След сломанного крыла

Марин

Марин семь лет. Она играет с подружками в грязи. По улицам свободно бродят коровы, они подбирают брошенную на землю еду и в благодарность оставляют лепешки. Индийское солнце высушивает воздух, им трудно дышать. Но Марин и ее подружки, выросшие под его обжигающими лучами, к этому привыкли. Их пятеро, они с раннего детства живут рядом. Их игрушки — палочки и камешки. С их помощью они играют в «классы», и Марин — в первых рядах. На самом деле не важно, кто выигрывает. Вести счет нет возможности, и девочки часто приписывают себе очки. Но Марин нравится, что она впереди всех. Ей нравится ощущать чувство превосходства. Ей кажется, что она может все.

— Бети! — Рани зовет ее из дверей их дома, современного по сравнению со многими другими по соседству. Хотя туалет не соединен с водопроводом, у них есть отдельное помещение для душа, и они используют его как комнату для отдыха. Большинство ее друзей моются в общей бане, которой пользуются многие семьи. — Пора готовить обед.

Марин недавно научилась готовить. Все девочки должны уметь готовить, и чем раньше они начнут учиться этому, тем лучше. Уроки позволяют ей побыть вместе с Рани без надзора и ворчания бабушки, матери Брента. Она живет вместе с ними, как того требует традиция, и приступы артрита делают ее еще более придирчивой по отношению к Марин. Рани советует дочери не обращать внимания на ее придирки, но это трудно.

— Еще пять минут, мамочка, — говорит Марин, поглощенная игрой. Еще три прыжка, и она выиграет напоследок. Сморщившись от напряжения, Марин смотрит на камешек, который должна поддеть носком, перебросив его в следующий «класс». Сделав последнее усилие, она прыгает, но спотыкается о ветку и падает плашмя на бетон, в кровь разбив нос. Девочки подбегают, чтобы помочь ей. Рани, видевшая ее падение, мчится так быстро, как только позволяет тесное сари.

— С тобой все в порядке? — Рани краешком сари утирает ей кровь. Но кровотечение не унимается, и мать защемляет нос Марин пальцами и запрокидывает ей голову. — Что случилось, бети?

— Она следила только за камешком и не обратила внимания на ветку, — самодовольно говорит бабушка, которая сидит на старом деревянном стуле неподалеку. — Вот глупая девчонка.

— Я буду дома в десять, — заявляет Джия и прихватывает кусочек тоста. Ее ранец переполнен книгами. Школьная форма — клетчатая юбка и белая кофта — ладно сидит на ее тоненькой фигурке. Два дня в неделю ученикам разрешают приходить в школу не в форменной одежде. После горячего обсуждения вопроса «индивидуальность против единообразия» на родительском собрании совет школы пошел на компромисс. В эти дни Джия чаще всего надевает футболку и джинсы. Для Марин ее выбор говорит скорее о безразличии, чем об утверждении себя как личности.

— Что? — Марин отключается от делового разговора. Поставив на стол чашку с чаем, она останавливает Джию, прежде чем та успевает выскочить за дверь. — В десять?

— Я буду заниматься с группой подготовки к контрольной по естествознанию, — Джия притоптывает ногой, показывая, что торопится к ожидающей ее машине. Ее и нескольких других учениц, договариваясь между собой, привозят в школу родители, что позволяет не связываться со школьным автобусом. — Мы будем заниматься в библиотеке.

— Кто тебя везет сегодня?

Марин не спешит перезванивать. Запись о контрольной находится перед ней, в ее календаре. Она делает заметки, чтобы привести школьное расписание Джии в соответствие со своим календарем, и старается освободить вечера перед контрольными работами и важными уроками от семейных встреч и от деловых ужинов, чтобы повторить с дочерью пройденный материал.

— Одна из мам. Мне пора идти, — упорствует Джия, стараясь закрыть дверь.

— Хорошего тебе дня, — говорит Марин. Она хочет обнять Джию, но с недавних пор та начала стесняться телесных контактов. Сама не охотница открыто показывать свою любовь, Марин не настаивает. — Удачи в учебе.

Однако ее слова повисают в воздухе: Джии уже нет в комнате.

— Это неприемлемо, — отрезает Марин, возвращаясь к прерванному телефонному разговору. — Положите отчеты мне на стол через час, — приказывает она старшему менеджеру.

День для нее начался в четыре часа утра, а сейчас начало десятого. Расхаживая по домашнему кабинету, она смотрится в зеркало, висящее на двери. Марин все еще в пижаме. Быстрый взгляд на календарь напоминает ей, что через час у нее встреча в офисе. Поставив чашку с остывшим чаем в раковину, она бежит наверх и включает душ, чтобы он нагрелся. Она быстро хватает брючный костюм и аксессуары, и в этот момент звонит ее мобильник, лежащий на буфете в кухне.

— У меня еще полчаса, — говорит она сама себе. Марин редко тратит время на беседы, не предусмотренные расписанием. Исключение делается только для ее секретаря. Но звонящий настойчив. Она нагишом подбегает к телефону и отвечает, не узнав высветившегося номера:

— Хэллоу!

— Марин? Это Карин, директор школы, где учится Джия. Нам необходимо поговорить. Это срочно.

— Мы получили тревожное известие, — спокойным тоном объясняет Карин. Директор — миниатюрная женщина, ниже ростом, чем многие из учеников, прогуливающихся по коридору. У нее кудрявые волосы, и она носит очки, которые были в моде десять лет назад. Она сама окончила эту школу и часто откровенно делится с родителями своим опытом, хорошим или плохим.

Большой дубовый стол занимает главное место в кабинете, полном фотографий учеников, бывших и нынешних. Диплом Карин об окончании высшей педагогической школы висит на стене, под свидетельством об ученой степени в области образования из Уэлсли и свидетельством звания магистра из Принстона.

— Наркотики? — по сравнению с голосом Карин голос Марин звучит громко. Ее захлестывает гнев. Страх перед наркотиками постоянно преследовал их отца, пока они росли.

— Они становятся настоящими американками, — жаловался он Рани. Брент не сомневался, что, несмотря на строгий контроль, дочери собьются с пути, будь то свидания с мальчиками, выпивка или наркотики. Опасения отца не сбывались, но он все равно был уверен, что дочери опозорят его. Теперь тот же страх охватил Марин.

— У нее нашли наркотики?

— Нет, — говорит Карин. Она откидывается назад и оценивающе смотрит на Марин. Ее пышные волосы закрывают спинку кожаного кресла. — Насколько вы близки с Джией?

— Простите? — в комнате ощутимо меняется атмосфера. Внезапно Карин превращается в защитника, а Марин в обвинителя. — Пора вам сказать, зачем вы меня вызвали.

Карин согласно кивает:

— Во время урока физкультуры преподавательница увидела на теле Джии синяки. Ваша дочь думала, что она одна в раздевалке.

Карин делает паузу, прежде чем произнести следующие слова:

— Это были явные следы побоев.

Комната начинает кружиться вокруг Марин. Она хватается за ручки кресла, в котором сидит, и озирается, пытаясь на чем-нибудь сосредоточиться. Давление у нее падает, и она чувствует дурноту. Перед ней возникает фигура Брента. На какое-то мгновение ей чудится, что он встал и снова всем распоряжается. Она дрожит от страха, пока не напоминает себе, что она только что видела его в больнице, безгласного и неподвижного.

— Как? Когда? — слова отражаются эхом от стен комнаты, и она не может с уверенностью сказать, она ли их произнесла. — Я не понимаю.

— Мы не знаем, — Карин смягчается. Она, похоже, получила ответ, который ждала. — Мы надеялись, что вы поможете нам понять.

— Вы думаете, это я сделала?

В колледже Марин провела много времени, читая о насилии. О склонности подражать образцу. В книгах подробно объяснялось простое правило: когда тебя бьют, ты бьешь тоже. Ты повторяешь то, что тебе знакомо, что запрограммировано в твоей психике как норма.

— Вы думаете, что я могла избить собственную дочь?

— Мы вас не обвиняем, — говорит Карин. — Я просто обязана понять, что произошло.

— Моя дочь была избита. Вот что произошло, — говорит Марин, стараясь ощутить почву под ногами. — Кто-то использовал ее в качестве подвесной груши. Кто-то решил, что она недостойна доброты и хорошего обхождения.

Она опускает голову, пытаясь собраться с силами, но чувствует, что сил у нее нет.

— С вами все в порядке? — Карин наливает воды в стакан и ставит его перед Марин.

Та делает над собой усилие. Она поднимается, отодвинув стул, и мгновенно берет себя в руки. Жалость директрисы для нее — как масло, подлитое в огонь, который жжет ее с детских лет.

— Где она? — Марин смотрит на часы. До полудня осталось немного. — Ее утренние занятия только что закончились. Она сейчас завтракает, не так ли?

Карин смотрит на стенные часы. Ей не удается скрыть удивление тем, что Марин помнит расписание дочери.

— Хм, да, вы правы. Ученики сейчас направляются в кафетерий, — она подходит к Марин поближе, переступив невидимую границу между ними. — Хотите, чтобы мы отпустили ее с вами?

— Нет, — машинально отвечает Марин. Она сейчас еще не готова встретиться с дочерью, к тому же с детства приучена, что семейные секреты не должны покидать стен дома. — Я подожду, пока она придет из школы.

— Конечно. Вы понимаете, что я должна написать отчет для службы опеки? Это моя прямая обязанность.

От слов Карин ей становится холодно.

— А вы понимаете, что если избиение произошло здесь, я предъявлю иск школе? — Марин хватает сумку и направляется к двери. — Если же нет, я буду признательна за вашу помощь в обеспечении безопасности моей дочери.

Марин кидает ключи в сумку. Она не помнит, как доехала до дома. Ее телефон звонит беспрестанно с тех пор, как она вышла из школы. Секретарша, желающая знать, куда она пропала, отправила ей массу сообщений. Марин отключает телефон и кладет его на край стола. Она смотрит по сторонам, но ничто не подсказывает ей, что делать дальше.

Часы на каминной полке показывают начало второго. У нее начинает урчать в животе, она подумывает сделать сэндвич или съесть какой-нибудь фрукт, но боится, что подавится первым же куском. Уединившись в кабинете, она закрывает за собой дверь. Всегда включенный компьютер манит ее голубым экраном. Она выключает его, даже не сохранив документы, над которыми проработала всю ночь. Заняться ей нечем, и она падает на диван. Прижав к груди подушку, она поджимает под себя ноги. Она кладет голову на колени, ей хочется зарыдать, но ее закалка слишком сильна. Вместо этого она погружается в воспоминания, которые разрывают ей сердце, но не дают выхода слезам, чтобы те облегчили боль.

В комнате темно. Солнце все еще сияет на другом конце света. Оно сияет над Индией. Марин сидит в постели, завернувшись в простыню.

— Пора! — Рани пробирается между кроватями: дочери настояли на том, чтобы спать втроем в одной комнате последние недели перед свадьбой. Мать будит Тришу и Соню, затем улыбается Марин. — Вставай, бети. Нужно погладить одежду. Родственники скоро будут здесь.

— А как же еда? — спрашивает Марин.

— Я все приготовила вечером, когда вы пошли спать.

— Ты не спала?

— Посплю после свадьбы, — улыбается Рани.

— Ну и как мы все это перегладим? — спрашивает Триша. Перед ними лежат две аккуратно сложенные стопки: индийские платья для девочек и одежда Брента. Сверху лежит его любимый костюм — серый пиджак из тонкой материи и подходящие к нему брюки. Брент выторговал костюм, совсем новый, на распродаже за тринадцать долларов. Гордый своей покупкой, он надевает его при каждом удобном случае.

— Давайте-ка побыстрее, — Марин разворачивает первое платье. — Когда закончим, сможем помочь мамми.

— Даже и не собираюсь, — Триша строит гримаску. — Я ненавижу готовить.

— Не имеет значения, ненавидишь ты готовить или нет. Ты должна научиться.

— Я не должна делать то, чего не хочу, — упрямится Триша.

— Так дело не пойдет, — сердито говорит Марин. — Тебе пора повзрослеть.

— Кто это сказал? Кроме того, это моя жизнь, — заявляет Триша с завидным апломбом. — Мне и решать.

— Думаешь, я выбирала жениха сама? — Марин опускает голову, даже самой себе боясь сказать правду. — Мы даже незнакомы, а мне придется провести с ним всю жизнь.

Триша во все глаза смотрит на сестру. Признание Марин заставляет ее умолкнуть. Они приступают к глажке. Между ними пять лет разницы в возрасте, но сейчас сестер гораздо ощутимее разделяет растущая неловкость. Триша разворачивает и методично расправляет каждую вещь, а потом кладет на доску, чтобы Марин ее погладила. Поглаженную одежду она вешает на плечики.

— Сколько еще осталось? — Марин первой нарушает тишину. Ей не хочется, чтобы последние несколько часов, которые сестры проведут вместе, были заполнены молчанием.

— Папин костюм и одно сари, — Триша слегка касается плеча Марин: — Ты очень волнуешься? — она кладет брюки на стол. — Все переживают за тебя. Ты же будешь в центре внимания.

— Стало быть, ты не возражаешь, чтобы я ушла? — поддразнивает ее Марин.

— Я не знаю. Но не так уж плохо сбежать из этого дома. Верно? — похоже, Триша задает этот вопрос себе.

— Я не знаю, как все сложится. Не знаю, радоваться ли, что освобожусь от дэдди, или беспокоиться о вас. Ведь вы остаетесь здесь, — Марин внимательно смотрит на Тришу.

— О, за нас не беспокойся, — голос Триши звучит уверенно. — Только будь счастлива. Ладно?

Запах горелой материи застает их обеих врасплох. Марин запомнит это мгновение на всю жизнь. Не прожженную утюгом дырку в дешевом хлопке, а огромные, расширенные глаза сестер на побелевших от ужаса лицах. Негромкий звук приближающихся шагов не оставляет времени для изобретения объяснения. Как часто случается в их жизни, ни набатный колокол, ни барабанный бой не предупреждает о его приходе. Ярость отца прихотлива. Иногда серьезные проступки остаются незамеченными, а мелкие оплошности влекут за собой вспышки бешенства. Эти непредсказуемые нападения оставляют в душах его дочерей болезненные шрамы, которые не заживают гораздо дольше, чем физические.

При виде обугленной дыры лицо Брента багровеет, а глаза вылезают из орбит. Хотя прореха невелика, брюки уже ни на что не годны. Марин стоит прямо, лицом к нему. До завтра ей некуда бежать. Она не смотрит на него. Никто из них никогда не смотрит ему в лицо.

— Ты — дура, ты испортила мой костюм, — Брент пристально и гневно смотрит на Марин. — Может, тебе важна только твоя одежда? Может, ты думаешь, что какая-то особенная, раз выходишь замуж?

Марин не отвечает. Со временем они поняли, что лучше не отвечать. Собственные ответы отца все равно кажутся ему более убедительными.

— Я женат. И несмотря на это, я забочусь о других, и о ваших вещах тоже. Я оплатил все расходы на свадьбу, не так ли? А ты не уважаешь меня. Почему?

Он обхватывает запястье Марин большим и средним пальцами. Она смотрит на свою руку. Одно движение, и она сумеет вывернуться. Она ведь может отступить, сказать «не надо», закричать. Эта мысль тяготит ее, потому что она никогда раньше о таком и не думала.

Первый удар приходится ей выше уха. Он бьет ее раскрытой ладонью. Это его любимый прием. Для Рани предназначаются удары по спине или по животу. Соню он всегда бьет по затылку. Сначала ладонью, а потом кулаком.

— Раз, — начинает считать Триша. Это ее ритуал, ее способ выжить. Не важно, кого именно бьют сейчас, но Триша клянется, что количество ударов никогда не превышает восьми. Это ее счастливое число, поэтому она продолжает считать. Он не останавливает ее. Может быть, потому, что его кулак никогда не касался ее скулы. Тем не менее она отчаянно старается поскорее досчитать до восьми. Тогда насилие над теми, кого она любит, прекратится и она сможет снова вернуться к жизни.

Зрение у Марин еще не затронуто. Обычно после четвертого или пятого удара оно затуманивается, но ненадолго. От следующего удара ее голова отлетает в сторону. В свадебную ночь ласки Раджа заставят ее вздрагивать от боли. Съеживаться, когда он будет целовать ее. Она скажет ему, что плохо спала накануне, потому что это была ночь перед свадьбой, что все это нервы и стресс. Марин скажет, что случайно вывихнула шею во сне и скоро поправится.

— Три, — продолжает Триша.

Марин мысленно перебирает варианты. Она впервые в жизни может остановить отца. Выдернуть из его руки свою. Объяснить, что она уже не принадлежит ему. Что, несмотря на их обычаи и верования, то, что она носит его имя не сделало ее его собственностью. Она не выбирала такой судьбы! И что завтра она будет принадлежать другому человеку… Хоть сегодня, хоть один-единственный раз в жизни ее желания должны что-то значить?

— Шесть, семь.

В конце концов, от боли мысли исчезают. Его пальцы сжимаются крепче. Он опирается на нее. Соня будет передразнивать его, когда сестры останутся одни, а ночью — гримасничать, изображая его искаженное лицо: закушенную нижнюю губу и выпученные, как у клоуна, глаза. Она будет стоять, широко расставив ноги и молотя кулаками воздух. Марин и Триша позволят себе лишь нервно посмеиваться.

Марин не чувствует последнего удара. Все равно это уже не имеет значения. Она не запомнит физической боли. Такая боль проходит. Марин запомнит, что могла убежать. Что у нее был выбор, но она предпочла остаться.

— Восемь.

Сегодня удачный день.