След сломанного крыла

Рани

Она отправляется к Марин спустя день: ей требуется время, чтобы переварить то, что ей рассказала Соня. Джия избита? С каменным лицом Рани молча выслушала подробности и только в своей комнате упала на колени и зарыдала. Судорожно вздыхая, Рани вспоминала о рождении Джии, о первых годах ее жизни, о ее превращении в красивую юную девушку. Теперь эта красота навеки покрыта рубцами. Даже не видя, Рани может представить себе следы ударов на ее теле, боль от поврежденных ребер. Ей знакомы все ощущения Джии, и главное из них — чувство стыда оттого, что тебя бьют, как животное.

Рани приезжает к Марин без звонка. Та сразу открывает ей дверь. Она редко одевается так — в футболку и свободные брюки.

— Как она? — спрашивает Рани, проходя мимо дочери в прихожую. Она решила надеть шальвар камиз, потому что в традиционной одежде ей будет легче выдержать предстоящее. Наряд состоит из штанов из тонкого хлопка и разноцветной вышитой блузы, спускающейся ниже колен.

— Она спит. Заперлась в своей комнате и спит, — Марин закрывает за матерью дверь. — Соня тебе рассказала?

Что-то в голосе Марин настораживает Рани:

— А ты думала, что не расскажет?

— Я не знала, что думать. У нас нет специальных правил на такой случай, — Марин пожимает плечами. — Сейчас с Джией все хорошо.

— Я тоже так считала до вчерашнего дня, — Рани идет к лестнице. — Пойду сама посмотрю.

— Мамми! — такого отчаяния в голосе дочери Рани не слышала со времен ее детства. Рани оборачивается к ней и видит, как Марин нервным жестом убирает волосы назад, ухватившись за пряди. Она обычно делала так, когда приносила из школы пятерку с минусом или четверку с плюсом за контрольную работу, зная, что Брент даст волю своим кулакам. Когда ей не за что было держаться, она держалась сама за себя. — С ней все хорошо.

— Конечно, — говорит Рани, смягчаясь. — С ней все будет хорошо.

Рани тихонько стучится к внучке, а потом приоткрывает дверь. Джия свернулась калачиком под одеялом, хотя в доме тепло. Свет в комнате выключен. На столе лежит недоеденный сэндвич, а рядом стоит стакан с молоком. Рани проходит и садится на кровать. Она кладет руку на спутанные волосы Джии, виднеющиеся из-под одеяла.

— Оставь меня, — бормочет Джия. Гнев подавляет привычку к послушанию.

— Разве так надо разговаривать со своей мумджи? — мягко спрашивает Рани. Этим словом в Индии называют бабушку со стороны матери, и внучка обычно обращается к Рани именно так.

Джия сбрасывает одеяло и поворачивается к бабушке. Волосы девушки растрепаны, лицо заплакано. Когда Рани включает прикроватную лампу, Джия моргает, пытаясь приспособить зрение к свету после темноты.

— Что ты здесь делаешь, мумджи?

— Пришла проведать тебя, бети.

Джия садится на кровати, поджав колени, и утыкается в них лицом.

— Мама рассказала тебе?

— Мне рассказала твоя мази Соня, — Рани кладет руку на голову Джии, пытаясь пригладить ей волосы. — Она очень беспокоится о тебе. Мы все беспокоимся.

— У меня все хорошо.

Рани хочется улыбнуться. В голосе Джии она слышна та же бескомпромиссность, что и в голосе Марин. Их сходство поразительно, хотя ни мать, ни дочь не видят его.

— Я этого не заметила.

— Ты не поймешь, мумджи, — говорит Джия. — Это тинейджерские дела.

— Когда ты начала встречаться с парнем? М-м? — Рани гладит Джию по щеке. — Я не помню, чтобы папа с мамой тебе это разрешали.

Сдерживая улыбку, Джия неожиданно произносит:

— Мне не нужно их разрешение.

— А вот здесь ты ошибаешься, — Рани вспоминает собственных родителей и споры из-за того, можно ли им с Брентом встретиться на людях перед свадьбой. Ее мать боялась, что репутация Рани будет испорчена. Рани берет руку Джии и легонько проводит пальцами по ее венам. — Чувствуешь, как пульсирует кровь? Это та же кровь, что во мне, в твоей матери, в мази Соне, в мази Трише. Поэтому все, что ты делаешь, все, что происходит с тобой, влияет и на нас. В тебе наша кровь, — она ласково сжимает лицо Джии в своих ладонях, глядя ей прямо в глаза. — Твоя мать и ее сестры вышли из моей утробы, а ты вышла из утробы твоей матери. Ты — наша, дорогая.

Джия роняет одинокую слезу:

— Я так его люблю! А теперь…

— Он бил тебя. Он причинял тебе боль. Что же это за любовь?

Рани задавала себе тот же вопрос в течение многих лет. Но Брент смог убедить ее, потому что она уже убедила себя.

— Нет! Он был милым. Он клал записочки в мой шкафчик, он писал, какая я красивая, — при этом воспоминании лицо Джии становится почти счастливым. — Он такой яркий, мумджи. И он всем нравится. Все девочки хотели с ним встречаться, а он выбрал меня, — Джия крепко сжимает руку Рани. — Ему было не важно, умная я или нет, он любил меня.

Новорожденная Марин плакала, если ей что-то требовалось, как и все малыши. Если она хотела есть или пачкала пеленки, то сначала хныкала, а если Рани отзывалась не сразу, орала во весь голос. Став постарше, она пару раз пробовала добиться того, чего ей хотелось, слезами. Так продолжалось до тех пор, пока Брент не начал бить ее. После этого Рани не видела у нее ни одной слезинки.

— Но зачем же он бил тебя? — спрашивает Рани.

Джия тут же отпускает ее руку.

— Он в школе новенький. Его родители требуют от него очень многого. Он не хотел сделать мне больно. Он любит меня, — Джия умолкает, прежде чем нанести удар, которого Рани не ждет. — А почему ты спрашиваешь? Ведь дада тоже бил маму, правда?

Рани не отвечает. Она смотрит на свою внучку, недоумевая, как и когда та узнала правду. Она пытается спросить, но слова застревают у нее в горле. Она не может произнести ни звука. Она гладит Джию по спине, словно капризного ребенка, и тихо выходит из комнаты. Она медленно спускается по лестнице, каждый ее шаг — шаг в преисподнюю. Она крепко вцепляется рукой в перила, иначе от страха может поскользнуться и скатиться вниз.

Рани останавливается на нижней ступеньке, шевеля губами, когда из своего кабинета появляется Марин.

— Мамми! — она кидается к матери. — Боже, ты совсем побелела! Что случилось?

— Она знает, — шепчет Рани, не смея взглянуть на дочь, — она знает.

Марин не нужны никакие объяснения. Каждая из них бережет тайну, которую они хранили так долго, словно какое-то сокровище.

— Нет. Этого не может быть, — даже сейчас она понижает голос, боясь, что Радж может услышать ее. — Этого не может быть.

— Она сама сказала мне, — Рани кажется, что ступенька под ней проваливается, и у нее подгибаются колени. Она тянется к мангалсутре, висевшей на шее, забыв, что сняла ее. — Джия сказала, что это не так уж страшно, ведь и твой отец бил тебя.

— Нет! — от Марин исходят волны гнева, которые заполняют пространство между ними. — Тебе лучше уйти, — Марин оглядывается, вид у нее отчаянный. Она подходит к двери и открывает ее: — Уходи!

— Джия — моя внучка, — Рани не двигается с места. Она видит, что за гневом дочери кроется страх, что ею управляет страдание. — Я не уйду.

— Это ты ей рассказала.

Рани отшатывается, будто Марин дала ей пощечину.

— Что ты! Никогда! Зачем мне это?

— Чтобы причинить мне боль, — эти слова звучат как приговор, который Марин вынашивала долгие годы. — Ничем другим это не объяснишь.

— Ты же моя дочь! — Рани выплачется позже, в своей комнате, без свидетелей. — Я скорее причиню боль себе, чем тебе.

— Может быть, я и поверила бы тебе, если бы ты хоть раз остановила его. Если бы ты хоть раз вмешалась, — Марин встречается с Рани взглядом, давая понять, что разговор окончен. — Но тебе не было до меня дела. А вот я, представь себе, беспокоюсь о своей дочери.

Рани кивает, не пытаясь спорить:

— Если я тебе понадоблюсь, я рядом.

И, не говоря ни слова больше, уходит.

Рани часами сидит в темноте, уставясь на лежащие перед ней фотографии. Она с трудом различает лица на снимках, но это не имеет значения. Она помнила их все эти долгие годы. Среди них есть одна-две фотографии ее родителей, которых она практически не видела со дня своей свадьбы. Они никогда не приезжали повидаться с ней в ее новый дом. У них было много детей, и они радовались, что избавились от лишнего рта. Рани приезжала домой всего трижды. Два раза — чтобы показать новорожденных Марин и Тришу, а в третий раз — чтобы попрощаться перед отъездом в Америку. Именно тогда, перед тем как Рани собиралась уходить, мать вынула новое сари, дорогое по тем временам. Оно было когда-то подарено ей родителями на свадьбу, и она отдала его Рани.

— Чтобы ты меня помнила.

— Мы еще увидимся, — убежденно сказала Рани. — Америка не так уж и далека.

Но мать уже не слушала, ее вниманием завладел кто-то из детей. Через год после приезда в Америку Рани получила известие, что мать умерла, а отец женился на вдове из соседней деревни. Рани вынула сари из гардероба и запихнула его в комод, чтобы не думать о матери, которую едва знала.

Перед ней лежат фотографии с дней рождения ее дочерей, когда они были маленькими, вместе с множеством снимков Брента. Ему нравилось фотографироваться во время путешествий. Он вручал фотоаппарат Рани, а потом передавал его по очереди девочкам. Сохранились его фотографии на фоне Большого Каньона и около Белого дома в Вашингтоне. Марин и Соня вытягивались в струнку и широко улыбались в объектив, боясь сделать что-нибудь не так и вызвать его гнев. Только Триша чувствовала себя свободно, не опасаясь отца.

Рани перебирает фотографии и понимает, что среди них нет ее снимков. Она снова перебирает их, чтобы окончательно удостовериться. Она всегда исполняла обязанности фотографа, Брент только показывал ей, как наводить фокус и поймать правильный ракурс. Никогда он не предлагал сфотографировать ее, запечатлеть ее красоту на бумаге. Ирония судьбы состояла в том, что дочь, которую он не любил больше остальных, оказалась единственной, кто разделил его страсть к фотографированию.

— Что ты здесь делаешь? — Соня включает свет, и Рани щурится, пока ее глаза не привыкают к яркому освещению. — Мам, ты что здесь сидишь?

— Я видела Джию, — рана еще не затянулась и кровоточит. Рани не знает, как остановить льющуюся кровь. — Она все знает.

— Откуда? — Соня понимает, о чем идет речь.

— Я не знаю, — Рани берет ножницы и начинает резать фотографии. Точными движениями она вырезает из всех снимков изображения Брента. — Марин думает, что это я ей сказала.

— Но ты же ей ничего не говорила.

Рани поднимает на нее глаза и прихватывает ножницами палец.

— Ты же мне веришь?

Соня смотрит на изуродованные фотографии, обдумывая ответ:

— У тебя нет на это причин.

— Верно, — Рани собирает обрезки с лицом Брента. — У Джии теперь есть официальное разрешение быть битой, — она кидает в мусор снимки — изрезанную на кусочки историю своей жизни. — Это я дала его ей.

Соня смотрит на дверь, этим жестом невольно показывая, как ей хочется убежать.

— Может быть, Джии нужно хоть какое-то оправдание, — она становится на колени и роется в фотографиях. Лица сестер смотрят на нее, как коллаж из сердечной боли. — Я ненавидела наши дни рождения.

Рани искренне удивляется:

— Почему?

— Надо было притворяться счастливой.

Внезапно у Рани возникает желание узнать ответ на вопрос, который ей всегда хотелось задать, но она не осмеливалась.

— Ты хотела бы, чтобы я сделала аборт?

Соня не поднимает глаз на нее и не выказывает никакого удивления, услышав ее вопрос.

— Да, — говорит она просто, — хотела бы.

— Прости меня, — Рани подавлена сегодняшними разоблачениями. Ей трудно все это переварить. Она опускает голову. — Прости.