След сломанного крыла

Соня

Я продолжаю работать, прихожу вовремя и надолго остаюсь после того, как мой рабочий день закончен. Пациенты уже узнают меня. Молодые пациенты, восстанавливающиеся после химиотерапии и жаждущие разнообразить больничные будни, обращаются ко мне по имени. Я провожу с ними много времени, посвящая их в тонкости фотографирования и пытаясь отвлечь, как только могу.

После памятного разговора мы с Дэвидом проходим мимо друг друга, не останавливаясь, как прежде, чтобы поболтать или вместе перекусить. Я сама этого добивалась, но теперь такое положение вещей задевает меня сильнее, чем я предполагала. Вот сейчас я разговариваю с медсестрой об одном маленьком пациенте, и он проходит мимо, и даже в людном коридоре мы оба кожей чувствуем присутствие друг друга.

— Доктор, — останавливает его медсестра, — можно вас на секунду?

— Конечно, — отвечает он спокойно, кладет карту пациента на стол медсестры и подходит к нам.

Мы киваем друг другу, а медсестра задает ему вопросы относительно пациента. Все это время я чувствую, что он смотрит на меня, наблюдает за мной. Медсестра не ощущает напряжения между нами, она просто благодарит его за то, что он уделил ей время.

— Соня, у тебя есть свободная минутка? У правления появились новые предложения, и мне нужно обсудить их, — говорит Дэвид.

Он лжет, я уверена. Но если я откажусь, это будет выглядеть странно.

— Разумеется.

Дэвид смотрит на часы:

— Мне нужно зайти еще к одному пациенту. Давай встретимся в моем кабинете в три часа.

Медсестре он дарит теплую улыбку:

— А вы сможете закончить разговор, который я так грубо прервал.

— Это я окликнула вас, — говорит медсестра, проглотив наживку. Мне хочется закатить глаза, но я удерживаюсь от этой детской гримасы. — Еще раз спасибо, доктор.

— Подойдешь через пятнадцать минут, Соня? — спрашивает Дэвид.

— Да.

Я прихожу раньше него. Когда я стучу, мне никто не открывает, поэтому я жду перед дверью, расхаживая взад-вперед. Я напоминаю себе, что у него нет никакой власти надо мной, что бы там я ни рассказала ему.

— Ты уже протоптала весь пол, — Дэвид разглядывает меня, пока мы идем по коридору. — Как ты? — спрашивает он, протягивая мне руку.

— Прекрасно. Что ты хотел обсудить?

Я сержусь на себя за то, что согласилась на эту встречу. Я стараюсь скрыть свои чувства, хотя и понимаю, что это бесполезно. В какой-то момент нам все равно пришлось бы поговорить. И лучше сейчас, чем позже.

— Давай побеседуем в кабинете, — он отпирает дверь и жестом приглашает меня войти.

— Скажи мне… — я не двигаюсь, но невольно понижаю голос, заслышав звук открывающейся в конце коридора двери.

— Ты действительно хочешь разговаривать здесь? — спрашивает он, заглядывая мне в глаза. — Нас могут услышать.

— Ладно, — я вхожу в кабинет со скрещенными на груди руками — сейчас это единственный доступный мне способ самозащиты. — Что ты хотел обсудить?

— Как ты поживаешь? — снова спрашивает он, закрывая за собой дверь.

— Как и сказала, прекрасно, — от злости я становлюсь невежливой. — Так о чем речь?

— Я хотел пригласить тебя на ужин, — говорит он.

Я ожидала чего угодно. Неприязни, может быть, даже жалости. Только не этого.

— То есть на свидание?

— Да.

Мне хочется рассмеяться, но я боюсь, что он поймет мой смех неправильно.

— Нет.

— «Нет», потому что ты не голодна, или «нет», потому что не хочешь идти на свидание со мной? — брови у Дэвида ползут вверх. Он что, смеется надо мной?

— И потому, и поэтому. Разве не тебя я просила оставить меня в покое? Не тебя просила дать моему отцу умереть? — я пожимаю плечами. — Могу поклясться, что тебя.

— Меня. Во всяком случае, ни с кем другим из наших докторов ты по крышам не гуляла, это я знаю точно.

Он дразнит меня. Я бы улыбнулась, но ситуация не кажется мне забавной.

— Тогда что же ты делаешь? — я говорю себе, что не нуждаюсь в ответе, но все же жду его.

Его глаза затуманиваются.

— Я не могу не думать о тебе. Ты все время в моих мыслях, — Дэвид меняется в лице. — Я скучаю по тебе, и это явно не идет на пользу моим пациентам. Но я понимаю, что тебе нужно время, — он начинает растирать себе шею сзади — жест, выдающий сильное волнение. — Несчастья вашей семьи… Джия, твой отец… — он обрывает себя на полуслове. — Кстати, как у девочки дела?

— Она прячется от всех, — таковы последние сведения, которые я получила от мамы сегодня утром. Она звонит Марин по крайней мере три раза в день и постоянно навещает внучку. — От себя и от всего мира, думаю. Дело о побоях продвигается.

— Хорошо.

Желание сражаться покидает меня. Я опускаю руки и прислоняюсь к его письменному столу.

— Тебя не тревожит, что я хочу, чтобы мой отец умер?

— Я пытаюсь понять, — он делает шаг по направлению ко мне. — Скажи мне, почему? Расскажи мне о себе. О том, почему ты и твои родные почти ежедневно навещаете человека, которого ненавидите.

— Рассказать за спагетти с чесночным соусом? — спрашиваю я насмешливо.

— Поговори со мной, — он протягивает руку, и между нами остается очень мало пространства. Он кладет свою ладонь мне на голову. Он ждет ответа. — Ты такая красивая, — шепчет он. Я качаю головой, но его губы уже касаются моих. Они нежные и добрые, не чета моим. Я поднимаю руку, чтобы оттолкнуть его, но он переплетает мои пальцы со своими, так бережно, словно держит за руку любимое дитя. Его поцелуй становится крепче, и я не могу удержаться от стона. Я возвращаю ему поцелуй, устав от борьбы с ним и с собственными чувствами, и обнимаю его, почти яростно вцепившись в обтянутую белым халатом спину.

Его губы скользят по моим губам, по щеке и ниже, вдоль шеи. Прижав меня к себе крепко, как никто прежде, он проводит рукой по моей спине и задерживается на талии. Моя голова клонится набок, и он еще крепче обнимает меня. Я запускаю руку ему в волосы, а он осторожно вытягивает подол моей рубашки из-за пояса брюк и касается обнаженной кожи. Его рука медленно крадется вверх, большой палец пролезает под бретельку бюстгальтера и ласкает грудь.

— Дэвид, — бормочу я так тихо, что не знаю, произнесла ли его имя вслух.

— Дай мне шанс, — шепчет он на ухо. Его губы снова находят мои и прижимаются к ним еще нежнее, чем прежде. И мы приникаем друг к другу, как изнемогающие от жажды приникают к источнику.

Но постепенно слова Дэвида доходят до моего затуманенного рассудка, и я трезвею. Я отталкиваю его и, стараясь не встречаться с ним взглядом, привожу в порядок свою одежду.

— Я не могу, — говорю я глухо.

— Почему? — он снова протягивает ко мне руку, но я уклоняюсь от его объятий и проскальзываю на другую сторону кабинета.

— Ты не знаешь меня, — я хочу покончить со всем сейчас же, потому что в последнее время привыкла предвкушать время, которое мы проводим вместе, а это для меня — непозволительная слабость. — Мы не смогли бы ужиться, — и он, и я понимаем, что это неправда. Когда мы обедали в больнице, время пролетало незаметно. Даже молчание не тяготило нас.

— Я знаю, что ты необыкновенно талантливый фотограф, — говорит Дэвид, не обращая внимания на мои слова. — Я знаю, что ты можешь заставить больных детей смеяться, даже если им очень плохо, — он подходит и гладит меня по волосам, но я отодвигаюсь. — Твоя мама говорила мне, что ты не собиралась возвращаться домой, но я чертовски рад, что ты вернулась.

Некоторые моменты в жизни, как след из хлебных крошек, ведут нас к повороту, который меняет все, хотя заметить эти крошки не всегда возможно. Только спустя много времени мы вдруг в изумлении задумываемся над тем, как могли пропустить такой очевидный знак. Впервые увидев Дэвида, я сразу почувствовала в его глазах интерес. Последующие встречи только усилили наше общее притяжение. И все же я не верила, что мои чувства могут перерасти в нечто большее, чем проходящее увлечение.

— Как ты поступаешь, когда к тебе приходит пациент с симптомами рака? — спрашиваю я, изо всех сил желая покончить со всем этим. — Делаешь анализы?

Дэвид явно смущен сменой темы разговора, но все же отвечает на вопрос:

— Разумеется. Я провожу полное обследование, беру кровь, назначаю и другие анализы, если необходимо.

— А когда диагноз установлен? — мне нужно, чтобы он понял. Никогда еще мне не было так важно, чтобы меня поняли. — Ты определяешь стадию заболевания?

— Да, — его глаза прикованы к моим. — Мы надеемся, что это первая стадия, чтобы у человека был шанс бороться, но, конечно, попадаются пациенты и на последней стадии.

— Ты можешь вылечить их? — я пыталась выздороветь. Я предпринимала все — читала книги, посещала психотерапевта. Но я подобна оползню, неудержимо стремящемуся вниз; меня жгут воспоминания, лишая надежды на выживание. — Тех, кто находится в последней стадии?

— Мы пытаемся и надеемся их спасти, но не всегда это удается, — Дэвид терпеливо ждет объяснений.

— И что тогда вы им говорите?

Психотерапевт как-то назвала меня «разбитой». Она сказала, что меня надо собирать заново по кусочкам. Я спросила ее: как же это сделать, если отец, разбивший меня на куски, забрал их и не вернул?

— Мы говорим, что сделаем все возможное, чтобы они доживали отпущенное им время в комфорте.

Такая возможность кажется мне соблазнительной.

— Допустим, мы сейчас пойдем с тобой в ресторан, поужинаем, может быть, сходим в кино. Я буду смеяться твоим шуткам, а ты — слушать мои рассказы о путешествиях.

— Звучит чертовски заманчиво, — Дэвид испускает глубокий вздох разочарования. — Я не понимаю, куда ты клонишь.

— Мы можем очень сильно привязаться друг к другу, — словно во сне наяву, я вижу, как мы обнимаем друг друга. Вижу, как идем вместе по жизни, как нас объединяет страсть. Верим в то, что так будет всегда. — Я могу влюбиться в тебя.

Дэвид стоит, внимательно глядя на меня.

— А я могу влюбиться в тебя.

Слезы закипают у меня на глазах, но не проливаются. Они перестали литься много лет назад. У меня начинают дрожать руки, и мне вдруг становится холодно.

— Это было бы ошибкой. Как у твоих пациентов в последней стадии рака — у меня нет надежды. У меня нет будущего — того будущего, частью которого ты захотел бы стать.

— Почему ты не хочешь, чтобы я решал сам, чего хочу?

— Потому что я разбита, и склеить меня нельзя, — я вижу перед собой Тришу, сидящую на диване и протягивающую ко мне руки. Она тонет в море посреди бушующей стихии. — Если я соглашусь пойти с тобой обедать, все кончится тем, что мне придется сбежать. А я не могу сбежать, пока мой отец жив.

— Значит, ты боишься, что наш первый шаг может стать последним? — он хлопает ладонью по письменному столу. — Что за глупая отговорка! Полная чушь! — Дэвид берет меня за руку и не отпускает, хотя я пытаюсь ее отнять. — Я не романтик. Профессия не позволяет, — он водит большим пальцем по моей ладони. — Но после того как я встретил тебя… — он отпускает мою руку и приглаживает волосы.

— Что? — это самоистязание ни к чему хорошему не приведет. Нельзя просить его закончить фразу, когда решение уже принято. Я знаю, что он хочет сказать. Он что-то почувствовал, когда мы пожали друг другу руки, — что-то, подстегнувшее воображение у нас обоих. — Ты что-то почувствовал?

— Нет, — говорит он, глядя мне в глаза. — Я увидел нечто большее, — он смотрит на закрытую дверь. — Когда я впервые отправился в медицинскую школу, я жадно поглощал науку. Я был зачарован мощью человеческого организма. Кровь движется по венам определенным образом, человеческий мозг даст сто очков вперед любому компьютеру. Я полагал, что на каждый вопрос должен находиться ответ — научный ответ.

Он умолкает.

— Что же произошло?

— Я начал видеть людей в своих пациентах. Реальных людей с их реальными проблемами. И внезапно оказалось, что после «А» не всегда идет «Б». Два плюс два никогда не дают в сумме четыре. Человеческие тела — не объекты научного эксперимента, — он делает глубокий вздох. — Мне пришлось увидеть за болезнью человека, и это было самым трудным в моей жизни.

— Немногие из врачей думают так, — говорю я. Мне нравятся его слова.

Он отмахивается от похвалы:

— Сколько раз я сам ошибался! Но я усвоил, что должен знать своих пациентов. Должен слышать, о чем кроме своих болезней они рассказывают мне.

— И как ты смог этого достичь?

— Наблюдая их поведение, выражение их лица. Людей, которые их окружают. Изучив пациента со всех сторон, можно понять, сумеет ли он преодолеть болезнь или нет, — его голос срывается. — Бывает, приходит человек, и сразу видно, что его ничем не согнуть. Такими можно только восхищаться. Учиться у них. Болезнь — не главное. Они могут сразиться с чем угодно. И побеждают.

— А что произошло, когда ты встретил меня?

— Я увидел победителя.

Мой отец снабжал нас ярлыками. Марин он прозвал «дохд-дай» — так называют в Индии особенно преуспевших людей. Триша была «матхаджи» — богиней на Земле, а я — «бевакуф», «дурочкой». Когда годами слышишь свое прозвище, начинаешь верить, что оно оправдано. Если кто-то утверждает нечто с уверенностью, начинаешь думать, что он знает, о чем говорит. Особенно если это человек, которому тебя поручили небеса.

— Ты не прав, — говорю я ему. Дэвид упрямо качает головой. — Я не победитель и никогда не могла им быть.

Я иду к двери и открываю ее.

— Соня, постой! Почему нет?

— Победителю есть за что сражаться, — слова отца возникают в моей памяти, подобно потревоженной змее, и эхом отдаются в голове. — А мне нет.

Я выхожу из здания больницы и снова часами кружу по городу. Из Пало-Альто я еду вниз к Лос-Альтос, проезжаю мимо дома Марин, а потом мимо дома Триши. Потом проезжаю мимо своей школы. Я никогда не ощущала свой город родным. Мне принадлежали только невидимые шрамы.

От воспоминаний становится тесно… Я ощущаю в желудке боль, а в душе — тоску. Я включаю радио на большую громкость, чтобы заглушить голос памяти, но этого недостаточно. Лицо Дэвида появляется передо мной, он зовет меня, но мне нельзя видеть его. Он не может быть моим спасителем. Он слишком чистый, слишком хороший для такой, как я.

Я вижу выезд на трассу номер двести восемьдесят и прибавляю скорости, стараясь убежать от демонов, моих преданных спутников. Сердце бьется все быстрее, и я боюсь, что оно выскочит из груди. Я со свистом проношусь мимо вечнозеленых деревьев, не замечая их красоты, за которую эту дорогу прозвали самой великолепной автострадой страны. Я все еще чувствую поцелуй Дэвида на своих губах, тепло его объятий. Казалось, его сердце билось в унисон с моим, а когда он назвал меня победителем, мне так хотелось поверить ему… Но прошлое не дает мне этой роскоши. Та, кто я есть, постоянно напоминает мне о той, кем я никогда не стану.

Направляясь в Сан-Франциско, я проезжаю мимо залива и еду вниз по Ван-Несс-авеню. Я въезжаю в знаменитый район Пасифик-Хайтс. Учась в Стэнфорде, мы с друзьями часто проводили там вечера, обследуя рестораны. Нам очень нравился тайский ресторанчик, откуда открывался чудесный вид на квартал викторианских особняков, Золотые Ворота и залив. Мои друзья спорили, кто из них приобретет в этом квартале жилье, когда сделает карьеру. Я всегда сидела тихо. Шестое чувство подсказывало мне, что я буду последней, кто купит себе дом или вообще хоть где-то поселится надолго.

Сейчас я проезжаю мимо этих домов, не останавливаясь, чтобы полюбоваться архитектурой. Я еду дальше, пока район не меняет облик: теперь вместо роскошных особняков вдоль дороги стоят покрытые граффити домишки с заколоченными досками окнами. Найдя то, что искала, я въезжаю на пустующую парковку, уперевшись колесами в край тротуара, и ставлю на ручной тормоз, чтобы машина не скатилась с холма. Я вхожу в пивнушку, где меня окутывают темнота и запах дешевого пива, которые изгоняют из моего сознания воспоминания о Дэвиде и его прикосновениях.

— Что будешь пить? — спрашивает бармен, когда я усаживаюсь на стул у бара. У него не хватает переднего зуба, а под ногтями видна грязь.

— Порцию виски, пожалуйста, — говорю я, вынимая кредитную карту. Я оглядываю помещение, глаза постепенно привыкают к темноте. Дешевые занавески позволяют проникнуть сюда лишь тоненькому лучику солнца. Сегодня в Сан-Франциско редкий солнечный день. Туман, который обычно накрывает город, рассеялся несколько часов назад.

Бармен ставит передо мной рюмку виски и бутылку. Я выпиваю янтарную жидкость одним глотком, наслаждаясь тем, как она обжигает горло. Я наливаю себе еще, и тяжесть у меня в желудке ослабевает. Моя рука дрожит — та самая рука, за которую меня держал Дэвид, когда мы целовались. Я тру ее, стараясь стереть след его прикосновения.

— Похоже, ты здесь в первый раз? — говорит мужчина, сидящий слева от меня.

Мой первый порыв — сказать ему то, что я обычно говорю в таких случаях: что он меня не интересует и черта с два ему удастся переспать со мной. Но сейчас, после разговора с Дэвидом, мои рефлексы притупились.

— В первый раз.

— Меня зовут Крис, — мужчина подсаживается поближе. В тусклом свете я вижу, что он одет в рабочую робу. — Я буду пить то же, что и она, — говорит он бармену. — Ты кто?

— Никто, — отвечаю я, опустошая еще одну рюмку.

— Приятно познакомиться с тобой, Никто, — он проглатывает свою порцию. — Ты живешь поблизости?

— Нет, — я закрываю глаза и слышу голос Дэвида, чувствую его прикосновение. Впервые другой мужчина вытеснил образ отца из моей головы. — А ты?

— Я живу тут, вниз по улице. Я прямо с работы, — он указывает на каску, лежащую на стуле рядом с ним. Значит, строитель. — Рановато для того, чтобы столько пить, а? — спрашивает он, кивая на мою бутылку. — Что-то случилось?

— Мы что, собираемся делиться печальными историями? — спрашиваю я, встретив его взгляд.

— Вовсе нет, — отвечает он. — Можно просто поговорить.

— Я не лучший собеседник, — говорю я, думая о часах, проведенных в беседах с Дэвидом. На меня наплывают мысли о нем, и я ненавижу себя за это. Внизу живота опять покалывает, словно кто-то водит бритвой по моему телу, готовясь пустить кровь. Меня мутит от выпитого на пустой желудок спиртного. Я вспоминаю, что снова забыла поесть. Я оглядываюсь в поисках чего-то, но сама не знаю, чего именно.

— С тобой все в порядке? — спрашивает Крис, прерывая течение моих мыслей.

— У тебя дома есть порнуха? — спрашиваю я. Я закрываю глаза, стараясь припомнить несколько рассказов, которые недавно прочла.

— Это что, шутка?

— Мне нужен такой фильм… — я замолкаю, не в состоянии выговорить слова вслух. Я напугана, так сильно напугана, но мне негде спрятаться. — Такой, где бьют женщин.

— Нет, — я вижу в его глазах то, что всегда видела в глазах отца, — отвращение. — У меня ничего такого нет.

— Ну и ладно.

Я вылезаю из-за стойки и иду к своей машине. Свернувшись на заднем сиденье, как ребенок, я наконец даю волю слезам. Рыдания сотрясают меня до тех пор, пока передо мной не остается только лицо отца.