След сломанного крыла

Соня

Мы с мамой не говорим о признании Триши. Мысль, что мама знала о преступлении отца и не сказала нам, доводит меня до исступления. Я не могу этого понять, но боюсь, что, если я потребую объяснений, мне их будет мало и в конце концов я возненавижу ее.

Триша по-прежнему живет с нами. Мы с ней спим в одной постели, как будто снова стали детьми. Она редко покидает спальню, предпочитая реальности безопасную нору из простыней и подушек. Мама приносит еду к ней в комнату и ставит ее на стол рядом с кроватью. Это единственный знакомый маме способ утешить кого-то — накормить повкуснее.

Мы с мамой говорим в основном о благополучии Триши. Она спрашивает меня, как Триша спала ночью, я спрашиваю у нее, как у Триши прошел день. Мы играем в эту игру целую неделю, не задавая друг другу никаких иных вопросов. Я знаю, когда Триша принимает душ, — тогда в ванной висит аккуратно расправленное влажное полотенце. Когда я заглядываю в спальню посмотреть, не проснулась ли моя сестра, она всегда лежит, свернувшись под простыней. Я пытаюсь поговорить с ней, но обычно она мотает головой. Не сейчас, хочет она сказать. Не сейчас.

Я возвращаюсь в больницу, которая стала для меня убежищем. Я работаю с пациентами, учу их, как можно убежать от реальности, — как это делаю я. Когда я вижу, что они наслаждаются красотой, созданной их руками, я вновь испытываю благодарность за то, что призвание само нашло меня.

Мне удавалось избегать Дэвида со дня нашей последней встречи. Я теперь не задерживаюсь в больнице подолгу, ухожу, как только заканчивается мой рабочий день, поэтому у нас мало шансов наткнуться друг на друга в коридорах в вечерние часы. Покинув больницу, я езжу по городу, позволяя фотоаппарату вести меня. Вчера я случайно попала на празднование свадьбы на открытом воздухе. Соблюдая дистанцию, я нащелкала больше сотни кадров с гостями и счастливой парой, и внезапно у меня на душе потеплело от чужой радости. Потом я подарила новобрачным карту памяти с их снимками, сказав, что я фотограф-любитель.

Сегодня я отправилась в Сан-Хосе, где брожу по улицам, удивляясь разнообразию людей, населяющих город. Я фотографирую лица и жанровые сценки, запечатлевая моменты, которые теперь будут длиться вечно. Я возвращаюсь к своему любимому делу, и это помогает забыть то, что произошло между нами с Дэвидом. И то, что я едва не натворила в баре.

В разгар съемки звонит телефон.

— Соня слушает, — машинально произношу я.

Медсестра спрашивает, не нахожусь ли я где-нибудь поблизости. В неврологическое отделение поступил пациент, подросток. Не смогу ли я уделить ему сегодня вечером побольше времени? Я смотрю на часы. Обычно в это время я бываю в больнице.

— Приеду через пятнадцать минут, — обещаю я и собираюсь отключиться.

— О, Соня, — говорит медсестра, — доктор Форд просил меня сказать вам, что он — его лечащий врач, — ей явно интересно, почему Дэвид счел нужным упомянуть об этом.

Медсестре незачем знать, что Дэвид предоставил мне возможность отказаться, если я не хочу встречи с ним. Сама не понимаю почему, но ловить его на слове я не намерена.

— Спасибо. Скажите, что я позвоню ему, как только закончу работать с пациентом.

— С самого детства я был футболистом. Знаете, эти детские лиги, где все получают медаль за участие? — Уиллу пятнадцать лет. Он смотрит на фотокамеру, лежащую у него на коленях. За последние два дня у него было три тяжелых приступа. — Я капитан команды.

— Должно быть, ты хороший футболист, — говорю я, ощущая его боль как свою.

— Да, я и вправду хороший футболист, — он смотрит в окно. — Это все, что я умею делать. Мой отец мечтал, чтобы я стал вторым Бекхэмом. Пока не начались приступы.

— Когда у тебя был первый приступ? — неуверенно спрашиваю я. Я ощущаю себя хирургом, который никогда не оперировал в полевых условиях, а теперь перед ним лежит и ждет от него помощи пациент с открытой раной.

— Неделю назад. Я стукнулся башкой, — Уилл смотрит на меня, сообразив, что я не понимаю его. — Я попытался забить мяч головой.

— Ясно, — говорю я со слабой улыбкой.

— Через несколько минут я бился на земле с приступом, — он снова отворачивается. Его рука гладит фотокамеру. — Прямо при всех. Перед моей подружкой, друзьями, перед папой, — он качает головой и наконец берется за фотоаппарат. — Так зачем эта штука?

— Это вид терапии, — отвечаю я, протягивая руку к камере и открывая объектив. — Исследования показывают, что разные виды терапии, включая фотографию, могут быть частью лечебного процесса. А как ты думаешь?

— А что же я должен снимать? — спрашивает Уилл, оглядываясь вокруг. — Эту комнату?

— Если хочешь. Хочешь, можем пройтись по коридорам, посмотреть, нет ли там чего-нибудь интересного, — он колеблется. Кажется, предложение не особенно заинтересовало его. — Доктор Форд думает, что фотографирование должно пойти тебе на пользу.

— Я думал, на пользу мне должно пойти вот это, — он указывает на повязку с датчиками на своей голове и отдает мне фотокамеру.

— Это просто еще один способ помочь тебе, — говорю я, держась за камеру, как за спасательный трос. — Почему бы не попробовать? Вдруг что-то из этого да получится. Вдруг ты сможешь вернуться к своей игре пораньше, — говорю я, стараясь найти с ним общий язык.

Он отрицательно качает головой.

— Хотите знать правду? — спрашивает он. И прежде чем я успеваю ответить, произносит: — Я ненавижу футбол.

Дэвида нет там, где его обычно можно найти. Я прошу медсестру отправить сообщение ему на пейджер.

— Он сказал, что готов встретиться с вами здесь или в своем кабинете, — она ждет моего ответа.

— Скажите, что я буду у него через пять минут.

Я кладу фотокамеру в укромное место за столом медсестры и приказываю себе успокоиться. Доехав в пустом лифте до нужного этажа, быстро иду по коридору к кабинету Дэвида. Еще издали я вижу, что дверь приоткрыта.

Дэвид сидит за своим письменным столом, просматривая документы. Заслышав мои шаги, он поднимает глаза. Я успеваю заметить в них желание и тоску. У меня перехватывает дыхание, и я отворачиваюсь, глядя на сгустившуюся за окном темноту.

— Он не заинтересовался фотографированием, — говорю я. — У него были уроки фотографии в старших классах, и он их не слишком полюбил.

— Понятно, — Дэвид встает и обходит стол. — Спасибо, что попыталась.

— Какой у него прогноз? — не удерживаюсь я от вопроса.

— Мы еще не установили, — он трет лицо. — Утром его посмотрит невролог, — он опирается о стол. — Тогда у нас будет больше информации, — он качает головой, словно боится подвести парня. — Уилл страдает, сбит с толку. Я подумал, что, если он сделает несколько снимков, то приободрится.

Мне хочется утешить Дэвида, хотя я и не знаю как. Что я могу дать другому человеку?

— Он не хочет играть в футбол, — произношу я. Дэвид потрясенно смотрит на меня.

— Он сказал тебе это?

Я киваю:

— Он играл ради своего отца.

Дэвид озадаченно смотрит на меня.

— Когда Уилла привезли, его отец мог говорить только о футболе. Он по крайней мере пять раз спросил у меня, сможет ли его сын снова играть в футбол.

— Иногда родители последними узнают о том, чего хотят их дети, — бормочу я, не подумав.

— Такое произошло и с тобой? — спрашивает он, ухватившись руками за края стола. — Твой отец не знал, чего ты хочешь?

Я хочу уйти — нет, я хочу убежать. Хочу спрятаться, укрыться в безопасном месте. Но признание Триши сделало меня жестче, опустошило меня так, как я и представить себе не могла. Когда ваша жизнь — темная дыра, кажется, что все происходящее вокруг не производит на вас никакого эффекта. Но раз мне хочется лечь и рыдать из-за сердечной боли моей сестры, возможно, я опустошена не настолько, насколько думаю. Возможно, отец не все украл у меня.

Каждый может дойти до точки, когда пора остановиться. Когда легче стоять на месте, чем оставаться жертвой преследования, даже если преследователь существует лишь в вашем воображении. Когда огонь начинает разгораться, он горит яростно, пожирая все вокруг. Но когда он гаснет и остаются только дым и пепел, куда же исчезает ярость, питавшая пламя, которое разрушало все на своем пути?

Я поняла, что никогда не перестану бежать, никогда не остановлюсь, что всегда буду на шаг впереди демонов, постоянно преследующих меня. Но сейчас, когда я рядом с Дэвидом, бежать труднее, чем раньше.

— Ему это было безразлично, — говорю я устало. Может быть, стоит попытаться довериться Дэвиду? И что мне терять?

— Он… — я ищу слова, чтобы описать то, что отец делал со мной, с моей семьей. — Он бил нас, — в конце концов, произношу я с трудом. — Всю жизнь бил.

Правда дается мне тяжелее, чем я думала. Я ожидаю от Дэвида жалости, неприязни — всего того, что испытывают люди к человеку, когда узнают, что он был жертвой насилия. Понимания того, что шрамы, покрывающие тело и душу, заставляют его съежиться, стать крохотным, незаметным.

— Нет! — в голосе Дэвида звучит потрясение и боль. Его лицо выражает сочувствие и жалость, но не неприязнь. Я подозреваю, что он попросту успел скрыть свои подлинные чувства, но, глядя ему в глаза, вижу в них только теплоту.

— Прости, — он подходит, но я отступаю на шаг. Дэвид не сводит с меня взгляда. — И никто не мог остановить его?

— Никто не хотел его остановить, — шепчу я, доверяясь ему. — Наша община считала его превосходным человеком. Моя мать считала, что он имеет право истязать нас.

Я так много открыла постороннему, я отдала ему часть самой себя.

— Соня, — произносит Дэвид, но я прерываю его. Я не могу принять того, что он мне предлагает.

— Я похожа на него, — внезапно произношу я. В этом я не смогла признаться даже Трише. Когда она заговорила о своем страхе, я умолчала о своем.

«Однако пора рассказать ему», — торопит меня внутренний голос. Узнав правду, увидев реальность сквозь иллюзию, он сам убежит от меня. Мне не придется больше прятаться.

— Я не понимаю, — говорит Дэвид.

— Я порочная, я злая, как и он, — я отворачиваюсь от него и обхватываю себя руками. Воздух в комнате внезапно холодеет. Мое дыхание становится прерывистым, и я пытаюсь выровнять его. — Я читаю разные истории, смотрю фильмы о женщинах…

В страхе я умолкаю. То, что еще даже не началось, кончится навсегда, если я расскажу ему правду. Надежда на большее рассыплется в прах. Моя тайна была тяжелой ношей и раньше, но из-за Дэвида она стала совсем невыносимой. Мы сможем освободиться друг от друга, только если я откроюсь ему.

Я представляю себе, как его дипломы с грохотом валятся со стен, хрустальные призы разбиваются вдребезги, как землетрясение разрывает комнату пополам, давая мне возможность убежать. Но среди белых стен царит тишина. Все звуки воплощены в самом Дэвиде, ждущем, пока я закончу фразу.

— О женщинах, которых избивают. Это для меня единственный способ разрядки.

Образы мужчин, с которыми я спала, роятся предо мной, — мужчин, не ведавших о том, что творится у меня в голове.

— Когда я занимаюсь любовью, — признаюсь я, закрывая от стыда глаза, — я могу испытать оргазм, только представив себе избитую женщину.

Я не заплачу. Не сейчас. Дэвид должен увидеть мою порочность, всю черноту моей души.

— Таково мое понимание любви, — грудь раздирают сухие рыдания. — Но если мужчина когда-либо осмелится коснуться меня подобным образом, если он поднимет на меня руку, я убью его прямо на месте.

Я не помню, когда отец впервые ударил меня. Говорят, что первые воспоминания формируются у ребенка в возрасте четырех лет. Если это так, тогда он начал бить меня задолго до того, как мой мозг научился запоминать. Одно воспоминание относится ко времени, когда мне едва исполнилось шесть. Подобно ручью, который стремится к реке, чтобы слиться с ней, я стремилась быть похожей на Тришу. Я была уверена: если стану такой же красивой, как Триша, то заслужу любовь отца, почти не замечавшего меня. Я тайком надела мамино сари и завернулась в него, как сумела, напудрила лицо тальком и накрасила губы красной помадой. Быстрый взгляд в зеркало сказал то, чего хотелось моей юной душе: я превратилась в лебедя.

Я нашла отца в гостиной.

— Посмотри, папочка, — сказала я, представ перед ним во всей красе и славе. Сари было мне велико. Закружившись, я споткнулась и упала на отца, и он пролил свой чай. Отец ударил меня по голове, а потом протащил по комнате. Сари размоталось и накрыло меня, как саван покойника. Я лежала на полу молча, не в состоянии поверить, что мне не удалось преуспеть там, где успех, казалось, был обеспечен.

Настала пора прощаться.

— Ну вот, теперь ты понимаешь, — сказала я, заметив, что Дэвид наблюдает за мной, — тебе больше нечего узнавать, не о чем жалеть. Я недостаточно хороша для тебя и никогда не буду достаточно хорошей.