Соло для оркестра

Вацлав Душек ДЕВУШКА В КОЛЯСКЕ

Было мне тогда лет тринадцать. Однажды после уроков мама сказала — дело было в сентябре, но солнце было жаркое, будто в июле, — что Ганда Гронешовиц желала бы прокатиться по городу. А я ей должен составить компанию. Не задаром, конечно. Гронешова доверяла маме стирку своего белья и мытье окон, а также полов, а больше всего хотела бы, чтобы мама стала к ее газовой плите и состряпала им что-нибудь вкусненькое. Они напихивались пудингом и бисквитами, позволяли себе и консервы. Когда мне это мама сообщила и велела пойти Гронешке навстречу, никакой радости я не испытал. Я был зол на жизнь и на весь мир. (Уже с утра настроение у меня было паршивое. На уроках три раза меня вызывали, и все три раза я не имел ни малейшего представления о том, что надо отвечать.) Ну почему, черт побери, именно у меня должна быть такая услужливая мама? Вечером я долго не мог уснуть. Ворочался с боку на бок под периной, и лампочка из дома напротив светила мне в морду, а ветер мотал белье на веревках и лупил по стенкам нашего дома, так что отваливалась штукатурка… Значит, в воскресенье мне придется идти к Гронешке, забрать там Ганду, вместе с коляской, и полдня возить ее по улицам, чтобы она вдоволь нагляделась на витрины и на деревья, на светофоры и на людей, на трамваи и на реку. Хуже всего было то, что от Ганды нельзя отделаться — взять да и показать пятки, потому что некому б было катить ее по мостовой. Я уже представлял себе, как Гарик прыснет, увидя меня в роли брата милосердия. Боган вытаращит глаза, а Моулин подумает, что я вовсе сбрендил. Всю ночь я смотрел кошмары на тему этой экспедиции и к утру пришел к серьезному выводу: мне нельзя встретить кардинала!

Но я не мог предвидеть, чем все это обернется. Ну в самом деле, разве это мыслимо? Разве девчонка, которая не может стать на ноги, может научиться плавать? Когда я пришел к ним, чтобы за пятерку идти возить ее в никелированной коляске на высоких колесах по Карлину, показывая места, куда я хожу чаще всего, иначе говоря Пернеровку, Шальдовку, Ремизу, Перун, Дуклу, манеж и монастырский сад, так мне и в голову не вступило, что она захочет купаться. Я ожидал, что мы будем жариться в этом пекле и пыли и в людской толчее или же попремся на Вацлавак[17] и где-нибудь купим себе мороженое или жареные колбаски.

И вот шпарю я это с ней аккурат по Воцтаржке к мосту и думаю про себя: покажу-ка я ей свалку железного лома, подарю какой-нибудь кусок от рухнувшего аэроплана, например обрывок кабеля или какой прибор, который еще не успели свистнуть другие, чтобы видела, какие вещи можно в наше время обнаружить на свалке. И вот, размышляя таким образом, налетаю я на Гарика. Ну как мне могло прийти в башку, что кардинал как нарочно пойдет вынюхивать цветные металлы и забредет в район Богоуша Боублика, этого отпетого хапуги, который со своей бандой хозяйничает на свалке металлолома и в окрестностях моста.

Он топал по Воцтаржке и знать не знал об опасности. Ко всему прочему изо рта у него торчала сигарета. Он дымил, как фабричная труба Перунки, рискуя налететь на Боублика, который оборвет ему уши и заграбастает курево. Заложивши руки в брюки, он косился через забор верфей на лодку, принадлежавшую Боубликовой камарилье.

— Куда это ты прешься с колясочкой? — говорит он. — Сдается мне, что ты играешь в няньки. Меня не прокатишь, а?

Я вытер Ганде уголок рта, у нее текла слюна. Так бывало всегда, когда ее что-то волновало. Это говорила Гронешова. Мне было чудно́, что Гарик мог вызвать в ней такую реакцию, но платок был весь мокрый. Я немножко причесал ее своей гребенкой, и она взглянула на меня с благодарностью и погладила мне руку.

— Что, весело с ней, правда? Ты так и будешь ее толкать целый день? В такой парилке и пылище? А красивая какая, надо же!

— Закрой варежку, — сказал я. — Не думай, что она тебя не понимает.

— Тогда извини, нянюшка. Видик у нее, будто ей все до лампочки. А куда ты с ней тащишься? На Бенцата?

— А чего мне там делать?

— Ну хотя бы умыться, что ли. Искупаться. Что еще люди делают на Бенцатах?

— Мне упло́чено за катанье до шести часов, — сказал я. — Мы куда-нибудь заедем покормиться, а потом опять двинем.

— Может, она захочет искупаться? — сказал он. — Я спрошу ее.

— Ничего не получится, — говорю я. — Могу расписку дать.

— Ну, ты не того, Шупак[18]. Балда ты, скажу я тебе. Ну не дурень ли он, барышня? Я от всей души, а он вас хочет изжарить на солнцепеке за паршивую пятерку. Денежки берешь, а сам хочешь ее заморить. У нее голова расколется от этого солнца. Солнце вредно для здоровья, барышня, честное слово. У вас спокойно может случиться солнечный удар. Вы знаете про такое? Гляди, смеется, значит, хочет купаться. Вы бы желали поехать искупаться? Я могу научить вас плавать. Никто не плавает лучше меня. Моя фамилия Кованда, но меня называют Гарик. Все меня зовут Гарик.

После этого я уже толкал тележку по Манинам у самого берега, а Гарик шел рядом с ней и заливал. А ей это нравилось. Она была в восторге от его бреда. Я думал, если бы я устроил такой цирк, она бы оскорбилась, а Гарик и в ус себе не дул, знай шпарил свою одноактную кукольную комедию, меня даже зло брало. Может, мне не надо было упоминать про еду. Он наверняка был голодный как волк и, верно, учуял возможность подзаправиться на дармовщинку.

В тот день, в том году, в сентябре трава так пахла и мухи кусались как сумасшедшие. Должно быть, чувствовали, что скоро подохнут все, хоть нам в школе и внушают, что у этих тварей нет мозгов. На той стороне, на голешовицком берегу, отдыхал затонувший буксир; он лежал на отмели и напоминал большую дохлую рыбу, которую и есть никто не хочет, но и никто не пнет ногой, чтобы ее унесла вода. В ворота боен медленно вползал товарный состав — вагоны, битком набитые свиньями. Даже через реку доходил запах навоза. По набережной тарахтел трамвай и грузовик без бортов.

— Эй, Шупи, она говорит, у нее нет купальника, — сказал Гарик. — Почему у ней нет купальника?

— По-видимому, он ей не был нужен, — отрезал я. — Идиотский вопрос.

— Я ей пообещал, что научу ее плавать. Ты идешь рядом и будто ничего не слышишь, или как? Если я что обещаю, я выполняю.

— С этим плаваньем дело будет сложное, — сказал я. — Мне за работу деньги плочены, Гарик, и я не буду поддерживать всякие там авантюры.

— Это плаванье-то авантюра?

— Этого я не говорил, но вот Ганда…

— А я хочу, Тадеаш, — сказала она. — Не бойся.

Это мне было известно. Каждый сначала говорит: «Не бойся!», а потом из этого получается хорошенькая заварушка. Дожив до двадцати лет, она до сего дня купалась только в ванне, в теплой воде, и вот ради Гарика собирается лезть в холодную воду у плотины. Мне было ясно, что ничего хорошего из этого выйти не может. На мне лежала ответственность, но Гарик так ловко повел дело с Гандой, что никакой ответственности мне не осталось. Она смотрела только на него.

Не знаю уж, какой купальник свистнул я у кого-то на пляже, одно только знаю точно: если бы меня поймали, то удар пришелся бы по моей маме. А моей маме несчастий было и так вполне достаточно. Ей хватало одного большого — с отцом. Каждое воскресенье с утра, когда у нее было немножко свободного времени, она делала мне внушение: «Кушай, пожалуйста, маковый пирог и пей побольше молока, мальчик, а то ты ужасно худой, еще наживешь чахотку, и мне будет стыд и срам. Я так рада, когда люди в нашем доме говорят, что ты порядочный мальчик. Папа порадовался бы». Она вздыхала и потом продолжала: «Я тебе вот что скажу: держись добрых людей. Дурных обходи за версту. А как дела в школе, медвежонок?» И как заведется, так и идет по кругу. Что в школе, что люди, куда иду, где я был, да с кем, и долго ли еще я буду носиться по улицам. Вот почему я не любил бывать дома. После таких минут свободного времени я был весь измочален. Если бы мама узнала, что я на Бенцатах спер трусы у какой-то дамочки, она бы с ума сошла. А сходить с ума она умела, это да.

Ганда напялила на себя купальник прямо в коляске. Я караулил слева, а Гарик справа, чтобы кто-нибудь случайно не вышел на наше стойбище, но дорога была пуста, как жилище Кованды. На мосту стояла какая-то машина и пускала в ясное небо порции черного дыма; перед шлюзом загудел прогулочный катер.

В воде она торчала чуть ли не час. Когда мы сумели извлечь ее на берег, она была вся синяя и лязгала зубами как пиччикато на струнах, но вид у нее был счастливый. Наконец-то, двадцати лет от роду, она опробовала речную воду. Все то время, что она была в воде, Гарик показывал ей разные стили и темпы. Хорошо еще, что в тот день решили спустить в рукав реки воду из канала. Не то вряд ли кому удалось бы вытащить ее из воды. Может быть, Гарику. Может быть.

Когда Ганда стояла в воде, она была такая красивая, что каждый бы заметил. Ног видно не было. Она выглядела как настоящая барышня. Такая, что из-за нее в два счета могла бы сделаться жуткая драка. Ноги у нее — хоть плачь, но Ганде теперь было на них наплевать. В воде она была самый свободный человек на свете. Это сразу видно.

Мы пообедали в «Гамбурге». Платила Ганда. Не роскошный ресторан, скорее харчевня, но варили там что надо. Больше всех доволен был Гарик, он заказал себе еще раз кнедлики. Он старался запастись впрок, потому что не знал, когда теперь ему удастся как следует пожрать. Да, Гарик дома был лишний рот, но я не стал бы говорить это Ганде. Гарик вышел бы из себя: нечего сор из избы выносить; он стыдился своего семейства. Вид у него был веселый, хотя внутри погано.

Под Железняком я признался Гарику, что не могу привезти Гандулю домой со слипшимися волосами, потому что мама меня убьет. На парикмахерскую надо было не меньше двадцатки, но мы таких денег в глаза не видали давным-давно, а Ганда осталась без гроша после нашего обеда в «Гамбурге». Случись это зимой, все было бы в порядке. Гарик заливал лед на стадионе и всегда мог перехватить крону, хотя последнее время помогал Павлине.

— У нас есть только одна возможность, — сказал Гарик. — Где-нибудь занять.

Я уже прямо видел, как нам кто-то дает взаймы эти двадцать крон. Прямо дрожит весь — возьмите поскорее, для него это очень важно. Никто порядочный не приходил мне на ум. Как я ни ломал голову, никого припомнить не мог. Я знал массу людей, но чтобы у кого занять — ни одного.

— Я сбегаю к Пихрту, — сказал Гарик. — Почищу ему коней. Будут блестеть как стеклышко, и утром остальные почтари лопнут от злости.

— Да где ты его сейчас найдешь?

— Пихрта можно найти только в одном месте: в трактире, — сказал Гарик. — Поезжайте в парикмахерскую к парку. Там причесывают баб, которые идут в театр, и в воскресенье. А деньги я принесу.

— Ну да, я ее посажу, а когда надо будет платить, у меня денег не окажется, тогда я получай по шее, так? Вдруг ты ничего не достанешь?

— Говорю тебе, достану, — говорит Гарик. — Не дрейфь.

Парикмахерша выглядела недоступно. Я сидел на жесткой скамейке у окна и погибал от страха; только бы Гарик нашел Пихрта и принес деньги. Самому мне из этого не выпутаться. Ганду бросить тут нельзя, если я ее брошу, а сам смоюсь, меня все равно выследят. Я листал замусоленные журналы и делал вид, будто я младший брат Ганды. Парикмахерша временами усмехалась, но я сидел насупившись. От запахов парикмахерской у меня болела голова. Мастер обрабатывал какого-то парня; он водил бритвой по его намыленной губе, насвистывая «Аннабеллу». Ну и пакость!

Парикмахерша спешила, как овца, ведомая на заклание. Она крутилась перед зеркалом, и я не мог понять, на кого она больше смотрит — на Ганду или на себя, но мне Показалось, что она себе очень нравится, потому что она зырилась в зеркало, будто встретила кинозвезду.

Гарик причапал в последнюю минуту, прямо у кассы шмякнул двадцатку, а мелочь ссыпал парикмахерше в карман. Я облегченно вздохнул. На улице мы посадили Ганду в коляску и поехали домой. Вдоль Королевской — то есть Соколовской — гулял ветер, и небо затянуло, так что фабричная труба совсем исчезла в этом мраке. Купальник Гарик выбросил в урну, ликвидируя последнюю улику того, что Ганда лазила в воду.

Перед домом я затормозил. В подворотне нашего дома носился здоровенный боров нашей хозяйки. Пошел дождь.

Гарик закурил сигарету и говорит: «Привет, Шупи; привет, Ганда». И только-то. Повернулся и пошел по Соколовской к себе домой. Даже не обернулся. Эта двадцатка, видно, обошлась ему дорого, иначе что бы такое могло испортить ему настроение?

Свиное рыло врезалось в коляску и чуть не вывалило Ганду на мостовую. Я пнул его что было мочи, боров даже подскочил и заверещал так, будто Домас уже держал его в своих мощных лапах над корытом, готовясь резануть.

Гронешка сказала мне спасибо, и я помог ей втащить коляску через двери в переднюю.

— Не хочешь какао? — спросила она. — Или сэндвич с чаем?

Всю жизнь мечтал! Я отклонил приглашение и аккуратно прихлопнул за собой дверь. И уже готов был проскользнуть к себе домой, но под окнами с видом распятого мученика торчал в ожидании меня Боган.

— Шупи, я к тебе, — говорит он. — Кайзерак, этот гад, обжулил меня, а это были деньги на обеды в школе, черт. Если я приду без денег, меня мамка отделает.

— А я что, банк? У меня нет ни гроша.

— Мне надо, чтобы ты мне эти деньги отыграл назад, Шупи.

— Сейчас?

— Не идти же мне дрыхнуть на Манины? Я ж тебе говорю, что домой мне нельзя. Ну не будь дерьмом, поди, пока еще светло! Что тебе стоит, Шупи?

Узнай это мама, она б меня собственноручно отлупила. Она не любила азарта. Достаточно мне было только взглянуть на азартную игру или прикоснуться к картам, хранившимся у отца в ящике стола, и она бросалась на меня, как борец на ринге. Но мне надо вытащить Богана из беды. Мне было вовсе неохота, но не мог же я допустить, чтобы кардинала обыграл этот занюханный мордоворот Кайзерак. О нас бы стали говорить, и во всех окрестных районах стало бы известно, что мы не стоим друг за дружку. После этого с нами могло случиться что угодно. На наш участок могли бы явиться воображалы померяться силой, и стоило бы большого труда выпереть их туда, откуда пришли. Все это отнюдь не вдохновило меня, и ко всему прочему Боган говорит: что тебе стоит!

Кайзерак со своим облезлым братцем уже дожидались. Когда они увидели меня, у них сразу губы вспухли, словно они проглотили по лимону. И тут же набросились на Богана, что так, мол, нельзя и они идут домой. Но Боган не отступил. Я вообще на него удивлялся, чего он с ними валандается. Надо было просто взять их за шкирку и вытряхнуть из них деньги, и дело с концом.

— Ты приводишь на наш двор профессионала, — говорит Кайзерак. — Так какие же мы хищники?

— Во-первых, двор не ваш, а нашей организации, — сказал я. — А во-вторых, ты, засранец, гони живо Богану назад его деньгу, и не будем терять времени. Какая там сумма?

— Двадцать две кроны пятьдесят.

— Играет как грудной младенец, а потом приводит тебя, — сказал младший Кайзерак. Морда у него была пятнистая, а губы распухшие, будто он совал нос в осиное гнездо. — Ежели б мы вас не знали, мы бы вас отсюда вытурили.

— Или наоборот, — сказал я. — Играть будете?

— Я ему гро́ши верну, но только это мошенство. Ты, Боган, весь кривой, как штопор, факт. Не умеешь играть — не садись, а иди к детишкам, право слово, не серчай, парень. Таким макаром мы с братишкой по миру пойдем, херр готт! Еще пара таких остолопов, и мы можем закрывать лавочку. — Он яростно сплюнул на ступеньки и поправил шейный платок. — С этого дня чтобы духу твоего на нашем дворе не было, потому как я за себя не ручаюсь.

— Двор принадлежит организации, — сказал я. — Так что заткни варежку. Мы получили все по наследству от Ворличков, и этот сраный двор тоже, вместе с автомастерской. Или ты хочешь сказать, что Ворлички заливали?!

Они швырнули Богану гроши и удалились по лестнице на галерею. Мы подбирали мелочь, и Боган молчал как убитый.

— Вы дерьмовые рожи! — прокричал Кайзерак.

— Обдиралы и проныры! — заревел его брат.

— Слушай, ты, опухлый, если хочешь, я скажу Гарику, и он устроит тебя работать в зоопарк к слону. Ты мог бы качать ему шары, чтобы они не потели, — хорошая ведь работка, а? Или нам влезть на галерею и размолотить вам хари?

Будь у них ключи от квартиры, они бы еще поерепенились, потому что им было бы куда отступать, но сейчас у них не было такого шанса, и они заткнулись.

Мама ждала меня с горячим ужином. «Горячим ужином» у нас назывался свиной шницель. Шницель означал, что мама либо выиграла, либо получила в стирку солидный узел от какой-нибудь пани, у которой забастовала старая прислуга.

— Ты знаешь, я буду работать на фабрике, — сказала она за едой. — Мне предложили место, и я согласилась.

— По крайней мере будешь больше дома.

— Соль?

Я сказал, что мне вкусно и так, без досола.

— Смена двенадцать часов, — сказала она. — По времени это одно и то же.

— А что ты там будешь делать?

— На кухне. Девочкой. Я уже ходила смотреть.

— Девочкой?

— Это значит помогать повару, — сказала она. — У нас всегда будет хорошая еда. Вечером ты придешь ко мне на работу, обождешь, пока я вымоюсь, а потом поешь чего-нибудь хорошего…

— Ты рада?

— А почему бы нет?

— А как же отец? Ведь он не хочет, чтобы ты где-нибудь работала?

— У него нет права возражать. Если бы он не рыпался, был бы сейчас дома, а теперь решаю я сама.

В понедельник после обеда к нам влетела Гронешка. С Гандой плохо. Наверно, умрет бедняжка, и где это я ее возил?

— Что ты наделал, Тадеаш, что ты там натворил, паршивец?

Она уже завизжала как пила, а еще ведь ничего не знала.

— Я возил ее по Карлину, — сказал я. — Ну и что?

Стало тихо, как в церкви. Я чувствовал себя паршиво, когда говорил эту ложь, но в ту минуту не испытывал стыда.

Гронешка сунула руку в сумку и извлекла купальник. Она трепала им у меня перед носом, будто шматком мяса, и таращила свои большие глаза, словно вот-вот испустит дух.

— А это что? — сказала она медленно. — Это что такое?

— Голубой купальник, — сказал я. — А почему вы спрашиваете?

Мама дала мне пощечину, и Гронешка тоже. А потом они лупили меня по щекам с такой силой, будто кто-то их нанял для этой работы. Они колотили меня изо всех сил, но я не проронил ни слезинки, и не будь там моя мама, я бы с Гронешкой сделал что-то страшное. Между затрещинами до меня вдруг дошло, как эта стерва могла обнаружить купальник. Гарик бросил его в урну. И это было неподалеку от дома Кайзераков. Значит, они! Мне не надо выуживать это из Гронешки, яснее ясного, это дело рук Кайзераков, и в нашем районе они были осуждены на вечный позор, потому что на такую подлость не пошел бы даже тип из камарильи Боублика, а уж они были викинги что надо.

Вечером я лежал в постели измордованный в буквальном смысле слова и думал, что однажды я дерну из этого дома и никогда больше в него не вернусь, что я дерну от своей мамочки, которая ходит прислуживать в чужие дома. О том, что она поступает на фабрику, я начисто забыл. Я завидовал Гарику, что его мать вкалывает у токарного станка и курит антрацит, что в школу она приходит в рабочем комбинезоне, пару раз съездит Гарику по морде за то, что он курил в сортире, и руки у нее воняют эмульсией. Она бы ни за что не позволила, чтобы Гарика лупцевала чужая баба, да еще и сама бы ей как следует врезала.

Через неделю мама сказала мне: «Пойди к Гронешам, Тадеаш. Что ты лежишь на диване как чурбан? Пошевелись немножко».

Но я не двигался. Нарочно. Когда же я начал шевелиться, так уж она из себя выходила, а я так потихонечку разворачиваюсь, будто ищу под диваном закатившуюся полушку. Я ее хорошо довел. Она орала как полоумная.

Ганда лежала в большой мягкой постели, по самый подбородок закрытая верблюжьим одеялом, лоб у нее блестел словно зеркало, изо рта текли слюни. Окна все закрыты, воздух как в оранжерее. Она резанула по мне взглядом больших синих глаз и облизнула губы. Я уже знал, что мне надо делать. Сунул руку под подушку, достал платок и вытер ей подбородок. Она прикрыла глаза и потной рукой ухватила меня за запястье.

— Больно было, Тадеаш?

Я молчал. Гронешова стояла за моей спиной. Я чувствовал ее дыхание. Оно пахло фиалками.

— Оставь нас наедине, — сказала Ганда. — Слышишь, мами?

— С этим типом я тебя одну не оставлю.

— Мами! Выйди, оставь нас!

Гронешка побоялась разволновать ее. Вышла.

— Прости меня, Тадеаш. Я этого не хотела… — Она всхлипнула. — Веришь, что я этого не хотела?

— Ага.

— Не сердишься на меня?

— Не.

— Скажи мне что-нибудь. Расскажи мне что-нибудь про него.

Я обалдел.

— Про кого?

— Про Гарика.

— А что мне про него рассказывать?

— Все.

Что можно о нем сказать? Я напрасно ломал голову. Что о нем скажешь? Почти что ничего. Или у нее бы волосы встали дыбом, расскажи я ей, что Гарик Кованда дома… но это я сказать ей не могу. Словами выражаться перед ней было невозможно.

— Я хотела бы его как-нибудь повидать, — сказала она. — Хоть разочек.

— Ты можешь его увидеть, когда душа пожелает.

— Но это надо быстро, потому что, знаешь, времени остается мало…

— Не пойму тебя.

— Ну да, мало остается времени, но только не будем говорить об этом, ладно?

— Как хочешь, — сказал я. — Когда ему прийти?

— Поскорей.

Она меня изрядно напугала. Речи ее мне не понравились, но Гронешке я ничего не сказал, а маме уж и подавно.

Я отправился на Бенцата, чтобы выполнить данное обещание. Меня распирало желание сделать остановку около Кайзераков, чтобы разбить им башки об стенку, но мне нельзя было задерживаться.

Я шпарил через мост, как если бы за мной по пятам гналась камарилья Боублика с заряженными не понарошку пушками и резиновыми дубинками. И у корта я не остановился, только слышал, как мальчишеский голос считает, и тупые удары теннисного мяча.

Богана я нашел на мысу. Он лежал на рваном полотенце и протирал очки. Увидя меня, он плюнул на очки и встал.

— Гарик тут?

— Загорает у киоска, — сказал он. — А ты чего такой встрепанный?

— Нет времени на длинные речи.

— У тебя видик, будто за тобой гонится Боублик, балда.

Я прямо по расстеленным одеялам направился к киоску, где продавали лимонад и сосиски, вымоченные в горячей воде, где вокруг вощеных стаканчиков всегда роились осы, а вечерами прибегали мыши, чтобы покормиться из урн. Кое-где меня одергивали окриками, чтобы я не наступал на одеяла.

Я нашел Гарика в шезлонге. Он сидел, вытянув ноги, курил и заглядывал в чужие карты. Как всегда, когда он был не с нами, кардиналами. И всегда он как-то сильно вырастал. Мне иногда думалось, что он нас стыдится, хотя с чего бы это, ведь мы были ему самые верные друзья, каких он мог бы себе найти на территории от Петрака до самых Чимицев.

Он заметил меня тут же. Изобразил улыбку, словно киноактер, и говорит мне: «Привет, нянька, а где твоя кукла?»

— Мне надо с тобой поговорить, Гарик.

— Ну, так в чем помеха? Давай выкладывай.

— Она хотела бы тебя увидеть, понимаешь, я потому и пришел.

— Нет, это обалдеть, — сказал он. — Как ее осенило?

— Меня не спрашивай; иди к ней, она сама тебе все скажет.

— Но ты же видишь, Шупи, что я занят. Садись лучше и выпей шипучки, а то ты какой-то взмокший. Ты что, бежал, что ли? Она тебя заставила шпарить эту спринтерскую дистанцию от вашего дома сюда? Ты смотришься ужасно измочаленно, из-за девчонки так лететь, что удар может хватить, во балда. Садись и не дури. Девчонки бывают чокнутые, это, как говорится, сэ ля ви, Шупи.

— Но она ждет, Гарик.

Он скривился, недовольный, что я к нему лезу с глупостями перед старшими выпивохами. Словно облачко проплыло у него мимо рта, он сжал в пальцах сигарету: «Ну что же, Шупи, если не желаешь…» Он засмеялся и продолжал сидеть. «Пусть подождет, ведь она от нас точно не убежит, а, ведь не на чем?»

Меня ударило как молнией, и я потерял рассудок. Я не помнил, что он как раз собирался хлебнуть лимонад из бутылки, это просто судьба. Я ударил его кулаком, и, поскольку он эту бутылку не вынул из своего губастого рта, два передних зуба качнулись и вылетели, перерезанные посередке, будто шпонка с токарного станка. Он плюнул себе под ноги, бутылка выпала у него из рук. Парни, игравшие в карты, заорали от неожиданности. Этого они не ждали, да и я тоже. Гарик прыгнул на меня и начал лупить, пока я не свалился на траву.

Я лежал на камнях возле регуляционной будки, и на меня приходили посмотреть все ребята с нашего района. Я был отделан наилучшим образом. Все, что я собрал в своей башке для урока истории, испарилось из нее в один момент. Очень хотелось пить, и все тело болело. Не сиди возле меня Боган, я бы с охотой заревел. Боган инспектировал небо и молчал. Потом заметил, что я слегка прочухался, и сразу стал читать мораль:

— Ну и дурень ты, Шупи! Ты иной раз прямо словно пыльным мешком ударенный. Ты что, не знаешь, что тебе с твоей комплекцией с ним не сладить?

— Оставь меня! Отвали!

— Ты слишком долго ждал, балда, — сказал он. — После первого удара он был готов, еще чуток добавить — и он бы с катушек долой.

— Плевал я на это, — говорю я. — Посмотри, на что я похож.

— Это пройдет, Шупи.

— Что мне ей сказать, прямо не знаю… Я лечу как угорелый, а этот косоглазый развалился тут, когда он нужен ей! Я тебе говорю, он не может быть кардиналом! Я его больше видеть не могу!

— Одна женщина — и сразу бросай все дела.

— Да ведь ей плохо, паря… я как ее увидел — все, обреченная она.

— Не трепись! Ты всегда преувеличиваешь, Шупи.

— Ничего я не преувеличиваю. Дело с ней швах.

— Хочешь, я к ним зайду, Шупи?

Он еще спрашивает! Я выглядел как пасхальное яйцо или открытка в лукошке. В таком виде я спокойно мог пугать детей в парке за умеренную цену. Не хочешь ам-ам, позовем злого Фалька!

Кончилось наше житье у излучины реки. В каждой ловушке было что-то, но мне и в голову не пришло поглядеть на свою добычу. Боган выпускал рыб обратно в воду, и туман оседал у него на очках. Мои шрамы на лице уже третий раз изменили окраску.

— Это мы с Гариком убили ее, факт, — сказал я. — Она простудилась и схватила воспаление легких.

— Не вбивай себе это в голову, а то ты совсем помешаешься. Мама говорила, что она умерла из-за спинного мозга, а плаванье не имеет к этому никакого отношения.

— Ну да, она простудилась и умерла.

— Да не придумывай ты!

— Мы с Гариком убийцы, точно.

Он положил мне руку на плечо и говорит тихонько-тихонько и с расстановкой: «Шупи, ты ни за что не можешь быть убийца, потому что у тебя ужасно мягкое сердце. Гарик мог бы быть убийцей, это правда, он последнее время самый настоящий кретин, но Гандулю никто из вас не убил. Мама говорила, что она умерла сама по себе, поверь мне, Шупи».

— Что мне делать, Боган, — сказал я. — Ну что мне делать?

— Когда-нибудь ты забудешь, что Гандуля вообще была на свете. Прими это так, что она просто освободилась. Разве в коляске можно жить?

Он сказал это из лучших побуждений, это нужно признать, но я все равно иногда вижу Гандулю, как она смотрит из окна во двор, и голова у нее мотается из стороны в сторону, и ей очень трудно сосредоточиться хоть на минутку, чтобы сказать мне: «Привет, Тадеаш!»

Перевод с чешского Н. Беляевой.