Соло для оркестра

Вера Швенкова ЖАЖДА

Ольга листала журнал мод. Но в нем не было ничего, что смягчало бы изнурительный полуденный зной. Правда, журнал внушал надежду, что после лета наступит осень, но сейчас невозможно было себе это представить.

Несколько раз она пыталась дозвониться до Петера, но его секретарша неизменно ледяным тоном уведомляла, что «пана инженера нет на месте». «Ничего не поделаешь», — подумала Ольга и впервые в жизни в полной мере прочувствовала емкость этих слов: ничего нельзя поделать, нет сил даже двинуться, шевельнуть пальцем, словно ее разом парализовало.

Ольга вспомнила, как впервые увидела Петера: он стоял посреди вестибюля с портфелем под мышкой и переброшенным через руку плащом. Мысли бежали по привычному руслу: зарубежные гости, немцы, пробудут неделю, получат одноместные номера на северной стороне, прекрасный вид, но скверное отопление, благо одни мужчины, перебьются… А тот, что стоит посредине, не похож на иностранца. Лет сорок, легкий намек на брюшко и лысину, и все же мальчишка, беспокойные руки, а взгляд неожиданно серьезный. Он вытащил из портфеля какие-то бумаги, устремился к ней, словно приподнимаясь на цыпочках, и она услышала его голос:

— Тут для нас забронированы номера…

Она улыбнулась ему.

Позже он говорил:

— У тебя необыкновенная улыбка, Оленька. Когда ты мне тогда улыбнулась, я сразу подумал, что мы сможем сблизиться…

С тех пор пролетело шесть лет. Боже мой, шесть лет. И ничего не изменилось. Разве что его сын, тогда девятилетний мальчик, стал юношей. Шесть лет обещаний — «не бойся, поженимся, только вот разведусь, вот только закончу эту работу, потерпи, так сразу не получается». Месяц назад она ему сказала, что ждет ребенка. С тех пор его всегда не оказывалось на месте. «Пана инженера нет».

У нее пересохло горло. Никогда в жизни не испытывала она такой жажды, как в последние дни. Под стойкой была начатая бутылка минеральной воды, выдохшейся и теплой. Попросить бы пана Матушку сходить за свежей…

Пан Матушка спал, сидя в кресле, повернутом к окну — будто в полудреме любуется красотами природы. Белая фуражка сползла набок, сизый нос и пунцовые щеки ясно говорили о том, что и сегодня — как, впрочем, каждый день — он последовал малайской пословице, которая так ему нравится: «Не начинай день, выпив уксуса».

Она открыла журнал на странице с заголовком «Изящна и в дождь» и попробовала представить себе: дождь, настоящая осенняя слякоть, лужи, мокрые листья. Тщетно. Она не могла сейчас даже вообразить, что хоть где-то на земном шаре идет дождь. Словно ее мозг парализовало.

Под окном раздались голоса, и через минуту дверной проем оказался забаррикадированным. Два огромных рюкзака… Девушки из Кошиц! Две альпинистки-хохотушки. Значит, уже пятница.

Пан Матушка вскочил, словно его хлестнули волшебным прутиком. За двадцать лет работы швейцаром он научился спать чутко, как сторожевая собака, — ничто от него не ускользнет. А уж тем более появление его обожаемых восточнословацких красавиц.

— Мы добрались быстрее обычного, да еще и на проезде сэкономили, — защебетала младшая, блондинка с ямочками на щеках. — Приехали автостопом.

— А это не опасно? — забеспокоился пан Матушка. — Я бы в машину не сел. Всюду аварии!

— Опасно? — удивилась блондинка. — Это было чудесно!

— Что ж тут чудесного? — поинтересовался пан Матушка. — Разве шофер?

— Видели бы вы нас! — возбужденно рассказывала девушка, даже разрумянилась. — Как мы сидели на перекрестке за Левочей на рюкзаках и вышивали!

— Что?

— Вышивали. Ни одной машины! Только какой-то дед на волах.

— И он вас не взял?

— Предлагал. Да мы сами отказались, — ответила другая.

— А потом нас подобрал грузовик, из автошколы, но он все время ломался, — прервала ее блондинка, — и… и… и мы останавливались у каждого дерева, и… — она задыхалась от смеха, — пока ребята чинили машину, дед всякий раз нас обгонял… так мы и обгоняли друг друга до самого Кежмарока…

Пан Матушка сдвинул фуражку на затылок.

— То-то вы тут так рано объявились — вас волы подгоняли.

— А в Кежмароке нам повезло. Нас подвезли прямо до места на «татре-603».

— Была б у меня «шестьсоттройка», я бы тоже вас покатал, — произнес пан Матушка.

Ольга дала им ключи и пожелала приятного отдыха. Они ввалились в лифт, и еще с верхних этажей слышался их смех. На том же лифте спустилась бухгалтерша.

— Видали эту парочку? — Она оперлась о стойку, в вырезе ее платья стекала струйка пота. — Что вы на это скажете? Ох уж эти нынешние женщины, легкомысленные, без чувства долга… Где это видано, каждую субботу и воскресенье этак по горам шею себе ломать?

— Пойду проветрюсь, — подмигнул Ольге пан Матушка; он терпеть не мог бухгалтершу. Нахлобучил фуражку на лоб и вышел.

Ольга посмотрела на часы: до конца работы оставался час. «Как-нибудь выдержу», — подумала она. С бухгалтершей, навалившейся на стойку, и с телефоном, который не отвечает.

В последнее время она не спешит с работы сразу домой. Зачем? Ее ждет пустая комната, четыре стены. Пылью покрытые окна.

Она отправлялась теперь в дальние прогулки. Встречала незнакомых людей, группки экскурсантов и отпускников. На скамейках парочками сидели старички, вышедшие насладиться осенью жизни. Всякий раз из леса бодрым шагом выходил одинокий старый человек с хлебной сумкой через плечо и с резной валашкой[47] — он ходил в лес испытать свои силы, доказать, что мы еще прямы, как сосна, хотя наша прямая осанка несколько искусственна. Старушка в романтической шляпке и белых перчатках говорила спутнице: «Обожаю осенние горы. Люблю наведываться сюда, эти места исцеляют душу».

Ольга улыбнулась: места, которые исцеляют душу!

Поболталась возле автобусной остановки — просто так, на всякий случай, вдруг Петер приедет автобусом, пару раз так и бывало. Автобусы приходили и уходили, толпились люди, но Петера не было.

Как она обрадовалась шесть лет назад, когда узнала, что он не иностранец, а просто сопровождает зарубежных гостей. «Не будут нас разделять границы, — подумала она тогда, — может быть, и мы не будем чужими друг другу…»

Он работал на химическом заводе. Свободное время делил между работой, учебой, семьей. Но и для Ольги кое-что оставалось: вечера пятниц. За три дня до пятницы она все закупала, прибирала в комнате, придумывала маленькие сюрпризы, готовила лакомства. Желтая льняная скатерть на столе, желтые мисочки для салата, в вазе ноготки. Так старалась, чтобы комната выглядела как можно уютнее, по-домашнему! Тарелки, стекло — все покупала сервизами, всегда на шесть персон, и никогда не забывала похвастаться перед Петером: «Посмотри, что я достала! Тебе нравится?» А ему было невдомек, что она рассчитывает когда-нибудь завести свою семью.

Каждую пятницу в нервозном ожидании Ольга наводила блеск на всякие безделушки, хрусталь и фарфор. Чтобы все сияло — ради него, для него.

Ольга ускорила шаг. Лес перешел в парк, больничный запах говорил о близости санатория. Миновала здание лечебницы — там сейчас Клару не найдешь — и направилась к теннисным кортам.

Клара сидела на лавочке, кутаясь в клетчатый плед. За проволочной сеткой прыгали две девочки в белых юбчонках, размахивали ракетками, били по мячу.

— Похолодало, — сказала Клара. — Днем пекло, а вечерами уже прохладно. Ничего не поделаешь, осень!

Скинув плед, расстелила на лавочке:

— Садись.

Ольга села — и разом с нее спало все: дневная усталость, изнеможение после убийственного дня. Вытянула ноги, уперлась ступнями в землю, залюбовалась на фигурки девочек. Тишина, покой, легкая игра…

— Дочь у тебя, Клара, уже взрослая.

— Еще бы. Скоро тринадцать. — Клара улыбается. Лицо ее горит, она распрямляет плоскую грудь в зеленом свитере, связанном собственноручно только для того, чтобы доказать, что она и это может. — Не бойся ничего, Оля. Время быстро пробежит, вырастет и твоя.

— Откуда ты знаешь, что будет девочка?

— Интуиция.

— А я не могу себе этого представить. Знаю, что будет ребенок, но не представляю, кто — девочка или мальчик. Не могу.

— Главное, чтоб был здоров.

— И похож на отца.

Клара иронически подняла бровь:

— Отца оставь в стороне. Когда женщина решает родить ребенка, так уж никак не ради мужчины. А если какая-нибудь это делает ради мужика — страшно потом разочаруется!

— Хочешь сказать, мужчина того не стоит?

— Просто он не имеет к этому никакого отношения. Женщина рожает детей ради детей, ради человека, которого ей надо поставить на ноги. Когда ты видишь, как он растет, — это радость, которая вознаграждает тебя за все, что ты вытерпела. Мужчина не имеет с этим ничего общего. Во всяком случае, очень мало. Одним зрителем больше или меньше… — Она вытащила из корзинки апельсин, разделила на дольки. — Завтра мы поедем за город и тебя возьмем. Утром я за тобой заеду. Нечего целыми днями просиживать над фотографией твоего красавца, — сказала она решительно, как старый солдат. Возражать ей было невозможно.

Прибежала Лаура, девчушка в белой, в складку, юбочке, с блестящими глазами, пылающими щечками и радостной улыбкой.

— Поужинаешь с нами, Ольга! — повелительно заявила Клара.

Ольга согласилась. Из комнатки Клары на самом верхнем этаже санатория вечером видны огни завода, где работает Петер.

Среди ночи Ольга проснулась. Что это был за сон? Будто она все блуждает, сначала по двору, на котором выросла, по знакомому двору у бабушки, все там было как наяву: вот колодец с журавлем, явор и белая сирень, садик с зеленым крыжовником и штабель неструганых досок… Только от одного предмета до другого становилось все дальше и дальше, расстояния увеличивались, и скоро двор стал таким огромным, что другой его конец терялся из виду. Ее охватил страх: одна в таком огромном мире, и нигде никого, будто все вымерли…

Потом она блуждала по высокой траве, по лесу, по улицам среди домов и не знала, куда идти, где она и как сюда попала. Заблудилась…

Проснулась с влажным лбом и пересохшими губами.

Встала, большими глотками выпила воды, ощутила, как охлаждается разгоряченное тело. Широко раскрытыми глазами уставилась в темноту. Пустая, пустая комната, лунный свет лежит на безделушках, на оконном стекле, на блестящих предметах.

Ольга мало что помнила из детства: бабушкин дом, цветные стеклышки, солнце, запах дерева, колодец с журавлем, явор, его плоды «носики», которые дети наклеивали на носы. Но главное — солнце. Как будто в те давние времена дождей и не бывало. Но нет, они были, вспомнила она, только быстро проходили, бабушка едва успевала выносить на двор герани, чтобы их покропило. На небе появлялась радуга, широкая, семицветная, мир от этих красок становился веселее. Чудо!

Сестра Анча обучалась шитью в немецкой школе. Она усвоила там два-три немецких слова и хвалилась перед Ольгой: «А знаешь, как надо здороваться по-немецки? Кистиханд[48]!» «Кистиханд, кистиханд», — повторяла маленькая Оля исковерканные немецкие слова — и не успокоилась, пока не проверила свои знания. Как только на лавочке перед домом появилась старенькая пани Хофер, Оля подбежала и, проходя мимо нее, громко произнесла: «Кистиханд!» Старушка мило улыбнулась: «Сервус!» Потом, собрав вокруг себя детвору, которой наговорила, что знает немецкий, Оля громко выкрикнула: «Кистиханд!» И опять старушка Хофер с улыбкой ответила: «Сервус!» Оля набралась смелости и повторила то же в третий раз… На четвертый старушка обиженно ушла домой, и — конец представлению.

Незначительный случай, озорство. Но, став взрослой, Ольга назло себе выучила немецкий язык, благодаря ему ее и приняли в бюро обслуживания гостиницы, где однажды появился Петер. Вся ее жизнь была устремлена к этой встрече. Как же она могла ее избежать?

Вскоре умерла бабушка. Братья и сестры только и думали, как бы поскорее удрать из дома. Отец пил, пропивал все, что зарабатывал. Мать надрывалась с рассвета до темноты, приходила домой поздно вечером, на детей у нее не было времени, она даже разговаривала с ними не иначе как палкой. «Загубили мою жизнь!» — кричала она, выплескивая злобу и раздражение на детей, била их почем зря, пинала, колотила чем придется. Олю обижали не столько побои, сколько то, что мать дубасила ее при посторонних, гонялась за ней по улице, бросала в нее камнями, выкрикивая непристойные ругательства, — и это на глазах у всех. Однажды мать рассвирепела на самого младшего, ему еще и трех не было. Так он ее взбесил, что мать схватила полено и давай охаживать ребенка… Оля видела — малыша уже заливает кровь, и тогда решилась, бросилась к матери, повисла на ее руке: «Не бей его, не бей!» С другой стороны на мать навалился брат, повис на другой руке, так и остановили избиение. Тогда Оля впервые осознала, что силе надо противопоставлять только силу. В конце концов мать сникла, закрыла лицо руками и запричитала: «Несчастные дети, навек прокляты, подняли руку на мать!»

И тогда в душе Ольги поселилась пустота. Она помнила кое-что из того, чему ее учила бабушка: «Не забывай божью заповедь, чти отца своего и мать свою…» Поздно. Она восстала против бога, совершила смертный грех. Нет ей теперь прощения. Бог стал ее врагом, от него можно ждать только проклятия. Как жить человеку, который знает, что хуже того, что есть, с ним уже ничего не может быть? Она ничего не признавала: ни авторитета, ни морали, ни законов. В семнадцать лет ушла из дома. Пошла по рукам. На мужчин пожаловаться не могла — они к ней хорошо относились. Одному она даже обязана хорошим местом в бюро обслуживания гостиницы. Другому, Петеру, безупречной репутацией — ведь шесть лет она жила порядочно, как счастливая молодая жена.

Правда, жить с женатым мужчиной в маленьком городке считалось скандалом. А ей слишком важно было не потерять чудом приобретенное место и положение. И она уединилась, не показывалась на людях. Изолировала себя от них, от их сплетен, никто о ней не заботился, и она никем не интересовалась. Жила как в теплице, отрезанная от мира, отделенная от него стойкой учтивой улыбкой, общими фразами: «Желаю приятного отдыха», «Надеюсь, погода будет хорошей». Соединяла телефонных абонентов: «Момент, переключаю» — и часто думала: «Эти двое на концах провода говорят между собой как человек с человеком, я же — лишь часть аппарата, мой голос звучит как магнитофонная запись». Иной раз ей казалось — она уже мертвая, тогда она сломя голову бежала к Кларе: «Клара, помоги, сделай что-нибудь со мной, разбуди, я на дне». И Клара варит черный кофе, разрешает ей курить, а вместо первой помощи рассказывает анекдоты и ругает ее как извозчик: «Тебе, милочка, надо бы всыпать горяченьких, да как следует, язви твою душу. Такая молодая, здоровая, красивая, мне бы твои двадцать шесть! От кофе и брани Ольга приходила в себя, возвращалась домой, включала телевизор, смотрела в голубоватый полумрак, на улыбающуюся дикторшу, и мысленно спрашивала: «Тебя тоже оставил муж, ты тоже чувствуешь себя восковой куколкой?» Потом включала радио, слушала ночную музыку, такую далекую от живых людей, и уговаривала себя: «Все хорошо, я надежно защищена в этой теплице, ничего мне не грозит, ни слово, ни взгляды, дикторша не может ошибиться и произнести лишнюю фразу, ей даже чихнуть нельзя, этот искусственный мир стопроцентно идеален, рассчитан наперед, никого он не встревожит. У меня тепличная жизнь, работа, горы я вижу только за стеклами, тротуар доводит меня до службы, жизнь моя упорядочение, ничего со мной не может случиться, только потихоньку, только осторожно, только не отступать от предписанных правил, не плевать на пол, не сходить с тротуаров, не поскользнуться на ковре».

Широко открытыми глазами смотрит она в темное небо. Медленной дугой падает звезда. Начало сентября, загадай желание — и оно исполнится. Смешно. «Я зашла слишком далеко, — говорит она себе, — обратного пути уже не преодолеть». Глаза ей резало, в голове стучало, губы пересохли. Месяц отражался в оконном стекле, как в глубокой ночной воде.

Только они вышли из хвойного леса, как сразу увидели — наступила осень. По высокому жнивью бродили гуси, переваливались с боку на бок, выстроившись по росту. На косогорах краснели шиповник и рябина, золотились сухие листья.

За поворотом долина расступилась, и дети, как по команде, закричали:

— Вода! Вода!

Озеро тихое, спокойное. На той стороне, куда подходила дорога, берег кишел людьми, а стоянка — автомобилями. Клара, чуть усмехнувшись, сказала:

— Вот мы и прибыли. Прежде всего поставим палатку, а потом что-нибудь сварим.

— Но, мама! — сделала кислую мину Лаура: ей бы сразу в воду…

— Видите тучку? То-то!! Подавайте колышки!

Небо было безоблачным, но Клара умела подойти к детям: им сразу захотелось построить домик, укрытие от дождя, этакую замену настоящего дома. Они даже стали подгонять друг друга.

— Однажды я ночевала под брезентом с грузовика, — старалась Клара развлечь детей. — И знаете, что случилось? Хлынул ливень, брезентовый навес прогнулся, воды в него натекло, словно в таз. Всю ночь мы только и вычерпывали…

Ольга взяла книгу. Не то чтобы она не любила Кларины истории. Быть может, они были правдивы и кто-нибудь в самом деле все это пережил, а потом рассказал Кларе. Во всяком случае, с ней это случиться не могло. С шестнадцати лет Клара была неизлечимо больна, от туберкулеза в ту пору умирали. У нее удалили половину легкого. Она жила в санатории, в молитвах и мрачных мыслях, готовая покинуть этот свет.

Но час этот все не наступал, и тогда Клара взялась за работу: этому подай, того обслужи, — пациентов ведь всегда больше, чем желающих помочь. Со временем она прослушала специальные курсы. Сестра Клара — воплощение оптимизма… Ей даже удавалось скрывать мучившие ее иногда кровохарканья — любое могло стать последним. Недоверчивые пациенты спрашивали: «Правда, что и у вас, сестра Клара?..» Она только кивала с улыбочкой: «Да, мои-то дела куда хуже, чем ваши, но надо иметь волю к жизни, назло болезни…» Клара родила двух детей, одна их воспитывала. Иной раз, в минуты слабости, признавалась:

— Очень хочется, чтоб у них был отец, но… Могла ли я навязаться здоровому человеку? Я взяла от жизни то, что удалось… Двое здоровых, красивых детей, разве этого мало?

Мальчик был в военном училище, ему нужна была твердая рука, мужской пример. Лаура осталась с матерью — «с ней-то я уж справлюсь, если смерть не помешает…» Смерть подстерегала всюду: за каждым деревом, за каждым кустом, всякий день, всякий час. «Вечером, быть может, начну харкать кровью, к утру опухну, а завтра все кончится. Вот почему, Оля, мне так дорога каждая минута».

Если б не этот призрак за кустом, было бы тут хорошо: солнце, вода, тишина. На озере мелкая рябь, словно оно отзывается на легкое прикосновение ветерка.

— Вечером будет гроза, вот увидишь, — говорит Клара.

Костерок разгорелся, заплясало пламя.

— Все в порядке? — строго проверяет Клара. Дети с удовольствием подчиняются ее приказам.

— Честь имею доложить, все в порядке, генерал, — козыряет Лаура. — Можно в воду? — Она скидывает полотенце, надевает шапочку для купания, из-под нее выбивается несколько кудряшек, а глаза — как зеркала. — Ура!

— Я вам дам «ура», — заворачивает детей Клара. — Сначала остыть, а уж потом нырять! — Даже не умея плавать, она сохраняет тон превосходства перед пловцами.

Наконец дети сбегают к воде. Клара уходит в холодок. Она и тогда, когда мир будет ускользать из рук, не перестанет делать вид, будто все идет по ее приказам. На лбу ее блестят капли пота…

— Последи за ними, ладно? — улыбается она.

Две купальные шапочки, желтая и голубая, ровным темпом удаляются от берега. Ольга смотрит сквозь щелочки полуопущенных век: скоро и она родит ребенка, живого человека. Он будет похож на Петера, будет ходить в детский сад, потом суровой татранской зимой, с замерзшими щечками, дожидаться школьного автобуса. Будет носиться по траве, плавать и… и… Наверное, это будет нелегкая жизнь, но — единственная, и дать ее может ему только она, Ольга, никто, кроме нее.

Она улыбнулась: и этот ребенок обязан своим существованием встрече, что состоялась шесть лет назад, счастливой встрече. «Раз в жизни улыбнулось мне счастье, — говорит себе Ольга, и слова эти — будто из какого-то стихотворения, хотя никак они не подходят к тому, как она живет, до сих пор она никогда так не думала, — один раз улыбнулось мне счастье, разве этого недостаточно?»

Дети уже на середине озера, на минутку у Ольги сжалось сердце: такие маленькие, желторотые, писклявые птенчики — и вот без материнской защиты, далеко от ее рук… Она то и дело замирала в тревоге, пока они не добрались до противоположного берега; тогда встала, замахала им, вызывая их торжествующий ответ. Она махала белым Клариным платком — выдуманная на ходу хитрость, чтобы хоть ненадолго задержать их на том берегу, не дать им, таким уставшим, сразу пуститься в обратный путь. «Отдохните», — громко говорила им Ольга — она училась у Клары внушать свою волю детям, быть матерью, которая знает, чего хочет.

Ибо Клара различала все очень точно и четко, в то время как Ольга видела мир, будто рыба из аквариума, через стекло, когда все двоится, троится, лишенное четких контуров. Клара же не могла себе позволить зря расточать силы: их у нее было мало. Она точно знала, сколько шагов может пройти, сколько минут ей отдыхать и с какими интервалами. И умела сделать так, чтобы никому не надоедать своей усталостью. Она не могла позволить себе тратить ни времени, ни сил, ни денег. На зарплату медсестры кормила двоих детей, дала им все, что нужно, и даже маленькие удовольствия, машину, поездки, спорт, красивую одежду. У нее ничто не пропадало зря: ни самая маленькая тряпочка, ни один геллер, ни одна секунда.

У Ольги уже заболела рука, она перестала махать, девочки снова бросились в воду. Купальщиков было мало: лето кончалось. Лишь несколько закаленных пловцов да эти две сойки. Голубая и желтая шапочки посреди озера, и темп уже не такой ровный, как вначале.

— Оставь их, — сказала Клара, — пусть испытают свои силы.

Ольга повернулась лицом к солнцу, будто загорая, веки ее подергивались. «Пусть за ними следит Клара, у меня не хватает на это нервов». Девочки со щебетом выбрались из воды, отряхнулись, как щенята. Клара ворчала на них:

— Сначала как следует вытереться, досуха, дамы!

Тринадцатилетние «дамы» были похожи на таитянок: загорелые, стройные, только вместо цветочных гирлянд на шее яркие полотенца. Поиграли в бадминтон, погоняли пестрый мяч, то и дело прикладываясь к бутылкам с водой, зажатым между камнями на мелководье.

Ольга собрала посуду, вычистила ее песком. Клара не удержалась от замечания: даже на природе хочешь оставаться образцовой хозяйкой! Образцовая тетя Оля, всегда аккуратная, синий костюмчик, белая блузочка, прямо блеск!

— Ну, ну, не сердись, — отступила Клара, заметив взгляд подруги. — Посмотри, какой сегодня день. — Она повернулась к воде. — Хорошо-то как! Такая роскошь мне и не снилась.

— Роскошь!

— Конечно. Синее небо, зеленый лес. Чудо. Завтра этого уже не будет. Все это надо поскорее впитывать, жадно смотреть, слушать… Ничего не упустить!

— Что ж тут роскошного?

— Роскошь начинается там, где человек имеет возможность помыться несколько раз в день, что необходимо для здоровья…

Ольга засмеялась: она знала Кларины сентенции. И вдруг подумала о тех двух альпинистках: наверное, сейчас они вскарабкались на какой-нибудь пик и оглядываются вокруг, восхищенные всей этой красотой, такие же открытые, как Клара. И говорят себе: стоило проделать утомительную дорогу, теперь будет о чем вспоминать!

Сверкнула молния, ударил гром.

— Гроза идет, — сказала Клара. Села на упавший ствол дерева; от воды сразу потянуло прохладой. — Вообще-то не люблю я время между днем и вечером, между летом и осенью. Этакий естественный женский инстинкт — готовиться к зиме, заботиться о припасах, вязать детям теплые свитера, покупать им лыжные костюмы и теплое белье. Природный женский инстинкт, потребность защититься от холода…

Небо обложило. Из-за холма повалили тучи, словно их извергала какая-то труба.

Девочки прибежали, сложили палатку, Клара их подгоняла — все собрать, проверить, не забыли ли чего. Ну, поехали.

По окошкам автомобиля забарабанили капли, Клара крепко держала руль.

Дождь не переставал. Под порывами ветра хлестал по окну, заливал стекло, шлепал по земле.

Ольга сидела на постели в той же одежде и в том же настроении, в каком Клара высадила ее из машины. Природный женский инстинкт — защититься от холода… Был бы рядом Петер… Но это невозможно. Теперь ей это совершенно ясно. Шесть лет была как слепая, никак не желала понимать.

На нее навалилась усталость от всех прожитых с ним лет, от солнца и воздуха — и от усилий держаться при Кларе хоть сколько-нибудь мужественно. Напряжение не снималось. «Наверное, это от резкой перемены погоды, — думала Ольга, — при таких переменах словно чего-то ждешь, каждый нерв натянут до предела. А может, оттого, что я не выспалась и видела плохие сны?»

По оконному стеклу бежала струйка воды, просочилась внутрь, образовав на подоконнике лужицу. Она увеличивалась, округлялась, и вдруг, словно переполнился бокал, от нее отделилась другая струйка, потекла по стене, жадно впитываемая штукатуркой. Эта струйка стекла прямо на пол — на паркете получилась еще одна лужица с грязной, будто от сажи, водой. Капля за каплей, капля за каплей, медленно, размеренно, в ритме тикающих часов.

Ольга давно не мыла окон. Да и вообще давно не убирала в комнате. Встала, надавив, закрыла неплотно прилегающую раму, принесла тряпку — вытереть лужи. Сначала пол, окно, пятно на стене… Быстро переоделась и принялась за основательную уборку. Вытерла пыль, навела блеск на безделушки — она словно ласкала их, словно просила прощения за то, что совсем их забросила. «Человек не всегда может жить в мире с целым светом, — говорила она себе, — но с самим собой он обязан жить в согласии. Все это стало уже частью меня самой, как же я могла так запустить свою комнату? Из этих чашечек мы пили кофе, а вот фотография Петера на комоде, его улыбка, его высокие брови, красивый выпуклый лоб — все это давно стало частью меня, боже мой, и будет частью меня до самой смерти, эти шесть лет мне никогда не вычеркнуть, я не смогла бы их вычеркнуть, даже если бы и не ждала ребенка. Петера уже не будет со мной. К этому надо привыкнуть — чем скорее, тем лучше. У меня и впрямь есть только то, что было, зато уж этого никто у меня не отнимет».

Ольга приняла душ и поставила кипятить воду для чая. Наливая кипяток в стакан, зацепила его и разбила… Смотрела на осколки и ждала, когда появятся слезы, когда расплачется — от усталости, напряжения и одиночества. Она предвкушала, как поможет ей плач, как он разом снимет все напряжение, давившее ее уже целые недели.

Но слезы не приходили. Ольга поняла, что ждет их как логическое следствие нервотрепки, и ей стало смешно. Она собрала осколки, шепнула им: «Принесите мне счастье», снова вскипятила чай и закуталась в одеяло.

«Отныне мне нужны тишина, покой и хорошее настроение, — сказала она себе строго. — Если что, вскипячу себе чай, спрячусь под одеяло. Фотография меня не оскорбит, а живого не хочу больше видеть».

Она закрыла глаза; ей казалось — дождь кончается. «Вот кончится дождь, выставлю герань на подоконник, подожду, когда появится радуга, раскинется по небосклону, расцветит мир». И в эту минуту к ней вернулось то чудесное, что она помнила с детства: явор, белая сирень, цветущая герань и певучий голос бабушки.

Воскресенье в гостинице — суматошный день. Постояльцы приезжают, уезжают, гостиничный вестибюль напоминает муравейник. Пан Матушка дремлет, а у Ольги полна голова забот.

На лестнице показался приезжий из сто третьего номера, сбежал по красному ковру, лихо взмахнул зонтиком.

— Целую ручки, Оленька! Прекрасный вечер, не так ли? При такой духоте неплохо бы немного водички!

— Воды столько, что и для крокодила хватит, — отозвался швейцар.

— Ах, пан Мату-у-ушка, — приезжий развернулся ловким пируэтом, — а я вас и не заметил!

Пан Матушка надвинул белую фуражку на глаза и притворился спящим. У него был повод обидеться. Швейцара, который сидит тут уже двадцать лет, нельзя не замечать! К тому же жилец из сто третьего номера без надобности произнес его фамилию с долгим «у», а к этому пан Матушка был особенно чувствителен. Бывало, и другие приезжие растягивали его фамилию, особенно жители Липтова. Пан Матушка давно делил людей на липтаков и остальных.

Жилец из сто третьего номера закружился в новом пируэте и нежно проворковал Ольге:

— Милая барышня, у вас все еще не нашлось времени для меня?

— Где ж его взять? — заставила себя улыбнуться Оля.

В это время зазвонил телефон. Она сняла трубку.

— К сожалению, Петер, — сказала она холодно, — сегодня вечером мне некогда. Нет, завтра тоже не смогу. У меня вообще нет времени, пан инженер.

— Я рад, что и с другими вы так же холодны, как со мной, — произнес постоялец сто третьего номера.

Если бы он этого не сказал, возможно, Ольга и сама бы не осознала, что же она ответила Петеру.

— Скажите хоть, как вы себя чувствуете? — настаивал приезжий.

— Спасибо, хорошо, — ответила она официальным тоном.

— Рад, рад, — пропел он и, взмахнув зонтиком, покинул вестибюль.

Пан Матушка словно только этого и ждал. Он с трудом поднялся с кресла, положив фуражку на его спинку.

— День-деньской дрыхнет, словно молодожен в медовый месяц, а по вечерам выходит на охоту… Любит здешние кабачки! Шляется по ним в любую погоду! Тьфу! На это способны только липтаки да кобели, — сказал он угрюмо.

Ольга догадывалась об истинной причине его удрученного состояния: альпинистки из Кошиц еще не вернулись. Вчера утром они отправились в поход, но к вечеру не возвратились… Теперь их разыскивает горная служба.

Швейцар сделал несколько кругов по вестибюлю, а потом обрушился на Ольгу:

— А ты тоже хороша! Надо тебе всякому докладывать, как ты себя чувствуешь?

— Восемь часов в день я обязана быть учтивой. За это мне платят.

Пан Матушка не переставал ходить кругами, как тигр в клетке.

— А тебе не кажется, что ты перегибаешь палку? За такую плату я бы этого не делал. — Он вдруг остановился, взял со спинки кресла фуражку и сказал:

— Пойду-ка в пивную.

В эту минуту дверь лифта открылась и вышла бухгалтерша. Она оперлась на стойку и сказала:

— Нашли их.

— Кого? — спросил пан Матушка. Фуражка его уже снова покоилась на спинке кресла.

— Да тех альпинисток. Мертвыми. Блондинка, говорят, умерла уже под утро, но не из-за травм. Просто замерзла.

Пан Матушка вышел из вестибюля, бездумно постоял перед входом, с непокрытой головой, в легкой рубашке, потом стремительно шагнул под проливной дождь. На спинке кресла осталась забытая белая фуражка.

Перевод со словацкого Н. Аросьевой.