Соло для оркестра

Марина Череткова-Галлова ПРИГОВОР

К горлу подкатывает то ли смех, то ли плач, охваченная непонятной радостью, не владея собой, она кидается к окну, отодвигает занавеску, но машины уже и след простыл, вот и хорошо, уже уехала, сгинула в темной глубине улицы, сумрак поглотил и машину, и Камила, вот и хорошо, говорит себе Анка. А ведь всего минуту назад она проводила его до калитки и сказала не без упрека: «Отчего ты так на меня смотришь, иль не нравится что?» Он точно ждал этих слов, люблю, вырвалось у него, смотреть на тебя, напротив, очень ты мне нравишься, оттого и смотрю, нравится, как ловко ты со всем управляешься, любы мне и руки твои — никогда они не знают покоя. И, схватив ее за руки, стал целовать их, но тут она вырвалась и вернулась в дом сама не своя. И вот стоит теперь у окна и заново все переживает, и эти его слова, так ее разбередившие, отгоняет их от себя и тешится ими, как только женщины умеют тешиться ласковыми мужскими словами, душа ее зазывает их в укромный свой уголок, как зазвала она его самого сегодня на ужин. Поужинай с нами, если домой не торопишься, вырвалось у нее невольно, когда он подвез ее к дому. Она была благодарна ему уже за то, что он с такой готовностью съездил в аптеку за лекарством для малыша, а уж отвозить ее домой и вовсе был не обязан, да она и не просила, сам вызвался. Ну и пускай, по крайней мере, собственными глазами увидел, каково живется разведенной женщине с тремя детьми, через стенку с бывшим мужем-пьяницей, занимающим вторую половину дома, несладко живется, а тут еще эти тридцатикилометровые, изо дня в день, поездки на работу, где у нее, у мастера, под началом три десятка баб.

Дорогой их захватил дождь, зарядил не на шутку, дворники не успевали сгонять со стекол воду, пришлось остановиться среди полей у рощи, что это там пахло — прелые прошлогодние листья, невидимые глазу оливы?

Пройдемся немного, сдавленным голосом предложил он и подал ей руку, но держался скромно, только помогал продираться сквозь мокрые заросли, дождь все не кончался, а она беззаботно смеялась, уж и не упомнит в себе такой беззаботности, он промок до нитки, шел и поглядывал на нее задумчиво, а вот она потом совершенно бездумно его пригласила, безо всякого умысла, ведь до самого того дня, когда ему довелось забежать к ним в молочный цех, они почти не замечали друг друга, общались лишь постольку, поскольку того требовала работа. Камил пришел на их предприятие недавно, молодого инженера назначили заместителем начальника производства, она же работала мастером уже не один год. Непонятно, как оно получилось, кто из них был рассеянней в тот момент, когда Камил, столкнувшись с нею, выбил у нее из-под мышки пачку отчетных ведомостей; женщины закатились хохотом, а толстуха Йолана, фасовщица на кефире, крикнула ей: вы от него держитесь подальше, ох, шустрый малый! Бумаги разлетелись по мокрым каменным плитам, у Анки екнуло сердце, хоть и старалась она казаться равнодушной, ничего, мол, такого не произошло, а ведь произошло — руки их встретились, и оба застыли, ничего страшного, тараторила она, все равно у меня там убытки подсчитаны неправильно, зайду к завлабораторией, восстановлю по ее записям, ничего страшного, повторяла, уже поднимаясь по лестнице, а он шел за нею по пятам, потом вдруг пригласил на кофе, и с тех пор они не упускали случая перекинуться словом-другим, вместе ходили перекусить, и на работе уже стали поговаривать…

— Мама, — вдруг захныкал малыш, и Анка отскочила от окна, словно ее уличили в чем-то дурном, кинулась щупать сыну головку, лоб; весь потный, но температуры нет, хоть бы он стал наконец здоровеньким, хоть бы перестала она наконец бояться за него.

— Цыпленочек ты мой болезный! — Анка обняла его в приливе нежности и прижала к себе, горячо надеясь, что прикосновение невинного тельца утихомирит отчаянно стучащее сердце, и удивляясь, откуда у этого слабого существа такая власть над несчастной матерью.

Оба вздрогнули от грохота тяжелых шагов, это он, всполошилась Анка, бывший муж. До сих пор еще нет решения о разделе имущества, вот и расхаживает по всему дому.

— Я тебе покажу, отобью у тебя охоту водить сюда мужиков! — заорал он пьяным голосом, а потом стал обзывать и так и сяк, частенько дозволял себе этак вот напиваться и распускать язык. А две недели назад, когда она была на работе, напоил ее младшенького, с тех пор ребенок болеет и никак не оправится.

— Добром ведь просила, не ходи сюда, слышишь, уйди! — зло шепчет Анка.

— Но-но! — кипит негодованием муж.

Анка прикрывает собой сына и глухо, надрывно шипит:

— Не ходи сюда, просила ведь.

У мужа от пьяной обиды дух перехватывает, не находит, что и сказать, да и язык не ворочается, трудно ему шевелить мозгами, трудно говорить, но он кое-как собирается с силами и, прислонившись к стене, кричит:

— Так мне, стало быть, ход заказан, мне нельзя, а чужим мужикам можно, мне — пошел вон, а каким-то сукиным сынам с машиной — пожалте!

Конца и края этому не видать, затосковала Анка, прикусила язык и силком — сколько раз уже так бывало! — выдворила мужа и замкнула дверь.

Когда она наконец прилегла к малышу, то знала уже, что не заснет; слушала первых петухов, затуманенными глазами смотрела в окно, где уже занимался рассвет, и гнала, гнала от себя воспоминания, ведь что бы ни вспомнилось, все причиняло нестерпимую боль, ох, как болит душа, повторяла она, казалось, хоть малая толика бед должна бы забыться, ан нет, все живо в ней, все проходит перед глазами, включая и сегодняшний ужин с Камилом, все минувшее до самого того неопределенного дня в будущем, о котором она знала, что это будет черный день, вот только неизвестно, который именно и когда наступит.

Была у нее подружка Бета, нескладная, плечи как вешалка, зато уж заводная! Учились в одном классе, а летом вместе отбывали производственную практику на опытной станции, кое-что там зарабатывали, с ребятами заигрывали. В то лето ее подруга первой заприметила нового зоотехника Милана и сразу бегом к Анке, стрижет по сторонам косыми своими глазами. Удивляюсь я тебе, говорит, такой красавчик — а ты и не замечаешь. Анка не поймет, что к чему, Бета хохочет, а зоотехник легок на помине — уже тут как тут, уже несет им портфели, уже Анка соглашается с ним, что с одиннадцатилеткой в жизни особо не развернешься, если уж институт ей не светит, то пусть хотя бы подает заявление в училище молочной промышленности, люди со средним специальным образованием везде нарасхват. Это точно, это точно, кивает головой Бета, она сразу загорелась, пойдем вместе, подруги мы или нет, хотя что я говорю, куда ты денешься от своего Лойзы! Анка залилась краской. Лойза наведывался к ее брату Мишо почитай каждый день, уже прижился в их доме, что верно, то верно, родители и глазом бы не моргнули, выскочи за него Анка сразу же со школьной скамьи, но как смеет Бета так вот распускать язык! Анка потом отчитала ее, но с Беты как с гуся вода, знай себе заливается. У тебя уже есть Лойза, оставь зоотехника мне, говорят, он закладывает, я возьму его в руки, а у тебя кишка тонка.

Неужто пьет, удивилась Анка, а Бета в ответ показала пальцем вперед — Милан как раз повернул в сторону закусочной, к Шурманке; со временем из него получится заправский алкаш, заявляет Бета, а Анка непонятно почему встает на его защиту. Еще и в армии не отслужил, а уже в стакан заглядывает, гнет свое всезнающая Бета, в стакан и на баб, но если уж Анке так хочется, если она готова променять на него Лойзу, пусть берет его себе, а что — ты ему больше приглянулась, у тебя ноги не такие здоровенные, как у меня, помнишь, Пишта сказал: тумбы, мол, у меня как у рояля, но я ему тоже не спустила. Верно, говорю, а все потому, что я из благородной семьи, не как некоторые, рояль у нас стоит в передней, вот я у него эти тумбы и позаимствовала, не каждый может себе такое позволить!

Бета была хохотушкой, скучать не давала. Анке она обещала уломать родителей, если те встанут на дыбы — ни в какое училище, мол, не отпустим. Много на себя берешь, развеселилась и Анка, однажды ей довелось видеть, как Бетина мать таскала дочь за волосы, взгляни на себя, кричала, сущее пугало огородное, а туда же — шутки над парнями шуткует, дошуткуешься — висеть тебе на материной шее вековухой! Анка тогда вступилась за подругу, зря вы так, говорила, вот увидите, Бета найдет себе мужа, да такого, какой нам всем и не снился, у нее ума хватает, она разборчива, не то что я, наша мама частенько сказывает — не умею я выбирать, оттого и хлебну в жизни горя.

Обе они вертели парнями как хотели, но Милан безропотно все сносил, как пришитый таскал за ними портфели, а когда пришла пора идти в армию, сказал Анке: забирают меня, приходи на проводы. Легко ему говорить… Отец обещал ей ноги переломать, у зоотехника за душой ни гроша, а у них в доме шестеро детей, Анка самая младшая, а своевольничает больше других, ни о каких проводах пусть и не заикается!

Всю ночь она проплакала, насквозь подушку промочила, Милан так и не дождался ее, но, по слухам, горевать не горевал, упился, ну а какая пьяному печаль! Анка не хотела этому верить, поссорилась с отцом-матерью, но уж насчет училища настояла на своем, сели они наконец с Бетой в поезд, навалились на Бетины пироги, Анка все не могла успокоиться, только и думают, как бы нас первому встречному сбыть, но не те нынче времена, замуж абы выйти уже не выходят, да и вообще жить по-старому не годится.

Услыхала их худая женщина с землистым лицом, и не понравились ей речи попутчиц. На такие слова они скоры, потому как молоды и глупы. Девчат надо бы отдавать в школы, где учат умению жить, но таких школ на всем этом разнесчастном свете нет, вот женщинам и приходится потом всю жизнь бедовать.

Бета пустилась с соседкой в долгий спор, может, говорила она, ни одна из них в такую школу и не попала бы, ведь и в училище их взяли только потому, что оно в Чехии, а там полагается принимать какой-то процент словаков, и надо эти проценты набрать. А уж в школу, где учат, как жить, туда без блата не попадешь, ни-ни, запальчиво доказывала Бета. Да что там, им и так считай повезло. Вот закончат свое молочное училище, устроятся в чистую лабораторию, весь день в белом халате, пробирки, приборы, графики всякие — чем плохо? — тараторила Бета, выкладывая очередной свой козырь, и под конец заявила — никакая школа умению жить не научит, надо бы учиться жить, пока ты в семье, да кто будет учить, родители? А если они сами на такое не горазды?

Бета чем-то расположила к себе эту изможденную женщину, разговоров хватило на всю дорогу, а на прощание попутчица растолковала им, как доехать троллейбусом, и вот они уже в городе, который прежде видели только на снимках да на карте. Ничего не бойся, не потеряемся, твердила Бета, так оно и было, не потерялись, успели к ночи и в общежитие устроиться. Анка заняла постель у окна и полшкафчика у двери, на шкафчике стояло что-то похожее на поседевший от пыли репродуктор, у каждой была отдельная тумбочка, а еще у каждой из них была теперь своя особая тоска и свои печали, потому что Бета в общежитии стала совсем другой. Анке тоже в первую ночь грезилась строгая мама, а Бета — та вовсе глаз не сомкнула.

Из них двоих она привыкала гораздо тяжелее, все ждала писем, однажды примчалась с конвертом — вот, лежало у дежурной, ага, это твой солдат тебе пишет, по адресу вижу, читай, счастливая ты, тоскует у солдатика сердечко, а вот обо мне и вспомнить некому.

Она вся поникла, села на постель прямо в плаще; мочи нет, все это не по мне, я тут не выдержу, креплюсь изо всех сил, но больше нет моего терпения, уеду я отсюда, Анка.

Вид у нее был самый разнесчастный, Анка глазам своим не верила — всего месяц прошел, а Бету как подменили, жалко ей стало некрасивую свою подругу, возьми, протянула она письмо, читай, нечему завидовать, там ни слова о любви. Милан только и пишет, что о своем солдатском житье, ничего у нас с ним нет и не будет!

Бета недоверчиво сует нос в исписанный листок; вот видишь, и нечего переживать, пишет, потому что хочет получать письма, давай вместе ответим, Бета, не дури, не забивай себе голову напраслиной!

Она утаила от Беты, что сама-то была разочарована этим первым письмом; вечером они дружно собрались в кино, а в субботу и воскресенье строили планы, как проведут дома праздники, сначала рождество, потом Новый год, Бета сразу ожила, а Анка подлаживалась под нее: я Лойзу не забыла, только с Лойзой буду танцевать.

Как решила, так и сделала, танцевала с Лойзой, но что она видит? Бета оживленно говорит о чем-то с новым учителем, раскраснелась вся. Учитель на одну ногу прихрамывает, лицо в прыщах, но ее подругу это, видать, не смущает, так и стелется перед ним, а учителю такое внимание приятно, все тогда на вечере это заметили, с того дня Бете уже никто больше не нужен, даже Анка, и так это далеко зашло, что она и учебу бросила, вышла за своего учителя и частенько потом откровенничала перед подругой — влюблена, мол, в него по уши, у него золотая душа, да и он мною дорожит, а как там твой?

Разговаривала она теперь с Анкой чуть свысока, подражала мужниной учительской интонации, только о нем и говорила, немудрено, что дружба их постепенно угасала.

После свадьбы Бета с учителем переехали в город, получили там кооперативную квартиру, а Бета прекрасное место в «Милэксе», у Анки же все кругом разладилось, а началось со старшей сестры, я вижу, ты за Лойзу особо не держишься, сказала та, похоже, убиваться не будешь, если узнаешь, что теперь я с ним встречаюсь, а вскоре сестра поступила в школу учительницей, вот так-то, Йозефину с той поры в селе величали не иначе как пани учительница, домашние гордились ею, что ж, Лойза парень неплохой, сказал отец, пусть живет у нас.

Чудно́, думала Анка, после всех этих событий в сердце у нее словно что-то оборвалось, лишилась она покоя и стало ей не до веселья, свою сестру-учительницу избегала, будто та и не родная ей вовсе. Анке казалось, что ее предали, сначала Бета, потом сестра — нет, это уже слишком, а тут еще этот предатель Лойза. Милан тоже — о любви ни словечка, о чем угодно писал, но только не об их будущем, а она маялась стыдом, когда мать настырно заглядывала ей в глаза и спрашивала: а ты-то как же? Ее начинало колотить от раздражения, и сам собою рвался крик: оставьте меня в покое! Лойза с отцом резался в карты, вид у него был невозмутимый, а Анку душила бессильная злость, ему все равно, думалось ей, кем он мне доводится, мужем ли, зятем, потом спохватывалась и внушала себе — ведь он сначала меня выбрал и мог бы стать моим мужем, да я сама не захотела.

Вот в таком настроении закончила Анка училище, получила место на формовке сыров; никак она к своему цеху не могла привыкнуть — работали там одни пожилые женщины, оборудование давно отжило свой век, в училище им вбивали в головы современную технологию, а здесь все напоминало чуть ли не времена Марии Терезии. А сырость, холод! О какой производительности тут можно говорить, допотопная технология, порченый сыр стал уже их маркой, гигиены никакой, как можно терпеть такое! — прорабатывала она мастера. А тот отделывался смешками, это, мол, от нас не зависит, с этим ты, девка, обращайся к тем, наверху, а лучше угомонись, наша лавочка и так скоро прикроется, потому как пора ей на слом.

Тоскливо было Анке, но даже душу излить некому, хотела заехать к Бете, узнать, не найдется ли ей место в «Милэксе», а тут оно и случилось, в одну из сред, под белым халатом у нее был надет кожушок, но и он не спасал от холода, надвигался конец месяца, заведующий составлял отчет, производственные потери — такой-то процент, брак не снижается, столько-то процентов списано в кооператив на корм скоту. Такой же конец месяца, как и предыдущие, Анку вконец одолели думы и тоска, и, когда вдруг ее вызвали к проходной, ничто не дрогнуло в ней от предчувствия, а там ждал ее Милан, пришел показаться в гражданском. Не ждала меня? — спросил, переступая с ноги на ногу. Оказалось, он уже работает, там же, на опытной станции, место неплохое, да и видеться они смогут часто. А она как язык проглотила, молча смотрела на него, знакомого и в то же время чужого, — когда он вот так топтался перед нею, улыбался чужой улыбкой и размахивал руками, она хмурилась от напряжения, которое наваливалось на нее, и чувствовала, как зрачки у нее сводит в крохотную точку.

Милан остался ждать ее до конца смены; от него несло спиртным, но, может, это он для храбрости, говорила себе Анка, дорогой оба больше молчали, в селе пахло дымом из печных труб, дома была одна мать, кого это ты к нам ведешь, спросила, приставив к глазам ладонь и прикрывая ею неприветливо нахмуренный лоб. Сама угощай, бросила она Анке и отошла к плите. Анка поставила на стол бутылку, не без умысла поставила, а Милан знай себе опрокидывает стопку за стопкой, пока не потянулась в дом вся семья, отец с Мишо, а за ними и будущие супруги, сестра-учительница с Лойзой. Тут-то и началось, кого я вижу, наконец-то молодой зятек вернулся, с места в карьер брякнул отец. Анка скрылась в боковушку, мать ее выставила, девке и впрямь пора замуж, сама выбрала такого, куда хотела, туда и залетела, заодно три свадьбы сыграем, Мишо как раз приспичило жениться, да и этим двоим уже припекает, а младшей, упрямой головушке, самое время в хомут. Анка и опомниться не успела, а Милан не говорил ни да, ни нет, только ухмылялся на такой оборот дела, захомутали и его, во всем этом самым нестерпимым для Анки было то, что не он первый заговорил о женитьбе.

Свадьбы справили в январе, сразу три молодые пары вышли из ворот, было на что поглядеть. Забили здоровенного борова, поскручивали курам головы, благоухала сдоба, ваниль, дух забивало от трескучего мороза, Милан к концу веселья накачался, на все и всем отвечал глухими смешками, но люди старались не замечать, лишь свекровь на прощание обронила, что из ее сына муж будет никудышный, печься о других не в его нраве.

А дальше не успела Анка опомниться, как уже ездила в «Милэкс», тридцать километров автобусом, уже носила под сердцем первенца, жили, правда, пока у ее родителей, но уже ставили совсем рядом собственный дом. Анкины родные считали, что зять построится без труда, была бы охота, помощниками и нужными знакомствами он не обделен, хватит из материного горшка есть, сказала мать, из своего вкуснее, захотите — будет и у вас дом.

Это правда, вяло соглашалась Анка, плохо переносила она первые месяцы беременности, но что это в сравнении с муками, которые она принимала, поджидая, когда же вернется домой муженек и возьмется за дела на стройке. Мать выразительно поглядывала на стенные ходики и подливала масла в огонь: меня на мякине не проведешь, талдычила дочери, мне он своими байками голову не задурит — дескать, материал достает, а как с нужными людьми не выпить? Откуда-то мать прознала, что зять попал в дурную компанию, где не брезгуют темными махинациями, куда втянули и его, не дай бог попадутся, то первым и подставят. И женщины среди них есть, скотницы с фермы, паленку им носят, старые бесстыдницы, дочь моя, видела б ты их!

Ничего, вот родится сын, внушала себе Анка, и все войдет в свою колею, может, это его образумит, потянет домой, к ребенку.

Она была уже на седьмом месяце, и вот как-то раз мать настояла пойти и привести его.

Стоял мороз, скользко было, ох, как ей было скользко, когда она шла вот так, незваным гостем, покорилась, безвольная от усталости, материной воле, хоть и не верила ей, надеялась никого не застать, однако ж застали, а что тут такого, огрызался хозяин, я как раз свинью заколол, имею право кого хочу позвать на убоину!

А она почти ничего не воспринимала, лишь когда больно заворочался ребенок, попросила: пойдем домой, Милан, пойдем со мной! Но он встал из-за стола, вздернул подбородок и отрезал: не пойду, знаю, кто тебя подначил. Тут вмешалась мать, подняла крик, всем досталось, особливо женщинам и хозяину дома, а зятя своего возлюбленного взашей вытолкала из-за стола и погнала домой как скотину какую, он потом упился вусмерть и с тех пор звал ее не иначе как старой хрычовкой, ничто его больше не могло смягчить, даже рождение сына. Не было у них в семье ни любви, ни достатка, через полгода Анка вернулась на работу, уже мастером, Бета презрительно смерила ее своим долгим косым, а все ж метким взглядом. Поздравляю, сказала. Анка вся сжалась и ничего не ответила. За ребенком приглядывала мать, стройка не подвигалась, мать частенько не скрывала своего недовольства, только вас нам и не хватало на шею, не в деньгах дело, хоть и столуетесь у нас, а в том, что дальше с тобой будет. Хоть вы меня не мучайте, мама, отвечала истерзанная Анка, я уж и так наказана. Куда хотела, туда и залетела, твердила мать, и что ты в нем нашла? Я уже наказана, повторяет Анка, но у матери нет сердца, это еще что, говорит, главное-то впереди. Анка отталкивает тарелку с горячим супом, поворачивает к безжалостной матери побелевшее, страдальческое лицо, типун вам на язык, кричит, я ведь жду второго ребенка!

Мать так и шлепнулась на табуретку, заломила руки. Кабы хоть дом был свой, хоть пустой, да готовый, да ведь не будет этого до самого Судного дня!

Второй сын родился раньше срока, Милановы родители носу не казали, а тут и ее домашние отказались пособлять на стройке, скажи спасибо, что детей твоих нянчу, заявила мать, она злобствовала и не таила своей ненависти к зятю.

На мясопуст Милан устроил пожар — уснул на кухне с бутылкой у ног и сигаретой в руке, после этого они и разошлись, отец зятька своего чуть не задушил, а того на другой день поминай как звали, так вот и наступил конец всему, и плохому, и хорошему, долго потом Анка бегала по врачам с обожженным, перенесшим испуг ребенком, долго приводили в порядок обгоревшую, с выбитыми окнами кухню, Анка в беспамятстве рыдала, на коленях молила брата с отцом помочь ей с этой злосчастной стройкой, не ради него прошу, ради невинных детей своих.

Ни жива ни мертва ходила Анка все эти дни, недели, месяцы. Бета, уже заведующая лабораторией, глядела на нее свысока, детей у нее не было, зато была теперь усадьба с виноградником — кооперативную квартиру они давно поменяли на особняк. Как только дом подведут под крышу — сразу переселюсь, твердила себе Анка. Тем временем Милана выгнали с работы, раскрылись-таки темные дела, хорошо еще, что не посадили, судачили люди, а свекровь во всем винила ее, и в том, что Милан сбежал от них. Бета тоже так считала. Каждая лепит себе мужа по собственному разумению, ты вот, не то что я, училище закончила, а сравни нашу жизнь, тебе она ставит одни двойки, помнишь ту тощую попутчицу с поезда? Права она была. Мне вот от жизни перепадают сплошь пятерки, своему мужу я принесла счастье, а ты и собственных детей делаешь несчастными.

Такой она стала, Бета. Недобрая, злая, обиженно думала Анка, был канун весны, сердце страдало и ныло, тосковало по чем-то смутном, по ласке, что ли, господи, сна, и того лишилась, петушиный крик врывается в рассвет и в ее дрему, тревожную от сонных видений и телесной маяты, ночные сумерки теперь долго не наступают, ночи коротки, отчего нет ей покоя, оттого ли, что нет любви? Да-да, все оттого, может, кому и дано жить в покое без любви, но только не ей, и пускай Бета не винит ее, не изничтожает своими презрительными косыми взглядами, куда ни кинь, нет ей жизни без любви, потому и мужу своему она не принесла счастья, и детей лишила отца. А теперь ничего уж не попишешь.

Так говорила она себе в канун одной из весен, ничего не поделаешь, говорила, но не хватало ей воли стойко нести свой крест, все ж пыталась вспомнить что-нибудь отрадное в своей жизни, хоть один светлый день, и не могла, совсем уж себя истерзала, как вдруг случилось ей как раз в ту пору встретиться с зоотехником Феро Дубаи, он теперь заступил на место ее мужа, раз-другой они уже виделись, однажды при Феро у нее выспрашивали про те мужнины махинации, она готова была провалиться со стыда, почему именно я такого сподобилась, почему аккурат моего мужа выгнали, когда же меня наконец оставят в покое, да, но ведь это и мой позор, и не только его и мой, но и наших детей, ведь он им отец родной.

А Феро Дубаи вежливо поздоровался и сказал: совсем вы себя извели — такая молодая и красивая женщина, а так убиваетесь. Анка невольно рассмеялась; хотя день шел уже на убыль, но вдруг повеяло весенней свежестью, и Анка ощутила ее, да еще как ощутила! Холодок скользнул к ней за ворот, огладил, будто ласковыми руками, плечи, что же это, подумала она и зарделась, улыбка осветила ей лицо, разжались губы, и она совсем по-женски взглянула на Дубаи. Они разговорились о рабочих его делах, о своих заботах и так дошли до ее дома, где Феро и остался. Остался в тот день, заявился и в другой, а потом уже приходил званым и желанным, как она ни боролась с собой — ведь совсем еще мальчишка, что у них может быть общего? Феро был родом из соседнего села, отслужил армию, холостой, единственный сын у родителей, в лице и голосе его сквозила заботливость, и на Анку это действовало, невелика беда, успокаивала она себя, зато он поможет ей, человека иной раз тянет на доброе дело, от этого он порой чувствует себя куда счастливей, чем от чего другого. Феро оставлял теперь у нее свою робу, а ей было без него тоскливо, проведенные порознь минуты тянулись как вечность, она уже не спрашивала себя, что у них общего, махнула рукой и на толки, кружившие по селу, сожалела лишь об одном — что любовь, которую она столько ждала, пришла с таким опозданием.

Феро покрасил ей дом изнутри, помог со всякими доделками, вот он, счастливый мой день, сказала она себе наконец, и у меня теперь есть свой счастливый день. Смеялась над материными причитаниями: совсем ты, дочь, лишилась ума, сколько можно подбирать то, что на дороге валяется, опомнись, у тебя двое детей и ты еще мужнина жена!

Тут она и опомнилась, радость как рукой сняло, а ведь и впрямь она еще не разведена, муж живет у своей матери, ничем, правда, о себе не напоминает, но как все-таки им с Феро быть дальше?

На развод она подала по весне, время шло, лес пестрел шишками и грибами, желтели лисички и багровели сыроежки, когда Анка сказала себе: вот я и влипла, только этого мне не хватало, всякую осторожность потеряла от любви. Наконец отважилась признаться Феро. Долго стояла, подпирая дверной косяк, глядя на насвистывающего Феро, насвистывает себе что-то, как беззаботный мальчишка, но сейчас от ее слов эту его беззаботность как рукой снимет. Надо поговорить, чуть раздраженным и срывающимся голосом выдавила она из себя; дело нешуточное, а он знай себе посвистывает. Анка оттолкнулась от косяка, вдруг почувствовав и решимость, и стыд, ее вина, хотя в такой вине всегда замешаны двое, виновата, да еще и влюблена…

На другой день Феро не пришел, а когда объявился, то это был уже не Феро, сидел, прикуривая одну сигарету от другой, она выставила ради него на стол можжевеловку, из спиртного он предпочитал ее, но сейчас и можжевеловка ему не по вкусу, отхлебывает прямо из горлышка, пить не хочется, но он пьет, молчит, весь поник, тянет его уйти, Анка насквозь его видит, так что ты об этом думаешь, спрашивает его несмело, а ничего, вскидывается Феро, за меня думают мои родичи, только совсем не то, чего б тебе хотелось, можешь не сомневаться!

При чем тут твои родичи? — только и успела спросить Анка, ответа уже не дождалась, Феро как ветром сдуло.

Потом заявилась к ней его мать, получай по заслугам, с горькой усмешкой сказала себе Анка, уже выпроваживая старуху за дверь. Она-де их сына окрутила, стыда у нее нет, вокруг невест хоть отбавляй, так нет же, заарканила его замужняя, с двумя-то детьми, и что ж это делается на белом свете, срамотища, да и только. И не надейся, не возьмет тебя Феро, заявила старая Дубайка в один из дней, заполненных ожиданием, Анка тогда еще надеялась, что он вернется и скажет: оставим все как было, она изболелась вся от этого ожидания, казнилась, что позволяет так легко от себя отделаться, ждет — и только, а он так и не показался, зато пришла старуха, уселась в кухне под окном, поудобнее устроилась на лавке, навалилась всем телом и локтями на дубовый стол. Анка сидела напротив и видела, как просвечивают у ней уши, дурнота подступала к горлу, лицо и язык одеревенели, старуха выговорилась и ушла, не дождавшись от нее ни словечка, ушла, озадаченная и струхнувшая, другая на месте Анки не упустила бы случая по крайности хоть душу на ней отвести, и что этот дурачок в такой нашел, на что польстился, простофиля мой? Ушла, да и вернулась, дважды, растревоженная, возвращалась и садилась на лавку под окном, почем зря честила сына, раз уж сразу признался в отцовстве, кто его знает, что выкинет дальше и как все это со временем обернется.

По третьему разу старуха уже с порога заявила Анке, сидевшей истуканом: вот тебе последнее мое слово — не хочу брать грех на душу, так и быть, пришлю его сюда, может, все останется у вас как о ту пору, когда ты еще над ним власть имела, я, чтоб ты знала, не желаю зла ни тебе, ни дитяти.

Феро объявился в тот же вечер, но ей было худо как никогда, всю выворачивало наизнанку, вот бы заодно и душу вытряхнуло, думалось ей, хоть бы покой наступил, Феро напугался, как заяц, носил ей воду стакан за стаканом, беспомощно чертыхался, наконец посадил к себе на колени, убаюкивая, прижал к себе, потом вдруг заявил: давай бросим все и уедем в Прагу. При чем тут Прага, недоумевала она, ведь Феро зоотехник, а она по молочному делу, что им делать в Праге? Бросить почти готовый дом, а дети, двое на руках да третий на подхвате? Что ты, Феро! Не сразу до нее дошло, что на селе ему глаза исколят разведенной женой, будет он стыдиться ее, а как дошло, тотчас охватило отвращение к самой себе, а заодно и к Феро, хорошо, сказала она, можешь ехать в свою Прагу, только без меня. В Феро взыграло мужское самолюбие. Ты еще пожалеешь об этом, еще как пожалеешь, но Анка не жалела, вот и конец любви, говорила она себе, да еще и удивлялась, что называла это любовью.

Когда их с Миланом разводили, женщина-судья пыталась их помирить, ведь у вас, убеждала она, скоро будет ребенок. Милан в ответ загоготал, а Анка бледнела и краснела.

Через полтора месяца у нее родился третий сын, а пока она лежала в больнице, Милан въехал в дом, заявив, что имеет полное право, занял полдома и устроился в МТС, ему пошли навстречу как человеку в беде, ведь нет большей беды, чем беспутная жена. Он встретил ее пьяной бранью, вел себя как хозяин, а мать ее долго и слышать о ней не хотела, потом-таки пришла, жаль детей, сказала. Так они и жили год за годом, незаметно вырос старший сын, но к родительскому дому привязан не был и уехал учиться в Братиславу, жил в общежитии, домой наведывался не часто, так что, мама, заявил однажды, давай не будем выяснять отношения, замнем для ясности, такой он был, ее первенец, в чем-то походил на Милана, зато младшенький очень ее любил; отца он не знал, Феро жил в Праге, на пятом году женился, с сыном за все это время виделся лишь однажды, в парке у карусели, сразу размяк, ну уж нет, сказала Анка, оставь ребенка в покое, что было, забыть не могу. Да и как тут забыть, Бета и та напоминает, нет у них с учителем детей, а все ж не упустит случая позадирать перед Анкой нос, случись на работе какой недочет, к которому была бы причастна и Анка, сам господь бог не спас бы ее. Про Бету шептались, что тем, кто вхож в ее райские кущи, все сходит с рук, и кое-что в тех кущах происходит тайком от учителя, но в открытую об этом никто и пикнуть не смел, а вот мне, думалось Анке, так и суждено прожить с клеймом, и не снимет его с меня ни работа, ни квалификация.

Считай, десять годов прожили они с бывшим мужем под одной крышей до того дня, как Камил подвез ее к дому, а она зазвала его на ужин…

— Мама, угадай, что я рисую?

— Не знаю, — в который раз терпеливо отвечает она.

Малыш рисовал, расположившись со своими красками по всей кухонной лавке и столу, все удивлялся — как это ты, мама, не можешь угадать, снова и снова требовал внимания к своему художеству.

— Не знаю, не знаю, — повторяла ушедшая в свои мысли Анка, замешивая кислое тесто.

Мальчик, размахивая зажатым в руке красным карандашом, ликовал:

— Сдаешься, мама? Раз не угадала, сдавайся! Сдавайся!

На это его «сдавайся» она словно проснулась, сердце вздрогнуло, вдруг заколотилось, а ведь нет у нее прав на будущее, от будущего она должна отказаться, остаться при настоящем, оставить все как есть, только это, и ничего больше.

Она заставила себя рассмеяться, так надо, ради ребенка надо быть веселой:

— Ничего не поделаешь, сдаюсь!

Сдаюсь, хворенький ты мой цыпленочек. Перед ней все вдруг как молнией высветило: только так и не иначе, больше никакой любви, никаких надежд, приговорить себя к настоящему, к тому, что есть, жить как жила, с наболевшим, мертвым своим сердцем, а с надеждами на будущее покончить раз и навсегда. И сделать это надо сейчас, сию минуту, стоит только заколебаться, и она уже с собой не совладает, пойдет на попятную, отыщет всякие отговорки, лазейки, оправдания, а их так легко найти, стоит лишь сказать себе: разве нет у меня права хоть на крупицу счастья? Есть, но смотря какой ценой. Если за счет другого, то это уже не счастье.

— Дружочек, солнышко мое, — проговорила Анка поспешно, — ты себе рисуй, а я сейчас вернусь.

Она причесалась, сменила брюки на платье — второпях, не заглянув в зеркало, не подкрасив губ.

— Солнышко, мне надо забежать в «Едноту», к тете Шурманке, хочу позвонить на работу, отпроситься, чтобы побыть с тобой, а ты веди себя хорошо, обещаешь? — Голос у нее срывался, дыхание перехватывало, кровь схлынула с лица, как у человека, услышавшего смертный свой приговор.

В «Едноте» было полно народу, она продиралась к прилавку, от собственной решимости в ней росла страдальческая радость, а откуда-то из глубины, со дна сердца, испарялись последние капли сожаления. Ее решение было пока неясным, но оно было, и обратно ход заказан. Вот ее уже поймали цепкие глаза Шурманки, той самой, которой доводилось бывать свидетелем ее мытарств, частенько она прятала от нее Милана, но, случалось, и Анке сочувствовала.

Она пробралась к нише с телефоном, дрожащим пальцем набрала свой рабочий номер; только бы Камил не подошел, но нет, по голосу узнала Эмиля, заведующего, ты на меня будешь злиться, зачастила она, не давая ему опомниться, знаю, завтра утром моя смена, знаю, знаю, в субботу, мне надо было выйти в субботу и воскресенье, но я не выйду, нет, ничего особенного, малышу лучше, Эмиль, ты слышишь, дело в том, что у нас с Камилом в эти дни совпадают смены, но это невозможно, найди мне замену.

Она выпалила это хрипя и задыхаясь и сразу ощутила невыносимую боль, она гнездилась везде, начиная с корней волос, боль причинял даже собственный голос и слетающие с губ слова, можно ли это пережить, думала она и умоляла Эмиля: никогда не ставь меня в одну смену с Камилом.

На трубке остались следы от вспотевшей ладони, с минуту она смотрела, как они исчезают, потом отвернулась; бедолага, подумала Шурманка, не зря, значит, про них с инженером болтают.

Анка пробивала себе путь в толчее, даже не пытаясь скрыть волнения, ни с кем не заговаривала, никого не замечала, шлепала по грязи, дождь лил уже вовсю, как тогда, сказала себе Анка, она увязала в болоте и все замедляла шаг, времени у ней хоть отбавляй, теперь времени хватит до самой смерти.

Позванивал велосипед, она не слышала, велосипедист проехал, обдав ее выходное платье грязью, а, плевать, домой вернулась насквозь промокшая, жаль, совсем из головы вылетело, надо было сыну хоть шоколадку купить.

Бывший муж сидел на ступеньках прямо под дождем. Три кое-как залитые цементом ступеньки вели к его входу; что это он тут сидит, или успел спозаранку набраться? Еще вчера она прошла бы мимо молча, отведя взгляд, а то, чего доброго, зацепит, еще вчера, но не сегодня. На секунду замедлила шаг да и стала, а что сказать — не нашлась, давно уже открывала при нем рот, только чтоб ответить на брань, не один уже год только и огрызаются друг на друга. На нем была грязная рубаха, смятый воротник обнажал заросший затылок, до чего же опустился, живет как в хлеву, а ведь это отец двух моих сыновей. На нее вдруг нахлынула слабость, колени подкосились, и она села ступенькой ниже, чтоб не видеть его глаз, пойду поесть приготовлю, сказала не своим голосом, сама своего голоса не узнала, так он вдруг осел и охрип. Если хочешь, приходи обедать.

Бывший муж глядел ей вслед открыв рот, в низких дождевых тучах купалось солнце, надо было ему ванну приготовить, подумалось ей, пусть бы смыл с себя вековую грязь. Она чувствовала себя смертельно уставшей, эх, поплакать бы сейчас всласть, веки жгло, щипало, но слез не было, ни единой слезинки.

Милан наконец опомнился, что-то забормотал, а она встала, отряхивая платье, не слушая его — еще наслушается, до того наслушается, что голова будет идти кругом.

Зайдя на кухню, глянула, как тут малыш, потом на часы — времени хватит, подумалось ей, — хватит и на обед, и на жизнь, к которой она себя приговорила, к жизни без Камила, к жизни как она есть.

Перевод со словацкого Л. Ермиловой.