Соло для оркестра

Йозеф Мокош МАЛЬЧИК С КЛЮЧОМ НА ШЕЕ

Мальчик с ключом на шее, в фирменных джинсах и модной рубахе-сафари, курчавый, щербатый, с бледным, почти прозрачным личиком, остановился перед дверью дома. Правую его руку оттягивал портфель. Свободной рукой мальчик застучал в дверь, потом позвонил и снова забарабанил, на этот раз уже кулаком. Потом положил портфель под дверь, встал на него и прильнул к глазку, вглядываясь в сумрак прихожей.

Наконец он слез с портфеля, отпер дверь и вошел в дом. В коридоре переобулся, снял рубаху и новые джинсы, надел старые штаны и привычным движением натянул через голову фуфайку с начесом. Все это он проделал, не снимая красной вязаной шапочки, когда-то подаренной ему бабушкой.

Пройдя в кухню, мальчик открыл духовку, вынул целлофановый пакет с тремя кусочками хлеба, а из холодильника — нарезанную ветчину и уселся было к столу, но тут же вскочил и исчез в ванной. Вернулся, вытирая мокрые руки о штанины, сел за стол и, дотянувшись до подоконника, взял журнал, подпер его банкой из-под чаламады[24] и только теперь, одной рукой листая страницы, неторопливо и сосредоточенно принялся за еду.

Когда он уже заворачивал остатки ветчины и хлеба в газету, собираясь выбросить в корзину, зазвонил телефон. Мальчик обернулся на звонок и неспешно, степенным шагом двинулся из кухни в прихожую, а оттуда к дверям спальни, где у отцовой постели трезвонил на тумбочке белый телефон. Он поднял трубку, и глаза его на мгновение повеселели.

— Да, я. Да. Нет. Да. Еще нет. Не знаю, Соня. Да. Да. Раз надо… Нет, не буду бояться. Да. До сви…

Положив трубку, мальчик отнес телефон в прихожую и поставил на положенное ему место, то есть на ящик для обуви, рядом с телефонной книгой, хотя и знал, что отец снова водворит его в спальню, потому что всякий раз, когда ночует дома, встает по телефонному звонку.

После этого мальчик с ключом на шее подошел к своему шкафчику с игрушками, открыл его, закрыл, вытянул из-под стола табуретку, подтащил к окну, разулся, влез на нее с ногами и устроился так, чтобы видеть улицу. Занавеску он не отодвигал, просто прижал к стеклу и загляделся на зажегшиеся уличные фонари. Потом, словно что-то вспомнив, слез с табуретки, включил магнитофон, сделал звук погромче и приготовился слушать.

«Мартинек, мальчик мой, не сердись, хоть эта суббота и не рабочая, но покататься с тобой на санках я никак не смогу. Дела вызывают в Прагу. Но…»

Дальше мальчик с ключом на шее слушать не стал, сообразив, что, раз сам он вернулся из школы, значит, сегодня не субботний день и все то, что говорит ему сейчас отец, он уже слышал. Рассеянно крутил он регулятор громкости, и на лице его играла усмешка, потому что голос отца то нашептывал, то восклицал, что он ему «…везет из …аги …ыжи, с …тинками, если бу… слу…».

«Слушаться, слушаться, буду слушаться», — повторял вслух мальчик и заливался чистым, журчащим детским смехом. Но вскоре снова посерьезнел, выключил магнитофон и только тут заметил, что в доме уже совсем стемнело. Он пошел было включить свет, как вдруг услышал в соседней комнате шорох.

Затаив дыхание, мальчик замер на месте. Потом перевел дух и мало-помалу стал поворачиваться к двери спальни, где только что так пугающе заскрипело. Но все, что ему на этот раз удалось услышать, долетало от соседей. Шумела за стенкой вода в ванне, играло радио, звучали позывные теленовостей, били часы. Вскоре громче всех этих звуков ему показалось тиканье часов в кухне — так громко тикают они по телевизору, когда убийца подкрадывается к своей жертве.

Не отрывая подозрительного взгляда от спальни, мальчик настороженно попятился в прихожую. Наткнувшись на табуретку, он замер, и в эту самую секунду из спальни донесся нагоняющий ужас скрип балконной двери. Кто-то осторожно затворил ее, и вслед за тем оттуда послышалось предостерегающее «тсс!».

Мальчик оцепенел. При слабом свете уличного фонаря его широко раскрытые глаза впились в ручку двери, медленно поворачивающейся вниз. И тут дверь приоткрылась, и мальчик увидел за нею двух здоровенных страшил. Он завопил и, опрокинув табуретку, с ревом кинулся в прихожую. Но у самого порога чьи-то руки, пропахшие рыбой и дымом, зажали ему рот.

— Не бойся, малявка! Да не ори ты, мы тебя не тронем, правду говорю, только никшни! — полушепотом уговаривал мальчика схвативший его человек. Потом мужской голос над ухом зазвучал громче и раздраженней:

— Говорю же, перестань, не бойся, правду говорю… тьфу ты, еще и кусается! Будь умницей, ты ведь уже большая девочка. Плохо же ты встречаешь гостей! Ну вот, так-то оно лучше, такая ты нам больше нравишься, правду я говорю, Дюшо? — И пожилой мужчина обернулся к другому, помоложе, стоявшему за его спиной.

— Истинную правду, шеф. Само собой. Этот мальчонка и вправду уже большая девочка, — откликнулся тот.

— Мальчик? Ты мальчик? — удивился пожилой и слегка расслабил пятерню, прикрывавшую мальчику не только рот, но и все лицо. Другой своей ладонью он взъерошил ему длинные, и впрямь девчоночьи кудри.

— Да, я Мартин, и немедленно отпустите меня, потому что папа у меня не кто-нибудь, а театральный редактор! Вот как вернется завтра да как пропечатает вас в газете, тогда узнаете!

— Смоемся, шеф, а? — сказал второй и потянул старшого за рукав.

— Успеется, погоди ты. Поди зашторь лучше окошко в комнате. Значит, ты уже не боишься, Мартин, а? Ты ведь без двух минут мужчина. Так-то вот, а теперь пойдем со мной, посидим чуток. — С этими словами пожилой повел мальчугана, а вернее, потащил в комнату. Усадив его там в кресло, он обернулся к напарнику, спускавшему последнюю штору, и приказал:

— Включи свет!

Тот повиновался, и только сейчас мальчик распознал в нем цыгана. Старшой меж тем, присев на корточки, заглядывал ему в глаза и выпытывал:

— А что, твой папуля и вправду?..

Мальчик с ключом на шее перебил:

— Мой папуля, к вашему сведению, никакой не папуля, а папа!

— Ладно, будь по-твоему. Так что, этот твой па-па и вправду уехал?

— Угу.

— И вправду приедет только завтра?

— Угу. Он у меня всегда приезжает только завтра.

— А мамочка? Где твоя мамочка? Ну чего молчишь? Оглох? Или она у тебя тоже не так прозывается?

— Не так.

— А как же?

— Соня.

— Ну и где она, эта твоя Соня?

— На совещании.

— Вы слышите, шеф? На совещании! Не иначе как важная цаца! Смоемся? — шепнул молодой старшому, но тот на него цыкнул:

— Говорю, погоди! Да не дрейфь ты, нынче все кто ни попадя совещаются. — И повернулся к Мартину: — А когда вернется?

— Ночью.

— Ночью? Это когда же получается, часа через три-четыре?

— Нет. Она придет, когда я усну. Соня всегда приходит, как только я засыпаю.

— Но ты еще не спишь, — засмеялся старшой; ноги у него занемели, и он, расслабившись, уселся прямо на ковер перед мальчиком. — Значит, тебе надо побыстрей укладываться, если хочешь, чтоб твоя мама, то бишь Соня, поскорей вернулась. Правду я говорю, Дюшо?

— Истинную правду, шеф, — почтительно закивал головой младший, хотя по лицу его было видно, что ему невдомек, что к чему.

— Но я еще не хочу спать! — строптиво заявил мальчик.

— Как это «не хочу»? Пора, поздно уже, правду я говорю, Дюшо?

— Истинную правду, шеф, поздно уже, пора смываться!

Старшой только хмуро зыркнул на молодого и, не удостоив ответом, снова заговорил с мальчиком:

— Время и впрямь позднее, пора тебе в постельку.

— Но мне неохота раздеваться.

— Об чем речь, давай я тебя раздену, ну-ка, начнем с рубахи. Где оно тут, туды твою, расстегивается? Дюшо, да не стой ты как пень, иди помоги мне! — нервно прикрикнул «шеф» на своего напарника и повернулся к мальчику: — Слушай, парень, где это у тебя расстегивается?

— А нигде. Через голову снимается.

— Ага, а раньше сказать у тебя что — язык бы отсох? Руки вверх!

— Шеф, не дурите! Неужто дите малое?!

— А ты, чем болтать, лучше шапку с него сыми.

— Только попробуйте! Шапку мне дала бабушка, я и сплю в ней!

— Ладно, ладно, тогда держи ее покрепче, — вздохнул «шеф» и принялся стаскивать с него фуфайку. — А ты разувай его, — приказал он напарнику.

— Ну вот, а теперь шагом марш в постель!

— Прямо так? Без пижамы?

— Дюшо, пижаму!

— Слушаюсь, шеф, — откликнулся тот и исчез за дверью спальни. Вернулся с чемоданом, в который было напихано украденное белье. Поставив чемодан на стол, ловко отомкнул его, порылся чуток и вытащил синюю пижаму.

— Это не моя, это папина, — сказал мальчик. — Моя розовая, под подушкой.

Старшой выразительно глянул на младшего, и тот вскорости снова вынырнул из спальни, уже с детской розовой пижамой:

— В чемодан? — спросил он «шефа», но тотчас поправился: — Понимаю, понимаю, счас надену. Ногу! — скомандовал он Мартину: — Нет, не эту, другую. Давай сюда заднюю, нет, кажись переднюю, тьфу — руку, сунь сюда руку… эту… нижнюю… Вот видишь, гаджо[25], только захоти, и все путем пойдет. Да не гогочи, сосунок, не брызгай слюной старшим прямо в морду… Уф, готово, шеф! — доложил он, поднимаясь с колен, и рявкнул на мальчика: — А теперь марш в постель, не то скажу отцу, чтоб он тебя…

Мальчик насупился и отчеканил:

— Па-пе! У меня, к вашему сведению, не отец, а папа.

— Да хоть и папа, я и папе не побоюсь сказать, а если ты у меня сейчас не засопишь в две дырки, я тебя так отделаю, что собственная твоя Соня тебя не узнает!

— Дядя шеф, пусть этот ваш на меня не кричит, а то я вообще не лягу.

— Зачем же кричать, никто на тебя кричать не будет, потому как ты хороший и послушный мальчик. Кричать на таких хороших и послушных мальчиков, которые вовремя идут баиньки, вовсе даже незачем, — сказал старшой Мартину и поглядел на своего напарника. — Ясно?

— Да, шеф, — разом отозвались мальчик и Дюшо, посмотрели друг на друга и прыснули.

— Порядок, а теперь спать, спокойной ночи! — Старшой поднял Мартина с кресла и понес в спальню. Возвращаясь, он услышал из-за притворяемой двери:

— Спокойной ночи, шеф.

Рассмеявшись, «шеф» погасил в спальне свет и тихонько прикрыл за собой дверь. Секунду-другую задумчиво постоял за нею как ангел-хранитель, потом вдруг, словно очнувшись, лихорадочно потер руки и, увлекая за собой напарника, кинулся к буфету.

Не успели они выдвинуть первый ящик, как на пороге возник мальчик. «Шеф» мигом задвинул ящик и загородил буфет спиной.

— Ой-ой-ой! — заголосил за ним напарник, которому придавило пальцы.

— Ну чего тебе, почему не спишь?! — вырвалось у «шефа» чуть нервозней и громче, чем ему хотелось бы.

— Я умыться забыл.

— Валяй мойся! А мы тут до прихода твоей мамочки малость порядок наведем. Только быстро. Хочешь, чтоб мамочка поскорей вернулась, поскорей засыпай, ясно? Сам же говорил, что эта твоя Соня приходит сразу, как засыпаешь. Давай мигом! Ноги в руки!

— Чего-чего? — вскинулся цыган, извлекший в этот момент из буфета какую-то шкатулку. — Смываемся?

— Да я не тебе, дай сюда, — прошипел старшой, выхватил у него шкатулку и устроился с нею в кресле. На глазах у оторопевшего цыгана из раскрытой коробки посыпались деревянные фигурки, а сама она превратилась в шахматную доску.

— А мы тут сыграем пока с товарищем партию-другую, скоротаем время до прихода твоей мамоч… твоей Сони.

Как только мальчик скрылся в ванной, старшой толкнул Дюшо в грудь, и тот, зашатавшись, плюхнулся в кресло напротив. «Шеф» показал на шахматы и спросил:

— Белые или черные?

— Белые. — Недолго думая, Дюшо распихал фигурки по карманам. Стукнув его по руке, «шеф» стал выгребать их у него обратно и расставлять на доске. Цыган растерянно следил за ним своими большими черными глазищами.

— Ну как, все? — окликнул старшой мальчика, обшаривая у партнера карманы.

— Не-а, еще фубы, — отозвался тот из ванной со щеткой во рту.

— Пошевеливайся! Да не забудь помыть… — тут старшой осекся, нащупав в кармане партнера купюру, и тотчас извлек ее ловким движением руки вместе с белым конем, — …да не забудь вымыть шею!

— Готово, — донеслось из ванной.

— Молодцом, — одобрил «шеф», перекладывая десятикроновую бумажку в свой карман. — Только… тьфу, как тебя зовут-то… вылетело из головы…

— Что вы говорите? — отозвался мальчик, вытирая полотенцем уши.

— Как зовут тебя? — повторил мужчина и кивком головы попросил подсказки у напарника.

— Дюшо, — ответил тот, недоуменно пожав плечами.

— Не с тобой говорю, — цыкнул на него старшой.

— Это почему же? Что я такого сделал? — завздыхал Дюшо, но «шеф», не слушая его, кричал мальчику:

— Забыл, говорю, как тебя кличут… ага… Мартин!

— Иду-иду, — отозвался мальчик, завернул кран и погасил за собой свет. Держа руки на весу, он толкнул локтем дверь в комнату, где сидели оба пришельца, и гордо прошествовал к ним. Подойдя, сунул им под нос чистые, благоухающие розовые ладошки.

— Вот!

Оба взглянули на его руки и непроизвольно спрятали за спину свои собственные.

— Чего это ты так напыжился? Никогда, что ли, рук не мыл?

— Мыл, — ответил мальчик. — Только зря, все равно некому было показывать.

— А, тогда другое дело, давай показывай. Фу-ты ну-ты, настоящее амбре!

— И зубы почистил, и лицо умыл. Холодной водой!

— Брось, неужто холодной?

— Ну почти что. Честное слово!

— Да мы тебе, парень, верим. По тебе видать. Зато теперь крепко спать будешь. Ну мотай. Спокойной ночи.

Как только мальчик исчез в спальне, мужчины обменялись взглядами и разом встали. Старшой двинулся на цыпочках к дверям, за которыми скрылся мальчик, и с минуту прислушивался. Тем временем напарник уже открыл дверцу буфета и вытащил фотоаппарат в кожаном футляре.

— Шеф, вот это вещь! За такую штуковину могут дать не меньше… не меньше… — И тут большие черные глазищи Дюшо чуть не выскочили из орбит: за спиной «шефа» стоял Мартин в своей красной вязаной шапочке и розовой пижаме. — Года два, не меньше, — испуганно выдохнул цыган.

«Шеф» обернулся и молниеносно принял позу человека, надумавшего сфотографироваться: руки на груди сложил, правую ногу выставил вперед, лицо растянул в широкую улыбку и, так вот застыв, зашипел напарнику сквозь зубы:

— Ну, чего ждешь! Снимай! Тебе говорю, щелкни меня! Да очнись ты, фотограф!

До цыгана наконец дошло, и он поднес фотоаппарат к глазам.

— Футляр! Футляр открой! — процедил старшой, растягивая рот до ушей.

— Дайте я вас научу! — вызвался мальчик. Он расстегнул футляр, достал из секретера вспышку и вручил ее Дюшо. — Пожалуйста, подержите. Вот так, нет, чуть выше.

Сунув шнур в розетку, он сосчитал шаги до того места, где застыл «шеф», переставил его чуть в сторонку, отошел на середину комнаты и нажал спуск.

— Ну вот, а теперь вас! — И мальчик нацелил объектив на Дюшо.

Цыган, зябко съежившись, с застывшим в глазах ужасом оглянулся на «шефа». Но, увидев, что тот кивает ему из-за Мартиновой спины и даже подмигивает, малость приободрился. Вытащил из-под стола табуретку, пристроился на фоне стены и подставил объективу свой профиль. Дождавшись вспышки, привычным движением пересел к фотоаппарату другой стороной. Щелкнув раз и другой, Мартин вручил фотоаппарат старшому.

— Дядя шеф, а теперь снимите нас вместе с Дюшо. Вот сюда смотрят, а здесь нажимают. Но сначала надо перевести кадр. Ну-ка… Эх, жалко, пленка кончилась. — Мальчик вынул катушку и, зажав в кулачок, спрятал ее многозначительным жестом в карман пижамы.

— Завтра еще приходите. Может, уже и фотографии будут готовы. Папа мне их завтра проявит.

Оба вора глянули друг на друга и, не сговариваясь, вцепились в его карман.

— Дай сюда пленку! Слышишь? Зачем папа, мы ее сами проявим, кто знает, найдется ли у твоего папы завтра время. А у нас его навалом, вдобавок у меня и новый увеличитель есть. Я правду говорю, Дюшо?

— Истинную правду, шеф, новый увеличитель, само собой.

— Так что завтра я тебе принесу все снимки, да еще во-о-т такой величины! — И старшой развел руками, точно хотел обхватить всю комнату. Но Мартин, извернувшись, выскользнул из Дюшовых лапищ и с зажатой в кулачке катушкой метнулся в противоположный конец комнаты.

— А вот и не отдам, а вот и не отдам! — кричал он, вспрыгивая на диван.

— Дашь! Не то я тебе так дам, что вылетишь у меня через закрытое окно!

— А вылечу-то вместе с пленкой! — И Мартин потряс перед огорошенными ворами крепко сжатым кулачком.

— Он прав, надо к нему иначе подступиться, — прошептал «шеф», а вслух сказал:

— Детка, не озорничай. Ты ведь хороший мальчик, послушайся старших, отдай пленку.

— А вот и не отдам, а вот и не отдам!

— Да почему ж это?!

— А потому, что вы тогда завтра не придете. Никогда больше не придете…

— Я же обещал — принесу тебе эти фотографии, по пять штук нашлепаю.

— Обещал, обещал… Папа вот тоже обещал поиграть со мной вечером, а что толку — всегда ему надо ненадолго съездить в Прагу.

— Уж мне-то поверь, я и вправду хочу…

— Хочу, хочу… Вы, взрослые, все такие! Делаете не то, что хочется, а то, что надо. Не отдам вам эту пленку, тогда придете как миленькие.

— Но…

— Все, я сказал — все! Хватит дискуссии разводить. Спать пора! — папиным тоном отрезал Мартин, соскочил с дивана и, пряча руки за спину, прошествовал мимо старшого. Стоило тому шевельнуться, как мальчик взвизгнул: — Только троньте! Кричать буду! Мама-а-а!

— Не вопи ты! У меня и в мыслях не было тебя обижать, с чего бы, мы ж с тобой друзья. Иди спать. А пленку эту сунь себе под подушку, чтоб у тебя, не ровен час, ее не стянули, жадина-говядина.

— Спокойной ночи.

— Спокойной, спокойной, — процедил «шеф».

Мальчик взялся было за дверь, но на пороге круто развернулся:

— А у вас, Дюшо, что — языка нет? Покажите-ка. Да не бойтесь, высуньте как следует.

Младший вор потерянно высунул язык, со скорбной укоризной кося глазом на «шефа».

— А то я подумал, у вас языка нет, раз вы по-человечески и попрощаться не хотите.

— Ответь хозяину, — приказал старшой.

— Слушаюсь, шеф. Желаю приятно почивать.

Когда за мальчиком закрылась дверь, Дюшо вопросительно посмотрел на своего наставника.

— Ну что зенки выкатил? Видишь же — ничего тут не поделаешь. Правду я говорю?

— Истинную правду, шеф, само собой, только что же нам делать, если ничего тут не поделаешь?

— Ждать.

— Ждать? Докедова? Покуда не загребут? Не нравится мне это.

— Ждать, пока не уснет, понял? Тогда мы эту пленку тихо-мирно — и того… Усек?

— Ага, раз так — обождем. Шеф, а можно тем временем тут чуток?..

— Что значит можно? Надо, Дюшо, надо. Потому как мы, взрослые, все такие — делаем не то, что хочется, а то, что надо. Ясно?

— Как всегда, шеф!

Работа закипела. На этот раз они начали с другого угла комнаты. Открыли шкафчик Мартина, где были сложены дорогие электрифицированные игрушки, десятки всевозможных машин с дистанционным управлением, электровоз, автодорога, купленная на сертификаты…

— Что это, шеф?

— Слепой? Машины, что ж еще.

— А рельсы — на что они?

— Почем я знаю? Забавляться…

— В электричество?

— В электричество и вообще играть, ясно?

— Да, шеф, само собой. Неужто это все для детей?

— Это все для детей, — ответил цыгану Мартин. — Но взрослым тоже можно играть.

— А как? — спросил Дюшо и поднял глаза на «шефа».

Тот стоял закусив губу, нога его нервно отбивала дробь, глаза сумрачно буравили… Мартина, а тот, пристроившись у Дюшо за спиной, уже с азартом втолковывал, что тут к чему подключается и как это все складывается.

— Кой черт тебя опять принес? Почему не спишь?

— Да сплю я, вот только в туалет забыл сходить.

— Чтоб духу твоего здесь не было! Не то как возьму ремень…

— А откуда возьмете? — пятясь к прихожей, спросил Мартин. — У вас вон подтяжки, у Дюшо комбинезон, а папа и вовсе в одних плавках дома ходит.

— Ну, погоди у меня… — давясь смехом, процедил старшой.

— Не могу погодить. Терпенья нет.

— Не можешь? Тогда брысь отсюда! — И старшой затопал ногами, не двигаясь с места.

— А я вас не боюсь, а я вас не боюсь!

— Не боишься? А это мы сейчас увидим.

Дождавшись, когда «шеф» приблизится к нему на расстояние вытянутой руки, мальчик отпрянул от него, но побежал не в прихожую, а вокруг стола и смеялся при этом так, точно по каменным ступенькам скатывались медные колокольчики. Так они обогнули стол раз, и другой, и третий, и «шеф» уже изготовился схватить Мартина, но тут мальчик метнулся в коридор, вскочил в туалет и захлопнул за собой дверь.

Вернувшись в гостиную, «шеф» застал напарника у окна над собранной автодорогой, — тот как раз пытался включить ее в электросеть. Подсев к нему, он немного понаблюдал, потом вынул из коробки инструкцию и стал перелистывать, сверяя, все ли соединено как надо. Затем поставил машинку на дорогу и нажал пуск. Но вместо жужжания раздался громкий крик из туалета:

— Дядя шеф, полный порядок!

— Давай выходи! — отозвался старшой, не отрывая глаз от игрушки.

— Подотрите меня!

— Да-да, сейчас, — буркнул «шеф», перевернул машинку вверх колесами и поднес ее к глазам, и только потом вдруг взвизгнул: — Что-о-о? А сам не умеешь? В который класс ходишь?

— В первый!

— Стыд и срам, школьник уже, а не умеет себе зад подтереть. Дюшо!

— Шеф, не надо Дюшо, лучше вы!

— Я занят, — отрезал старшой, устраиваясь на коленках у своей машины, которая вдруг рванулась с места, но, увы, тотчас же остановилась и заглохла.

— Нет так нет, тогда я сам, я и сам могу, чтоб вы знали! — кричал Мартин из туалета, а «шеф», вдруг что-то вспомнив, вскинул голову и зашептал:

— Пленка! Дюшо, мигом за пленкой! Она у него где-то в постели.

— Ага, шеф, бегу.

И Дюшо, развалясь на полу, поерзал на месте, словно готовясь вскочить, и снова затих над автодорогой, подперев подбородок рукой: красная машинка наконец поехала. «Шеф» смерил цыгана завистливым взглядом и, не дождавшись от своей белой никаких признаков жизни, с ворчанием поднялся.

— Тебя только за смертью посылать.

— Истинная правда, само собой, шеф! — пробормотал сияющий Дюшо. Он вертел головой, следя за своей машинкой, и рычал вместе с нею, подталкивая на разворотах.

В туалете зашумела вода. Из спальни вернулся «шеф», в волосах его застряли перья.

— Нигде ничего. Куда он мог ее засунуть?

— Сюда, — отозвался Мартин, возникая на пороге гостиной. — Сюда, — повторил он и впервые за все время стащил с головы вязаную шапочку. Он извлек из нее пленку, а шапку снова натянул.

— Да подавись ты ею, плевали мы на нее. Правду я говорю, Дюшо?

Но тот не слышал его и не видел, завороженный Мартиновой игрушкой.

— И я хочу играть! — загорелся Мартин. — Дюшо, давайте-ка устроим кросс!

— Не хочу никаких кроссов, я с тобой не вожусь, у тебя не руки, а крюки. Надо же, аккурат мою машинку сломал! Мотай-ка ты спать, ночь на дворе, а ты еще дитё малое, тебе сейчас не играть надо, а дрыхнуть без задних ног.

— Тогда и вы со мной ложитесь!

— Еще чего! Мы уже большие, нам еще и поиграть можно.

— О-хо-хо, — вздохнул сквозь зевок Мартин. — Ладно уж, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Мартинек! — закричал ему вслед Дюшо.

— Спокойной ночи, — буркнул «шеф» в нутро белой машинки; он как раз сосредоточенно изучал ее, поднеся к глазам.

В квартире воцарилось жужжащее безмолвие, изредка нарушаемое лишь воркотней цыгана. Старшой, отложив свою игрушку в сторону, завистливо водил взглядом за красной машинкой своего напарника, которая теперь все реже сваливалась на поворотах. Понаблюдав минуту-другую, он втянул в себя воздух, намереваясь что-то сказать, но только сглотнул слюну. Потом, набравшись духу, пробормотал:

— Дюшо, дай теперь мне, ненадолго.

Но цыган и ухом не повел — может, и вправду не слышал, а может, прикинулся.

— Дюшо! — «Шеф» пихнул разлегшегося сообщника ногой. — Дюшо, ты что, оглох?

Тут как раз машинка цыгана остановилась, и он нехотя поднял голову.

— Сдается мне, малец сам ни в жисть не заснет, надо бы его как-то усыпить.

— Истинная правда, шеф. Тюкнуть его? — неуверенно спросил Дюшо.

— Сказанул тоже! Детей, дурья твоя башка, чем усыпляют? Ну, соображай! Ска-зкой! Сказкой! И ты к нему сей момент пойдешь и эту самую сказку расскажешь! Вот так-то, а это сюда давай! — И старшой выгреб из ладоней цыгана красную машинку. — Я тут покамест пошурую, а ты топай. Шевелись, чего застрял? Заговори ему зубы какой-нибудь байкой, а когда заснет — вытащи из-под него эту поганую пленку. Усек?

— Усек, само собой, шеф.

Дюшо юркнул в спальню, закрыл за собой дверь и благовоспитанно расшаркался перед Мартином, который сидел на постели и листал «Рогач»[26]. — Добрый тебе вечер! Можно, я тут чуток посижу?

— Вот здорово! — Мартин потеснился, освобождая возле себя место. — А давайте рядышком ляжем, со мной давно уже никто не лежал. В последний раз Соня, но я этого почти не помню, совсем маленький был.

Дюшо подсел на край кровати.

— Я тебе должон сказку рассказать. Про медведя, который бритья не снес. Но учти: чуть я тебе ее доскажу, чтоб ты у меня сразу же захрапел, потому как никакой другой я не знаю. Ну и вот. Сказка про медведя, который не снес бритья. Жил-был один молодой да ладный, однако бедный Ром цыганского роду. А у того гражданина Рома был сын цыган. И жил в их селе еще один такой отец, но у того не было сына цыгана, зато была дочка, но вовсе даже не цыганка, потому как отец у ней был гаджо. Королевский гаджо.

— А что такое «гаджо»?

— Вот ты, скажем, гаджо, потому что ты не Ром.

— А что такое «Ром»?

— Ром — это цыган, но коли ты скажешь цыгану, что он Ром, так он не разгневается, а попробуй скажи Рому, что он цыган, так тот тебя, может статься, и отлупцует, если ты, само собой, слабей его. Да ты меня вконец запутал. Придется по новой начинать. Сказка про то, как медведь бритья не снес. Жил-был один ладный, зато бедный Ром цыганского роду, и был у него сын Ром. И жил еще в их селе тоже такой вот отец, но у того не было сына цыгана, а была дочка, потому как был он гаджо. И не простой гаджо, а король. Стало быть, дочка его была принцессой. Красивая дочка, скажу я тебе, была, баба прямо загляденье, да чего там говорить, одним словом — фу-ты ну-ты. Разные там принцы проходу ей не давали, только захоти. А она не хотела, и все тут. Что было королю делать? Вот и объявил он, в письменном, значит, виде: кто, мол, пробудет всю ночь в одной хате с медведем, тому она и достанется. Заместо своей старухи принцессу отхватит. Ходили принцы, короли, паны всякие, артисты даже, да никто с медведем в одной халупе не высидел. По утрам собирали от кого куски, от кого клочки. Прознал о том Ромов сын, да и говорит: «Слушай, отец, пойду-ка и я счастья попытаю, авось пересижу в той хате. Все одно в конце сказки положено мне на принцессе жениться». Как в воду глядел. Ну так вот, отвечает ему на это отец: «Бедняцкий ты у меня сын, не высидишь ты, Ром, в той хате до утра». Но Ром все ж таки пошел. Пустил его король в ту хату. В ту, где, стало быть, косолапый сидел. «Пошли тебе господь добрый вечер, медведь!» — «И тебе того же, цыган. Сейчас я тебя съем, потому как очень уж ты ладный, да гладкий, да выбритый». — «Съесть-то съешь, ан все таким же косматым и останешься, — не спущает ему наш разлюбезный Ром. — А не съешь меня, станешь таким же гладким, как я». — «Это как же?» — «Да вот так. Я тебя побрею». — «Бритый — это хорошо, коли сумеешь побрить, так брей». — «И побрею, только для этого надобно тебя связать». Тут медведь дал связать себе обе лапы, и еще две лапы, и пятую морду. Ром, само собой, боится, но виду не подает. А после схватил дубинку — и «вот тебе», «вот тебе»! Тут медведь взревел — не брей меня больше, очень уж больно, лучше я косматым останусь! Отложил тогда Ром дубинку и в постель завалился. Чуть свет окликает его король: «Жив, цыган? Ну что ж, делать нечего, бери мою дочку в жены. Получай по заслугам». А сам, только что Ром ушел, и говорит медведю: «Я тебя отпущу, только чтоб ты мне этого цыгана сожрал, как будет он из церкви возвращаться. Ром-цыган королю не родня».

Но Ром парень не промах, верно? Вот возвращаются они из церкви, увидал Ром косолапого и говорит принцессе, то бишь королеве: «Скидавай с себя одежки».

— Все-все? Догола значит…

— И вот она в энтаком виде — ты ж меня понимаешь, в каком, — усаживается рядом с Ромом, королем-цыганом, в карету. А медведь уж наизготовке. А принцесса вся из себя белая, медведь выкатил буркалы да как заревет: «Ой-ой-ой! Вот так побрил ее, бедолажку! Живого места на ей нет, медвежьей шерсти всего-то один клок оставил!» И наутек пустился.

И жил себе Ром-принц с принцессой своей лучше некуда, а для затравки заглянул с ней в корчму, ты ж меня понимаешь, зачем. На королевские денежки употчевал Ром-принц все королевство, всех Ромов. И я в той корчме веселился, плясал, аж сюда провалился… Спишь?

— Угу.

— Молодец! А теперь, ежели спишь, надо мне забрать у тебя эту пленку. Где она у тебя? В шапке?

— Не-а.

— В руке?

— Угу.

— В этой?

— Не-а.

— А, чтоб тебя!.. Тогда где? В другой, что ли?

— Угу. — И Мартин сунул Дюшо под нос кулачок с побагровевшим большим пальцем, торчащим из-под указательного.

— Бабкин фиг тебе дам, а не пленку!

— Это мы еще посмотрим, в жизни такого-энтакого не видали.

— Смотри сколько влезет! — И Мартин стал вертеть у него перед глазами кукиш.

Не успел Дюшо поймать его за руку, как дверь отворилась. Влетел старшой.

— Брось ты его, Дюшо, сматываемся.

— Опять? — вздохнул Дюшо и потрусил следом за «шефом» на балкон.

— Стойте, куда вы?!

— На автобус, мальчик, на автобус, — бросил старшой и выглянул вниз с балкона.

— Почему так вдруг?

— Потому что возвращается твоя мамочка, а мы тут небольшой беспорядок устроили, так нам лучше смыться, чтоб она не заругалась.

— Но мне без вас грустно будет!

— Что?

— Я говорю, мне без тебя, Дюшо, будет грустно.

— Не шутишь?

— Чтоб мне с места не сойти! — Послюнявив два пальца, мальчик поднял их как для присяги и так яростно затряс головой, что шапка сползла ему на глаза.

— А хочешь, мы еще придем? — отозвался с балкона старшой.

— Само собой!

— Тогда придем. Вот тебе моя рука! — сказал «шеф» и протянул пятерню.

Мартин сдвинул с мокрых глаз шапку и чуть было не обменялся со старшим дядей рукопожатием, но вовремя спохватился и, сунув обе руки за спину, быстро переложил пленку из правой руки в левую.

— Договорились, шеф.

— Шеф, лестницу сперли! Ну и люди пошли! Что делать будем?

— Прыгать!

— Эх, где наша не пропадала! — сказал Дюшо и провалился в темноту.

За ним и «шеф» перелез через перила. Раздался глухой стук и вопль:

— Ой! Бесперечь в меня надо было угодить!

— Чао! — закричал им вслед Мартин, переступая с одной босой ноги на другую и вслушиваясь в затихающие голоса своих гостей. Покивал на прощание в темноту и вернулся в комнату. Затворив балконную дверь, улегся, натянул до подбородка одеяло и закрыл глаза.

Когда на край его постели подсела мама и включила ночник, на лице мальчика сияла счастливая улыбка. Мама поправила одеяло, стянула с головы сына шапку, погладила по светлым девчоночьим кудрям. Поцеловав Мартина в лоб, она погасила свет и на цыпочках выскользнула за дверь.

Перевод со словацкого Л. Ермиловой.