Соло для оркестра

Петер Андрушка ВСТРЕЧАЙ ЗЕЛЕНОЕ УТРО

По деревне несся вихрь, задевая телеги, перескакивая с крыши на крышу. Старушка подложила дров в плиту, притворила окно и, накинув на сухонькие плечи черный шерстяной платок, вышла из дому.

Грустный вид у деревенских погостов весной. Прибавляется новых могил, а деревня пустеет. Напоследок вытянешься ты на ложе, и никто больше не увидит тебя, как стоишь ты перед корчмарем и заливаешь жар души глотками горьковатого пива. Ты всего лишь холмик где-то там за деревней. И старушке известно, что костел на нижнем конце кладбища — слабая утеха перед последней дорогой. К тому же священник берет безбожные деньги за каждые похороны.

Ветер, захватив шерстяной платок, подтолкнул старушку и потерся о стройную башню костела. Топай, старая, и не богохульствуй даже в мыслях своих. У ворот кладбища под ее ногами запел песок, она замедлила шаги, открыла ворота, осенила себя крестом. Высокий терновник, колодец, мрамор. Недобрая весна забрала тебя, старик, а теперь и за мной пришла. Весна, зеленая пажить, свежие пучки листьев. Прошлый год Эмиль нарубил мне дров, хватило чуть ли не на всю зиму. Все больше дуб да акация…

Когда мы впервые встретили Нору, деревенька эта существовала для нас лишь как маленькая точка на карте, точка с чудны́м и ничего не говорящим нам именем. У Норы был белый свитерок и распущенные по плечам волосы. Эмиль знал ее раньше. Встречал в кино, на рынке, в школе. И ему даже в голову не приходило, что она может стать для него интересной. Эмиль тугодум. Он рубил старушке дрова на всю зиму и думал о Норе. Она ему нравилась. Школа, рынок, кинотеатр. Потом возник этот длинный с зализанной прической, а с ним начались и прогулки. Прогулки по длинной белой дороге, усыпанной кленовыми листьями. Этот малый все равно что старый ломаный грош. Того и гляди, рассыплется. И как это ее угораздило попасться ему на удочку, Эмиль никак не мог взять в толк.

Попалась или не попалась — никуда от этого не денешься. Эмилю надо было решаться. Может, он сдрейфил, может, она казалась ему слишком красивой. Мы сели в старую «татровку» и двинулись кружным путем, окутанные клубами дыма. Это будет великий триумфальный путь, сразу же заявил летописец нашей экспедиции Но́нчи. Настанет час — и нам воздвигнут шикарнейшую триумфальную арку, потому что наша победа — это Нора, дорогой. Эмиль придуривался, но мы его прощали. Нора — господи, как же ее на самом деле звали? — нам нравилась, и приятно было сознавать, что она будет вместе с нами. А этот ее обсосанный — он отпадет мертвым трупом, затеряется, как вышедший из употребления старый грош, откатится в сторонку, и Нора будет наша.

— Я с ней заговорю, — предупредил Эмиль, — а вы держитесь безразлично.

— Безразлично?

— Ну, как будто вас это не касается…

Раздражительность свидетельствовала о его растерянности, из чего мы делали вывод, что и он обыкновенный, ничем не выдающийся человек и весна окажется неприятной и для него. Зеленое утро, распахнувшееся, как огромное окно, уже не будет принадлежать ни ему, ни нам.

«Татра» вела себя послушно.

— Девушка поедет с нами, ребята, — сказал Эмиль.

— Мы думали, ты хочешь один… — удивился Нончи.

— Ну скотина!

На нас сразу приятно пахнуло Норой, она очутилась рядом, совсем близко, а мы все не могли договориться. Как там ее облизанный? Она послала его подальше или нас берет на пушку? Эмиль вступился за нее, Нончи был осмотрительнее, его дальновидность мне в данном случае казалась уместнее самоуверенности Эмиля.

Наши сомнения подтвердила старушка, но значительно позднее, уже когда и так выяснилось, что прав Нончи, а Эмиль попал пальцем в небо. А в тот день деревня перестала быть для нас точкой на карте и превратилась в деревню, где живет Нора.

— Никогда не поверил бы, что она такую свинью нам подложит, — скулил Эмиль.

— Это ж ясно как божий день, эта разряженная краля может оценить юмор и старую «татровку», но ей совершенно необязательно ценить таких, как мы.

— Ты хочешь сказать — таких, как я! — ударился в амбицию Эмиль.

— Хоть бы и таких!

— Спасибо, и смотри, как бы я тебе не врезал!

— Себе наподдай как следует, супермен. Если б не ты, Норе и в голову не пришло бы шарахаться от нас!

Злость Эмиля за дорогу немного остыла. Запыхавшийся состав тащился еле-еле, нас укачало до дремы, к сумеркам мы были на месте. Первым сошел Эмиль, за ним Нончи и я. Маленькая станция с выцветшей надписью на фасаде, узкая тропинка к ряду домов.

Старушка приняла нас без лишних слов.

— Сколько платить? Да кто его знает, ребятки.

— Мы пожили б у вас недели три.

— До конца жатвы, — уточнил Нончи.

— За три недели плата не может быть большая, — вслух размышляла старушка.

— Ну уж сотню-то мы вам дадим, бабуля, — сказал Эмиль.

— Сотню?

— Если мало, прибавим…

— Нет, я только о том, что лучше бы вы мне дров нарубили и воды принесли.

Мы невольно расхохотались — будет сделано, бабуля, вода и дрова. Нарубим столько — хватит до самой весны.

— Да мне до весны и надо только, после-то и ни к чему.

— Отчего же?

— Старика моего прибрало весной, и мне другого не приходится ждать.

— Вы о чем? О курносой с косой?

— Кроме как о ней мне и думать не о чем. В мои-то годы…

— Бабуля, да мало ли о чем, — куражился Эмиль. — Вы сто лет проживете.

— Сто лет! Ой, парень, не насмехайся! Господь с тобой…

— Господь… а мы с ним по корешам, бабуля, — сворачивал на свое Эмиль. — Кстати, где тут у вас его хата?

— Хата?

— Ну, костел, или как вы это называете. Из поезда мы видели шпиль, но этого мало для ориентира.

— Вы собираетесь ходить в костел?

— Ну, разок можно и сходить.

Эмиль знал, чего добивался, здорово его допек облизанный. Нора выйдет за него замуж, но Эмиль устроит им славную феерию. Такой свадьбы в деревне еще не видали!..

По деревне несся ветер, перескакивал с крыши на крышу, бросался в лицо. Заморосило. Старушка накинула шерстяной платок на плечи и вышла из дому. Протиснулась через приотворенные огромные ворота, поискала холмик осевшей земли. Старик ждет, а тут ветер и снова дождь… Надо будет мне помолиться, старый.

В поле нас возили на тракторе. Эмиль скучал по своей «татровке», можно было бы с шиком прокатиться, и тогда Нора — почем знать, — глядишь, еще и одумалась бы. Мы видели ее раза два, но встречи с ней избегали. Умышленно, подчеркнул Эмиль, но мы с Нончи были уверены, что скорей из трусости, а не из умысла. Распущенные волосы Норы, налитое тело, шаг, будто звон колоколов. Если она еще разок попадется мне в руки — все, не ускользнет. Эмиль с расстройства делал глупости. И его затея с феерией на свадьбе тоже была самая натуральная глупость. Нора выходит замуж, бабушка готовит ей настоящую деревенскую свадьбу, где будут жареные утки, свиная печенка, домашняя ливерная колбаса, горы пирогов, вино и подружки с горделиво выпяченными пышными грудями. Но в день свадьбы Нора всех переплюнет, заявил Эмиль, она непревзойденна. Нора — символ женственности, женского совершенства — стала идолом, перед которым Эмиль капитулировал. Мы его понимали, и он был нам смешон. Ничего ведь у него с ней не было, а он устраивает цирк, собирается разбить в костеле во время венчания бутылку сливовицы в тот самый момент, когда Нора произнесет «да». Бред, который мог родиться лишь в голове Эмиля.

Старушка Нору знала, знала ее под именем Милана.

— Что вы там ни говорите, ребята, она же Милана, вы только поглядите ей в лицо.

— А что она за девушка? — спросил я как-то у старушки.

— Обыкновенная, парень, девушка и девушка. Как помер у ней отец, она все к бабушке льнет.

— И часто она бывает в деревне? Приезжает ли?..

— Да каждые каникулы приезжала.

— А ребята? Ухаживают за ней ребята?

— Ну как же… не знаю я, правда. Теперь вот объявился какой-то. Говорят, замуж за него выходит.

— Знаю, такой прилизанный…

— Чего? — старушка вроде бы не поняла.

— Говорю, прилизанный такой.

— А отчего… прилизанный уж сразу…

— Эмиль так прозвал его — за то, что он причесывается гладко и весь как обсосанный.

— Это верно. — На губах старушки промелькнула улыбка. — А у Миланы все при ней. И тело такое, что просто загляденье.

— И вы смотрите, какое у девчонок тело?

— Смотрю ли? — Старушку задел мой вопрос. — Как же не смотреть! И на меня смотрели.

— А вы-то почему смотрите, бабуля?

— Смотрю, легко ли рожать будет…

— Что же, это по девушке видно?

— Само собой, конечно, видно.

— А по чему?

— Если бедра широкие — значит, легко.

— А Нора?

— Милана-то? Нет, этой легко не будет. Здорова девка, а бока узкие.

По ночам мы размышляли о Норе. Нора, Милана… Бабуля наша занятная — рассказывает о Милане, а у самой на уме Нора. А когда говоришь ей про Нору, она думает о Милане. Рассуждения Нончи остроумием не блистали, но терпеть их можно было. Зато Эмиль не мог вырваться из плена немыслимых идей. Последнее время он даже начал избегать старушку — мы это связали с Норой, — он утверждал, что ему неприятно ее морщинистое лицо и всевидящие глаза. Она боится весны, слыхали, ребята, она боится весны! Несколько раз говорила уже, что весна — плохое время года (а почему, спрашивается?), весной, мол, больше всего умирает стариков, они не любят зеленого цвета, да и солнце старым людям вредит.

В день Нориной свадьбы мы сидели в костеле. На дворе жара, последние дни жатвы. Утомительная тишина давила на нас камнем и истощала наше терпение, мы ждали, как поведет себя Эмиль. Ясно было одно: если он разобьет бутылку об пол, нам придется покинуть костел и не показываться на глаза старушке, а Нора будет опозорена. Но мы не посмели перечить Эмилю. Бедный неприкаянный Эмиль должен был сам решить, как поступать.

Позже, когда мы допивали уцелевшую сливовицу, кто-то тихонько постучал в окно.

— Я не верю в духов, — сказал Нончи. — Но не удивлюсь, если сейчас к нам ввалится некто в белом одеянии.

— Приготовь приветственный спич, — криво усмехнулся Эмиль, — я иду открывать.

Отворив дверь, он проглотил язык. Сегодня я уж не скажу — от страха или от радости. Широкая улыбка на Норином лице, ужас — в глазах Эмиля.

— В деревне о вас говорят, что вы хорошо работаете, — произнесла она, входя, — но я-то знаю, что вы приехали из-за меня…

— Ты малость опоздала, — сказал Эмиль. — Мы только что допили.

— То-то я смотрю, вы вроде не в себе. — Нора изучающе оглядела нас.

— Не в себе? Да ты что, с какой стати?

— И не спорьте, — помолчав, проговорила Нора. — Сдается, вам уже и сказать мне нечего.

— Нечего, — взял слово Нончи. — Эмиль готовил маленький сюрприз, да вот, как видишь, осталась пустая бутылка.

Не могу сказать, что Эмиль не испытывал благодарности к Нончи за его находчивые слова, но он продолжал молчать. Нора была здесь, на время забыв про своего облизанного, она была наша, и это было прекрасно.

— Будь у меня здесь «татровка», — вдруг по-детски искренне проговорил Эмиль, — я повез бы тебя в свадебное путешествие.

— И разумеется, Нончи с Петером, — засмеялась Нора.

— Вот уж не ожидал, Милана, что ты нам такое устроишь, — подал голос и я, — то есть Эмилю. Ты же знала, что нравишься ему. Могла бы сказать по крайней мере заранее.

— Ладно, не обращай внимания, — сразу вмешался Эмиль. — Поговорим лучше о моей «татре». Скажи, Нора, куда б ты хотела поехать?

— Пусть Петер скажет.

— Петер? — изумился Нончи.

— С Петером я бы поехала.

— И в свадебное путешествие? Она кивнула.

— А куда бы дела своего прилизанного?

— Алойза?

— Алойзом его зовут? Алойз?

В ту ночь кончилась наша жатва. На другой день мы собрали вещички и уехали первым же поездом. Было лето. На дворе у старушки возвышалась гора наколотых дров.

— До весны вам хватит, бабуля, а после приедем и наколем еще.

Нончи шутил, но старушка слушала его без улыбки. Глаза ее смотрели отчужденно, в них отражалась странная даль или предвидение того, что нас ожидает.

— Весна хороша только для вас, — сказала она. — Но если и вправду приедете, не забудьте наколоть дров.

Старушка не любила весну, не любила встречать зеленое утро, первое зеленое утро, которое приходит на смену снежным ночам. Весна — это оживление, брожение соков, которые в неуловимую минуту начинают вдруг свое коловращение в жилах, и ты снова чувствуешь, что живешь и что жить стоит, потому что утра снова зеленые и из травы несмело проглядывают головки первоцветов.

Эти соки, повторяла старушка, приносят смерть старым людям, прибавляется могил, поглядите только на кладбище.

— Милана славная девушка, выходит, вы из-за нее приехали, а мне ничего не сказали. Ну что ж, помогли кооперативу. — На лице улыбка, взгляд прямой.

Милана славная девушка, а что она выбрала себе того, понятно: на его щите герб зрелости, мы же могли предложить только дружбу и ожидание. Старушка поняла все в тот самый час, когда в костеле заиграл орган и священник нервно оглянулся раз и другой. Он был невелик ростом в своем облачении, и крест, красовавшийся на спине, казался несолидным. Старушка понимала это, она разбиралась в крестах и многое могла бы порассказать о них, она могла рассказывать о чем угодно, так, без всякой связи, переходя от весны к лету, через высокие ворота к вечному покою, который ждет ее каждый год, а она все не отважится. Потому что, хоть наша Нора вышла замуж и прилизанный водит ее по деревне, ты, Нора, с нами, мы знаем, что ты с нами. У старушки мы прожили три недели, жатва, молотьба, возвращение домой. А между делом были костел, погост и бутылка, а под терновником — кучка ротозеев. Нора, у той старушки было доброе сердце, и не может быть, чтоб она рассказывала нам глупости. Деревенские девчата испортились, они подражают городским чувихам. Но стоит городской девчонке нарядиться в настоящую деревенскую одежду — сердце бабушек дрогнет, затрепещет, как подбитая птица. Старушка знала, что ты придешь к нам, она не любила встречать зеленые утра, но знала, что тебе и нам они приносят успокоение, поэтому и мирилась с ними. Милана все может, сказала однажды старушка, и я согласился с ней, она была права, потому что Нора наша девушка, и мы рады, что она принадлежала и будет принадлежать только нам. Тот миг в костеле ничего не значил, он ничего не мог изменить, и ты знала это тоже.

Тропки на погосте зарастают по краям травой, зеленой, как день, полный надежды, как утро, наступающее после бесконечной ночи, когда ты только открываешь глаза. Огромная тишина этого мгновенья нам не мешает, мы идем втроем, дружно, под навесами высоких тополей, и, не знаю почему, видим, как ты идешь нам навстречу. Нет, это не видение. Это весна, и ты снова с нами, и, когда мы встретимся, мы благословим место, отмеченное зеленым утром. Прощай, старушка.

Перевод со словацкого И. Ивановой.