Соло для оркестра

Богумил Ногейл ДРУГ МАКСИМ

Так вот, захотелось мне с ним встретиться.

В моей памяти люди остаются обычно такими, какими я их когда-то знал. А у тебя как? Наверное, так же. Его лицо я уже забыл и представить себе, хоть убей, не мог, но попадись он мне где-нибудь на улице, я тотчас бы его узнал и сказал: это Максим.

Да, его звали Максимом, хотя имя у него было другое. Прозвали его на стройке, и имя это закрепилось за ним; но не так, как закрепляют, скажем, лопату, тачку или койку. Время тогда было такое, и прозвища людям давали по их делам.

Был у нас и Чапаев (им был я), и Жижка, и Тарас Бульба, и Комиссар, и Стаханов, и даже Мичурин. Что ты на это скажешь? В ту пору это было модно? Нет, нам это тогда и в голову не приходило.

Настоящее имя Максима было Драгослав Восагло. Чертовски трудная фамилия, правда? Ну вот, этот человек очень любил книги. Их у него, браток, было больше, чем у всех нас, вместе взятых, грязных портянок, а собиралось их после работы о-го-го сколько! Были у него в основном книги Горького. Иногда он что-нибудь читал нам вслух. Мы слушали его, вдрызг уставшие, и мгновенно засыпали. Частенько я просил его: «Почитай нам, Максим! Почитай еще! Так сладко дремлется, когда ты читаешь. Будто бабушка убаюкивает деток сказками».

Максим был идеалист каких мало. Он говорил, что люди не должны быть равнодушными друг к другу: ведь в каждом человеке скрыто такое, что требует участия, помощи. Когда он встречал парня со шрамом на лице, то уже видел в нем чуть ли не героя, хотя тот наверняка схлопотал себе этот шрам где-нибудь в трактире во время драки. Когда я возмущался безобразиями на стройке, он успокаивал меня: «Знаешь, комдив, к людям надо относиться с доверием, ведь вором-то никто не рождается». Но народ среди нас был уже видавший виды, частенько то у того, то у другого пропадали часы, деньги, а то и еще что поважнее; о том, верно, не рассказывалось в книгах Максима.

Я не говорю, что некоторые его взгляды на жизнь были такими уж неподходящими, но жить, руководствуясь ими, в то время было нельзя. Позднее, когда я вернулся со стройки домой и стал работать в должности, на которой мало было только ставить рекорды, но надо было уметь и посоветовать людям, как жить, я часто вспоминал Максима. Мне так же не хватало теории, как ему в те годы практики. Знаешь, браток, когда постоянно имеешь дело с людьми, не всегда веришь в их добрые умыслы: один приписывает себе работу, которую вообще и не делал, другой крадет мешок цемента, третий чуть ли не у тебя на глазах выставляет раму. Но без веры, без какой-то перспективы жить тоже нельзя, даже в тюрьме, даже если ты осужден пожизненно.

Так вот, значит, я и сказал себе: съезди-ка ты к Максиму, оба вы стали на несколько лет старше, ума у вас прибавилось, опыта тоже. В брошюрках, что проглядывал ты в свободное от работы время, узнал кое-что о политике и экономике, да только житейской мудрости у тебя от этого больше не стало.

Отыскал я в своем старом блокноте его адрес, взял отпуск и поехал. Конечно, я мог ему написать, но не горазд я изливать свои чувства на бумаге. И вот сел я на мотоцикл и понесся в сторону Тршиновиц. Еду, а дорогой все вспоминаю прошлые наши деньки, и когда миновал я стрелку «До Тршиновиц 6 км», то единственно, чего не мог вспомнить, так это его лица. Перед селом, может, то был город (не помню, видел ли я там храм или ратушу), попался навстречу мне парнишка. Я его спрашиваю, не знает ли он Драгослава Восагло, а тот отвечает, что пан инженер-строитель Восагло живет в третьем доме от конца улицы по направлению к Мышкову. Я уточняю: говорю, что ищу Максима, вернее, слесаря Славу Восагло, а не какого-то там пана инженера-строителя. Парень смотрит на меня удивленно и говорит, что другого Восагло в Тршиновицах не знает.

Наверно, это его родственник, решил я, но спросить лишний раз не мешает, да и сделать несколько лишних километров тоже.

Что попусту толковать, я все равно должен его найти. Сворачиваю на автомагистраль в сторону Мышкова и отсчитываю первый, второй, третий дом от края — и что ж я вижу: да это не дом, а вилла с садом, прямо тебе представительство иностранной державы. Какой-то парень поливает из шланга кольраби. Я останавливаю мотоцикл и открываю калитку. Со ступенек веранды навстречу мне сбегает женщина — чисто с картинки из модного журнала, — смотрит на меня, будто я сборщик мусора, не иначе, и справляется, что мне нужно.

Я поглядываю на нее и спрашиваю себя, как мне к ней обратиться — мадам, пани или товарищ, — потому что теперь уже трудно по внешнему виду определить, кто перед тобой. Мужчина тоже переводит на меня свой взгляд; и тут меня осенило, словно я припомнил фотографию из семейного альбома.

— Максим! — кричу я. — Привет, Максим!

— Наверное, вы ошиблись, — обращается ко мне молодая дама, — здесь никакого Максима нет.

— Да как же нет? — кричу я. — Вот он, наш Максим, парняга лопоухий!

Мужчина завернул кран, опустил на землю шланг и направился ко мне, вытирая руки о синий фартук. Подойдя, удивляется:

— Простите, я что-то не припомню… А я говорю:

— Вспомни! Ну как же так! Наш барак, койки, побудки, Фому Гордеева… Ну и комдива Чапаева!

— Боже мой, это невероятно! — восклицает он и снова вытирает руки о фартук. Потом кисло-сладко улыбается и произносит:

— Яничка, это пан…

А как дальше — не знает.

Я сам обращаюсь к пани и представляюсь:

— Гла́ва, Карел Глава.

— Очень приятно, — улыбается она, словно жует мятную конфетку.

— Проходи, — приглашает Максим. — Или ты торопишься?

— Да нет, — отвечаю я, — времени у меня предостаточно, приехал повидаться с другом.

— Рад, очень рад, — говорит он.

Ну, скажу тебе, браток, теперь уж я сам не знал, кто из нас был более озадачен — они или я.

— Вот, пожалуйста, половичок, — обращается ко мне хозяйка, словно я какой-то деревенский недотепа.

— В прихожей мы снимаем обувь, — шепчет Максим мне на ухо.

— Если вы снимаете, то и я сниму, — говорю я. — Если вы пойдете на руках, то и я тоже, только скажите.

— Хи-хи-хи, — смеется она, — пан Глава любит пошутить.

Вхожу в дом. Кругом персидские и прочие ковры, мебель из красного дерева. Ты видишь, браток, какие плечи у меня широкие. Толкаю дверь и — бац! — прямиком по пианино.

— Черт возьми, — с сожалением в голосе произносит Максим и внимательно осматривает, не поцарапался ли где лак.

Она подталкивает меня к креслу, на которое быстро набрасывает покрывало, и предлагает сесть. Я сажусь — почему бы нет! Мне и самому как-то не по себе. У нас дома за дверью нет пианино, зато рядом стоит детская кроватка.

Что поделаешь, говорю я себе, теперь немало таких квартир, где надо бы всюду развесить таблички: «Руками не трогать!» — или: «Осторожно!» У меня дома четверо мальчишек, и разных там царапин на мебели мы попросту не замечаем, иначе каждую минуту приходилось бы раздавать ребятам подзатыльники.

— Послушай, — обращаюсь я к Максиму, — дом у тебя как картинка, участок что монастырский сад. А где дети? Наверху? Сколько их?

Максим краснеет, как в те времена, когда мы сватали на стройке ему одну девушку, и отвечает:

— Знаешь, дружище, о детях мы пока еще не думаем, с детьми слишком много забот, а у нас других обязанностей хватает. — И тотчас же переводит разговор на другое: — Яничка, хорошо бы выпить за встречу. Ты не сбегаешь за бутылочкой красного, я больше всего люблю красное…

А она в ответ:

— Не забывай, Славек, о своем желудке. И учти, что пан Глава приехал на мотоцикле…

Я вмешиваюсь в разговор:

— Что до меня, то не извольте беспокоиться: из меня такой алкоголь в момент улетучится. А что касается Максима, то красное-то очень даже полезно для желудка, это как лекарство или экспортное пиво «Праздрой».

Она соглашается. Максим вручает ей купюру в двадцать крон, она причесывается, подкрашивается и уходит.

Мы сидим, и разговор как-то не клеится. Словно то, о чем я хотел спросить Максима, потеряло сейчас всякий смысл.

— Да, тогда мы жили единой дружной семьей, — говорю я. — Иногда мне чудно́ становится, как удалось нам выдержать такое — и мороз, и холод, и ливни, — ведь даже помыться было негде, да и одежду высушить. Но всегда нас поддерживало и согревало одно — убежденность, что работаем мы во имя будущего.

— Знаешь, — глубокомысленно отвечает Максим и стучит пальцами по столу, — тогда было другое время. Надо было жертвовать собой, чтобы пройти эту ступеньку. Я мечтал стать инженером-строителем, а без хорошей характеристики меня на учебу не приняли бы. Теперь уже все иначе. Мне нечего жаловаться. Пойдем покажу, как мы живем, хотя все, что ты увидишь, стоило нам немалых трудов.

Ну вот, браток, демонстрировал он мне одно чудо техники за другим. Щелкал выключателями, повертывал ручки, нажимал на кнопки, все время что-то с чем-то сравнивал, сдувал пыль, переставлял предметы. Меня так и подмывало спросить, нет ли у него механической канарейки.

— Сейчас мы копим деньги на «фиат», — доверительно сообщил он. — Остается добрать на задние колеса, и тогда — порядок. Так что как-нибудь понаведаемся к тебе.

— Буду рад, — отвечаю я, — приезжайте посмотреть на моих мальчишек, может, возьмете с нас пример.

Между тем вернулась его женушка, принесла бутылку «Плевена».

— Выпьем за встречу… За что еще?

— За первого сына, — предлагаю я, — и с этим вам следует поторопиться, иначе соседи подумают, что дети — ваши внуки.

— Не беспокойтесь… хи-хи-хи, — включается в разговор его жена. — Давайте лучше выпьем за то, чтобы у нас поскорее подошла очередь на машину. Теперь это наша самая большая мечта.

Мы выпили.

— Давай еще, — говорит Максим и наливает.

Мы снова выпили. А его жена к слову вставляет, что мы сейчас пропиваем заднюю левую мигалку, и при этом смеется так, как смеется старая дева, слушая неприличный анекдот.

В этот момент, дружище, глоток вина неожиданно застрял у меня в горле; запершило, я невольно кашлянул… И… ты бы видел, что произошло. Она сидела против меня, и потому почти все брызги, к несчастью, достались ей. В один миг она превратилась в курочку-рябу и запричитала:

— Боже мой! Мое новое платье… И скатерть! Славек, скорее замочи скатерть, иначе пятна не отойдут!

И бросилась в ванную. Максим глянул на меня, как разгневанный барин на растяпу слугу, переставил бокалы и бутылку на стул, схватил скатерть и кинулся следом.

С минуту, браток, я стоял как истукан. Что делать, думаю, когда снова пришел в себя. И вдруг меня осенило: достаю я кошелек, кладу на стол сто крон как бы в счет амортизации: за рвотную жижу, царапину на пианино, химчистку ее платья и прочее — и вылетаю из дому. Моя ненаглядная «ява», не успел я нажать на педаль, моментально завелась. Я вскочил на сиденье, и Тршиновице вмиг остались у меня за спиной.

Километры убегали под моими колесами. И вдруг мне стало смешно, жутко смешно. Еду и хохочу, остановиться не могу. Потом вдруг задумался и перестал смеяться. Ведь если по-серьезному, то в этом действительно нет ничего смешного. Что и говорить: был Максим человеком, а стал рабом.

Перевод с чешского Н. Осецкой.