Соло для оркестра

Петр Проуза ПОСЛЕДНЕЕ СОЛО ТОНИ ПОЛЛО

— Спешку придумали нетерпеливые люди, которые всегда недовольны, — медленно проговорил пан Польцар, крепко держа меня за руку.

— Ты, Лукашек, побудь тут со мной. До завтра еще столько времени, мало ли что может случиться, обожди ты с этим велосипедом. Может, ты завтра и не поедешь.

— Ну да! Еще как поеду! Мне нужно занять первое место! — выпалил я в обиде.

— Ах, извините, тогда беру свои слова обратно. Раз нужно, значит, нужно. Занимай первое место. А я тебе тогда поднесу медаль. Но все равно погоди маленько, нам с тобой надо тут кое-что доделать.

Нам? В ту минуту я стоял в дверях нашего туалета и по команде пана Польцара подавал ему различные инструменты. Он что-то ловко привинчивал в бачке, толковал при этом о системе, о времени и бог знает о чем, балансируя на маленькой табуретке, которая нестойко держалась на большом стуле.

Я хотел выбежать только на минутку, ведь ребята наверняка ждали меня у дверей, и я хотел им крикнуть, что догоню их, но этот пан Польцар смеялся над физкультурой и спортом, потому и мои тренировки тоже не принимал всерьез.

Он вообще ничего не принимал всерьез, и это мне ужасно нравилось, хотя мама, слушая его, иной раз изо всех сил вращала глазами и мотала головой, указывая при этом на меня, стараясь дать ему понять, что такие речи не для моих ушей.

Что касается прочего, то мама не могла нахвалиться паном Польцаром, потому что он умел починить и исправить в нашей хибаре почти все, а наш дом в Гайнице очень в том нуждался.

Раньше мы ездили сюда, еще с папой, довольно часто, я тогда еще и гвоздя забить как следует не мог, папа надо мной смеялся, и я начинал хохотать вместе с ним.

Это было давно. Потом папа вместо Орлицких гор стал выезжать в заграничные командировки, налаживал там новое оборудование, и через Прагу проносился как метеор, так что меня и не успевал заметить.

Еще позднее они с мамой кричали друг на друга за закрытыми дверями — подразумевалось, что я их не слышу, а потом какое-то время, наоборот, не разговаривали друг с другом совсем и общались через меня, будто два иностранца.

Потом уже ничего не было. Папа исчез, а мама говорила, что в Праге на нее все стены падают и потому мы переедем в наш сельский дом на постоянное жительство.

Так случилось, что в это время ушла на пенсию пани Ганоускова, много лет работавшая на почте в Гайнице, и мама без труда получила ее место, потому что в Праге она заведовала районным отделением связи. Здесь же она должна была делать все.

Все ей приходилось делать и в нашей хибаре, которая в последние годы сильно похилилась. Но потом в дело решительно включился пан Польцар; он жил неподалеку от нас, и ему, видно, надоело глядеть на наше с мамой неумелое хозяйствование.

— Знаете что, паничка, я вам вашу виллу приведу в порядок, мне нельзя терять сноровку. И краска у меня тут еще осталась, и кой-какие доски, и даже новый сортирчик. Я за ним столько гонялся, и вдруг привалило сразу два, куда мне столько, я же не маэстро Липуччи.

Нет, он был вовсе не маэстро и не Липуччи. Пан Польцар был невысок ростом, но крепкий, мускулистый, он ходил особой походкой, делая мелкие быстрые шажки, с его румяного обветренного лица глядели два веселых, ярко-синих глаза. Он любил рассказывать.

В тот день ребята меня не дождались и уехали на тренировку одни, ибо пан Польцар начал мне рассказывать ужасно интересные вещи про маэстро Липуччи, у которого в фургоне было два клозета, потому что он был знаменитым пожирателем огня и у него в связи с этим были неприятности с пищеварением. Дело в том, что пан Польцар много лет был циркачом — мирового класса, как он говорил. С разными цирками он объехал всю Европу, и даже в Америке побывал, и в Японии. Он прогуливался по городам, сами названия которых заставляли меня трепетать: Триест, Копенгаген, Рига, Монте-Карло, Флоренция, Эдинбург. И он описывал эти пункты своих цирковых остановок так зажигательно, как будто я сам гулял с ним по этим городам.

Часто он был в этих отдаленных местах один-одинешенек, единственный чех в пестрой международной труппе, потому что в годы своей самой громкой славы он был Тони Полло, как печатали его имя на цирковых афишах, наилучший в Европе и в мире дрессировщик, укротитель диких зверей. Тони Полло первым из дрессировщиков свел в одну группу львов, тигров и пантер. Номера его были эффектны и часто небезопасны. Позднее он перешел на других зверей — дрессировал медведей, шимпанзе, верблюдов и лам. В конце же своей цирковой жизни, вновь под своим именем Антонин Польцар, он ухаживал за животными других укротителей, чистил их и кормил, а под самый конец он ездил с цирком Умберто.

В Гайницу он вернулся после долгих лет, когда умер его брат и пустовавший домишко уже начал ветшать. Несколько месяцев он поднимал и доводил до кондиции свое хозяйство, потому у него и собралась куча строительных материалов.

В гайницкий дом пан Польцар привез с собой свой малый зверинец: ослика, несколько персидских и сиамских кошек, тяжелого, но при этом очень быстрого сенбернара по имени Юмбо. Во дворе бегали в огромном количестве куры, гуси, утки, в клетках теснились кролики. Все это словно чудом бурно размножалось и росло, так что пан Польцар то и дело предлагал односельчанам котят, гусят, кроликов и яйца.

Из-за этого зоопарка на дому никто его особенно не посещал, да, по правде сказать, пан Польцар никого к себе и не звал. Когда мы окончательно утвердились в Гайнице, пани Ганоускова предупредила маму насчет «этого старого дурака», у которого под кроватью, говорят, свились колечком змеи. Скорпионов в карманах пан Польцар явно не носил, это пани Ганоускова сильно преувеличила, я бы это заметил, приглядываясь к нему, пока он у нас работал.

Досказав мне тогда историю маэстро Липуччи, он вышел со мной на улицу и мелкими быстрыми шажками, немного пригнувшись, будто был в цирковой клетке, направился к своему дому.

Мне надо было торопиться, чтобы убежать, пока не вернулась мама; она бы меня еще задержала обычными разговорами о простуде. С тех пор как мы остались с ней одни, мама все боится, как бы чего не случилось, и все время беспокоится обо мне.

Я оседлал своего золотистого «фаворита» и что есть мочи закрутил педали. Я молнией промчался мимо пана Польцара, который прокричал мне вслед: «Держись крепко! Смотри не упади!»

Я гнал велосипед через всю Гайницу в гору, по дороге, зигзагами поднимавшейся к главному шоссе, которое тоже, слегка изгибаясь, шло на подъем и спускалось только к районному центру, точно двадцать пять километров, отрезок, на котором завтра мы будем соревноваться.

Когда мы переехали из Праги, я первым делом осведомился о велосипедной секции, куда принимают и подростков. Все оказалось просто: случайно в ближайшем райцентре была очень приличная команда велосипедистов.

В команде подростков я и познакомился с Вашеком и Ольдой, которые жили в деревнях неподалеку от Гайницы, и вместе с ними стал ездить на тренировки.

Я нагнал ребят вскоре после выезда на главное шоссе, подстроился к ним и, чтобы как-то оправдаться, рассказывал им урывками, когда мы останавливались, про пана Польцара, то есть, собственно, про Тони Полло, но про медаль и про то, что я должен победить, я им, разумеется, не говорил, потому что победить хотели мы все трое.

В ту последнюю тренировку мы не очень-то выкладывались, но все равно вернулись домой уже затемно. Мама, к моему удивлению, особенно меня не ругала, она знала, что на другой день чемпионат, к тому же была пятница, а в пятницу она сидит на почте до восьми часов и очень устает.

— Пан Польцар велел сказать, что в воскресенье займется ванной, — затараторил я, чтобы она не заметила моей мокрой от пота майки.

Бедняжка мама тотчас поддалась на провокацию и с воодушевлением заговорила о том, что́ мы еще с помощью пана Польцара устроим в своем гайницком гнезде, какой это будет образцово-показательный дом, что в нем и не узнаешь старую развалюху.

Она любила говорить о том, что мы сумели сделать, как бы люди в Праге дивились, чего мы с ней можем добиться. «Людьми», в сущности, был всего один человек — мой папа. Он бы и в самом деле дивился, но только на дом, нас бы он и не заметил.

В субботу я проснулся сам собой невероятно рано и заверил себя, что должен победить. Ради мамы, чтобы ей была радость, ради папы, чтобы можно было это ему сообщить в двух фразах, чтобы видел, чтобы вправду дивился, а еще мне надо победить ради пана Польцара, раз я перед ним так хвалился и раз он мне обещал медаль.

Это было не так легко. Сначала я оторвался и долго ехал один впереди, но на второй половине дистанции меня догнали три парня, в том числе и мой приятель Вашек, на финише я крутил педали что есть мочи, я чувствовал кровь на нёбе, ноги сводила судорога, но я пришел первым.

О соревнованиях написали в районной газете, и с тех пор главный гайницкий болельщик всех видов спорта почтальон Квайзер называл меня «чемпион».

Пан Квайзер писал свою фамилию через Q: Qaiser, и горе тому, кто неосторожно обозначал его как Kvaiser’а, он ужасно этим Q гордился — больше, чем я своим чемпионством. Главной его специальностью был футбол. Он с солидным видом выдавал километровые комментарии по каждому поводу — разумеется, тут был хоккей, но также и атлетика, велосипедный спорт, ручной мяч, плавание, баскетбол, гимнастика, словом, все дисциплины, поминаемые в Спортлото; но футбол он знал во всех тонкостях.

Я носил маме на почту еду, и пан Квайзер, который в обед тоже там обычно бывал, вместо десерта угощал меня своими догадками, каков был результат матчей в первой лиге, — это по понедельникам и вторникам, в остальные дни рассуждал о том, каков этот результат будет. Я сам прилежно читал газету «Спорт», составы команд, входящих в лигу, знал наизусть, поэтому мог со знанием дела подыгрывать ему в его тактических маневрах.

— Пани заведующая, ваш Лукаш — правильный парень, потому что он по-настоящему разбирается в футболе, не то что наш Ярда, который путает пенальти с пеналом, — хвалил меня пан Квайзер маме.

Его сын Ярда, мой соученик, хотел стать астрономом; он решал уравнения для всего класса, но, путая пенальти с пеналом, не мог поддерживать заинтересованный разговор с отцом о футболе. Все-таки лучший вариант, чем мой; я со своим отцом ни о чем не разговариваю.

Роскошные оргии футбольных сплетен разыгрывались на почте каждую пятницу, когда в полдень к почтальону приходил местный парикмахер пан Студанка.

Эти двое уже испокон веков заполняли карточки спортивного тотализатора, «Сазки». Спортлото они презирали; в Спортлото играют только люди спортивно малограмотные, в то время как тотализатор требует хорошо развитых извилин, так любил выражаться почтальон. Они старательно взвешивали шансы отдельных команд, наших и зарубежных, они выдавали двойные, тройные и не знаю какие еще комбинации. За эти годы они уже несколько раз выигрывали вторую премию, но первую всего один-единственный раз, и в их воспоминаниях постоянно фигурировали те двенадцать тысяч крон.

После моего победного финиша произошло еще кое-что. Пан Польцар не забыл про медаль. В первый же день после соревнований, когда он к нам пришел доканчивать ванную, он, правда, до самого обеда ни словом об этом не обмолвился, но, когда подошел обеденный перерыв, хитро поглядел на меня, смеясь глазами, и сказал:

— А теперь приступаем к награждению. Ты занял первое место? Занял. Теперь ты идешь со мной, потому что тебя ждет медаль, как я и обещал.

И в самом деле, мы отправились к нему домой, что само по себе было уже событием выдающимся. Невольно я припомнил ядовитых гадов и прочую нечисть, о которых с содроганием рассказывала пани Ганоускова.

Никаких гадюк или ящериц не было видно. В длинном коридорчике, правда, прогуливался приземистый кроткий ослик, но это и было единственным сюрпризом. С Юмбо и стаей кошек я был уже знаком, так что единственное, что меня в его доме удивило, так это прямо-таки образцовый беспорядок в просторной комнате и прилегающей к ней кухоньке, который привел бы мою маму в ужас. На незастланной постели резвились кошки, на большом столе рядом с остатками завтрака — теперь, летом, — скомканный ярко-красный шерстяной свитер, куча журналов, печеные яблоки, крынка молока и масса других вещей. На двух старинных расписных сельских сундучках стояли кованые подсвечники, всюду царила пестрая и веселая неразбериха.

Но главное зрелище было на стенах комнаты и кухни. Плакат на плакате, один другого ярче, по большей части ослепительные и красочные зарубежные цирковые афиши, а среди них большие фотографии в рамках. Еще там был длинный укротительский бич с серебряной ручкой, а на шнурках свисали три прекрасных цилиндра.

На многих фотографиях выделялся Тони Полло. Молодой атлет в кожаном костюме и высоких сапогах выглядел потрясно, и только веселый взгляд над щегольскими усиками был такой же, как и сейчас.

На многих других фотографиях были разные звери, хищники, но также и слоны, обезьяны и собаки.

Прямо над постелью висела самая большая, прямо-таки гигантская фотография — черно-белая афиша, представлявшая молодую женщину, стоящую на какой-то металлической сетке — это был, как я потом узнал, цирковой батут, — левая рука у нее была победно поднята вверх. Она улыбалась прямо в объектив, гордо и самоуверенно.

Я в женской красоте особенно не разбираюсь, но и без надписи Belle Dina понял, что эта пани в мини-купальнике чрезвычайно привлекательна.

— Вижу, тебе понравилась моя женка, — довольно заметил позади меня пан Польцар и, когда я испуганно к нему обернулся, подмигнул мне с заговорщицким видом.

— Она была ваша жена? — спросил я не слишком остроумно.

— Собственно говоря, нет, Лукашек. Но года три мы прожили с ней вместе, ну, знаешь, как это бывает. У нас был свой фургон, мы вместе переезжали из одного цирка в другой. Кроне, Беролина, Эспланада, Рома, я тогда был в наилучшей форме, отовсюду меня приглашали, а Дина ездила со мной. Свадьбу мы все откладывали на потом, когда будет больше времени, когда будет возможность завернуть в Италию, в Римини, где у Дины было, наверное, девяносто девять родственников. Она, видишь ли, была итальянка, дочка маэстро Липуччи, этого факира и пожирателя огня. Она сама выступала с замечательным акробатическим номером: батут, перекладина и вольтижировка. Так мы ездили да ездили, и вдруг бац тебе, гром среди ясного неба. И надо же такому случиться: среди всей этой пестрой мешанины людей со всех концов Европы нашелся парень из наших краев, какой-то Рудла Огрызок из Упицы, он себя называл Руди Летов, мускулы — во, стройный как кедр, он работал под куполом, ну, так вот, он ее у меня и отбил.

Пан Польцар вдруг замолчал, как будто ему и сейчас было от этого больно. Резким движением он выдвинул ящик стола и из кучи вещей извлек изрядно захватанную, но не начатую пачку сигарет «Старт». Но тут же, так же резко, бросил ее обратно.

Я знал, что доктор строго-настрого запретил ему курить, потому что у него барахлило сердце, как он сам легковесно определял свою болезнь. Я неловко молчал.

Сенбернар Юмбо, видимо, знал своего господина лучше, чем я, он наверняка знал его лучше; он тяжелым шагом приблизился к Польцару вплотную, положил огромные лапы ему на колени и большим языком облизал ему все лицо.

— Поди ты, чертяка!

Он хлопнул пса легонько по носу и опять повернулся ко мне.

— Ты не поверишь, Лукашек, но с той минуты я покатился вниз. У меня не хватало терпения дрессировать больших кошек — львов, тигров, — потом я перестал справляться и с обезьянами, и с верблюдами, во мне осталась только тяга к путешествию, к перемене мест, желание видеть новые лица, иные дома. Но всюду я видел батуты — сначала летишь наверх, а потом неизбежно вниз.

Он вздохнул и замолчал. Я все еще стоял перед фотографией прекрасной Дины и потому решился спросить:

— А как же она? Что было с ней?

— Они приготовили вместе новый номер. Руди ее ловил, говорят, все у них было о’кей, сборы делали отличные. Я о них знать ничего не желал, так что не знаю, правда то или нет. Свадьбу они тоже не сыграли, а потом она вроде просто упала. Повредила позвоночник и больше никогда не выступала — может, торговала мороженым в Римини в кресле на колесиках. Правда, другие говорили, что она отошла и вернулась в цирк, но я не допытывался, не знаю. Я хотел, чтобы она осталась во мне такой, какой была, когда мы любили друг друга. Больше ничего.

Я приглушенно кашлянул.

— Я знаю, Лукашек, растрепался старый дед. Но когда ты спросил про Дину, ты во мне отворил все шлюзы.

Юмбо опять неспешно начал приближаться к сидящему пану Польцару.

— Гляди на него, подлеца, — опять меня утешать собирается! Ладно! Я уже перестал. Теперь будет награждение медалью. И надо это соответственно спрыснуть. Изготовим анисовое питье для подростков, чтобы твоя мама не серчала, что я тебя спаиваю. Лукашек, принеси из кухни пузырек с наклейкой «Шимрандо». Он стоит на полке у плиты. А я пока отполирую медаль.

Над сверкающей удивительной чистотой плитой, топившейся углем, тянулась длинная резная полочка, на которой стояли разные баночки, стаканчики, склянки и пузырьки. Кроме нескольких баночек с исконными наклейками, большинство склянок имело наклейки из лейкопласта, на которых ярко-зеленым фломастером было выведено новое названье.

Бутылочку с голубоватыми кристаллами и надписью «Шимрандо» я нашел между аптечным тюбиком таблеток с наклейкой «Хаксна» и флакончиком побольше с надписью «Gul. Super.», что было, как я впоследствии узнал, сокращением, обозначавшим сверхострую приправу для гуляша.

Я взял «Шимрандо» и понес пану Польцару, перед которым уже стоял графин с водой и два стакана и лежал маленький светло-коричневый кожаный футляр.

— Рам-там-бам, ра-тат-бат, бум-бум-бум, это я играю туш, как, надеюсь, вам известно! Внимание! Для вручения награды становись!

Я стал по стойке «смирно», и Тони Полло, сделав два-три шага, приблизился ко мне вплотную. Он открыл кожаный футляр и церемониально повесил мне на шею небольшую золотистую медаль, висевшую на потрепанной трехцветной ленточке.

— У нее такой же цвет, как у твоего велосипеда. А теперь выпьем!

Из пузырька «Шимрандо» он всыпал немного порошку в графин, и вода тут же бурно закипела. Он налил в оба стаканчика, и мы чокнулись.

Я посмотрел на медаль. На ней был выбит шатер цирка шапито, а в нем надпись «Grand prix Paris, 1946».

Сок по вкусу напоминал грейпфрутовый, и я один выпил почти целый графин. Пан Польцар лишь прихлебывал помаленьку, а сам все рассказывал, что, когда и как в каких странах выпивают, и было видно, что он и сам когда-то как следует попробовал все эти вкусные и крепкие напитки.

Почтальон Квайзер и так всюду раззванивал, что пан Польцар порядочный выпивоха и все, что зарабатывает левой работой сверх пенсии, сейчас же норовит пропустить через горло в «Соколовне».

«Соколовна» была самым популярным местом в Гайнице и занимала, наверное, самый большой дом. В одной его половине помещался гимнастический зал, через который можно было сразу выйти на поле местного общества «Сокол Гайница», которое в группе I Б занимало место в самом конце таблицы. В другой половине здания находился просторный ресторан.

Пан Квайзер пил, разумеется, только лимонад и, даже когда выигрывал в тотализатор, пива не пил, потому что, как он сам неоднократно подчеркивал, был «спортсменом до мозга костей». В ресторан «Соколовна» он, однако, ходил регулярно, вместе с парикмахером Студанкой, который, напротив, пил только пиво, кружку за кружкой. Дело в том, что наша корчма служила биржей новостей и сплетен всех местных болельщиков, игравших в тотализатор, а во время сезона там беспощадно раздраконивали результаты игр местной футбольной команды.

В каникулы спортивный зал пустовал, и мы с ребятами после тренировки забегали туда позаниматься на перекладине или покрутить обруч. Изрядно вспотевшие, мы завершали тренировку лимонадом в буфете и каждый раз видели там пана Польцара, сидевшего за столиком с почтальоном и парикмахером в бурных дебатах.

Тони Полло, разумеется, пива не пил, он любил вино, красное, и, пропустив несколько стаканчиков, начинал добродушно подтрунивать над любимцами пана Квайзера, щедро оплачиваемыми рыцарями зеленого поля, которые на манеже небось попадали бы в обморок со страху перед медвежонком-пандой. Почтальон, при мощной поддержке со стороны цирюльника, издевался над циркачами и всякими их дешевыми штучками.

И вот при одной из таких бесконечных кабацких перебранок пан Польцар поддался на их провокацию и совершил невероятное дело. Он впервые в жизни поставил на карточку столь презираемого им тотализатора. Уверенной рукой он вписывал свои предсказания совершенно вслепую, его ничуть не занимала судьба «Баника Острава» или «Спартака Градец-Кралове», а что такое «Стоук-Сити» или «Астон-Вилла», он вообще не знал.

Достопамятное это событие имело место вскоре после моих «медальных» посиделок у пана Польцара, и я о нем узнал лишь в понедельник, ранним утром, когда к нам в дом ворвался вопящий почтальон — в понедельник почта открывается после двенадцати.

— Чудо! Ужасное чудо! Вы только послушайте, пани заведующая! — закричал пан Квайзер уже в дверях, и я сразу же просочился в переднюю, чтобы ничего не упустить; можно было подумать, что наша почта вознеслась на небеса. — Вы знаете, что случилось?! Нет, я не могу этому поверить, не могу! Старик Польцар угадал все результаты. Он получил первую премию! Это чудовищное чудо абсолютно безграмотного человека! Нет, я этого не переживу!

И в самом деле — почтальон бессильно опустился на лавку и стал вытирать пот со лба.

Господи! Первую премию! Вот это да! Да ведь пан Польцар не знает даже, сколько игроков выходят на поле. Как тут не прийти в отчаяние гайницким экспертам!

Вскоре весть о первой премии облетела всю деревню, и уже приходили люди на почту и спрашивали маму, сколько эта премия составит и когда ее будут выплачивать.

Парикмахер Студанка и почтальон подавили вполне понятную зависть и начали убеждать невозмутимого победителя вложить свой капитал в новые, более масштабные предприятия того же рода, что он тогда наверняка выиграет следующие пятнадцать премий, но пан Польцар лишь улыбался в ответ. Впрочем, он совершенно так же улыбался, выслушивая всякие другие предложения на тему, как с деньгами поступить. Когда обнаружилось, что его выигрыш составляет тринадцать тысяч семьсот крон, и мама сообщила ему это у нас дома, как раз когда он доканчивал ванную, он и глазом не моргнул. В конце концов, недаром же он годами хладнокровно дрессировал хищных зверей.

— Вам бы надо съездить на курорт, подлечить сердечко, а остальное положить на книжку. Или купите цветной телевизор, чтобы дома было у вас развлечение, — посоветовала мама.

У меня тоже была идея, как истратить деньги: «Нет, пан Польцар, лучше купите себе туристическую путевку в «Чедоке» и поезжайте по старым местам, в Париж там или в Монте-Карло, где вы были счастливы».

Пан Польцар хлопнул меня дружески по плечу:

— Хороший совет, Лукашек. Быть счастливым, как раньше. Только здесь, внутри, — при этом он постучал себя по груди, — не поможет никакая политура. Для этого нужно кое-что побольше. И я уже что-то придумал. И это лучше, чем пять цветных телевизоров.

— Что б это такое было? — мама не могла сдержать любопытство.

— Секрет. Пока секрет, — улыбнулся пан Польцар и снова энергично ткнул меня. Но эти его речи совсем сбили меня с панталыку, и я ничего не понял.

Лучше, чем пять цветных телевизоров. Наверное, маленький, живой, цветной, полосатый тигр.

На всякий случай я стал распространять слухи, что победитель собирается завести парочку тигрят, а пан Польцар, сам того не ведая, делал все, чтобы подтвердить мою придумку.

Он поехал в районный центр, а оттуда, по-видимому, куда-то дальше, чего раньше никогда не делал. Кроме того, он пробил в своем доме стенку между передней и жилой комнатой, а в дыре шириною в пять дверей повесил цветастый занавес. По крайней мере так в волнении рассказывал почтальон, который все еще не мог опомниться от шока — надо же, почти четырнадцать тысяч за точно угаданные результаты футбольных встреч.

— Это потому, пан Квайзер, — отвечал я на полном серьезе, — что он готовит место для клетки, где у него будут тигрята.

Когда история о тиграх достигла ушей пани Ганоусковой, она отправилась к председателю национального комитета, требуя, чтобы он вмешался в это дело, не то скоро у нас в Гайнице хищные звери будут бегать по улицам и хватать скотину, а там, глядишь, и людей.

Что ей председатель ответил, не знаю, но факт то, что, когда в один прекрасный день в Гайницу прибыл грузовой фургон с пражским номером, все помчались к дому Польцара, чтобы посмотреть, как будут выгружать маленьких тигров.

Но два парня в комбинезонах, выпрыгнувшие из машины, явно не имели дела с хищниками. Они вынесли из автомобиля что-то длинное и тяжелое, что выглядело как чрезвычайно большой запакованный ковер, а потом еще три свертка.

Зеваки начали разочарованно расходиться, а примерно через двадцать минут вышли из дома и двое иногородних, сели в машину и дали газ. Вслед за ними вышел к калитке и пан Польцар. Как всегда, тонко улыбаясь, он аккуратно запер калитку.

— Представление окончено! — сказал он весело, обращаясь к оставшимся зрителям, среди которых, разумеется, были и почтальон с цирюльником. Когда он опять поворачивал к дому, мне показалось, что он мне подмигивает.

— Может, он купил себе персидский ковер, чтобы его иранские кошки лапки себе не отбили. Это было бы в его вкусе, ведь он чудик старикан, — возмущенно говорил пан Студанка почтальону.

— И то правда, коверный из цирка; но что он угадал и английскую лигу, я до сих пор… — Пан Квайзер не окончил фразу в приливе вновь нахлынувшей горечи.

На другой день — это была суббота — я опять проснулся очень рано. Пан Польцар обещал прийти с утра, чтобы покончить с ванной, а я должен был помогать ему лепить кафель и надо было успеть поесть.

Но он не пришел ни с утра, ни к обеду, и тогда мама послала меня узнать, что с ним; не сожрали ли его тигрята, добавила она шутливо.

Нет, тигры никогда не причинили бы ему зла, но что-то нехорошее тут явно стряслось, потому что калитка у пана Польцара была на запоре.

Недолго думая, я вбежал в соседний двор, где вдоль забора росли яблони, влез на ближайшее дерево и оттуда спрыгнул в запустение Польцарова сада.

Я живо застучал в двери дома — тишина, тогда я постучал громче, после чего взялся за ручку, дверь отворилась, и я вошел.

Под ноги мне бросилась стая кошек, за ними, переваливаясь, быстро двигался сенбернар Юмбо, настойчиво взлаивая.

Я сделал несколько шагов в направлении пестрого занавеса — и все увидел.

Блестящий, сияющий новизной батут начинался еще в передней и простирался почти по всей комнате.

Прямо передо мной на серо-голубой стальной боковине сверкала фирменная этикетка.

Тони Полло был одет в безукоризненный черный комбинезон, на ногах — высокие, тоже черные, кожаные сапоги. Он лежал на самом краю батута, прямо под гигантской фотографией соблазнительной и соблазняющей молодой женщины, которая изящно стояла на краю другого батута. Belle Dina.

Я с опаской подобрался как можно ближе к неподвижной черной фигуре. Кожаный комбинезон прославленного укротителя Тони был вроде бы великоват пану Польцару.

Лицо его было очень бледное, и на лбу проступили капли пота. Он дышал медленно и с присвистом, но, увидев над собой меня, заморгал глазами.

Я стоял над ним и не знал, что делать… Пан Польцар невнятно, делая длинные паузы, прохрипел: «В кухне… пузырек… без пяти… двенадцать…»

Я понял. Бросился на кухню, на полке среди тюбиков, баночек, коробочек и прочего стал судорожно искать пузырек с нужной наклейкой. Да, вот он, флакончик с лейкопластом и надписью «В 12 без 5». Без пяти минут двенадцать. Внутри были маленькие розовые таблетки.

На плите стоял полный чайник, я налил немного воды в чашку и вернулся к лежащему пану Польцару. Он показал мне на пальцах, что надо две таблетки.

Я приподнял ему голову, и он медленно, с трудом запил лекарство чаем. Между тем из садика вернулся Юмбо, пришагал к нам и стал с усердием вылизывать бледное лицо хозяина.

— Что с вами, пан Польцар? — спросил я немного погодя, бестолково, просто чтобы как-то заполнить гнетущую паузу.

Он чуть приподнялся и попытался улыбнуться.

— Я исполнил соло, Лукашек… и не будем… смотреть вперед. Сейчас я счастлив…

Голова его опять откинулась назад, он закрыл глаза.

Последнее соло Тони Полло, а также пана Польцара.

Никогда в жизни мне уже не взять такую высоту; но тогда я вылетел из его дома, разбежался и единым мощным прыжком перескочил через запертую калитку.

Отчаянным галопом примчался я домой и сквозь рыданья кричал маме, чтобы она быстрей звонила в город и вызывала «скорую».

Перевод с чешского Н. Беляевой.