Соло для оркестра

Ян Ленчо ТОЛЬКО ВЧЕРА…

Я работаю в авиакомпании.

Я тут на особом счету. Не знаю, чем это заслужил. И не хочу даже над этим задумываться, иначе пришел бы к выводу, не слишком для себя лестному. Когда в последний раз мне повысили зарплату, коллеги — я слышал, как они сплетничали обо мне, — утверждали, что виной всему — да-да, так и сказали — «виной» — особое сочетание обстоятельств с моими врожденными наклонностями. Какими именно, я узнать не успел — они заметили меня, моментально умолкли и вроде бы искренне поздравили с повышением оклада.

Как в любой авиакомпании, и в нашей время от времени случались неожиданные трагедии и катастрофы.

Первая произошла спустя несколько месяцев после моего поступления. Разбился самолет, все члены экипажа и пассажиры погибли. Так уж оказалось, что все они были из нашего города.

Директор компании, подавленный случившимся, был бледный как смерть. Он долго совещался на коллегии. Мы, мелкая сошка, ходили на цыпочках мимо его кабинета и, если встречали кого-нибудь из членов коллегии в коридоре, старались принять такое же скорбное выражение лица. После длительного совещания директор вызвал к себе всех служащих. Спросил, кто из нас согласится обойти родственников погибших и сообщить о трагедии.

Я посмотрел по сторонам — все старались казаться печальными, но одновременно и безучастными. Никто не вызвался.

Тогда я взял это на себя. Решил, что тем самым докажу свою верность компании. И кроме того, не терпелось нарушить неловкую тишину.

Когда я вызвался, все так и застыли в радостном удивлении. Оглядев сослуживцев, я увидел, как они обрадовались: еще бы, теперь им уже не нужно было проявлять активность. Но вместе с тем заметил что-то вроде неопределенного презрения.

Директор пригласил меня к себе в кабинет. Дал список и адреса родственников погибших. И я приступил к работе, если это можно было назвать работой. Стучался в двери и, когда открывали, называл себя, говорил, где работаю и что случилось.

Поднимался крик, многие лишались чувств, потом просили рассказать подробнее; постояв несколько минут с участливым и сосредоточенным видом, я уходил, извиняясь тем, что должен идти к другим. После пяти-шести визитов у меня уже поднакопился опыт. Не было нужды огорошивать людей вестью о беде, достаточно было назвать место моей работы и принять скорбное выражение. Изображать скорбь мне не составляло труда — после нескольких посещений это получалось автоматически.

На следующий день меня вызвал директор. Прочувствованно благодарил за службу, рассыпался в похвалах и между прочим обронил, что преданность своему предприятию проявляется именно в таких исключительных ситуациях. Когда я выходил, он потихоньку сунул мне в руку толстый конверт.

И с первого числа повысил оклад.

Толстый конверт я, естественно, утаил от коллег, но о повышении зарплаты они узнали. Тогда-то впервые и начали шептаться, будто мне ее набавили только потому, что я взялся за неприятное дело. На профсоюзном собрании я в присутствии директора заявил протест. Директор встал на мою сторону. Он сказал, что и без того повысил бы мне оклад.

Через некоторое время случилось еще одно несчастье.

Директор снова созвал нас всех. Опять тихим голосом спросил, кто возьмет на себя печальную и неблагодарную миссию. И опять никто не отозвался. Я тоже. Но заметил, что все взгляды прикованы ко мне. И взор директора, поначалу блуждавший по сторонам, словно он уже не помнил о моей услуге, остановился на мне. А я молчал. Я прямо-таки наслаждался их угрызениями оттого, что никто не вызывается. После некоторого замешательства директор проговорил:

— Может быть, товарищ… — и назвал меня.

Это мне и нужно было. Я встал и заявил, что охотно взялся бы за это дело, но так как тут распускают слухи, будто мне повысили оклад только потому, что…

— Нет-нет, — энергично прервал меня директор. — Я ведь уже говорил, что не потому… — И он угрожающе посмотрел на моих коллег.

И тогда я решился:

— Ну что ж, задание не из приятных, я согласен, но попрошу не связывать мое согласие с денежным вопросом, с тем, что с первого числа мне повышают жалованье. А если кто думает иначе, охотно уступлю ему эту обязанность…

Я заметил, что у директора перехватило дыхание, он оторопело уставился на меня, а потом растерянно произнес:

— Да, на последней коллегии мы решили повысить зарплату товарищу (опять моя фамилия). Он заслужил это хорошей работой. Никто в этом не сомневается.

Я обегал всех родственников погибших. Теперь все шло у меня как по маслу. Скорбный вид стал как бы маской, приросшей к моему лицу, мне уже не надо было стараться — хватало того, что я выглядел таким как есть.

Я просто называл себя, место моей службы и горестно умолкал.

И все понимали, в чем дело. Когда поднимался плач, я незаметно исчезал.

В конверте, в котором мне первого числа выдали зарплату, лежало сверх того несколько сотенок премии. Оклад, разумеется, тоже был повышен. С тех пор я стал незаменимым для авиакомпании. Как только случалась трагедия, я был всегда под рукой, всегда наготове. Однажды меня даже из отпуска отозвали.

По привычке я и на службе ходил с печальным лицом. Мой грустный вид мало-помалу внушил ко мне уважение и признательность. Никто больше не позволял себе шептаться о моей черствости. Моя незаменимость утверждалась с каждой очередной катастрофой.

Поднимаясь по общественной и служебной лестнице, я все больше запускал свою непосредственную работу, но никто не осмеливался упрекнуть меня хотя бы словом. В конце концов я вообще уже ничего не делал, только сидел день-деньской за письменным столом в ожидании несчастья.

Я получил несколько предложений от конкурирующих фирм. Но всем отказал. Верность своему учреждению прежде всего. И это положительно отразилось на моем продвижении и жалованье.

Потом наступило затишье. Авиакатастрофы прекратились. За несколько месяцев — ни одной. Это тут же сказалось на мне — директор все реже меня вызывал, а однажды первого числа в моем конверте оказалось меньше денег. Когда я запротестовал, мне неохотно доплатили разницу, но со следующего месяца уже не доплачивали. Всем в авиакомпании, да и мне самому, начинало казаться, что я становлюсь лишним. Совсем лишним.

Скорбный вид, от которого я уже не мог избавиться, теперь всех раздражал.

Надо было спасать свою репутацию.

Меня могли уволить. И вот я как-то забрел на аэродром. Показал удостоверение служащего компании. Этот документ открывал передо мной все двери. Тогда я понял, что отчаиваться рано. У меня в голове родился план, который несложно было осуществить.

В один из самолетов я тайком пронес бомбу замедленного действия.

Бомба была незаметной, никто ее не обнаружил, но весьма эффективной. Я в этом убедился, когда в дирекции снова воцарилось траурное настроение, а мне опять пришлось взяться за свою неблагодарную роль.

С тех пор я регулярно закладывал бомбы в самолеты. Ничто больше не угрожало моему положению.

Я стал заместителем директора. А потом, после одной чрезвычайно крупной катастрофы, я раскритиковал директора на заседании коллегии за недостаточные меры безопасности. И заявил, что, если стану директором, не произойдет ни одной катастрофы. Его сняли, а меня назначили вместо него. С тех пор и в самом деле не случилось ни одной аварии.

До вчерашнего дня…

Не знаю, как это произошло. Но, к счастью, нашелся молодой человек, который согласился оповестить о катастрофе родственников погибших…

Перевод со словацкого Н. Аросьевой.