Соло для оркестра

Владимир Калина СМЕРТЬ АРАМИСА

Это был полный разгром: под градом камней и оскорблений яровских ребят[19] мы бежали от Тритонова озерца вниз к нашей улице, рассеиваясь в ложбинах Еврейских печей, по которым мы петляли, униженно сгибаясь, не в силах дать отпор врагам; они надвигались как туча, похоже, все до одного поднялись против нас за то, что вчера вечером мы от нечего делать разрушили покинутые ими святыни из разноцветных кирпичей.

Я бежал за Ладей Гавлинеком, чья огромная рогатка с широкой черной резинкой завоевала уважение не одного из тех яровских ребят, что сейчас преследовали нас по пятам, стараясь загнать туда, где заросшие ограды небольших вилл стояли сплошной стеной, откуда уже не убежишь.

— Арамис! — крикнул мне Ладя Гавлинек, который даже в самые опасные минуты соблюдал правила нашей игры в мушкетеров. — Сделай вид, что в тебя попали булыжником, падай на спину, раскинь руки и замри!..

Это показалось мне рискованным, но раздумывать не было времени; вскинув руки над головой, я поднялся на цыпочки и замер на миг в трагической неподвижности, а потом медленно, так, как в фильмах про ковбоев, завертелся волчком, подгибая колени и страдальчески корчась; падая навзничь, я драматически возопил, как положено благородному воину:

— Кажется, меня убили, д’Артаньян!

Тут же я увидел, что наши враги попались на удочку — они остановились шагах в тридцати от нас в явной нерешительности, мое смертельное падение испугало их. А Ладя Гавлинек, заботливо склонившись надо мной, уже обматывал мне голову белой майкой, которую мгновенно стащил с себя; он был совершенно спокоен и говорил так, будто зачитывал по книге:

— Вот увидишь, сейчас эти дураки соберутся в кучу и начнут совещаться… А мы мигом проскочим мимо них и, пока они очухаются, добежим до трамвайного депо… Не потеряй мою майку! — И добавил по правилам нашей игры: — Пожалуй, кардинал Ришелье их не похвалит…

Я восхищался благородной способностью Лади не расставаться с созданной его воображением великой ролью даже в ситуациях совсем неподходящих. Однажды Ладя разбил камнем окно в подвале. И когда схвативший его на месте преступления пузатый полицейский добродушно вздохнул: «Ну-с, молодой человек, что мне теперь с тобой делать?», мой друг ответил, гордо вскинув голову: «Защищаться, сударь!»

Я смотрел в живые глаза Лади, в которых проглядывало истинно мушкетерское презрение к кучке растерянных яровских ребят — их совещание уже превратилось в ссору.

— Приготовься, Арамис! Раз, два, три…

Мы бросились в сторону наших врагов и стремительно промчались в двух шагах от них; неожиданность была так велика, что кто-то из яровских даже закричал удивленно:

— Ребята, вы чего?!

Мы неслись по пыльному каньону, потом вниз по крутой улице к трамвайному депо; надеясь, что спасение от топочущих, взбешенных обманом преследователей уже близко, повернули за угол, но — увы — наша улица до слез безлюдна, никого из ребят не видно. До первого дома, где можно укрыться, оставалось бесконечных сто метров, в боку невыносимо кололо; ясно — я не выдержу и не смогу ответить даже на первый удар.

В это мгновение Ладя взбежал на одну из куч мелкого щебня, которые были насыпаны вдоль раскопанных трамвайных путей, и, съезжая на ту сторону голым животом вниз, воодушевляюще воскликнул:

— За мной, Арамис!

Я кинулся вслед за ним на нагретую солнцем щебенку и бессильно скатился в спасительную затененную впадину; меня охватило блаженное оцепенение, раскрытым ртом я хватал пыльный, сухой воздух, но все это ерунда, главное — мы вне опасности, яровские не решатся проникнуть на нашу улицу, которая необычным своим видом, щебеночными сопками и странным покоем наводила на мысль о коварной ловушке.

На углу, из-за забора трактира «У Ирачка», осторожно высунулось несколько лохматых голов. Лада, встав в боевую позу, как мушкетер на старинных гравюрах, не спеша зарядил рогатку и… И ничего не произошло, наши преследователи предпочли отступить. Казалось, все бурные события позади; я лежал на спине и грелся под лучами заходящего солнца, проникающего сквозь ветви высоких тополей; наслаждаясь покоем, я снова представлял себе блестящее падение, которым одурачил врага, — жаль, меня не видели наши ребята; потом понежил себя мечтой о том, как когда-нибудь буду сниматься в кино, стану каскадером.

В эту минуту Ладя коснулся моего плеча; его немой, полный значения жест, призывающий к осторожности разогнал мои голубые мечты; усталости как не бывало, я тихо подполз к другу.

— Кардинал идет… — торжественно проговорил Ладя, напряженно глядя перед собой.

Я посмотрел в том же направлении и не смог удержаться от смеха, увидев одинокого бродягу в длинном, наглухо застегнутом пальто; он неуверенно шел вдоль длинной стены жижковского депо, приближаясь к нам. Лицо незнакомца затеняла широкополая шляпа, звук тяжелых шагов странным эхом отдавался в сонной тишине улицы, так что казалось, будто бродяга переставляет ноги как-то по-особому, с усилием, словно взбирается по крутому склону, выбивая носками солдатских ботинок углубления для опоры.

Новая игра в кардинала мне понравилась, и я предложил:

— Давай последим за ним, д’Артаньян, у него, наверно, на уме какие-нибудь грязные намерения…

Ладя молча рассматривал незнакомца, потом решительно кивнул:

— Покончим с ним!..

Ладя выкинул приготовленный камешек, зажатый в квадратике из мягкой кожи между двух концов черной резинки, сосредоточенно натянул рогатку и тщательно прицелился; от напряжения я затаил дыхание — и вот рогатка щелкнула вхолостую. Как будто в тишине улицы прозвучал приглушенный выстрел мелкокалиберки.

И тут произошло событие, которое никогда не сотрется в моей памяти: таинственный человек зашатался и стал валиться на землю. Это было невероятно и все же так явственно! Не веря своим глазам, я наблюдал, как он падает: совсем не похоже на мои причудливые ковбойские выкрутасы. Человек как будто не знал, куда девать руки и ноги, он весь обмяк, движения у него были робкие и замедленные, смешно спотыкаясь, мелкими шажками он ковылял вперед, закидывая голову, чтобы удержать равновесие в своем неотвратимом падении. Тщетно пытаясь ухватиться вытянутой рукой за шершавую стену, человек тяжело упал на колени, еще попытался подняться, но силы покинули его, он привалился плечом к земле и так и остался лежать на боку, откинув руку; пальцы его судорожно сжимались и разжимались — красноречивый жест неожиданной боли.

Я растерянно посмотрел на Ладю, меня охватил панический страх, что вот человек умирает, придет полиция, а мы ничего не сможем объяснить, ведь рядом нет никого, кто бы подтвердил, что мы здесь ни при чем; Ладя побледнел и, держа рогатку в трясущейся руке так, будто это было орудие убийства, в ужасе прошептал:

— Я ведь стрелял вхолостую…

— Я видел…

Ему хотелось услышать это так же, как и мне, потому что мы никак не могли поверить своим глазам. В напряженном молчании мы оттягивали решающий миг: нас давно бы тут и в помине не было, если бы не наша игра: сейчас здесь были д’Артаньян и Арамис.

Молча взглянув друг на друга, мы наконец решились и, пересиливая себя, подошли к упавшему.

Глаза его были открыты; меня поразило, что он такой молодой: широкополая шляпа, слетев с его головы, открыла светлые курчавые волосы и веснушчатый лоб.

— Мы позовем доктора.

Незнакомец слабо покачал головой; опираясь на руки, пододвинулся к стене и прислонился к ней спиной.

— Воды. — Голос у него был тихий, но ясный и по-деревенски чистый, и мне пришло в голову, что незнакомец идет издалека и, должно быть, ищет работу.

Ладя сразу же побежал в трактир напротив; я пожалел, что не опередил его, потому что меня все больше пугала беспомощность парня, но при всем при том мне было приятно, что мы не сбежали и пришли ему на помощь. Присев на кучу брусчатки, сваленной здесь для починки мостовой, я следил за вялыми движениями незнакомца. Отряхнув пальто из солдатского сукна, он расстегнул его: под ним не было даже рубашки, от горячего тела шел сильный запах пота. Парень посмотрел на меня, улыбнувшись одними только губами, глаза его остались серьезными.

— Прага большая…

Наверно, он привык ходить вдоль ручьев и рек, где поросшая травой земля, пружинящая под ногами, добра к усталому путнику. Я уже не боялся его, потому что много таких же вот батраков, ищущих работы на мельницах, встречал во время каникул на Сазаве[20], они вроде бы без цели бродят по краю, а на самом деле разыскивают мельницы, амбары которых забиты зерном. Это были добродушные и смешливые люди с руками как цепы, вышагивали они широко, в такт ходьбе покачивая плечами, так что со спины напоминали веселых танцоров.

— В городе даже постучаться некуда, — как бы извиняясь, сказал парень. — А вода заперта в квартирах.

Из трактира выбежал Ладя, за ним пан Маньгал в трамвайной униформе, сапожник Купка в развевающемся зеленом фартуке и два незнакомых железнодорожника, один из них нес кружку пива.

Пан Маньгал отогнал нас строгим взглядом, так что все остальное мы наблюдали издали. Мужчины столпились вокруг незнакомца, будто сошлись поговорить; бесконечно долго они покуривали и размахивали руками, как за бильярдным столом; потом разом подняли лежащего на ноги, словно он ничего не весил; пан Купка, перекинув руку парня через плечо и обхватив его вокруг пояса, повел через рытвины раскопанных трамвайных путей к трактиру. Пан Маньгал нес за ними шляпу, а железнодорожники, оставшись около стены, о чем-то спорили, дружно отхлебывая пиво из одной кружки.

Меня охватило жгучее желание тоже быть взрослым, я завидовал их основательности, уверенности и спокойствию. Пан Маньгал дал нам с Ладей по стакану лимонада, и мы показались себе такими же, как они, потому что никто не хвалил нас и не заводил разговоров о нашем хорошем поступке, и это было здорово.

А парень сидел у стола под раскидистым каштаном с белыми свечками и с отсутствующим видом поедал из глубокой тарелки огромную порцию гуляша, отламывая хлеб маленькими кусочками и кладя их в рот, как святую облатку. Тут же пан Маньгал, как всегда гладко выбритый, в белой рубашке с галстуком, держа на колене чашку с ароматным кофе, рассказывал о рьяном контролере, который, показав в переполненном трамвае свой значок, заметил в середине вагона человека, быстро проталкивавшегося к выходу и успевшего выскочить на ходу.

— Контролер за ним, чуть не задохся, пока наконец не схватил этого типа уже на тротуаре. «Ваш билет!» — кричит, а пассажир этак спокойненько достает билет из кармана и говорит: «Приятно пообщаться с такими старательными с глазу на глаз…»

Потом мы с Ладей проводили парня до конца Горлорезов, а оттуда уже рукой подать до коровника в Малешицах, куда его наняли батраком; по дороге мы не поспевали за ним, парень шагал бодро и размашисто, выставляя вперед то одно, то другое плечо, как будто раздвигал душный воздух, словоохотливо болтал с нами, смеясь фальцетом над нашим рассказом о битве с яровскими ребятами.

Когда он исчез за поворотом у конечной остановки двадцать первого трамвая и мы остались одни, послышались раскаты грома, город потемнел, воздух стал неподвижным, а белые фасады дальних домов синими.

— Приказываю срочно отступить, Арамис! — крикнул Ладя и побежал первым. С иссушенных полей неслись тучи пыли, первый порыв свистящего ветра промчался по улицам, хлопая открытыми окнами, к моим ногам упали осколки стекла, выбитого из балконной двери над аптекой, и оттуда откликнулся рыдающий голос пани Вайссовой, взывающей к служанке:

— Фани! Или мы воруем?!

Я бежал, все больше отставая от летящего вперед Лади, а в голове у меня все время вертелись слова, которые, прощаясь, сказал нам молодой батрак:

— Помните, ребята, голод — вот самый страшный враг…

Я спрятался в нише под карнизом и глядел оттуда на потоки дождя; они врывались во двор и сверху, и снизу, потому что водостоки затопило и вода перехлестывала через бровку тротуара; я не мог избавиться от ощущения, что сегодняшняя наша игра в мушкетеров закончилась не так, как обычно, что-то во мне переменилось — до сих пор я представлял себе врагов в облике людей: королей и солдат, ребят с Ярова и особенно немцев, о которых нам рассказывали на уроках истории. Я не мог понять, почему это наши учителя, пан Краус и пан Врба, не знают того, что открыл мне незнакомец, чуть не погибший от голода, этот такой добрый и такой беззащитный парень.

— Арамис!

Я прижался к еще теплой стене; голос доносился откуда-то из чердачного окна, а мне не хотелось, чтобы Ладя заметил меня.

Мне было грустно, потому что я точно знал — Арамис сегодня умер.

Перевод с чешского А. Лешковой.