Соло для оркестра

Душан Митана ЗАПАХ ГРИБОВ

Облокотившись, он лежал на одеяле и глядел на жену: она только что встала в длинную очередь у киоска с газированной водой. «Ничего не изменилось, — подумал он, — и незачем было ехать сюда. Ничего не изменилось». Но отказаться от совместного отпуска здесь, на этом озере, он не мог — все еще надеялся помириться. «Не знаю, сумеем ли мы когда-нибудь уважать друг друга, — сказала она, — но давай попытаемся держаться вместе. Хотя бы ради девочки. Тебя она любит куда больше, и я вижу, как ты ей нужен». Он согласился. Не мог не согласиться: она недвусмысленно дала понять, что в случае развода постарается полностью изолировать от него дочку. Она хорошо знала, что для него страшнее этого нет ничего на свете. А он не понимал, чего ей от него, собственно, нужно. Разводиться она не хотела, но не хотела и жить с ним. В этом ее способе наказания ему виделось что-то извращенное.

— Ты мне противен, — говорила она. — При одной мысли, что меня будет касаться та же рука, которая касалась той, другой, меня начинает мутить.

— Тогда давай разведемся. Не можешь жить со мной — давай разведемся.

— Нет, этого ты не дождешься!

Он глубоко вдохнул в себя воздух и ощутил — или ему показалось? — запах грибов. Стоял июнь, теплый и душный. Вокруг озера росли дубовые и буковые леса, а он ведь был страстный грибник, правда, собирал только белые. Выход за грибами был для него целым обрядом. Он верил, что между настоящим грибником и грибами существует взаимная, очень живая и чистая, связь, что грибы чувствуют, кто их достоин; чтобы добиться успеха, нужно, чтобы они тебя признали. Пусть до него пройдет хоть целый табун грибников — он и после них найдет грибы. Они ждут его.

То были чудесные утренние часы, хлеба еще стояли на корню, он пересекал поле, брел по некошеному лугу, запутывался в алмазной паутине среди деревьев, по щиколотку утопал в сыром темно-зеленом мху, а грибы выглядывали, будто только его и ждали. «Они меня любят, — говорил он себе, — видно, не такой уж я плохой. Может, и обманщик, но человек незлой».

Тут он снова вернулся к сегодняшнему утру, и его вдруг охватило беспокойство. «Уж не озлобляюсь ли я? Она ведь способна сделать из меня человеконенавистника». Он содрогнулся, вспомнив о недолгом колебании, когда утром клал в корзину очередной гриб, и на миг засомневался: а белый ли это? Вдруг это какой-то ядовитый гриб, всего лишь похожий на белый? «А если и так?» — подумал он тогда.

Вера возвращалась. Босая, светловолосая, в светло-зеленом купальнике, полная, но крепкая, с темным загаром, окруженная осами, которые так и вились вокруг бумажных стаканчиков с лимонадом. Он ощутил такое сильное влечение к ней, что ему пришлось лечь на живот. От гнева над бессмысленностью ситуации, в которой оба они оказались, у него судорожно стиснулись челюсти; в эту минуту он ее ненавидел. Ненавидел за то, что из-за ничтожного, глупого, как ему казалось, эпизода она жестоко и сознательно разрушает его привязанность к ней; он по-прежнему любит ее, и ей это, без всякого сомнения, известно, хотя он и не признавался ей, потому что не мог подыскать верные слова, которые не звучали бы фальшиво, которые задели бы ее за живое.

Она подошла к нему и молча поставила на землю стаканчики с лимонадом. Потом уселась на свое одеяло и начала листать иллюстрированный журнал. Возбуждение его прошло. Он лег на спину и загляделся в высокое июньское небо. Ему вспомнилось море; это удивило его, потому что он никогда не был у моря. Но воспоминание было такое конкретное, такое емкое, что сбивало с толку: так живо оно ему представилось, словно он сызмальства жил на морском берегу. Он встал и выпил теплого, приторного лимонада.

Солнце спряталось, и девочка, только что вышедшая из воды, зябко поежилась, закуталась в прогретое одеяло и сказала ему:

— Мне холодно. Зажги солнце.

Он улыбнулся и посмотрел на солнце, скрытое небольшим медлительным облачком; ясно было, что через несколько секунд оно вынырнет.

— Ладно, — сказал он, — я сосчитаю до десяти, и оно загорится.

Он начал медленно считать, норовя закончить счет к выходу солнца.

— Десять, — сказал он. — Солнышко, зажгись.

Солнце выглянуло, а девочка кинулась обнимать и целовать отца, прыгать и кричать:

— Ты волшебник, ты мой большой волшебник, и я тебя ужасно люблю, ты мой великий, чудесный волшебник. — В ее ликовании было столько восхищения и любви, что ему стало неловко за свою хитрость.

Он с опаской посмотрел на жену: та равнодушно чистила ногти.

У него отлегло от души, но оказалось, что преждевременно.

— Янка, не будь такой глупой, — сказала жена, не отводя взгляда от ногтей. — Ведь он его не зажег. Это был обман, как всегда.

Она поднялась, словно догадываясь, что его подмывает ударить ее.

— Пойду в дом, я проголодалась. Попробую приготовить эти твои грибы. Уложи спать эту зареванную девчонку.

И она ушла, даже не оглянувшись на девочку, которая расплакалась еще жалостней. Ему хотелось вскочить и в кровь разбить ей губы; она знала это, потому что обернулась и с вызывающей улыбкой посмотрела ему прямо в глаза; знала и то, что при девочке он ее не ударит, а он знал, что она это знает, что играет с ним, — и отвернулся.

Дочка обняла его за пояс и прижалась мокрой щекой к горячему животу; ее слезы щекотали его.

— Зачем она так сказала, зачем же она так сказала, почему мама такая злая? — скулила девочка.

— Успокойся. Она шутила, это же ясно, — сказал он и, помолчав, добавил: — Мама не злая. У нее… она расстроена… немножко больна.

— Больна? А что у нее болит?

— Просто расстроена… Головка болит.

— Тогда пусть пойдет к доктору.

— Пойдет. Но только дома. Здесь хорошего доктора не найти.

— Неправда. Она уже дома была больная. И не ходила к доктору.

— А теперь пойдет. Вот увидишь. Увидишь, дома все будет в порядке. Как прежде.

— И вы опять будете разговаривать?

— Конечно. Ведь мы и теперь разговариваем. — Он засмеялся и дунул ей в ухо.

— Ой, щекотно. — Она перестала плакать.

— А теперь спать, — сказал он.

— Ну-у, папа.

— Без разговоров. Все дети спят после обеда.

— Я хочу пи́сать.

— Опять за прежнее?

— Нет, я правда хочу.

— Ну давай, только поживее.

Девочка забежала за кустик и вернулась, неся скомканную газету.

— Папа, пойдем пускать кораблики? Я бумагу нашла, вот!

Пришлось пообещать, что потом они пойдут пускать кораблики — как вчера, но не в ручей, который все время убегает, а на озеро, которое всегда стоит. Он перенес одеяло в холодок под молодые дубки и уложил дочку; она заснула почти мгновенно.

Неподалеку от своего одеяла он заметил коляску с младенцем, который неподвижно, беспомощно лежал на спине и глядел вверх широко распахнутыми глазами. Он улыбнулся: ну конечно же. Вот откуда у него воспоминание о море. Этот младенец тоже глядит на море — чистое, голубое море над своей головой; все мы сызмала глядим в его простор.

Он засмотрелся на спящую дочку. Она лежала на левом боку, подложив под щеку ладонь, на худой спине выступали лопатки, как память о крыльях; между ними блестели капельки пота. Солнечные лучи падали на ее лицо, только рот и подбородок были в тени. Он подвинул одеяло так, чтобы солнце не светило ей в глаза. По траве ползла божья коровка, но тень его руки ее вспугнула; она неуверенно взлетела. Прямо перед его носом раскачивался паучок, все ниже и ниже спускаясь на невидимой нити. Он наудачу рубанул ладонью и рассек волоконце, совсем не ощутив касания. Паучок упал девочке на лоб и побежал к ее волосам. Торопливо, с отвращением он сдул паука. Настроение испортилось: всю жизнь он пауков ненавидел. Снова на него нахлынула злость на Веру. Он понимал, что она тяжело переживает его измену, хотя это случилось всего один раз, но не мог понять, откуда в ней берется столько злобы, что ради мести она готова мучить их дочку, которую ведь любит не меньше его. «Этого я никогда не смогу ей простить», — подумал он с отвращением и достал из кармана «выдувалку». Он купил ее утром дочке, хотя понятия не имел, что это такое — просто понравилось название. Это был зеленый цилиндрический флакон, наполненный сапонатным раствором. К белой пластмассовой крышке приделано снизу проволочное колечко, погруженное в раствор. Нужно вытянуть колечко и дунуть в него, тогда из него вылетают мыльные пузыри — точно такие пузыри мы когда-то выдували из мыльной воды через соломинку. Девочка была в восторге от «выдувалки», но не больше трех минут. Великолепные радужные пузыри взлетали в воздух, переливались на солнце всеми цветами, но таяли прежде, чем удавалось их коснуться. И вскоре девочка с отвращением и упреком сказала:

— Ведь их нельзя поймать. Почему это нельзя поймать?

— На них надо только смотреть, — объяснил он ей.

— Ну и смотри, — отвечала она, и на «выдувалку» ей стало наплевать.

«В самом деле, эта игрушка не для детей. — Он улыбнулся и согнал с дочкиного носа муху. — Самый обыкновенный обман. Вроде моего зажигания солнца. Вроде нашего притворства, будто у нас все в порядке».

Он зашвырнул «выдувалку» в дубняк — к пустым жестянкам и зеленым осколкам пивных бутылок. Лес? Обман. Свалка. «Только что белые грибы еще настоящие», — подумал он с удовлетворением и улегся на одеяло рядом с дочкой, с наслаждением вдыхая запах, веявший от ее волос: они пахли водой, песком и грибами. Он осторожно поцеловал ее в лоб и закрыл глаза.

Его разбудила прохлада. Он спал в тени деревьев, зонтик был сложен, девочка куда-то убежала. Он натянул на себя джинсы и майку и, заслонившись ладонью от солнца, пытался разглядеть жену с дочкой среди множества людей на берегу озера — верно, барахтаются в теплой вечерней воде. Он закурил сигарету. Курил и наслаждался вечерним покоем, навевавшим сладостную, безмятежную лень. На миг он поддался обманчивым чарам вечера, и ему показалось, что, как бы там ни было, все идет к лучшему. Собственно, не так уж трудно найти общий язык с Верой — должна же она понять то, что казалось ему таким ясным: им надо быть вместе, всем троим, навсегда.

Его встревожили невнятные крики, долетевшие с озера. Глядя на людей, в смятении суетившихся на берегу, он понял: что-то случилось. «Девочка, — подумал он, — девочка». На бегу отшвырнул сигарету; мелкие, острые камни впивались в босые ноги, но он не чувствовал боли. Видно было, что люди перестали суетиться и сбились в плотную кучу на каменистом пляже. Ему казалось, что он бежит уже целую вечность, а расстояние между ним и дочкой никак не сокращается. Девочка, конечно же это девочка, он убежден в этом.

Наконец он добежал. Сердце колотилось в груди, из горла рвался свистящий хрип, онемевшие икры тряслись мелкой дрожью. Локтями он пробивал себе дорогу сквозь стену нагих тел, окружавших тело его дочери; в ответ раздавались словацкие, чешские и немецкие ругательства.

— Дочка, моя дочка, — бормотал он. — Kind, mein Kind[22].

Какой-то низкорослый толстый мужчина с розовым животом, вывалившимся из плавок, повернул к нему лицо, круглое, розовое, с дряблыми, обвисшими щеками. «Ну ты, чего вытаращился?» — Он яростно двинул ему локтем прямо в пупок; локоть затерялся в толстом, податливом слое жира. Лицо мужчины побагровело, он возмущенно и обиженно сказал:

— Das ist Frau. Frau[23].

На миг у него закружилась голова. Он почувствовал облегчение, несказанное облегчение и признательность.

Наконец он оказался внутри круга и увидел широкую, потную, темно-коричневую спину мужчины, который склонился над лежавшей женщиной и целовал ее в губы; до него не сразу дошло, что это искусственное дыхание «рот в рот». Грудь женщины была обнажена, и мужчина одновременно резко и упруго сжимал ладонями ее грудную клетку. «Массаж сердца», — подумал он спокойно, и последние остатки напряжения как рукой сняло. Глядя на уверенные, решительные действия мужчины, он понял, что это, несомненно, специалист. Очевидно, это поняли и окружающие, их возбуждение стихало, некоторые уже уходили. Только какая-то худая, костлявая женщина истерически выкрикивала:

— Зеркальце, поднесите ей ко рту зеркальце!

Наконец мужчина оторвал свои губы от губ женщины, все еще продолжая массаж.

Он увидел Верино лицо. «Вера», — подумал без всякого волнения, просто и равнодушно констатируя факт. Он видел бледное лицо, застывшие расширенные зрачки, длинные, светлые, мокрые волосы, раскинувшиеся по камням. Он смотрел на нее и думал про девочку; облегчение и радость, что с дочерью все в порядке, были сильнее страха за жену.

С Верой что-то происходило, это было заметно по ее зрачкам. Мужчина громко перевел дыхание, не прекращая массаж; кровь начала приливать к щекам Веры.

— Вера, — произнес он, подавляя рыдание.

Мужчина оглянулся.

— Это ваша жена? — спросил он по-чешски и добавил успокаивающим тоном: — Все будет хорошо. К счастью, она была недалеко от берега. Острый желудочный приступ с небольшим коллапсом, но теперь все в порядке. Видно, съела что-то.

— Спасибо. Спасибо вам.

— Не за что, — ответил мужчина и добавил еще что-то, но он его уже не слушал. «Увидишь, дома все будет хорошо. Как прежде». Он вспомнил эти слова, сказанные дочке, только чтобы успокоить ее. Он не верил, тогда он вообще не верил, что по возвращении домой они снова помирятся, но сейчас, глядя на Веру, был твердо убежден, что не обманывал дочь. «Это не был очередной обман, — говорил он себе, — теперь все д е й с т в и т е л ь н о будет хорошо». В нем росла уверенность, что теперь Вера простит его, потому что им наконец-то будут найдены нужные, убедительные слова. Он глядел на нее и вдруг осознал, как сильно любит ее, и понимал, что сумеет сказать это и она ему поверит.

Вера села. В ее отсутствующем взгляде отражалось упорное стремление вспомнить что-то смертельно важное. Она кого-то искала. Блуждала взглядом по лицам, на секунду остановилась на нем, но тут же отвела взгляд. Она искала кого-то и не могла найти; на ее лице появился ужас. Потом опять посмотрела на него и тихо сказала:

— Девочка, где девочка? Она купалась со мной.

И повернула голову в сторону озера, но воды не было видно — стоявшие кругом люди заслоняли ее.

Он беспомощно оглянулся. Ему захотелось курить, во что бы то ни стало закурить. Но поблизости никого с сигаретой не было. Он сглотнул слюну и вытер о плавки вспотевшие ладони. Стоял и молча глядел на озеро, на низкие гребешки волн, поднятых теплым вечерним ветром. Ветер нес запахи воды, песка и грибов. Ему казалось, что к небу, голубому, как воспоминание о море, поднимаются великолепные радужные пузыри — но они тают, как только ты пытаешься коснуться их взглядом. Солнце уходило за кроны деревьев, какие-то птицы летели к нему.

Перевод со словацкого Ю. Преснякова.