Соло для оркестра

Ян Козак СЛАВНАЯ ГОДОВЩИНА

Вокруг, куда ни кинь глазом, вплоть до бледного горизонта, простиралась гладкая равнина, тихая, будто заколдованная; заколдованными казались и дома в деревне.

Безжизненные пределы, до самых корней прожженные солнцем. Впрочем, нет — тронувшая деревню широкая волна подхватила вытянутые, построенные заодно с хлевом и сеновалом деревянные хаты, подхватила и унесла, а вместо них выплеснула в старые сады рядом с колодцами и торчащими костылями журавлей чистенькие, умытые коробочки кораллово-розовых домиков.

Не будь проклятой едкой пыли, Матейовице запросто сошли бы за квартал городских особняков, подумал Эмиль.

Розоватые и перламутрово-серые фасады домов слепили его.

Он с сожалением подумал вдруг, что вместе с охлупнями на соломенных крышах исчезли и широкие гнезда аистов, но тут же радостно углядел в одном из дворов столб, а на столбе колесо с растрепанным, таким привычным гнездом, из которого торчала голова птицы на ослепительно белой длинной шее.

Он остановился.

Здесь, за околицей, шоссе поворачивало на восток, в сторону близкой границы. За ручьем с низким ольшаником по берегам и рослым тополем снова были только поля и яростное солнечное безумие, пронизанное мелкими световыми взблесками.

Ничто не шелохнется, и только двое цыган в этой тишине раскаленного горна копошились на стройке.

Он постоял, наблюдая за их работой, и его незаметно охватила усталость.

Дудова в драной кофте, повернутая к нему спиной, просеивала песок. Муж ее, голый по пояс, окутанный пылью, волочил балку. Вот он нагнулся, встал на колени, выпустил бревно и потянулся, распрямляя спину. Затем поднялся, взял лежавшую рядом доску, но тут же бросил. Постоял недвижно, опустив руки, переводя дыхание. У Дуды была черная впалая грудь, выглядел он предельно изнуренным и словно бы высохшим.

Двое мальчишек сыпали в бочонок известь, один из них помочился туда, и вверх взвилось облачко белой пыли.

Воздух над землею дрожал.

Отец окликнул ребят хриплым голосом.

Мальчишки были очень похожи, оба круглоголовые, с большими выпученными глазами. Ребята не сразу поняли, что их зовут, но потом подбежали к отцу, и все вместе они потащили балку к сараю у соседнего забора.

Потом Дуда ушел в сарай, а из-за кучи песка вылезла голенькая девчушка. У нее, как и у всех, были черные курчавые волосы и большие рыбьи глаза. Она уставилась на Эмиля, и глаза ее вспыхнули изумлением.

Не выпуская из рук какой-то брусочек, она медленно, сантиметр за сантиметром, подползала к Эмилю.

Ее влажные ноги и животик облепили песчинки.

Дудова обернулась и окинула Эмиля долгим, изучающим взглядом, узнала и поняла, что он пришел к ним.

Тогда она воткнула лопату в песок и направилась к нему, но остановилась и крикнула мужу:

— Имро!..

После второго ее оклика дверь сарая распахнулась от удара ногой, на пороге появился Дуда с пилой в руке и непонимающе перевел взгляд с жены на Эмиля и снова на жену. По лицу его пробежала тень.

Жена подошла к нему и что-то быстро-быстро зашептала.

Он поднял голову, хмурое лицо прояснилось, на нем, как и на лице жены, просыпалась надежда, продираясь сквозь густые черные заросли, закрывавшие лицо до самых глаз и ушей.

— Здесь, значит, вы строитесь, — сказал Эмиль и снова оглядел дом, вклинившийся между крайними усадьбами деревни.

Цыганка приходила к нему три дня назад, он разговаривал по телефону, торопился куда-то и сделал нетерпеливый знак рукой.

Дудова стояла у стола в мятом пестром выходном платье с блестящими пуговками. Глядя на него, она закусывала губы, пересохшие и растрескавшиеся. Темные волосы, стянутые на затылке, глубоко посаженные глаза, широкий лоб. Цыганка была немолода — лицо морщинистое, дряблые груди.

— Ну, что произошло? — проговорил он с раздражением.

Она сказала, что они с мужем купили участок, а их не принимают в деревне.

Они обращались в районный национальный комитет и в канцелярию президента писали, откуда уже получили ответ — что они, само собой, могут поселиться в деревне.

Эмиль поинтересовался, что на это сказал Буц.

— Если, мол, товарищу президенту хочется, пускай бы и позвал вас к себе в Град, а в деревню мы вас все равно не пустим.

Эмиль в недоумении уставился на Дудову.

— Буц?

Она криво усмехнулась и извергла поток проклятий.

— Буц? Быть того не может, — пробормотал он. — Брехня это или, скорей всего, недоразумение.

На лице ее появилось напряженное, жесткое выражение, она завертела головой.

— Не брехня.

Он закурил и предложил ей.

Дудова взяла сигарету нерешительно, но курила жадно, затягиваясь и выпуская дым через нос.

— Чем занимается ваш муж? — спросил Эмиль.

— Работает, копал тут, на нефтепроводе, а после попал на станцию, где перекачивают.

Ни черта не понимаю… В чем же дело, если Буц…

Эмиль взглянул на часы.

— Ладно. Это так срочно?

— Дом уже стоит.

— Стоит? — почти выкрикнул он. — Чего ж тогда?..

— Строить дом цыгану можно, пожалуйста… — проговорила она и снова разволновалась. Голос у нее был глубокий, но резкий.

— Ну ладно, — прервал он ее и, поднявшись, посмотрел на часы. — Сейчас у меня совещание, но при случае я загляну в Матейовице.

Она продолжала стоять и молчала.

Такие слова, видимо, слыхала не раз и не верит мне, подумал Эмиль.

Судорожно напрягшись, она пыталась превозмочь свою беспомощность.

Губы у нее дрожали, взгляд прожигал. Загнанный собаками одинокий истерзанный зверь, которому больше некуда податься.

— Я загляну к вам, — повторил он.

И вот он осматривал дом.

Кирпичное строение с кухней, три комнаты, кладовка. Крыша из этернита. Дуда готовил уже доски для пола. За домом двор, место для огорода.

Дом как дом. Мало разве таких цыганских домов в Залужицах? Или, скажем, в Каменце? Не маленькие, низкие хибары с красным, зеленым либо синим орнаментом по беленому фасаду, какие десятками стоят за околицами деревень. А пятистенок… Такой дом мог построить себе, скажем, Буц. Да. Либо он сам и жил бы в нем с Павлиной, маленькой Павлинкой и Петром.

— Я понимала, что легко у нас не получится, — сказала она.

Он представлял себе, с какими чувствами показывает она ему свой дом. Еще бы? Она проводит тут дни и ночи, наверняка уже и плиту топит, убирается, готовит еду, развешивает белье, поливает ящики с цветами. А Дуда как ездил — так и будет ездить на работу велосипедом. Или же на автобусе…

Эмиль еще раз оглядел двор — доски, разбросанный инструмент, бочонок. Тут же, тараща глаза, стояли мальчишки — с брызгами извести на волосах, на медной коже.

Эмиль вытер лоб.

Вечером, ложась спать, подумал Эмиль, она наверняка уже видит под окном клумбу, покрытую росой, слышит повизгиванье поросенка в хлеву, меканье козы. Конечно, у них будет и хлев, и коза.

— А хлев где сделаете?

— Какой хлев? — Дуда поднял брови.

Эмилю очень хотелось услышать от кого-нибудь из них: «Будет у нас и хлев, и коза…»

В детстве, когда эта четвероногая бестия допекала мать во время дойки, мать, осердясь, кричала на козу: «Ах ты, каналья проклятая, ух, погоди, сейчас получишь по морде!»

— Хлев для козы, — повторил он.

— Да пропади она пропадом, коза. Не знаем еще, что с нами самими будет, — огрызнулась Дудова.

Дуда залез в карман, затем стал вертеть самокрутку. Ладони у него были ободранные и отекшие. Махорка просыпалась, бумага липла к пальцам.

— Никто против нас не может ничего сказать, дом у нас как полагается.

Эмиль кивнул.

— Когда переселяетесь?

Жена посмотрела на мужа.

— Да он уже ночует здесь. Утром до работы часа два-три делает что-нибудь, поскорее чтоб кончить.

Дуда наморщил лоб.

— Только и жду, что нас отсюда в шею выгонят, — сказал он. — Вот. Хочу знать, как с нами. — Он помолчал. — Против нас что-то задумали. Прямо нутром чую, у меня на это дело нюх. Они хотят нам устроить что-то. Дожидаются поры, не спешат, как вроде слива зреет.

— Закон на вашей стороне, — успокоил его Эмиль. — Думаю, все образуется.

— Закон? — проворчал Дуда. — Плевали тут на закон.

Не успел Эмиль и рта раскрыть, затараторила его жена:

— Отпихивают нас все кому не лень. А нам ничего не надо, только жить тут в своем доме. — Она схватила Эмиля за руку. — Цыганская слобода относится к деревне, мы тут у себя дома, а деревенские хотят, чтоб мы там сгнили, — она махнула в сторону юга за речку, где до самого горизонта ничего, кроме ровного поля, не было видно. — Шагу ступить не можем.

— Я же сказал, что разберусь. — Он запустил пятерню в волосы, — Загляну и в слободку.

Цыган встрепенулся и начал натягивать рубаху.

— Не надо, не ходите, — остановил его Эмиль. — Я один.

Дудовы вопросительно переглянулись.

У мужа взгляд был затуманен жарой.

— Один? — переспросил он, и глаза его сощурились в узкие щелки.

Снова не верит, подумал Эмиль.

— И с Буцем поговорю, — добавил он вслух. — Он ждет меня.

Отправляясь сюда, Эмиль предупредил Буца по телефону; выйдя из машины на деревенской площади, отправил шофера дальше, тот повез Романчака в Каменец:

— Один? С Буцем?

Дуда замер. Несколько раз судорожно глотнул, но шевельнулся только кадык да уголки рта, сам он оставался неподвижным. Так и стоял в задумчивости.

Потом, резко повернувшись, сделал несколько шагов, поднял с песка пилу, понес ее в сарай и не оглянулся.

Дудова продолжала вопросительно смотреть на Эмиля. Выражение лица у нее было все такое же жесткое, напряженное.

— Прикажите им, — сказала она. — Обязательно прикажите, а то они нас выгонят.

— Не помешал?

— Ну что ты, я жду тебя, ты же звонил.

Буц держался просто, дружески, как и всегда при их встречах. Невысокий, коренастый, с розоватым, словно наглаженным лицом, он зашагал рядом.

В поле солнце палило еще немилосерднее, чем в деревне, жгло голову.

Нигде не было ни малейшей тени. И от земли, будто от раскаленной сковородки, на которой жарится зерно, тоже исходил невыносимый жар. Высохшая трава, изрезанная жаром и сушью почва. Каждый их шаг взрывался пылью. Буц заслонил глаза.

— Илканич не имел права продавать участок без нашего ведома. Если б не эта сволочь, — добавил он, — не было б никаких хлопот.

— Но договорное соглашение было оформлено?

— Спросил бы Дуда нашего согласия, когда покупал проклятую усадьбу, сохранил бы деньги и нервы. Мы собирались построить себе контору на участке Илканича. Сколько можно проводить в школе все собрания — и кооператива, и национального комитета, и партийные! Говорю тебе, Эмиль, эта сволочь Илканич хотел нам отомстить, — бурчал он. — Гадят, где только могут, до того ненавидят нас. И вот — валится тебе на голову такое, чего ты меньше всего ждешь.

Совсем недавно на одном из совещаний Буц хвастался, как ему удобно, что конторы кооператива и национального комитета расположены в школе.

— Вся жизнь связана с молодежью. Дети у нас в Матейовицах вырастают с сознанием кооперативщика.

— Вы могли бы построить себе помещение на кооперативном дворе.

— Это нам не с руки.

Широкий и просторный кооперативный двор — а на нем четыре коровника, два свинарника, амбары и сараи — находился метрах в ста за деревней, по другую ее сторону.

— Столько шума из-за Дуды, — продолжал Буц. — А у меня и без того забот хватает и с кооперативом, и с деревней. Выбрали меня, вот и работаю. Люди дела ждут, я для всех стараюсь. И никто не спросит, все ли мне нравится, что я делаю.

Он произнес это со странной интонацией, и Эмиль перехватил его взгляд, как ему показалось — немного неуверенный.

Навстречу ехал трактор с высоко нагруженным прицепом сена.

Эмиль знал тракториста, это был Петраш.

— Кого мы тут видим, надо же! — Тракторист дружески помахал рукой. Лицо его лоснилось от пота, из-под рубахи без ворота выбивались черные слипшиеся завитки волос. Он наклонился с сиденья. — Слез бы, да вот начисто приклеился.

Мотор продолжал рычать.

Эмиль приложил палец к виску, отдавая честь.

— На сенокос? В такую жарынь? — Парень улыбался во весь рот.

Буц перебил его, вглядываясь в даль:

— А Кохан почему не возит?

В голосе его прозвенели резкие нотки.

За трактором тянулось длинное пыльное облако.

Вид у Петраша был усталый, а жара совсем его доконала, пальцы скользили по баранке.

— Последняя фура, — объяснил он. — С утра у меня маковой росинки во рту не было. А пил бы, кажись, не переставая.

Буц, не говоря ни слова, тронулся дальше.

— Пиво не привезли? — крикнул Петраш вдогонку. — Духота смертельная, а пить нечего. Проклятые порядки! — Упрек был обращен к Эмилю.

— Пекло, а народ готов надорваться, — с довольным видом заметил Буц, когда они зашагали дальше. — Мы за каждую следующую фуру немного набавляем. За пятую возчик огребет на пару монет больше, чем за четвертую, за девятую — больше, чем за восьмую, поэтому всегда окупится поехать еще раз. С прошлого года, когда завели такую оплату, у нас никаких проблем ни с сенокосом, ни на жатве. Понимаешь… — Он помолчал. — Если держаться правил да всяких инструкций, далеко не уедешь. — Он настороженно посмотрел на Эмиля.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что говорю, — пропыхтел Буц. — Скажи, зачем торопиться ехать за десятой фурой, если тебе заплатят, как и за первую? Даже меньше, ведь с каждой фуры подоходный еще высчитают. Бестолковый закон. А мы поступаем по-своему.

В последних словах содержался скрытый смысл.

Разговаривая, Буц поглядывал по сторонам, и шаг его постепенно замедлялся.

В конце концов он остановился посреди дороги.

— Знаешь, Эмиль, я б тебя лучше туда не водил. Ты и вправду очень хочешь пойти?

— А что так? Пошли, пошли.

Во рту у него совсем пересохло.

— Понимаешь, — Буц почесал ладонь. — Удовольствие не из приятных. У нас на этот счет, черт побери, люди заблуждаются! Цыгане! Они до того все разные, что диву даешься. Во всякое дело вникнуть надо. Я понимаю, конечно, попадаются такие, что способны многого достичь. Но только не наши, наши не то…

— Другие?

— Порой кажется, что время для них остановилось. Живут, как при Марии Терезии. Лошадь из-под тебя украдут, такие это ворюги! И вечно у них крик и драки. Говорю тебе — ничего похожего не видал.

Взгляды их встретились, Буц заморгал и отвел глаза.

— Ну смотри, Эмиль, — заключил он со вздохом. — В конце концов сам убедишься, что я прав. — Он криво усмехнулся. — Знаешь, я рад, что ты наконец выбрался к нам. Когда мы с тобой так вот вместе были на природе-то, а?

Двенадцать лет назад по осени сгорел в Малой Рыбнице новехонький коровник. Назавтра туда собирались уже перевести скотину, а накануне он загорелся. Каким образом это произошло, так и не дознались, но в районе тут же приняли решение немедленно построить новый коровник, еще больше сгоревшего. Собрали народ, устроили воскресник, приехали помогать и из района. День выдался промозглый, по берегам Ондавы перекатывались клубы тумана. Работали под дождем, все здорово промокли и замерзли. Вдруг от реки послышался крик.

Не успели сообразить, в чем дело,-а Буц уже несся к реке.

Эмиль прыгнул в воду следом за Буцем.

Течение ударило и сковало его холодом. На какие-то секунды свело челюсти, а когда отпустило, зубы начали выбивать дробь, его затрясло, холод пронизывал до костей, ледяная вода, казалось, разрывала тело на части.

Он заставил себя быстро двигаться и нырнул, почти схватив кого-то за руку.

Затем снова погрузился, яростно шаря вокруг себя, достал до дна, коснулся ладонями камней. Легкие его прямо лопались от напряжения, он выскочил на поверхность, ослепленный водоворотом, и часто-часто заморгал.

Чуть поодаль выбирался на берег Буц, волоча за собой человеческое тело, и, задыхаясь, ругался:

— Куда ты полез, сопля, сукин сын! — надсаживался он. — Под водой господа бога не найдешь! — Он кричал еще что-то. Люди на берегу подхватили спасенного мальчишку, а Буц прыгал, будто паяц на ниточке, — прыгал и орал благим матом.

Эмиль хотел что-то крикнуть Буцу, но застывший язык не ворочался.

С тех пор он глубоко не нырял — его страшила мертвая пустота и мутно-грязное подводное течение там, внизу.

Вскоре после того случая Буца направили сюда работать; точнее говоря, он попросту вернулся домой. Кооператив тут был слабенький, однако Буц скоро проявил себя. На четвертый же день — а бабы всегда под утро приходили тайком доить своих коров в кооперативном хлеву — Буц с Петрашем и еще двумя мужиками спрятались в соломе и, едва показались хозяйки, набросились на них в темноте с увесистыми палками.

Одна из них застонала:

— И меня бьешь, свою сестру?!

— Ах ты, гадина! — взревел Буц. — Ах, стерва, и ты здесь! — Он протурил ее через всю деревню, и она лишь громко причитала.

О том случае много говорили.

Вскоре хозяйство пошло у него на лад. Буц крепко держал в руках деревню и кооператив.

И все же многое в методах Буца настораживало Эмиля.

С тех пор как он стал одним из секретарей районного комитета, а Буц оставался в деревне, Эмилю все чаще чудилась в нем какая-то раздвоенность, за внешней твердостью и уверенностью — что-то аморфное, податливое.

— Господи Иисусе, тебе тоже очень жарко? — нарушил молчание Буц.

— Я просто плавлюсь, — выдавил Эмиль.

Сойдя с дороги, они поплелись полевой тропкой, закаменелой и голой, как горный утес.

Эмиль щурился на дрожащее марево горячего воздуха.

И вдруг в изумлении широко раскрыл глаза.

Против желто-зеленого поля на утоптанном клочке земли он увидел четыре низкие распластанные мазанки, крытые растрепанной черной соломой. Они в самом деле будто распластались четырьмя кучками давным-давно забытого и слежавшегося, вымытого дождем сена. Чуть поодаль — еще две такие же хибары, слепленные из глины, дерева и жести, с короткими дымовыми трубами. Одиноко стояло в стороне единственное дерево — хилая обломанная слива.

На ней болтались какие-то тряпки; на стеблях кукурузы за хибарами тоже сохло тряпье.

И все здесь, казалось, не могло подняться от земли, придавленное тяжестью солнца, жар которого не унимался с рассвета до заката. Если всю долину можно было сравнить с раскаленной сковородой, на которой жарилось зерно, то этот истоптанный клочок земли был явно ее растрескавшимся дном.

В слободе царили мертвый покой и расслабляющая тишина.

Эмиля охватило стеснение, он смотрел во все глаза — как первооткрыватель. Эти жилища сотни, нет, куда там, тысячи лет назад, когда жизнь только зарождалась, слепил из глины первобытный человек. А пепел и раскаленные осколки стекла — это выбросы вулкана. После извержения все жители, все племя вымерло от болезней, и сейчас вот он с Буцем каким-то чудом открыли это заброшенное поселение.

Он ошарашенно смотрел на родник, с трех сторон огороженный проржавевшими листами железа; уровень воды из-за жары сильно опал, оставив по краям засохшие полосы грязи и слизь. В мутной воде плавали бумажки, трава, какие-то огрызки и жуки.

Не родник, а сточный канал, сказал себе Эмиль.

И еще подумал, что углубление родника — маленькая незаметная щель в растрескавшемся дне сковородки, дыра в звонкой, как наковальня, площадке с остатками пепла и сверкающими стеклышками в потоке лавы.

— Гляди, вон ихний вайда, — предупредил Буц.

Между двумя мазанками, из-за старой плиты, на которой клокотало густое, точно каша, варево из зеленых зерен овса, показался цыган.

Не спеша, переваливаясь, подошел он к ним, статный и плечистый, шурша босыми ступнями; бедра его облегала рваная майка.

— Эй, Жиго, что стряпаешь? — жизнерадостно воскликнул Буц.

И тут Эмиль убедился, что они не одни. Со всех сторон выныривали откуда-то жители слободки, прямо из кукурузы выкатилась кучка ребятишек, и вот за спиной вайды уже стояла толпа, человек двадцать, цыган.

Жиго глянул на Буца и неподвижно уставился на Эмиля, и были в этом взгляде настороженность и безразличие одновременно.

— Пришли посмотреть, как мы живем? — спросил он сухо и негромко.

— Ну-ну, — проворчал Буц, — вы не дети. Хотел бы я знать, кто должен о вас заботиться.

— Лучше б, — с усмешкой возразил цыган, — вы нас оставили в покое.

Эмилю показалось, что Буц не сразу понял Жиго, но, сообразив, продолжал, прохаживаясь взад-вперед по утоптанной земле:

— Еще бы, тебя такое устроило б. Было бы тут хоть чуточку порядка!

Вайда смерил его взглядом и подался вперед, словно собираясь заступить ему дорогу, но остановился.

— Не бойся, ничего я у тебя не заберу, — успокоил его Буц.

Жиго не ответил, наблюдая за Дудой, подъезжавшим на велосипеде. Дуда был без рубахи. Спрыгнув почти на ходу, он бросил велосипед, стукнув рулем о землю.

— Чего лезешь, куда тебя не просят? — пробурчал Жиго.

— Заткнись, — огрызнулся Дуда.

— Человек не может жить в одиночку, как собака, — проговорил Жиго. — Не может. Потому ему надо оставаться со своими.

— Уж скорее б отсюда.

— Дурак. Поглядим еще, с какой радостью ты сюда вернешься, — не унимался вайда. — А в деревне ты будешь как палец без ладони. Мало тебе достается от них?

Дуда нетерпеливо посмотрел на Эмиля и указал на хижину:

— Вот где я живу.

Она была низенькая и ветхая, с грязными полосами побелки по доскам, положенным поверх глиняных стен, с покосившейся трубой, халупа, каких в этом краю тысячи.

— Я пойду посмотрю, — сказал Эмиль, направляясь к ближайшей из хижин, они манили его.

Жиго отвернулся к плите, молча поворошил огонь. Остальные взволнованно перешептывались, и шелест этот не утихал, словно надоедливо звенело в ухе.

Буц остался на площадке. Он стоял, облизывая губы, и ухмылялся. Эмиль видел это совершенно отчетливо — Буц ухмылялся.

— Не ходите туда, — остановил Эмиля кто-то из толпы.

Эмиль откинул мешковину, занавешивавшую дверной проем.

В нос ударила затхлая вонь плесени. Между кастрюлями и тряпьем лежала на боку голая старуха и курила длинную трубку. Женщина помоложе, тоже совершенно голая, с раздутым животом, стояла, немного скрытая полумраком, наклонившись над узлом.

Она подняла голову.

На него уставились тупые, мутные глаза, словно заполненные густой, расплывающейся жидкостью.

Трахома, с ужасом понял он.

Он не в силах был отвести взгляд от внутреннего вида жилища, не в силах сделать вдох. Кожа его покрылась мурашками.

Подобное состояние слабости не испытывал он с отроческих лет. А тогда с ним такое случалось дважды, и оба раза — в набитом автобусе. Накатывало на него сразу, охватывало жаром, он обливался потом, одежда прилипала к телу.

Он прикрыл веки и резко отвернулся.

Буц не сводил с него глаз, неторопливо выпуская дым…

Эмиль достал платок.

Они пошли назад. Эмиль удирал отсюда, как маленький мальчик.

Буц прав, думал он. Проклятые племенные порядки, это даже не эпоха Марии Терезии! Все уничтожить! Огнем и водой. Ему безмерно захотелось, чтобы сюда нахлынула вода и все начисто смыла. Чтобы лопнули где-нибудь слабые плотины и началось половодье, как на Дунае. Там-то теперь эту вшивую проблему поневоле решат! Там от цыганских слободок не осталось и следа, а здесь они будут торчать еще тысячи лет!

Кровь громко стучала в висках, но он уже различал пенье цикад. Цикады вовсю разливались в пыльной траве и в пшенице. А вот подала голос какая-то пичуга, и все вокруг наполнилось музыкой.

Он наслаждался ароматом воздуха.

У обочины алел дикий мак, по земле разгуливали жуки с твердыми полосатыми панцирями. Меж крышами деревенских строений ярко зеленели купы деревьев.

К чертям собачьим! Не сошелся же свет клином на этой треклятой дыре! Живут цыгане и по-другому! Взять доктора Йожко Червеняка! Эмиль повторял имена, вспоминал знакомых ему цыган…

Опять я! — оборвал он себя.

В последнее время он замечал за собой, что стоит произойти какой-нибудь пакости — и мозг его начинает обороняться: из подсознания выплывают примеры, отвергающие неизбежность неприятного, заглушающие болезненные переживания, — словно пытается сгладить мучительно-тягостное впечатление от ударов судьбы.

Старею, обозлился он на себя. Чего ты добьешься, если будешь от всего отворачиваться? Нету, что ли, у тебя силы видеть все обнаженным, неприкрытым? Как он ни напрягался — не мог отогнать эти утешительные видения. Отталкивал их от себя, а они являлись сами, подкрадывались незаметно. Вот и сейчас снова они здесь.

Солнце весело брызгало своими лучами ему в глаза. Он ни за что не обернулся бы назад.

— Лацко… — Эмиль закурил.

— Ну что, насмотрелся? И как?

— Проклятье. Сколько народу спит в одной хибаре?

— Зимой и пятнадцать человек.

— Как? В одной дыре? Это ж надо ложиться поперек друг на дружку, ты что! Можно ли жить в такой мерзости?

— Цыгане — народ крепкого корня, за них не бойся. И не такое выдержат, представь себе… — Буц насмешливо прищурился. — Месяц назад в одночасье сдохло невесть от чего несколько собак. А потом выяснилось, что цыгане вырыли дохлого поросенка, Пиварницкий закопал; они его слопали, только внутренности выкинули…

Эмиль не ответил и снова покрылся мурашками. Ну да, кишки остались сырыми, а остальное они сварили, невольно отметил он. Дурацкие разговорчики.

Его охватило раздражение против Буца.

— Гетто, — сказал он вполголоса и сердито.

— Гетто? Еврейское, да? — Буц тоже заговорил тише. — То совсем другое дело, одному богу известно, что им пришлось пережить. Да, то было совсем другое. Как ты вообще можешь сравнивать? Я вот думаю…

Неподвижный взгляд Эмиля озадачил его.

— Господи Иисусе, Эмиль, ну зачем ты принимаешь это так близко к сердцу? Ради бога, перестань.

Они молча поглядели друг на друга.

Эмиль крепко сжимал губы.

— Скажи, чего ты добиваешься? Не морочь себе голову, честное слово, в этом нет смысла. Мы сами разберемся.

— Еще бы! Давно пора разобраться! — озлился Эмиль.

— Ну? Ты о чем? — И повторил: — О чем?

Видали гада! Вот гад паршивый!

Эмиль вдруг увидел Буца на трибуне. Семь месяцев назад, когда здесь праздновали годовщину освобождения, сияющий Буц открывал торжественное собрание, стоял, опираясь руками о стол, покрытый красной скатертью. У него над головой сверкали золотые буквы: «Да здравствует славная годовщина…» После Буц малость перебрал, приплелся к Эмилю, стал обнимать, лез целоваться. Губы у него были мокрые, изо рта отвратительно пахло. Он шептал Эмилю: «Это славная годовщина… Никогда… Эмиль, у нас дома сроду не было столько муки, сколько теперь сахару». Он выговаривал слова с расстановкой, а Эмиль тщетно пытался высвободиться из его объятий. Буц неприятно обмяк и увертывался… Ах ты, гад паршивый…

— О чем я? Да о том, что все это в конце концов устроится, — сдержанно проговорил Эмиль.

Они снова переглянулись.

— Не понимаю я тебя, — прогудел, не выдержав, Буц.

— Не понимаешь?

— Я-то знаю их, Эмиль, видишь ли…

— Кончай трепаться! — До чего же хотелось ему наброситься на Буца и как следует хрястнуть! — Там сплошная грязь и плесень! А ты собираешься оставить их гнить в этой вонючей яме? Вы — вы живете припеваючи. А как достигли такой жизни — забыл уже? О вас что, никто не заботился? А сколько денег на вас извели, пока вы на ноги встали? Забыл об этом?

Буц напряженно наблюдал за Эмилем, и его охватывало удивление, смешанное с неприязнью.

— Не блажи, — произнес он. — И не капай мне на мозги. Цыгане могут работать и строиться, могут заиметь себе постель, простыни, кресло, ковер, купить холодильник, смотреть телевизор. Отчего же? Все это они могут точно так же, как ты либо я. Никто им, черт возьми, не запрещает. Но почему я должен быть для кого-то нянькой, Эмиль? Переселять их к себе в деревню, на середку площади?! Если хочешь, я могу выстирать ихнее белье. Дерьмо уберу после них. Могу, отчего же. Но почему я должен вытирать кому-то задницу, если он сам не желает этого делать? — Лицо у Буца натужно вздулось, на белках набрякли кровавые жилки. — Эмиль, ради Христа! Они же ленивей распоследней свиньи! Жиго! Все, что этот подонок умеет делать, так это строгать детей. Чтоб ты знал, он плодит их для того, чтоб получать от государства пособие на детей. Ложится, с кем ему вздумается и когда вздумается. — Буц развел руками. — Понимаешь, чем он живет? Детьми. Государство содержит его как быка-производителя.

— А Дуда? Дуда такой же?

— Пускай остается с ними. — Голос Буца срывался. — Если б все, кто потолковей, драпали из слободки, там остались бы одни… Жил бы он лучше со всеми и немножко заботился и о других. Сородичи все ж таки. Чего нам лезть в ихние дела? Нет, правда… Понимаешь…

— А Дуда? — упрямо повторил Эмиль. — Дуда тоже? — Он стоял, строптиво нагнув голову, исподлобья уставясь на Буца.

— Переселится он, а через день-другой за ним притащится в деревню половина слободки. Расселятся у него во дворе, слепят себе халупы, как в Павловицах! Господи боже! Больно здорово! Устроить цыганскую слободу посередь деревни! Или ты надеешься на чудо?

— Чудо? — Эмиль обливался потом, от солнца темнело в глазах. — Чудо ты сотворишь собственноручно. Ясно? Пригонишь свой национальный комитет, и я с ними потолкую.

Буц остолбенел и выдавил нечто нечленораздельное.

— Слышал?

— Да как же… — Он не договорил, обалдело глядя на Эмиля.

— Да. И ты это сделаешь, — раздельно проговорил Эмиль. — Ты что, речь потерял? Или слух? А может, тебя это не устраивает?

Буц неподвижно стоял, моргая голубыми глазками, словно отсчитывал слоги. Наконец он приоткрыл рот, словно не веря, что Эмиль не шутит, и выждал несколько секунд, когда тот захохочет, разряжая напряженность.

— Прошу прощенья, — произнес он непривычно тихо. В голосе его послышались обида и какая-то вялость.

Видали его, засранца, распалялся Эмиль. Знаю я вас, еще бы! Ах ты, вонючка… На таких, как Дудова, разеваешь пасть, а стоит прикрикнуть на тебя самого — сразу поджал хвост и стал тише воды ниже травы.

Он даже побагровел от возбуждения.

Буц избегал его взгляда и все моргал, глаза у него повлажнели — и Эмиль невольно сравнил их с разбухающим в воде горохом.

— Ладно, ладно, — примирительно обронил Буц. — Раз уж тебе сильно хочется, пошарю, кого-нибудь, может, и соберу. Будет сделано, Эмиль, не боись. — И, отойдя, недовольно пробурчал, скорее для своего успокоения: — Ладно. И нечего с ходу собачиться. Раз тебе так хочется — будет комитет.

Часа через два Эмиль, томясь, стоял, выглядывая из окна конторы правления. На стенах конторы были развешаны полученные кооперативом дипломы в рамках, висел портрет президента. На столе, заваленном газетами, — телефон и пишущая машинка, возле стола — шкаф, стулья.

Буц, недавно вернувшийся из деревни, перебирал бумаги, шуршал, стучал ящиками, изредка произносил слово-другое, голос его звучал предупредительно, и Эмиль даже сказал бы — услужливо.

Эмиль слышал за спиной его сопение, но думать о Буце не хотелось.

Солнце клонилось к закату, от горизонта взметнулись желто-оранжевые сполохи, окрасившие нижний край неба. Во время учебы в Праге Эмиль долго не мог привыкнуть к странному городскому времени. Вечер там наставал значительно позже, чем дома, и день, перед тем как уступить место сумеркам, как бы задерживал дыхание. А приехав домой, он опять-таки удивлялся, что ни свет ни заря, уже во втором часу, просыпались птицы. День здесь начинался, да и кончался тоже, на добрый час раньше.

— Скоро соберутся, — услышал он голос Буца. — Но предупредить удалось не всех, дома не застал.

Эмиль не ответил.

Деревня дремала, застывшая, околдованная зноем.

И вдруг раздался колокольный звон, торопливый, словно убегающий…

— Что это? — насторожился Эмиль.

Буц замер и тоже прислушался.

— Как на пожар. Проклятье, вот еще не хватало!

Он подбежал к окну.

Из-за угла со стороны площади что-то кричали.

Они выскочили на улицу.

Эмиль увидел Петраша — это он стоял возле старой звонницы между ореховыми деревьями и яростно дергал веревку, размахивая руками вперед-назад, словно качал воду из колодца и одновременно призывал на помощь небесные силы.

Колокол повышал голос, задыхаясь, торопил.

— Что горит? — спросил Буц.

— Деревня. Вся деревня сгорит, коли цыган сюда пустим, — откликнулась женщина в черном платке и враждебным, недобрым взглядом смерила Эмиля.

Эмиль с Буцем переглянулись.

Колокол не умолкал, и деревенские суетливо сбегались со всех сторон, пыльные, потные, бросив дела во дворах и огородах. Лица у всех злые, непримиримые.

— Не позволим, и все тут. Никто не имеет права заставить нас!

Голос был пронзительный и ядовито-колючий.

— Выгоним их!

Эмиль в недоумении озирался по сторонам. Все было как в кошмарном сне. Почему? Господи, почему?!

Ему почудилось, что время вернулось на много лет назад: он увидел кучку мужиков, в растерянном напряжении толпившихся перед конторой графского имения. Управляющий с крыльца оглядывал стоявших внизу.

— С понедельника придете трое, больше мне не надо. Так, значит, Шуба, Туранский, Борош. Остальные зайдите спросить через недельку.

Двери захлопнулись, и мужики молча разошлись. А потом, уже на деревенской площади, старый Матейко, для которого долгие месяцы все не находилось работы, вдруг разбушевался, начал орать:

— А ну пошли отсюдова, цыганье проклятое! Вали в слободку, чтоб тебя тут и не видели! Проваливайте!

Глупость, дурацкая бессмыслица, урезонивал он себя. Сердце бешено, громко колотилось.

— Буц… — Он не мог прийти в себя. — Буц… что все это значит? — Он схватил Буца за руку, словно хотел убедиться, что не спит и все вокруг — реальность.

Буц стоял, опустив руки, и лишь едва приметно пожал плечами.

Скованность разом покинула Эмиля, ослепленный гневом, он завопил:

— Что ж это такое? Спятили вы все, что ли? Кому это взбрело в голову? Ты… Ты!

Он вцепился в плечи Буца и затряс его.

— Уж не думаешь ли ты… — Буц побагровел и выпучил глаза, дернулся, словно отталкивал от себя тяжесть; ужас в его глазах отводил какие бы то ни было подозрения.

— Где же он?! Где твой распроклятый комитет? Там вон? Это, что ли, они? — надрывался Эмиль.

— Проклятье. Не говори, Эмиль, будто ты меня… — На лбу у Буца вздулась жила, он захлебывался словами.

Чем этот мерзавец занимался, пока шлялся по деревне? — яростно кричал про себя Эмиль. Все это похоже на него. Господи Иисусе, если сейчас он и ни при чем, то прежнее его отношение к этому…

Сорвавшись с места, он побежал к звоннице.

— Рехнулись вы, что ли? — Это кричал уже Буц, бежавший за ним, он размахивал руками и грозил кому-то.

Эмиля привлек шум у магазина самообслуживания — топот и крики; над дорогой поднялась пыль.

Гнали Дуду. Он бежал сюда, к школе, широко разинув рот, Дудова за ним.

Эмиль ринулся им навстречу, он, как только что Буц, угрожающе потрясал кулаками, ругался, но словно обращался в пустоту. Тогда он повернул назад, к школе, подбежав к двери, резким ударом ноги толкнул ее.

Запыхавшийся Дуда ввалился следом.

Цыган вытирал окровавленное лицо. Волосы его слиплись, загнанный, задыхающийся, он извергал проклятья. Дудова в спадающей юбке, в кофте, сквозь дыры которой проглядывало тощее смуглое тело, прислонилась к стене. Насмерть перепуганное лицо ее кривилось и дергалось, слезы текли по щекам.

Здесь они в безопасности, подумал Эмиль и прислушался к доносившимся с улицы крикам.

— Буц, с этим делом надо разобраться. Пойдем.

Буц в нерешительности переминался посреди конторы и не трогался с места.

Когда же он двинулся, в дверь застучали, и створки ее широко распахнулись.

Вошел Петраш с двумя бабами.

Скотницы прибежали из коровника как были, одежда в чешуйках мякины, в соломе. Эмиль знал их в лицо, с одной даже танцевал на том празднике.

— Надо было доводить до такого, да? — Петраш поглядел на цыгана. — Мы возьмемся за дело с другого конца…

— Выгнать всю эту черномазую сволочь, — перебила его баба. — Или эта банда воровская выкатится отсюда, или мы не выйдем на работу. Никто. Выбирайте. — Она размахивала руками перед самым носом у Эмиля.

— Ну, это вы перегнули, — оборвал ее Эмиль.

На дворе под окном и в коридоре стояли крик и свист.

Эмиль оглянулся на Буца и ближе подступил к открытому окну. Внизу кричали:

— Интересно, у председателя районного комитета соседи цыгане, а?

— Не выйдем на поле!

Эмиль наклонился через подоконник:

— Товарищи… Товарищи…

Ему не дали говорить.

Рядом с ним появился Буц.

— Дайте сказать, — крикнул он. — Чего разорались?

Шум и в самом деле немного утих, но стоило Эмилю раскрыть рот, как он поднялся с еще большей силой.

— Слышите? — проговорил за спиной Петраш.

— Ты!.. — вдруг вскрикнула Дудова, все это время не сводившая глаз с Буца, и погрозила ему кулаком. — Мы надрывались, надрывались, а теперь убираться? Сроду ни у кого и волосинки не взяли, а теперь все бросить, чтобы вы захапали? Назад хотите нас выгнать? За что? Царица небесная… а мы… а мы… Знала я, что этим кончится. Мы… — Голос ее осекся.

— А ты бы, значит, хотела рассесться в деревне как квочка, — обрушилась на нее скотница, — Чего придумали! Еще бы не нравилось — развалиться барыней и лежать!

— Барыней? — Эмиль готов был убить ее взглядом. — Барыней? Они что, не имеют права жить, как все вы?

— У нас тут граница рядом, — подстроилась к ней вторая, — к нам иностранцы ездят. Что они скажут, когда увидят, что у нас цыгане посередь деревни расположились? Думаете, мы не знаем, почему переселяют цыган из Попрада? Чтоб не мешали заграничным туристам в Татрах. А вы бы…

— Вот оно что! — Эмиль просто изнемогал от злости. — Здрасьте! — взорвался он. — А что скажут иностранцы о том, что вы поперли отсюда графа и Илканича и теперь хозяйничаете на их полях? Присвоили их хлева и скотину? А? Скажите, пожалуйста, вас это не смущает? И что собираете урожай с их полей, ничего, а? А теперь…

— Слыхал, чего народ требует? — произнес Буц непривычно тихо, словно про себя и как бы оправдываясь. — Это как приговор, Эмиль…

Эмиль с треском захлопнул окно.

— Слышу, — ответил он. — Мне все ясно.

— Чего же? — подивился Петраш.

— Чего-чего! Говорю, это дело известное. Я слишком хорошо знаю, как это делается. Как собирают толпу на улице. Кто их науськал?

— Чего? — снова повторил Петраш. Удивление превозмогло на время все его другие чувства. Он туго соображал, что к чему, и посмотрел назад, ища поддержки у Буца.

Они переглянулись.

— Все зашумели, что собирают сходку, насчет цыган, — объяснил Петраш и повернулся к Дуде: — Давай спокойно обсудим, как дело можно сладить. Вот послушай… Мы откупим у тебя, ты ничего не потеряешь. За эти деньги в другом месте подыщешь что-нибудь готовое и сразу переедешь. Давно пора было сговориться. Сколько просишь?

— Ну, это было бы лучше всего, — с облегчением вздохнул Буц, искоса поглядывая на Эмиля. — Нехорошо получилось. Почему ты наперед не сговорился с нами?

— Сколько просишь? — грубо повторил Петраш.

Цыган отступил на шаг. Лицо его было перекошено. Он обвел всех взглядом, судорожно собирая силы, чтобы выговорить хотя бы слово.

— Вы так, значит, — тихо сказал он и, сплюнув, тыльной стороной руки вытер со щеки кровь.

— Только спокойно, спокойно, — вступил в разговор Буц. — Этого не должно было случиться. Боже мой! И ты хотел жить в такой обстановке? — Он пристально поглядел на Дуду.

Эмиль, не вмешиваясь, наблюдал за переговорами и поочередно всматривался в лица — Буца, скотниц, Петраша. А еще сколько их снаружи ждет на улице.

Все как-то стали от него отдаляться. Он осознавал, что одинок среди них. Совсем один.

Он сжал губы.

— Понимаешь, даже если б все было в порядке, — продолжал Буц. — Не хотят тебя люди в деревне. Ты что же, собираешься ходить по деревне, крадучись вдоль заборов? Совсем, что ли, дурак? Я думаю, уступит более умный.

Эмиля передернуло.

Никогда не мог примириться он с такой «мудростью» и верил, что его-то Павлинке и Петру такого уже не придется видеть и слышать, что перед ними — надежная, прочная дорога, по которой проляжет их путь прямо в сказочный мир, в будущее, красочное, будто радуга, и, дойдя по ней до горизонта, человек протянет руку к солнцу… Ах, черт! А если б, скажем, двадцать лет назад, двадцать лет и несколько месяцев тому назад наши люди в разгар войны заявили, что мудрее отступить, и отбросили винтовки? Господи, что было бы тогда с Буцем и всей их проклятой деревней?

А Буц знай расписывал Дуде, как распрекрасно они заживут, согласившись взять деньги за дом.

Вот тип, возмутился Эмиль, с него как с гуся вода. Опять за свое, бьет в ту же точку. Здорово накрутили его Петраш и остальные…

Дудова, устрашенная и беспомощная, стояла, словно ничего и не слышала, шепча что-то про себя, губы ее быстро двигались.

— Сколько просишь? Пятьдесят тысяч? — не унимался Буц. — Проведем все через контору. За такие деньги ты купишь что захочешь, факт.

— Нет! — взревел вдруг Эмиль. — Кому пристало быть мудрым? А? Где, черт побери, твой сельский совет?

Буц беспомощно пожал плечами, и снова они с Петрашем обменялись взглядами.

— На этот счет мы с тобой расходимся во взглядах, — сказал Буц. — Понимаешь, ты живешь не здесь. Царица небесная, — невольно повторил он восклицание Дудовой. — Ну могут ли Дудовы жить в такой обстановке?

— Чтоб ты понял, — раздельно проговорил Эмиль. — В данную минуту мне плевать на твои взгляды, важно, как ты поступишь, что сделаешь, что ты обязан сделать. Или ты добьешься порядка, или мы иначе решим вопрос. Вызовем вас на бюро — слышишь? Весь ваш комитет. Придется расхлебывать, и ты знаешь, чем можешь поплатиться. Я тебе не позавидую.

Буц промолчал.

Вздрюченный Петраш, с ходу готовый кинуться в драку, не сводил с Эмиля взгляда.

Буц в замешательстве сокрушенно вздохнул.

— Неужели ты не видишь, Эмиль, как я всем этим расстроен? Черт возьми! Но ты слышишь, чего желает народ? Само собой, нельзя было доводить до такого. И нам ничуть не лучше твоего. — Он в отчаянии развел руками.

Прошло два месяца. Был сумрачный вечер, дул освежающий северный ветерок, принося запах обнаженной, воспрянувшей после дождя земли.

Дом Дуды дышал жизнью. Просторный, красивый — он не был еще оштукатурен и в ряду других домов казался неоперившимся крупным птенцом. В углу двора под новым сараем валялся строительный инструмент и груда досок со следами засохшего раствора и извести, бочонок. Но ближе темнели грядки и молодая яблонька. Яблонька-то, конечно, была тут давно, но Эмиль заметил ее лишь сегодня и вокруг нее свежевскопанную, черную землю.

Над тополем кружили аисты.

Они садились на ветки, взлетали, вытянув длинные шеи, клекотали, стуча клювами, били крыльями. Огромный белый рой — белый и сияющий — слепил глаза. Отец рассказывал ему, что все аисты улетают в один день и перед дорогой проверяют силы, а слабых, чтоб не задерживали в пути других, не берут. И еще отец говорил, что весной с белыми аистами к нам возвращаются надежды, а осенью снова улетают.

Он поднял глаза на аистиную стаю, осмотрел дом Дуды, снова поглядел вверх.

Тишина в окнах, все здесь словно и не имело никакого отношения к тому знойному дню, когда Дуда с женой спасались бегством и отсиживались в школе.

Вечерний покой и умиротворение навеяли образ Дудовой. Она плакала и смеялась одновременно, когда после заседания бюро узнала, что Буц с Петрашем получили по выговору и Буц обещал навести порядок.

Так оно и случилось. Когда не стало другого выхода, Буц навел в деревне порядок, и снова это был прежний Буц.

Появись он сейчас, наверняка весело воскликнул бы:

— Эмиль, здорово, мне уже сказали, что ты приехал!

И заговорил бы об урожае и о поставках.

Яблонька на грядках напомнила Эмилю родной дом.

Он увидел ящичек с цветами на окне низкого, приземистого дома, крошечный дворик, где в закутке топотали кролики, а в хлеву мекала коза. Иной год они откармливали и поросенка. Отец, работавший на лесопилке и никогда не занимавшийся дома хозяйством, зимой не раз говаривал матери, что полезет за сеном для козы. Забравшись на сеновал, он отрезал себе кусок висевшего там копченого мяса. Летом мать кричала отцу:

— Ну-ка, закинь сено на чердак, там еще висит шпагат от мяса.

Она таскала огромные ноши травы. А Эмиль пил козье молоко — оно обычно стояло в кувшине на буфете. Напившись, норовил побыстрее улизнуть из дому, пока мать не поручила ему какой-нибудь работы, — на улице его дожидались приятели. По вечерам все отдыхали, усевшись на ступеньках крыльца, и сумеречный свет стирал с их лиц усталость. Эмиль любил садиться так, чтобы видеть яблоньку. От нее всегда исходил слабый аромат — цвета ли, поспевающих ли плодов, — а когда ствол отсыревал — резкой свежести коры.

Кто-то промелькнул в окне у Дудовых.

Лицо появилось лишь на мгновенье, к волосам взметнулись две руки, и тут же Дудова вышла на порог, она вытирала ладони о юбку и улыбалась, вся прямо-таки сияла.

— Заходите, ну заходите же в дом. Царица небесная!

Да нет-нет, он лишь на минутку, заглянул по пути и едет дальше, вон машина дожидается… Поток благодарственных слов смутил его.

— Имро вот-вот вернется, — добавила она.

Скрипнула соседняя калитка.

Петраш нес сумку, полную бутылок: видимо, отправился за пивом.

В первый момент Эмилю показалось, что тот возвращается домой, но нет, Петраш вышел на дорогу. Держался он напряженно, не замечая Эмиля.

И только минуя его, на мгновенье поднял голову, стрельнул глазами, однако поздоровался.

Эмиль отдал честь, приложив указательный палец к виску, улыбнулся.

Но Петраш тут же отвел глаза и пошел прямо, устремив взгляд в сторону площади.

— Сегодня не получится. Я еду дальше, тороплюсь, — объяснил он Дудовой. — В другой раз непременно зайду, когда Имро будет дома.

Его удивил доверительный тон собственного голоса. Имя Имро он произнес с ударением, хотя вечерняя тишина и без того придавала голосу звучность.

Шофер уже включил мотор, когда Эмиль заметил поспешавшего к нему Буца.

— Здорово, Эмиль, мне передали, что ты приехал. — Буц размахивал руками, глазки его блестели.

Эмиль выругался про себя.

Незаметно было, чтобы Буц насиловал себя, изображая радость. Лицо светилось покоем и благодушием, словно качества эти были оттиснуты на нем извечно.

— Ну, как дела, Дудова? — воскликнул он, подходя, но тут же повернулся к Эмилю, тряхнул головой, а губы его растянулись в широкой улыбке. — Ах, черт, видал, какие палаты отгрохали! Ничего себе угнездились.

Пожар вспыхнул той же ночью.

Ветер раздувал пламя. Дуда проснулся от крика, а когда выскочил во двор, огонь охватил уже всю правую стену дома, языки пламени облизывали крышу, рассыпая снопами искры, сарай и доски полыхали одним костром. Розоватый дым вырывался и из Петрашева сарая.

В наступившей суматохе с криками и причитаниями, ничего не видя, Дуда ринулся в дым и пламя и начал выносить и выкидывать вещи через охваченное огнем окно, пока не стал задыхаться — черные и бело-розовые клубы дыма все росли и густели. Стены уже кругом были охвачены огнем, жар внутри стоял нестерпимый, и Дуда, шатаясь, еле выбрался из дому. Задыхающийся, с опаленными волосами и ненужной, оббитой кастрюлей в руке, он услышал почти у самого уха надрывный голос:

— Мы так и знали, они еще всю деревню спалят.

Дом Дуды был охвачен пламенем, как огромная связка лучины, но мужики поливали Петрашев сарай. Ужас перед огнем пробудил в них жестокость.

Дуда словно ослеп и онемел, не в состоянии произнести ни звука; опухший и почерневший от дыма, он ничего не соображал, глядя на них вытаращенными глазами, пока его не погнали прочь из деревни палками и поленьями, он побежал, а следом гнались собаки и толпа.

Всех их — и его, и жену, и детей — сопровождали криками и проклятьями далеко за околицу Матейовиц, пока они не исчезли из виду в темноте. Дуда, почти голый и обожженный, с маленькой Мартой на руках, снова очутился в слободке.

Сейчас было далеко за полдень.

Пожар давно погас, цыганский дом выгорел дотла. На пожарище чернели кирпичи, покрытые серыми кучками пепла.

А Эмилю, когда он смотрел от слободки в сторону деревни, все мерещилось розовое от зарева небо.

— Как это случилось? — спросил он.

Дуда смотрел на него изучающе и жестко, руки у него обвисли как плети. Он открыл было рот, ничего не сказал и, пожав плечами, отвернулся.

— Подожгли! — жалостно простонала жена, глядя на Эмиля провалившимися, высохшими до самого дна глазами. Она сидела перед хибарой среди вороха тряпья, покрывал и посуды, тут же стоял сундучок, опаленный стол и несколько стульев. Все это Дуда притащил сюда вместе с двумя своими двоюродными братьями, жившими теперь в его прежней хибаре.

Вокруг толпились несколько цыган, сочувственно поглядывали на них и перешептывались.

— Кто? — Голос Эмиля стал хриплым.

Кто? Господи, кто же? Буц? Нет, Буц едва ли. Может, Петраш? Сколько их, других, кто мог поднести горящую спичку… и поджечь… В самом деле, а мог Буц пустить красного петуха? И Эмиль с ужасом понял, что, конечно же, Буц мог такое сделать. Отчего не сделать? Запросто…

— Кто? — повторил он.

— Кто-кто! — снова отозвалась Дудова. Она взмахнула руками и хлопнула себя по коленям. Ее еще не покинули ужас и отчаяние минувшей ночи. — Кто ж еще… — прошептала она. — Кто… — Отсутствующим взглядом, словно не видя, смотрела она на Эмиля.

— Молчи! — прошипел ей на ухо муж.

Он посмотрел на нее таким страшным взглядом, что она разом осеклась. Зачерпнув из чугунка, стоявшего возле ее ног, кружкой воды, Дуда жадно напился.

Господи Иисусе, ну не Буц же…

И вдруг наступила безжизненная тишина.

Из-за хибары напротив показался Жиго. Шаркая босыми ступнями, он приближался к ним.

Дуда отшвырнул кружку.

— Не предупреждал я тебя? — приятельски протянул Жиго. — Видишь, Имро, там вредный для тебя воздух, — и он махнул рукой в сторону деревни.

— Заткнись, — холодно приказал ему Дуда. Выражение лица его при этом не изменилось, лишь глаза сузились.

Жиго чуть повел плечами и ссутулился.

— Чего собачишься, — продолжал он. — Послушался бы меня, не довел бы до того, что случилось.

Присутствие Эмиля его ничуть не смущало и не удивляло; видимо, прежде, чем появиться, он наблюдал за происходящим из укрытия.

— Мы всё знаем, — сказал Дуда.

— Ну… — с усмешкой протянул Жиго. — Что ж ты знаешь?

— Всё знаем, — повторил Дуда.

В руке у него сверкнул нож.

Братья Дуды чуть отступили, но в руках у них тоже были ножи.

Жиго остановился, неприметно, чуть-чуть попятился и молниеносным движением сунул руку в карман.

Никто не шевелился, все смотрели друг на друга неподвижным взглядом. Жиго слегка наклонился вперед, голова его словно срослась с плечами.

— Падла, — проговорил Дуда. — Теперь я тебя достану.

Он говорил все таким же безразличным хрипловатым голосом.

Жиго — с лица его не сходила усмешка — переступил с ноги на ногу, но кто-то позади него предупреждающе шепнул:

— Осторожно…

Жиго мельком глянул на Эмиля, густые брови вспрыгнули, лицо скривилось, на нем застыла гримаса бессильной ярости.

Эмиль сжимал в руке пистолет.

— Бросьте ножи, — приказал он. — Бросай ножи!

Жиго выругался.

— Бросай! — Эмиль повысил голос.

Жиго еще больше набычился, снова переступил, потом, перебежав площадку перед халупами, нырнул прямо в густую кукурузу, яростно раздвигая ее руками и коленями, и тут же исчез из виду.

Дуда с братьями бросились следом.

— Стой! — заревел Эмиль. — Стой!

Все они ринулись в кукурузу. Высокие метелки над их головами раскачивались, с хрустом ломались стебли.

— Он! — застонала Дудова, ее била частая дрожь. — Он! Убей его! Убей его-о-о! — вопила она голосом, переходившим в тихий сиплый хрип.

Только сейчас до Эмиля дошло, что́ все это значит.

Жиго? Жиго?!

Сердце у него стучало где-то прямо в горле.

Господи, выходит, Жиго… Разум отказывался верить.

Конечно же, Буц такого не сделал бы. Эмиля переполнили упреки совести, стало мучительно стыдно. Как вообще мог он подумать о Буце…

Его окутала слабость, оцепенение и какая-то пустота, в которой он снова был совершенно один…

Совсем один…

— Убей его! — хрипела Дудова.

Голос исходил из нее еле-еле, шелестел маленьким ручейком.

Вдали, в кукурузном поле, слышались крики и призывы о помощи.

— Привет, Эмиль!

На тропке позади него появились Буц с шофером и остолбенело уставились на пистолет, который Эмиль продолжал держать в руке.

— Что происходит?

Эмиль услышал свой голос как бы со стороны:

— Вайда…

Он стискивал пистолет и чувствовал под рукой громкий звук пульса — словно сжимал чье-то запястье.

— Жиго? Жиго подпалил?

Эмиль задержал дыхание, ожидая удивления, возмущенных возгласов, негодующих слов. Ничуть…

— Ну, — протянул Буц, — этого следовало ожидать. — В голосе его не было и тени волнения.

Он подступил ближе, губы его дрогнули, мелькнули ослепительно белые зубы. Он доверительно положил руку на плечо Эмиля и огляделся по слободке, потом повернулся к кукурузному полю. Там ничто не шелохнулось.

— Не говорил я тебе, что́ это за публика? Сам видишь… Жиго не устраивало, что племя его расползается и овечки убегают от него…

— Да. Скорее всего, он знал и дожидался, пока вы пригоните их назад, к нему, — произнес Эмиль.

Расслабленность и бессилие сменялись нарастающим чувством ярости против Буца, который говорил с облегчением, словно наконец-то сбросил с плеч неприятности. Он и не моргал, и жила на лбу не вздувалась.

— Не удивляйся, Эмиль. Мы-то давно знаем, чего от них можно ожидать. Я рад, что ты в этом тоже убедился.

Он сказал это просто и с удовлетворением. Эмиль молчал, пристально глядя на успокоившееся кукурузное поле.

Перевод с чешского И. Ивановой.