Соло для оркестра

Людвик Штепан СОЛО ДЛЯ ОРКЕСТРА

Осень прошла, зима не настала. Междуцарствие. Утром заигрывало солнце, а сейчас и собаку на улицу не выгонишь. Дождь хлестал землю короткими и яростными очередями.

Кноблох глядел в окно и усмехался. Все идет как по заказу. Ресторан будет полон. Правда, Лысаку его просьба насчет того, чтобы сегодня опять попробовать, не очень-то понравилась. Он все как-то жался, когда Кноблох пришел к нему утром, но под конец махнул рукой. Лысак не любит музыку. И ему жаль двух столов, которые ради этого придется вынести. Пока рестораном «На развилке» командовала Янакова, все было проще, Янакова всегда проявляла понимание.

— Да, доигрался ты, — ворчал себе под нос Кноблох, стоя перед зеркалом; он уже надел рубашку и по центру, между уголками воротничка, приладил, как полагается, бабочку. Бабочка была из темно-красного бархата и помнила лучшие времена. Тогда Кноблоха еще называли «маэстро» и приглашения ему и его оркестру сыпались как из рога изобилия.

Роговой гребенкой с тиснением на верхней части Кноблох причесал остатки седых волос. С этим делом он управился в два приема, проведя гребенкой сверху вниз и назад один раз на левой стороне, другой — на правой.

Поглядев на могучую лысину, занимавшую почти всю голову, он с отвращением показал себе язык. Рожа в зеркале сделала то же самое.

— Ну ладно, пошли, приятель!

Кноблох надел пиджак и влез в зимнее пальто. По дороге к выходу он было остановился у печки, но топить раздумал. Игра не стоит свеч. Все равно ведь придет ночью, а до четырех часов, когда ему вставать, слишком короткий срок.

Путь его лежал мимо коровника. Ему повстречались Вокач с женой, они сегодня в вечернюю смену.

— Что, музицировать? — еще издали со смехом сказал Вокач.

— Да уж пора, сам видишь.

Вокачиха хмурилась и, когда Вокач остановился поговорить с Кноблохом, пошла потихоньку дальше.

— Я вечерком забегу на тебя посмотреть, Пепик, — зашептал Вокач. — Меня уже с утра жажда одолевает. Но ты знаешь мою старуху.

Кноблох согласно кивнул. И они пошли, каждый своей дорогой.

В ресторане «На развилке» было уже жарко. Туристы всех трех категорий, обманутые вероломной погодой, заказывали кто поздний обед, кто порцию сосисок, и Лысак вертелся как белка в колесе. Поначалу он даже не заметил Кноблоха. Только увидев в углу раскрытые электроорган и прочие инструменты, он, петляя между столиками, приблизился к нему. Улыбнулся виновато.

— У вас нюх что надо, Кноблох. Моя старуха тоже говорила, что кости у нее болят. Мы сорвем хороший куш. Если так пойдет до вечера, плачу две сотни. Но вам придется…

Он осекся, уловив презрение во взгляде Кноблоха.

— Ну, я знаю, что вы к деньгам не того… Искусство, искусство! Нет, этого мне не понять! Для меня искусство — хорошая выручка. Вот это и есть искусство. Гм-гм… Я нацедил пльзеньского. Принести? — спросил он зачем-то — ответ был ясен.

— Лучше сразу два, пан Лысак. На обед у меня был линь, жаренный на масле. А рыбе нужно dreimal schwimmen[51], как говорят немцы.

— Как-то вы все торопитесь… Не понять мне вас, артистов, — сказал он, а сам при этом думал: не зря от тебя твоя сбежала, жить с таким забулдыгой… И ретировался в подсобное помещение.

— У, жадюга, — отвел душу Кноблох. Он наладил усилитель, включил самую малую громкость и начал медленные импровизации блюза.

Посетители стали поднимать головы, отрываясь от своей свинины с кнедликами, гуляша и жаркого, заулыбались. Вот так харчевня! Даже с музыкой!

Кноблох играл с закрытыми глазами. Он перебирал клавиши, потом указательным пальцем усилил звучание вдвое и включил автоматические басы. А ногами пустил в ход механизированный набор ударных.

Люди изумленно переглядывались. Один человек, а играет за целый оркестр. И ведь получается!

Кноблох опять передвинул регулятор громкости, перешел на форте, снова сыграл с начала и до конца тему и дал первую импровизацию. Ногами он обслуживал педали, в руки же взял короткую блестящую медную трубу.

Казалось, трактир «На развилке» потерял сознание. Даже почитателям единственного искусства — пивоваренного — было как-то неловко нарушить тишину. Лысак закрыл кран и перестал наливать пльзеньское.

Кноблох жал на рычажки корнета; его губы, отвыкшие от точного усилия, с трудом выдавали скользящие полутона. Закончив соло для трубы, он бегло проиграл несколько тактов и взял кларнет.

Трактир не дышал.

Только когда бурлящие каскады перешли в спокойный долгий звук и Кноблох, положив кларнет, включил для повторения мотива весь свой «оркестр», люди стали приходить в себя.

— Это прямо — как его? ну этот черный — Армстронг, — громко произнес господин в толстом альпинистском свитере.

Девушка в штормовке за соседним столиком улыбнулась на эти слова. Она хотела сказать своему спутнику: Арно, ты слышал это? Но, взглянув на него, поняла, что нет, не слышал. Потому что Арно как поднял, так и держал над тарелкой вилку с кусочком сосиски, и прядка кудрявых волос упала почти до бровей.

Итка знала, что Арно отключился. Дурачок, думала она. Для него существует только музыка да горы. Потом большой пропуск, а дальше, из нормальных вещей, на первом месте я.

— Ты послушай этот ритм. И переносы, — вдруг сказал Арно. — Самоучки такое не умеют. Ну — вот сейчас! Запинка. Ты слышишь, Итка?

— Не пожелаем ли мы еще чего-нибудь выпить? — заскрипел за ними фальшиво-сладкий баритон Лысака.

— А? Что? — очнулся Арно.

— Еще две кофолы, — ответила за обоих Итка.

— Так, две кофолы, — протяжно сказал Лысак и принял позу «мое почтенье, господа!».

Но прежде чем Лысак успел удалиться, Арно окликнул его.

— Что еще прикажете?

— Я хочу спросить. Кто этот человек? Который играет.

Лысак не знал, чем вызван вопрос. Он изобразил на лице сладко-кислую мину и наклонился пониже к столику.

— Так, один, местный. Скотник на ферме. Говорят, когда-то играл в каком-то ансамбле. Мы, знаете ли, стараемся…

— Да такого джазиста днем с огнем не найдешь!

— А он, знаете ли, этот Кноблох, он… Один он, что ему делать, вот так-то.

И Лысак на всякий случай ретировался. Кто его знает, что тут надо говорить, ворчал он себе под нос. Кругом проблемы… Но дела идут, дела идут, он довольно усмехнулся и крикнул в окошко жене:

— Одна свинина, два раза брненская колбаса с огурцом и три жарких.

А сам взял с полки стаканы для коктейля и приготовил две кофолы.

На дворе небо совсем затянулось, в пять часов настала ночь. Низкие серые тучи висели в кронах сосен у развилки дорог, огни ресторана едва пробивались сквозь густой туман.

— Арно, поедем домой. Мама будет волноваться.

— Последний автобус идет от развилки в восемь, Итка…

— Ну ладно, — кивнула она.

Арно поднялся из-за стола. Она знала, что идет он не в туалет, а… Он всегда так делал, когда музыка брала его за живое.

В консерватории было известно, что иногда он играет в джазе. Официально это было запрещено, но профессор Луна, классный руководитель Арно, аккуратно закрывал оба глаза на это нарушение.

«Музыка, — говорил профессор Луна, — музыка — это не радио, которое можно включить и выключить. Музыка — это болезнь. Единственная прекрасная болезнь».

Арно подошел к Кноблоху, когда тот собирался начать новую серию вариаций. Он сделал хороший глоток холодного пльзеньского и…

— Простите, пожалуйста, маэстро, — осторожно начал Арно. — Мне ужасно нравится, как вы играете. Такое чувство, и такой класс — настоящий джаз, это сразу видно…

Кноблох рассматривал его с удивлением. Кто ему в последний раз сказал «маэстро»? А вот — стоит невысокий паренек, черные курчавые волосы падают на лоб… Когда-то и у него были такие, в школе ему говорили, чтобы он шел в дирижеры: при каждом взмахе палочки волосы будут взлетать.

— Видите ли, я учусь в консерватории… И немножко, вечерами, играю в джазе…

— И вы хотите… Но я же не профессионал, я скотник, обыкновенный скотник на здешней ферме.

— Я знаю, пан Кноблох. Но после войны у вас ведь был свой оркестр! Большой джаз-оркестр Йозефа Кноблоха. Я читал про это.

Кноблох уже собрался все отрицать, но при взгляде на юношу понял, что лгать нельзя.

— Все прошло, все прошло, мальчик. Алкоголь иной раз может… Если хочешь, прими это как предостережение… Ну так на чем ты играешь?

Арно пожал плечами, не зная, выбрать трубу или кларнет. Но смотрел он на трубу. Кноблох улыбнулся и подал ему корнет.

— Спасибо, маэстро, — сказал Арно, прощупывая пальцами меандры инструмента.

— Давай сыграем что-нибудь из Черного Людвика[52], — услышал он голос Кноблоха.

Потом все заполнила музыка.

Оркестр из двух музыкантов вновь заставил затихнуть зал.

А Кноблох вдруг осознал: какая ловкость в обращении с чужим мундштуком — шляпу долой перед этим мальчишкой!

Арно забыл обо всем. Он вкладывал в игру все свое уменье.

И Кноблох тоже. Он закрыл глаза, и ему казалось, что он снова играет, как тогда, в пятидесятом, на большом парадном балу. Большой джаз-оркестр Йозефа Кноблоха закончил свой лучший номер, и овации не смолкали. На авансцену вместе с ведущим вышел главный организатор бала; он улыбался и, когда люди в зале затихли, сказал в микрофон:

— А теперь соло для маэстро Кноблоха.

Дирижер Кноблох подошел к микрофону, сердечно всех поблагодарил, а потом сказал тихо:

— Для меня — не надо. Я предлагаю соло для оркестра!

Зал взорвался овацией, и аплодисменты потонули в могучем потоке звуков вступившего оркестра.

Арно гасил звуки над основой, потом опускал их вниз и раскрывал вширь, а Кноблох обеими руками и ногами создавал иллюзию оркестра, для которого объявлено соло.

В битком набитом ресторане стояло сигаретное марево; в него ровными струйками поднимались от столов новые столбики дыма. Где-то далеко, на другом конце зала, сидела Итка, рядом с ней господин в белом альпинистском свитере.

А между ними текла черная река бешено гонимой музыки — с маленьким бумажным корабликом Луи Армстронга.

Перевод с чешского Н. Беляевой.