Соло для оркестра

Петер Шевчович ПОМИНКИ ПО ЭВОЧКЕ

— Сейчас я вам ее покажу. Одежду принесли?

Бородатый служитель отворил дверь огромного морозильника и профессиональным движением вытолкнул из него каталку с покойницей. Под белой простыней лежала Эвочка. Холодная, неподвижная, бескровная. Смерть не потрудилась стереть с ее лица следы горестного упрека и удивления.

— Я должна ее… одеть? — робко прошептала мать.

— Мы и сами оденем. В гробу она будет красавица. Пока вы обедаете, закончим вскрытие. — Служитель положил узелок с одеждой к ногам Эвочки.

— Уж вы, пожалуйста, сделайте все как положено. — Старый Грушка подал служителю стокроновую бумажку, и тот благодарно улыбнулся.

Но главный врач от денег отказался.

— Нет, нет, ни в коем случае, — отодвинул он конверт. — Ни в коем случае, ведь мы так и не сумели ее спасти. А если вам так уж хочется, поблагодарите наш коллектив через «Вечерник». Отметьте примерный уход за больной.

— Да, да, — прошептала старушка.

— Последние три-четыре месяца ей пришлось много страдать. Отчего она не обратилась к нам раньше?

— Страдать? — качала головой изможденная старая женщина. — Она всегда улыбалась. И в последнее время тоже.

— Должно быть, не хотела, чтоб и мы страдали, — вздохнул отец.

— Увы, медицина нередко бывает бессильна. Это коварная болезнь.

— Да, да… — Старики не поднимали глаз от пола.

— Диагноз мы теперь научились ставить довольно легко, но чаще всего к нам приходят, когда уже поздно. — Врач старался хоть немного их утешить.

— Да…

— Зато теперь она не страдает.

— Да…

— В отдельных случаях мы побеждаем эту болезнь, но ваша дочь…

— Да… Хорошо хоть, что мы не одни, что у нас семеро внучат, только раскиданы они по всему свету.

— Эх-ма, лучше бы я справил ей свадьбу.

Старик стукнул кулаком по столу и поднялся.

— Простите, — главный врач взглянул на часы, — через три минуты у меня обход, — и на прощанье подал обоим руку.

— Как пролетела жизнь, как пролетела! — запричитала пани Грушкова в больничном коридоре. — Вот мы и старики, а впереди — пустота. — Она семенила за мужем. Обернувшись, тот смерил ее строгим взглядом. А она семенила по коридору и плакала. — Пусто… пусто… пусто…

Похороны прошли торжественно. Сам директор предприятия произнес над белым гробом своей секретарши прочувствованную речь:

— Для всех нас она была примером, пунктуальная, исполнительная, добросовестная… Мы звали ее «наше солнышко». Эвочка вечно будет жить в наших сердцах.

Квартет девушек из заводского клуба «Радость» исполнил несколько задушевных народных песен, похоронную процессию сопровождал духовой оркестр. Это были достойные похороны, и народу собралось много, хотя извещение по чьему-то недосмотру не попало ни в одну газету. Долго-долго стучали комья земли о крышку гроба и мозолистую руку старой женщины сочувственно пожимали руки в черных дамских перчатках. Казалось, перчаткам этим нет конца…

— Примите наше искреннее соболезнование, пани Грушкова…

— Никто никогда не знает, что его ждет завтра…

— У вас хоть семья большая…

— И мы с вами, пани Грушкова…

— Несчастье всех сближает…

— Хорошие люди уходят рано, а всякая дрянь живет…

— Ничего не поделаешь…

— Выше голову, пани Грушкова…

— Самое главное — не поддаваться горю…

Все почтенные дамы, у которых старая Грушкова раз в неделю убирала квартиры — прежде и теперь, — откуда-то прослышали о похоронах и почти все пришли.

— Чтоб не чувствовала себя такой одинокой, пусть видит, что и мы здесь, что мы тоже люди и сочувствуем ей.

— Как она за эти дни постарела!

— Вы заметили, даже плакать не может… Глаза красные, а слез нет!

— И на наши соболезнования отвечает шепотом… Послушайте, как тихо она говорит! Приглашает на поминки. Вы считаете, надо пойти?

— Да ведь заказан автобус, он стоит возле кладбищенских ворот. Разве вы не слышали?

— Думаете, она хотела бы видеть на поминках всех, кого давно знает?

— Такое внимание она оценит. Постараемся облегчить ее горе.

— Разумеется, постараемся.

Поминки в зале общественной столовой «Будущее» были многолюдные и богатые. Присутствовали уважаемые гости: три актрисы, три учительницы, две докторши, заведующая учебной частью школы, дама-психолог, жена заслуженного артиста, жена композитора и даже дочь одного столь знаменитого человека, что в позапрошлом году его именем назвали улицу. Каждая из этих женщин жила в уютной квартирке, и ключи от всех квартир были собраны в одной увесистой связке, покоившейся в кармане пани Грушковой. В каждый из дней недели она поочередно отпирала одну из квартир, пила на кухне черный кофе, читала наказ, что ей нужно прибрать, привести в порядок, добросовестно все выполняла, и после ее ухода квартира благоухала моющими средствами, ибо у чистоты есть свой запах. Если до трех часов в квартире никто не появлялся, ей было чуточку обидно, что не с кем перекинуться словцом, и, взяв оставленные для нее деньги, она уходила. Благодаря этим совершенно одинаковым трудовым дням, неделям, месяцам и годам она смогла вырастить и выдать замуж старшую дочь Мартушку. В приданое Мартушка получила трехкомнатную квартиру и гарнитур мебели для гостиной. Янко женился и ушел в чужой дом; покидая родное гнездо, он получил автомашину. Оставалось обеспечить младшую, Эвочку, но той уже нет.

Все дамы на поминках плакали. Все пришли поглядеть друг на дружку, посравнивать и убедились, что самая старшая из них лет на пятнадцать моложе их приходящей прислуги.

— Тетушка… вы же наша добрая тетушка, пани Грушкова…

— Вы ангел-хранитель наших семей…

— Ваша простая человеческая мудрость — бальзам, проливаемый на наши истерзанные проблемами души.

Каждая старалась превзойти других в поисках лекарства для ее исстрадавшегося сердца. Работающие, вечно занятые, вечно сетующие на нехватку времени женщины всячески выказывали ей свое уважение и признательность.

— Для моих дочерей вы образец порядочности.

— Такие похороны — не только скорбь и печаль, но еще и огромные расходы!

Стоило кому-то произнести слово «расходы», как поднялся пан Шимачек и с достоинством стал собирать в тарелку стокроновые бумажки, хотя к Шимачекам пани Грушкова не ходила уже более десяти лет. Старая женщина и ее муж, бывший грузчик, в оцепенении смотрели на этот ритуал, подливали в опустевшие бокалы вино… Ни словечка не промолвили, когда в группках подвыпивших гостей стали рассказывать анекдоты, когда зазвучали сперва грустные разбойничьи, а потом и задорные народные песни.

— Это вам на пополнение семейной казны, тетушка Грушкова!

Под конец кое-кто даже пожалел, что помещение снято только до десяти вечера, а время бежит так немилосердно быстро.

Но это уже прошлое. Ноющее, незарубцевавшееся и неисцелимое. Все ее прошлое, вчерашнее, недавнее, не очень давнее и совсем далекое, как бы сосредоточилось в связке чужих ключей, которые пани Грушкова распознает на ощупь.

Понедельник — грубые, шероховатые зубцы ключей от квартиры инженерши Ярнецкой.

У пани Бутаровой, муж которой заместитель директора в банке, и потому она боится воров, день уборки — вторник. Как-то супруг привез ей из Швейцарии особо надежный замок, отпирающийся ключиком с зубцами по обе стороны стержня.

Бункашова — учительница, а ее муж — начальник отдела в каком-то министерстве. Инженер. Каждую среду надо отпереть их квартиру одним ключиком обыкновенным и вторым патентованным. Третий ключик от холодильника — его тоже запирают, хотя там обычно ничего не найдешь, кроме бутылки молока, кастрюльки кислого картофельного или чечевичного супа с лавровым листом, сковородки с картошкой или рисом, банки мясных консервов, бутылки пива да записки: «Приятного аппетита, тетя Грушкова».

Четверг — день почти гладкого ключика. Семья Заховаев живет в четырехквартирной вилле, где есть даже собственный дворник. Он каждый раз весело приветствует Грушкову: «Здравствуйте, коллега!» — а порой заходит побеседовать и выпить чашечку кофе.

— Пан Заховай продвигается все выше и выше, коллегушка. И только вопрос времени, когда ему определят казенную помощницу для домашних услуг. Подыщите-ка лучше на четверги кого-нибудь другого.

Но молодая Заховайова думает иначе.

— Вы знаете меня с детства, тетя Верона, можно сказать — еще с пеленок. Ходи́те ко мне, пока силы есть, вы помните столько интересного про мою покойную мамочку…

— Ваша мамочка была очень славная женщина, Геленка…

— Сегодня сделайте только самое необходимое, тетушка, а потом испеките штрудель. К нам на ужин придет венгерский атташе.

— Яблочный? В один я добавлю орехов, в другой маку…

— Разумеется, дорогая. Не могли бы вы ходить ко мне и по пятницам?

— Да ведь по пятницам я хожу к Пекникам. Вы с Палько когда-то вместе играли в песочек.

— Сейчас он, кажется, работает на радио?

— Испокон веку хожу к ним по пятницам. Прежде к его матери, теперь к самому Палько. Пятница, почитай, тридцать лет как пекниковская.

— И верно, вы ведь обслуживаете уже второе поколение.

— Может, и третье, почем знать… Нынче работа не такая тяжелая, есть пылесосы, стиральные машины, ковры не выбивают… и вы, молодые хозяйки, совсем не те, что прежние… Бедняжки вы! Работаете не меньше мужчин, да и получаете столько же, но коли о детях и о доме не позаботится женщина… Думаете, не вижу, как тут все наперекосяк идет, когда вы иной раз в командировке? Нет, хозяйки теперь совсем не те!

— Доставалось вам от прежних?

— Чтобы распекать прислугу, на то была экономка.

У советницы Петипрстой пятьдесят лет назад была экономка Малишкова из Хинорян. А та уж сама подбирала остальную прислугу. Женщину — натирать паркет, гувернантку для семилетней Рут, какого-нибудь безработного — выбивать ковры. Это была бережливая экономка и хорошая кухарка. «Грушкова, сегодня выскоблишь паркет в салоне, сделаешь влажную чистку ковров, вымоешь окна и двери, а если останется время, пересадишь пеларгонии из маленьких горшков в большие».

Бывали и дамы, обходившиеся без экономок, например красавица Фроммерова: «Веронка, вчера у нас были гости — тридцать человек, — а сегодня придут новые. Тридцать лет исполняется только раз в жизни! Поскорей уберите этот хлев, чтоб про Фроммеров никто не сказал дурного слова».

Многие из тех незабвенных хозяек читали романы о красивой любви, вышивали, а временами впадали в меланхолию: «Вот вы работаете, работаете, Веронка, а жизнь проходит стороной… Жаль, что не все могут чувствовать, как она прекрасна, как быстротечна, пестра и многообразна! Но восхитительнее всего любовь. Будьте моей наперсницей, Верона».

Словно собачонки, бегали за ней по огромным квартирам скучающие чванливые барыньки: супруга директора гимназии, супруга министерского советника, фабрикантша, — поверяли до омерзения надоевшие ей интимные тайны и без конца сплетничали, выливая друг на дружку ушаты грязной клеветы, подозрений, непристойностей. Впервые они растерялись и на какое-то время приумолкли после того, как кончилась война. А когда через три года по улицам промаршировали отряды народной милиции, все их прежние «тайны» улетучились, словно их и не было — теперь в каждом слове барынек чувствовался неприкрытый страх.

— Ты столько обо мне знаешь, Веронка, золотце мое, но, конечно, помнишь, как хорошо я к тебе относилась, и не забудешь мою доброту, ты же не из этих фанатиков и не поддашься ослеплению. Ты — чистая душа и не станешь использовать это мне во вред, ведь ты не желаешь нашей гибели!

— Как вы можете подумать обо мне такое, пани Буганова?

— Теперь «пани» будешь ты, Верона. А я, весьма возможно, стану прислугой. Разве не смешно? Все у нас отобрали, поняла ты наконец? Магазин, виллу, надежды… Превратили в нищих да еще выселяют из Братиславы. Хоть поздороваешься со мной при встрече?

— Я буду вас вспоминать.

— Может статься, мы никогда больше не увидимся.

— До смерти вас не забуду, пани Буганова.

— Революция — это еще и то, что теперь у нашего брата знакомые по всему свету, — хвастал в винных погребках ее муж. И демонстрировал приятелям пачку писем и открыток из Швейцарии, Голландии, Канады, Швеции, из Соединенных Штатов и Израиля. — Сплошь барыньки, и каждая подписывается: «Ваша…»! Будет моим детям куда съездить. И пускай себе ездят, коли мне в свое время не довелось! Пускай хоть им будет хорошо.

Бывших владельцев вилл переселили в деревни, а из деревень в виллы понаехали новые хозяйки. Уже через год они перестали откармливать в садовых беседках свиней, поустраивались в разбухшие учреждения и начали проявлять заинтересованность в услугах тетушки Грушковой.

— Мы все обыкновенные, простые женщины. И вы, и мы. Жизнь требует, чтобы мы научились чему-нибудь новому… У каждой из нас есть какие-то способности, надо их использовать. Мир нужно очистить, товарищ Грушкова, весь мир… Тем, что вы будете содержать наши квартиры в чистоте, вы поможете очистить мир. Или вы тоже хотите учиться?

— Не знаю, справлюсь ли. А убирать я умею и люблю.

— Само собой, есть будете с нами за одним столом, за чашкой кофе найдется время побеседовать о новостях.

— Да, да. Я привыкла быть для хозяек чем-то вроде наперсницы.

— Тут, правда, есть маленькая закавыка, гражданка.

— Да? Я слушаю…

— Если вы хотите, чтобы между нами были добрые отношения…

В ту пору ее муж, разозлившись, стукнул как-то кулаком по столу:

— Никогда грузчики так прилично не зарабатывали! Будешь сидеть дома, я тебя прокормлю, сама себе станешь хозяйкой!

— Нет, — погладила она мужа по волосам и заметила, что чернь на его висках уже проткана серебряными нитями. — Ты нас прокормишь, а что заработаю я, будем откладывать на книжку, пускай дети, когда вырастут, имеют все, что только пожелают… Хоть бы и кругосветное путешествие!

Тогда нынешний редактор радиовещания Пекник еще готовился к экзаменам на аттестат зрелости. Каждую пятницу, оторвавшись на минутку от учебника, он слышал, как пани Грушкова рассказывала его матери о своих новых хозяйках.

— Разве они похожи на вас, пани Пекникова? Вы учительница в гимназии. Воспитываете людей. А для этого столько всего нужно знать! Взять хоть Белицову — из той же деревни, что я, из Шарфии. Как и я, кончила только начальную школу и еще полгода назад собиралась разводить в саду кроликов. Всего-то и знает, что своих кроликов, и времени у нее хоть отбавляй. Вот вы и скажите, зачем ей прислуга?

— Пожалуй, и я справилась бы сама.

— Боже упаси, пани, ведь у вас есть другая нужная и прекрасная работа. Тут и говорить нечего. Но почему обыкновенная работница Белицова должна жить как ленивая барынька? Ворочу ей ключ и баста!

Совсем недавно в одну из пятниц редактор Пекник не захотел праздновать свое сорокапятилетие с коллегами по радио. Вернулся домой пораньше, пригласил к столу пани Грушкову, поставил бутылку вина:

— Я хотел поговорить об одной очень важной вещи, тетя Грушкова, О вашем здоровье. Почему вы от всех скрываете, что у вас сахарная болезнь и тромбофлебит?

— Откуда вы знаете? — испугалась Грушкова. — Это известно только…

— С вашим участковым врачом я учился в школе. Берегите себя, тетушка, и первым делом лечитесь.

— Это значит… — Она сглотнула слюну и запнулась. — Ничего… Палько… Ничего это не значит…

А значило это вот что: она ведь никогда не работала ни в учреждении, ни на одну какую-нибудь семью и была довольна, что так умно придумала: с разных людей она брала за каждый рабочий день недели одинаковую плату, и в жестяной коробочке из-под хвойного экстракта, куда она складывала заработанное, собиралось гораздо больше, чем если бы это были ежемесячные авансы да окончательные выплаты. А детям столько нужно, чтобы жить действительно лучше и красивей!

Значило это и другое. С тех пор как у нее начали болеть ноги, поясница, желудок и появились головокружения, она стала все чаще менять хозяек. Стареющие женщины привередничали, им уже трудно было угодить, но она интуитивно угадывала момент, когда пора было самой отказаться от места.

После того как докторша Рапайдусова приютила у себя дочь и зятя с тремя детьми, эта прежде спокойная и снисходительная женщина вдруг стала язвительной и вздорной.

— Уберите как всегда, Грушкова, только хорошенько!

— А вы скажите дочери, чтобы ее детки не носились по всей квартире!

— Между прочим, это прекрасные дети!

— Возможно, но после их беготни не определишь, убрано тут или вовсе не убиралось!

— Моя дочь — психолог и лучше нас с вами знает, что детям запрещать, а что позволять!

— Тогда пускай убирает за ними сама! — Пани Грушкова положила ключи на стол, и с той минуты тридцатилетние добрые отношения были прерваны.

Нынешние молодые женщины значительно менее требовательны, чем образованные старухи. Да и подобрее их. Не завидуют сбережениям, нажитым в многолетнем единоборстве с чужой грязью. Молодая женщина никогда бы не сказала, как бывшая адвокатша Широкайова:

— Я бы не могла купить старшей дочери квартиру, сыну — автомобиль, а для младшей отложить сто тысяч на книжку. Все, что я могу себе позволить, — это пользоваться вашими услугами, Грушкова. Вы — моя единственная роскошь.

Пришлось вернуть ключик и пани Туканской. Ее супруг, заслуженный артист, разъезжал по всему свету, снимал для телевидения многосерийные фильмы, а она тем временем завела шашни с почтальоном. Такой неряха — по всей квартире валялось его грязное белье.

— Я не желаю стирать за вашим любовником, пани Туканская!

— Что, что, что?!

— Пан Туканский — милый, справедливый, хороший человек. Не могу больше смотреть, как вы его обманываете! Да еще с этаким проходимцем! Думаете, у вашего почтальона, кроме вас, нет никого?

— Что вы себе позволяете?!

— Только то, что больше я к вам не приду. Расстанемся, пани Туканская!

— Да вы и так уже никуда не годитесь!

Туканская, в сущности, сказала ей почти то же, что участковый врач. Скоро об этом наверняка будут перешептываться все, когда обратят внимание на ее опухшие, фиолетово-синие больные ноги, на ее тяжелую походку и учащенное дыхание.

Да вот хоть в прошлом году… Вешала она в одной квартире занавески. Вдруг перед глазами все закружилось, она не удержала равновесия, упала со стула — а кругом мебель! — и пребольно обо что-то ударилась. Могла и руку сломать. Или повредить спину, как пани Грейтакова, когда собирала сливы. И у нее тоже отнялись бы ноги. А то могла и до смерти убиться.

Похоже, и правда дело идет к концу: осень на исходе, еще несколько промозглых, холодных деньков — и ударят в ее жизни морозы.

Эвочка умерла в том же возрасте, в каком была она, когда в радости ее зачала. Тридцати трех лет.

Нет-нет да и заметит кто, как люди вокруг стареют, иначе бы редактор Пекник не сказал:

— Прошу вас, тетя Грушкова, когда вы запираетесь в квартирах, не оставляйте ключ в дверях. В вашем возрасте всякое может случиться, а пока то да се, пока явится слесарь, и помереть недолго.

Потом положил на стол портативный магнитофон и попросил ее рассказывать.

— О чем рассказывать?

— О чем хотите. Просто вспоминайте.

— Это к чему же?

— У вас интересные воспоминания.

— Такие уж особенные?

— Жаль будет, если о них не узнают другие.

Редактор разлил по стаканам бурчак[49] и улыбнулся — мол, не волнуйтесь, ничего страшного не случится.

— Хотите запереть мою жизнь в черную коробочку? — усмехнулась пани Грушкова.

— Запрячу ее в кассету.

— А кассету сунете в шкаф, где их целая гора.

— Каждый любит вспоминать.

— Так вот, среди хозяев, которых я хорошо знала…

Он включил магнитофон.

— …кто собирал картины, кто персидские ковры, кто монеты, марки, замки, тарелки, курительные трубки, глиняные кувшинчики, ордена и медали, открытки. Отчего бы не собирать и воспоминания?

Страх перед старостью одолевал ее все больше. И в этом была повинна Эвочка. Уж ей и Христовы годочки подошли[50], а она все не пристроена. И вдруг — вместо свадьбы поминки!

— Теперь, пан Пекник, может статься, жизнь моя пойдет совсем по-иному. Теперь я могла бы жить, как те хозяйки, у которых я служила в молодости. Или как те, послевоенные, которых я люблю больше всех.

В рекламе Бюро путешествий перечислены все страны мира. Перелистываешь ее с мечтательной улыбкой — сколько всюду интересного, сколько всего можно еще увидеть и пережить! Реши пани Грушкова завтра же купить путевку в кругосветный круиз, и то взяла бы у покойной Эвочки лишь четверть отложенного на сберкнижку ей в приданое. В Греции на это приданое можно провести десять великолепных отпусков, в Болгарии — двадцать. Или тоже десять, зато сэкономить на машину, о которой всю жизнь мечтал старый Грушка. Разъезжали бы они по путям-дорогам, куда только пожелают, по городам и замкам, по всей Европе, а то и по Азии. Смешная, неосуществимая мечта. Давно миновали сроки, когда она могла стать явью. Бывший грузчик теперь плохо видит, кровяное давление у него скачет, словно козленок, — того и гляди хватит удар. Такой развалине уже не дадут водительских прав, наверняка не дадут, ведь, даже когда он хотел поменять паспорт, ему сказали: «Зачем, дедушка? Преспокойно доживете и со старым».

— Все у нас уже позади, Йозеф.

— А чего ты хочешь, Веронка?

— Пусто кругом.

— Дашь мне на пиво?

— А что делать с Эвочкиной комнатой? Отдать внучке?

— Виолке? Зачем?

— Ей уже двадцать два. Вдруг надумает выйти замуж?

— А есть необходимость?

— Нет, я просто так. Пусто здесь. Не повысили бы нам квартплату за излишки.

— Сменяем квартиру.

— Когда Виолка выйдет замуж, захочет трехкомнатную. Зачем менять дважды? Эта квартира и так лучше всех, какие у нас были.

— Дашь мне на пиво?

— Возьми из горшочка десять крон.

У любой хозяйки по временам случаются приступы доверия и любви к прислуге. В эти минуты ей дарят свою фотографию, фотографию мужа, всего семейства или детей. Так они и живут в толстом альбоме пани Грушковой — не меняясь, не старея, всегда одинаково улыбающиеся и отретушированно красивые. Время стерло все неприятное, и старческие воспоминания стали похожи на эти фотографии.

— Вы уже член нашей семьи, — говаривали хозяйки.

Вот почему у старой прислуги самая многолюдная родня. Из ее настоящей семьи на поминки по Эвочке пришли только старшая дочь да сын со своими детьми. Но никто из всей «неродной родни» не подсел к пани Грушковой и не спросил: «Придете к нам на будущей неделе, тетушка? Или хотите немножко отдохнуть?» В глубине души она ждала этого, да, видно, хозяйки лучше знают, что́ на поминках положено, а что нет. Пожалуй, она бы ответила: «Еще не решила. Я могу теперь никуда не ходить, ведь жизнь для меня кончилась». Или: «Еще не решила. Может, месяц-другой отдохну, а потом поеду в кругосветное путешествие. Отвечу, когда вернусь». Интересно, как вытянулись бы у них лица. Отчего бы им хоть не сказать: «Приходите, тетя Грушкова, просто так, посидеть, поговорить. Вам легче станет». Уж конечно, это больше бы ее утешило, чем тарелка со стокроновыми бумажками. Но — увы — ни от кого она таких слов не услышала.

После поминок дамы зашли в винный погребок «Байкал», чтобы ближе познакомиться, раз уж их свела эта неожиданная трагедия. Люди, сидевшие за соседними столиками, могли услышать, что какая-то приходящая уборщица в последнее время явно постарела, что у нее трудный характер и уже совсем нету сил. Но человек есть человек, сегодняшние поминки смягчили сердца, и потом, не так-то просто сказать старухе: «Уж вы к нам больше не ходите, пани Грушкова, все равно после вас приходится убирать заново». Это было бы по меньшей мере безнравственно, если не бесчеловечно. Даже когда ни на что не годная уборщица — безумная роскошь и, отказавшись от ее услуг, можно каждый месяц покупать по паре итальянских туфель.

Неделю старая Грушкова в глубоком трауре вкушала сладость безделья. Полных семь дней делила между внуками и внучками Эвочкины вещи: платья и отрезы материй, пальто и лыжи, туфли и сапожки, магнитофон самой лучшей марки, проигрыватель, пишущую машинку. «Каждому что-нибудь, милые дети, на память о вашей тете». Неделю ждала, что в передней зазвонит телефон. Но телефон упорно молчал, зазвонил только раз — и то по ошибке. Быть может, дамы сочли поминки прощаньем с самой Грушковой?

В понедельник она сняла с крюка на кухонном буфете связку ключей и с замирающим сердцем отправилась в квартиру инженерши Ярнецкой. В кухне, на застекленной полке, она, как обычно, нашла стокроновую бумажку и написанный четким почерком наказ:

Во вторник пани Бутарова поджидала ее лично. Раскладывая на журнальном столике пасьянс, она сообщила, что с нынешнего дня вышла на пенсию, но от услуг пани Грушковой не отказывается.

Бункашовы в среду, вместо обычных консервов, оставили ей вареную колбасу с гарниром из савойской капусты.

Четверг неожиданно оказался свободным, ибо дворник в вилле, где жили Заховаи, сказал:

— Велено вам передать, что больше приходить не надо. Заховайова хотела написать сама, да все было некогда.

— Получили казенную прислугу?

— Где там! На два года уезжают в Африку. Умеют же люди устраиваться!

А в пятницу в записке пани Пекниковой была просьба непременно ее дождаться: мол, нужно договориться о чем-то очень важном.

Что теперь может быть для нее важным?

Квартиры она теперь убирает так, чтобы хоть на первый взгляд было чисто: оботрет мебель специальной пахучей жидкостью, проветрит, опрыскает прокуренные комнаты «лесным ароматом». Ощущение чистоты, первое впечатление — важнее того, что по углам на паркете и на плинтусах после ее уборки остается пыль. Старухам не под силу отодвигать тяжелую мебель, выметать из-под нее каждую пылинку. Да, собственно, никому это и не нужно.

— Тетя Веронка, у вас освободились четверги, верно? — начала Геленка Пекникова, жена Палько, налив по рюмочке кубинского ликера.

— Милая девочка, мне прежде всего нужен доктор!

— Гм… Тогда не стоит и говорить… А почему вам нужен доктор?

— Почти у каждой моей прежней хозяйки был свой доктор. И нынче у многих свои доктора.

— Гм…

— Отчего бы не иметь своего доктора и старухе, которая всю жизнь только и знала, что гнуть спину на тяжелой работе?

— Я могу спросить какого-нибудь доктора, не нуждается ли он в женщине для уборки.

— Хоть задаром буду ему убирать, если он по четвергам станет меня осматривать, пропишет хороших лекарств.

— Но вы же, наверное, обращались в поликлинику?

— Некогда, милая, некогда мне сидеть в приемной. Бегать по лабораториям. Клянчить, чтобы сделали рентген. Вот тут у меня, в связке, ключи. Понедельник, вторник, среда, четверг, пятница. Ну когда мне ходить по докторам? А кабы я по четвергам могла дожидаться доктора в его собственной уютной квартирке — я бы еще долго в силе была. Очень долго, уверяю вас. А надо, милая, надо. В домашней работнице люди нуждаются все больше. Нынче нас днем с огнем не сыщешь. Вымираем, как раки в ручьях, как дикие козы в горных лесах. Я очень вам нужна, Геленка? — Глаза старухи сияли каким-то внутренним светом.

Геленка молча кивнула.

— Всем я нужна! Все работающие люди хотят отдыхать в чистоте. Знаете, как нервничают мои хозяйки — доктора, инженеры или учительницы, когда их отправляют на пенсию? Им хуже, чем мне, — никто бы не доверил им ключей от своего дома! Так и будут сидеть, замурованные в четырех стенах, до самой смерти. Стариков теснят молодые. Надо уступать им дорогу. А мне никому не нужно уступать, золотце мое. Кому нынче охота жить, как жила я? Безмозглой я, право же, не была и жизнь прожила неплохую, но теперь люди загордились. Глупая это гордость, глупая! Ну что тут унизительного — услужить другому? Каждый человек кому-то служит! Ха! У какой из женщин к семидесяти годам скоплено на два кругосветных путешествия? Я бы уже могла вовсе не работать, да вы во мне так нуждаетесь. Могу среди вас выбирать. Вот эта и эта по-настоящему трудятся и не пренебрегают человеком. Они заслуживают мою помощь. Я им нужна. Знаете, как приятно сознавать, что не даром живешь? Получаешь от работы удовольствие. Теперь я буду ходить только к тем хозяйкам, которым помогаю с удовольствием.

— Вы собираетесь покинуть нас, тетя Грушкова?

— К вам я непременно буду ходить, Геленка, непременно. Возле молодых мне как-то лучше.

Примерно через год после смерти Эвочки в связке пани Грушковой уже были ключи только от квартир молодых хозяек. Каждый день около четырех она запирала чужую квартиру на два оборота и ехала автобусом в Соловьиную долину. На кладбище, красивом, как парк, украшала Эвочкину могилу свежими цветами, минутку стояла в задумчивости и пускалась в путь по кладбищенским дорожкам.

Дамы, у которых она служила в молодости, покоятся в пышных могилах с крестами и гипсовыми статуями. Могилы тех, кому она служила в лучшие свои годы, обычно без крестов, но тоже скромностью не отличаются. Скромнее всего выглядят могилы ее хозяек последнего пятнадцатилетия, но их тут совсем немного, обычно хозяйки этих лет покоятся на кладбище крематория, в другом конце города. Нынешние ее хозяйки молоды, каждая чем-то напоминает Эвочку. С ними можно говорить по-матерински. Они выслушают, если надо, спросят, поделятся заботами, и по глазам их прочитаешь, что тебя и твой труд они уважают. А если сморит тебя усталость и ты уберешь в их квартире кое-как, а то и вовсе не уберешь, ни одна не скажет:

— Давайте простимся, пани Грушкова. Не нужно больше приходить — в этом нет смысла.

Сказать так они просто не умеют. И Эвочка бы не сумела. Правда, случается, та или иная забудет оставить на кухне деньги, однако старая Грушкова не напомнит, как бывало:

— Прошлый раз, милостивая пани, у вас были неожиданные расходы?

Зачем? Какая из этих молодых женщин может мечтать о кругосветном путешествии? Им все некогда, а потому остается только завидовать ей, Грушковой, да надеяться, что когда-нибудь, под старость…

Перевод со словацкого В. Каменской.