Старый корабль

Глава 9

Весь Валичжэнь ярко светился огнями фонарей. Жителям это очень нравилось, и на Ли Чжичана стали смотреть по-другому. Раньше, видя этого паренька с электромонтажными инструментами на поясе, они посмеивались и подмигивали друг другу. Некоторые вздыхали: «Так он же из семьи Ли!» — эту недосказанность все понимали: из семьи Ли такие и выходят. За много лет этот род стал синонимом для не таких, как все, чудаков, людей малопонятных, достоинства и пороки которых трудно оценить. Далеко за примерами ходить не надо — за последние несколько десятилетий из семьи Ли вышли старый монах Ли Сюаньтун, Ли Цишэн, который налаживал механические устройства для капиталиста, а теперь вот Ли Чжичан. В те дни, когда устанавливались электролампы, Ли Чжичан с покрытым пылью лицом и длинными волосами носился туда-сюда по городку, и на носу у него всегда висела капля пота. Нередко вместе с ним можно было видеть техника Ли из изыскательской партии и старого бродягу Суй Бучжао из семьи Суй. Говаривали, чтобы снискать расположение Суй Ханьчжан, Ли Чжичан установил в её комнате сразу две лампы; даже смотреть бегали, но по возвращении подтверждали, что это лишь сплетни. Но то, что Ли Чжичан не установил лампу страдающему психическим расстройством отцу, оказалось правдой, люди видели, как расстроенный Ли Цишэн выходил на улицу и, указывая на придорожные фонари, ругал сына… Глядя на хлопотавшего Ли Чжичана, местные жители невольно сравнивали его с тем, каким когда-то был его отец. Ли Цишэн в то время улизнул из механического цеха капиталиста и изо всех сил старался затушевать этот позорный период в своей биографии. Чтобы выполнить задания сельскохозяйственного кооператива, он, бывало, по многу дней не возвращался домой. Его благоверная слёзно жаловалась племяннику Ли Юймину, что из их семьи такие чудаки и выходят, и женщина, выходящая замуж в этот дом, должна понимать, что её ждёт жизнь соломенной вдовы. Вон, тесть Ли Сюаньтун сбежал в горы в поисках покоя, муж Ли Цишэн родился не в те времена, иначе, кто его знает, тоже, может быть, подался в монахи (да и нынче — разве он, считай, не ушёл из дома?), вот и живёт она как вдова, а Ли Чжичан как сирота. Ли Юймину оставалось лишь посочувствовать… Время тогда было какое-то одержимое, и у жителей городка те годы до сих пор свежи в памяти.

По сообщениям в газетах, число сельскохозяйственно-производственных кооперативов высшей ступени[37] по всей стране уже достигло огромной цифры — более четырёхсот восьмидесяти восьми тысяч. Один такой кооператив объединял в среднем двести шесть крестьянских хозяйств, по стране более ста миллионов пятисот двадцати восьми тысяч, или восемьдесят три процента. Таким членом кооператива стал вернувшийся в том году из Дунбэя Ли Цишэн. Он налаживал машины у капиталиста, поэтому для удобства валичжэньские стали величать «капиталистом» и его. Это, конечно, отражало старый недостаток жителей городка: они не допытывались истинной сути встречаемых явлений. Вскоре после его возвращения государство предоставило всем сельскохозяйственным кооперативам страны миллион сорок тысяч двухлемешных двухколёсных плугов, один из них получил сельскохозяйственный кооператив улицы Гаодин. В этот плуг, конечно, сразу запрягли пару лошадей и повезли в поле. Лошади тронулись, колёса закрутились. На плуге имелось несколько грубых рукояток, но никто не осмелился их поворачивать. Плуг со скрипом шёл вперёд, привлекая множество людей. Но все заметили его существенный недостаток: он не входил в землю. Разочарованный народ вспомнил о повидавшем мир шкипере Суй Бучжао, и послали за ним. Оценив ситуацию своими круглыми серыми глазками, тот указал на рукоятки:

— Это же рули. — И принялся крутить их. Все присутствовавшие услышали щелчок, колёса перестали крутиться и лемехи глубоко зарылись в землю. Обе лошади встали на дыбы и горестно заржали. Тут старейшина улицы Гаодин, Четвёртый Барин Чжао Бин поспешно шагнул вперёд и прикрикнул на лошадей, а городской голова Чжоу Цзыфу сердито оттолкнул Суй Бучжао. Ли Цишэн недаром имел дело с большими машинами, он подошёл к этому «пахотному агрегату» и стал без колебаний орудовать рукоятками, одновременно покрикивая на скотину. Колёса закрутились, как и раньше, а лемехи пошли выворачивать блестящие пласты земли. Раздался хор возгласов одобрения, а Чжоу Цзыфу возбуждённо ткнул Ли Цишэна кулаком в грудь:

— Знает «капиталист», что к чему!

Так вскоре после возвращения Ли Цишэн завоевал доверие всех земляков, составив разительный контраст с Суй Бучжао. Плуг пошёл дальше, толпа двинулась за ним, и на полосе остались стоять двое. Они пристально вглядывались друг в друга. Первый шаг навстречу сделал Суй Бучжао. Взяв Ли Цишэна за руку, он сказал:

— С первого взгляда видно, что ты человек бывалый, таких в городке раньше не было. Признаю твоё первенство. Теперь ты непременно станешь моим лучшим другом. Я тоже кое-что смыслю в технике, но всю жизнь провёл в морях, и, когда сошёл на берег, оказалось, что не очень-то здесь нужен. Теперь будем во всём помогать друг другу. — Говоря это, он долго не хотел отпускать руку.

— А! А! — взволнованно восклицал Ли Цишэн. — Ну да! Да! — С тех пор они стали друзьями.

После появления двухлемешного плуга стало происходить много чего нового для ушей и глаз. Это было ещё и время, когда всё выражалось в цифрах, и беспрестанно появляющиеся в газетах большие цифры переполнили умы и души валичжэньцев. В далёкой горной деревушке с сухим климатом победили засуху, выкопав за месяц четыреста сорок шесть колодцев. В одной деревне урожай с одного му[38] земли составил шестьсот шестьдесят тысяч цзиней батата, а также четыре тысячи двести шестнадцать цзиней соевых бобов. А достигли этого вот как: в течение ста тридцати двух дней после посевной по утрам поля поливали из черпаков человеческими экскрементами — пять тысяч триста шестьдесят четыре черпака, что составило в целом двести пятьдесят пять вёдер. В сезон «конца жары»[39] внесли ещё и сто шестьдесят четыре цзиня сухой золы. Делопроизводители в городке каждый день брали эти цифры на карандаш. В цифрах отражалось всё: растения, техника, скотина. В одной деревне старый член кооператива, беднейший крестьянин Ван Дагуй, путём многократных экспериментов — а всего он провёл их три тысячи шестьсот двенадцать раз — получил новый вид кормовой смеси и, используя восемьдесят три цзиня этой смеси в течение сорока одного дня при откорме свиней, смог добиться прироста от ста девяноста двух до двухсот тридцати цзиней. Все эти цифры в газетах постепенно стали писать арабскими цифрами, поэтому Суй Бучжао сделал вывод, что самое большее года через два иероглифы вообще могут отменить. Через два года это его умозаключение, конечно, стало очередной мишенью для насмешек. Но на самом деле цифр день ото дня становилось всё больше, и позже в планах посевной тоже перешли на цифры. Провинциальные руководители день и ночь проводили на собраниях и решили, что бататов нужно посадить на каждый му на шесть тысяч триста сорок клубней больше; кукурузы на каждый му — от четырёх тысяч пятисот до восьми тысяч шестисот тридцати черенков больше; бобов посеять на сорок восемь тысяч девятьсот семьдесят зёрен больше. Эти цифры красным цветом напечатали в провинциальной газете. Поначалу никто не понимал — зачем нужно печатать эти цифры красным? Потом решили, что это, наверное, некое необъяснимое предзнаменование. Красный — цвет крови, это предвещает, что с этими цифрами могут быть связаны человеческие жизни. Когда сеяли пшеницу, один старичок, который занимался этим всю жизнь, увидев засеянный в соответствии с этим цифрами участок, где ростки поднялись густо, как бычья шерсть, аж в лице переменился. И задал вопрос Четвёртому Барину. Тот мрачно посоветовал обратиться с этим к городскому начальству. Старичок так и сделал. В результате на него наорали и сказали, что он должен выполнять предписанное. Проливая слёзы, старичок стал сеять, но потом всё же не выдержал и втихаря вывалил оставшееся в мешке зерно в колодец. Неизвестно откуда об этом прознали ополченцы, старичка немедля связали и доставили в Валичжэнь. Потом ходили слухи, что его всю ночь били руками и ногами в кутузке на улице Гаодин, а затем отпустили. Старичок от стыда бродил по ночам по полю. Потом его труп нашли в том самом колодце, куда он вывалил зерно. Вот тогда до местных и дошло, почему цифры в газете печатают красным.

В конце концов в газетах большие цифры публиковать перестали, а в городке на горке установили деревянный стенд, и на нём ежедневно с утра до вечера вывешивали сводки. Один кооператив собрал с одного му три тысячи четыреста пятьдесят два цзиня пшеницы и планирует в будущем году собрать восемь тысяч шестьсот цзиней. Другое хозяйство выдаёт новые цифры — они уже собирают с одного му восемь тысяч семьсот двенадцать цзиней, больше запланированного первым на сто двенадцать цзиней, они достигли значительного успеха. В провинции более восьмисот восьмидесяти хозяйств, и среди них более трёхсот на сегодняшний день превосходят их. А есть и такие кооперативы, у которых урожайность остаётся примерно на тысяче цзиней, и тогда в провинции и уезде рассматривают эту проблему и принимают решение вырвать с корнем этот отсталый «белый флаг»[40], распустить руководство этого кооператива, провести общие собрания и подвергнуть их критике. Кое-где уже сшиты чёрные безрукавки без воротника[41], которые предлагают носить руководителям хозяйств с урожайностью ниже шести тысяч цзиней. Городской голова Чжоу Цзыфу выдвинул для Валичжэня лозунг: добиться урожая проса по двадцать тысяч с одного му, кукурузы двадцать тысяч и батата триста сорок тысяч. «Это пара пустяков», — заявил Четвёртый Барин Чжао Бин. И на следующий год урожай кукурузы в кооперативе улицы Гаодин действительно составил двадцать тысяч цзиней. Городской голова Чжоу Цзыфу лично провёл в кооперативе общее собрание, вручил Чжао Бину венок из цветов и сказал: «Быстро докладывай об успехе в партком провинции!» Прошло немного времени, и цифра «двадцать одна тысяча» была торжественно пропечатана в провинциальной газете. Так как эту цифру сообщили из Валичжэня, горком партии потратился и приобрёл пятнадцать тысяч экземпляров газеты, где эта цифра была напечатана. И вот все жители городка, уставившись на эту цифру, восклицали про себя: а ведь эта огромная цифра красная!

Несколько дней подряд валичжэньские ходили мрачные, их не покидало смутное ощущение, что вслед за этой красной цифрой что-нибудь да стрясётся. Никто не говорил ни слова, а если нужно было что-то сказать, лишь обменивались взглядами. Ситуация походила на дни после того, как сгорел храм.

Напряжённость висела над городком, и происшествие не заставило себя ждать. С тех пор из-за этой цифры спокойной жизни Валичжэню уже не было. В то утро группа за группой стали прибывать желающие посмотреть на кукурузу. Городской голова Чжоу Цзыфу в маленькой плетёной шляпе самолично давал объяснения. В городке все, конечно, давно уже приготовились. Жители, держась за стебли кукурузы, стояли вдоль дороги, и посетители проходили между ними. На каждом стебле было по десять с лишним початков, и приехавшие раскрывали рты и громко восхищались. Стали высказывать предположения, что это особенный сорт, но потом узнали, что это обычная кукуруза. Один из визитёров, глядя на всё это, проговорил сам себе:

— Если так дело пойдёт, то через пару лет, глядишь, и коммунизм наступит.

— Глупости всё это! Не нужно столько! Не нужно!.. — принялся объяснять всем Чжоу Цзыфу. — Обычно у кукурузы завязывается один початок или два — большой и маленький. Но почему же у этой завязей с десяток и больше? Потому что высоко несём революционное красное знамя. Чем больше мы дерзаем, тем больший урожай даёт земля. На будущий год товарищ Чжао Бин из кооператива улицы Гаодин планирует собрать с одного му тридцать тысяч цзиней кукурузы!

Все зааплодировали и стали искать глазами тридцатилетнего Чжао Бина. Его аплодисменты ничуть не тронули, выпучив посверкивающие глаза, он обводил взглядом стоявших вдоль дороги со стеблями в руках членов кооператива. И тут Ли Цишэн, размахивая стеблем, воскликнул, что понял, что не так с этой кукурузой: все початки привязаны тонкой верёвкой, продетой через мякину! Все сначала опешили, а потом обступили его. Чжоу Цзыфу растолкал толпу и уставил палец на нос Ли Цишэна:

— Этот человек — капиталист, вернувшийся из Дунбэя!..

К нему подошёл улыбающийся Чжао Бин:

— Тебе, голова Чжоу, тоже не стоит серьёзно относиться к этому сумасшедшему. На этого парня опять что-то нашло. Во всём меня обвиняет, руки-то коротки, вот и кричит, что это я…

— Это я сумасшедший? — воскликнул Ли Цишэн, указывая на стебель с десятью початками. Чжао Бин, ни слова не говоря, протянул толстые, с плошку, ручищи и зацепил пухлыми пальцами воротник Ли Цишэна, как крючком. Он легко поднял его на три чи над землёй и отшвырнул далеко в сторону, как рваную куртку на вате.

— Катись-ка ты домой, полежи! — крикнул он вслед…

Ли Цишэн встал и, даже не отряхнувшись, припустил бегом прочь.

Народ вспомнил про старика-сеятеля, прыгнувшего в колодец, припомнил появившуюся недавно красную цифру, и все как один сказали про себя: «Ну, всё! Ли Цишэну конец».

Жена Четвёртого Барина Чжао Бина уже неделю как слегла. Чжао Бин сопровождал посетителей, а её пришлось оставить одну стонать на кане. Когда они уехали, было уже за полночь. Вместо того чтобы пойти домой проведать жену, Чжао Бин отправил людей созывать собрание. Собрание проводили на том месте, где был старый храм, люди молча стояли вокруг пустыря, в центре которого был поставлен маленький столик белого дерева. На столике стояла фаянсовая чашка с горячим чаем. Чжао Бин с багровым лицом молча расхаживал вокруг столика. Он так ничего и не сказал, пока не допил чай до последней капли. Собравшиеся были страшно подавлены, все невольно вспоминали ту ярко-красную цифру. Пламя свечей непрерывно колеблется, оно то красное, то обрамляется несущим несчастье синим. Молодой Четвёртый Барин поднимает толстые веки, обводит окружающих взором и, чуть кашлянув, осведомляется:

— Господа хорошие! Мне, Чжао Бину, в этом году уже за тридцать будет. Наверное, я должен уже знать, сколько початков на стебле кукурузы? — Ни звука в ответ. Он схватил чашку, хватанул ею о землю и сердито выпалил: — Ежели ешь то, что люди едят, то и знать должен! А коли не знаешь, то, видать, на собачьем дерьме вырос… Но в такую эпоху, как сегодня, если кто-то против, пусть встаёт во главе улицы Гаодин.

Чжао Бин переводил блестящие чёрные глаза с одного на другого по стоящим на пустыре. Подождав немного, он продолжил:

— Нет таких! Значит, мне, Чжао Бину быть во главе! А если я во главе, все должны знать, что у меня не пройдёт: кто будет Валичжэню доставлять неприятности, тому несдобровать!

Народ слушал, не сводя глаз с Чжао Бина и стараясь не дышать… Можно было распускать собрание, но тут прибежала жена Ли Цишэна и схватила Чжао Бина за рукав:

— Быстрее, быстрее иди…

— Если есть, что сказать, говори, даже если небо обрушится, я, твой Четвёртый Барин, подопру его головой! — воскликнул Чжао Бин.

Тогда заплаканная женщина запричитала:

— Мой-то днём вернулся домой весь в грязи, спрашиваю его — молчит. Повздорил с кем-то, думаю. Кто ж знал, что за ним придут ополченцы и уведут, я выспрашиваю, в чём дело, так никто и слушать не хочет. Как стемнело, бить его стали в кутузке, сначала кричал, а потом и криков стало не слышно. Я к городскому голове, мол, отпусти его, а тот говорит — не моё дело. Я распознала ополченцев, во главе у них кто-то из местных военных… Четвёртый Барин, они моего благоверного на балку подвесили, скорее выручайте! Только вы один и можете спасти его…

— Мать твою этак! — крякнул Чжао Бин, скидывая куртку. Как раз в этот момент в панике прибежал человек, он тяжело дышал, так что плечи ходуном ходили.

— Четвёртый, Четвёртый Барин! — выдохнул он. — Давай быстро домой — с четвёртой матушкой не… нехорошо…

Услышав это, жена Ли Цишэна перестала причитать и, потеряв надежду, уставилась на Чжао Бина. Все присутствующие тут же встали с бледными лицами.

Широкие ладони Чжао Бина дрожали, и он проговорил, стиснув зубы:

— От неба беда и от людей беда, беда не приходит одна, как говорится, на лёд ещё и иней выпал, может, это Валичжэню судьба такая. — Подняв голову к небу, он со слезой воззвал к жене, называя её детским именем: — Хуань Эр, если уходишь, уходи одна, мы столько прожили вместе, уж прости меня! Дела семейные и общественные не совместишь, тут на улице Гаодин человека на балке подвесили, всё минуты решают… — И зашагал прочь, таща за руку жену Ли Цишэна.

У всех увлажнились глаза, раздались крики, а что кто кричал — не разберёшь. Пламя свечей переменилось на синий, мигнуло пару раз и погасло.

В тот вечер Четвёртый Барин Чжао Бин всю спину замарал кровью Ли Цишэна — он притащил его домой на закорках. Хуань Эр умерла, крепко сжав в руках старую шляпу Чжао Бина. Он хотел вынуть её, но руки вцепились в шляпу намертво.

Кто в Валичжэне из живых мог забыть этот день?

Прошло немного времени, и случилась попытка разобрать крепостную стену. Тут жители городка выплеснули давно сдерживаемое негодование, и это получило одобрение Четвёртого Барина Чжао Бина. Его одолел тяжкий недуг, и он не мог лично встать на защиту достоинства всего городка, но дал чёткие указания командиру ополченцев Чжао Додо сломать ногу предводителю разрушителей стены, что и было сделано. Чжао Бин в это время сидел дома и лечился, авторитет его оставался за воротами, но быстро рос, как душистый лук весной. Он лежал себе молча на кане, а всё важное, что происходило на улице Гаодин, ему докладывал через окно Чжао Додо. На этот раз Чжао Бин болел долго, раньше такого не бывало. Урождённая Ван каждый день ходила ставить ему банки. По её словам, ему даже ненадолго не становилось лучше, он переживал об умершей Хуань Эр: она была у него уже второй женой. Обе умерли меньше чем через два года после свадьбы, первая оставила ребёнка, мальчика. И та, и другая сначала год желтела лицом, на второй год бледнела и худела, пока не переставала вставать с постели.

Вскоре после того, как Чжао Бин занемог, пришёл Го Юнь. Старому врачевателю в тот год было за сорок, но он с детства хлебнул невзгод и давно уже постиг дао. Он несколько часов подряд провёл у Четвёртого Барина, доискиваясь, в чём дело. Через пару дней Го Юнь сообщил Чжао Бин причину преждевременной смерти двух его жён:

— Есть на свете такие лихие люди, как ты. При нечастом совокуплении с ними можно надолго заболеть, а при регулярном и умереть. Такие лиходеи встречаются в высшей степени редко…

При этих словах Четвёртый Барин переменился в лице и, ухватив врача, заявил, что ему нужен рецепт. Го Юнь сказал, что рецепта у него нет, и спокойно вышел из комнаты. Чжао Бин и верил, и не верил, несколько дней провёл в замешательстве. Выздоровев, он вспомнил слова Го Юня, казалось, он слышал их во сне. На следующий год он женился ещё раз, у него родился сын, а через год осенью жена скончалась. Вот тогда Чжао Бин перестал сомневаться и уверовал в диагноз врача. А в душе поклялся никогда больше не жениться.

Когда Четвёртый Барин заболел, весь городок пребывал в печали. Опасались, что ситуация требует немедленных действий, в те времена события развивались очень быстро, в газетах постоянно публиковались всё новые большие цифры. И теперь эти цифры вертелись не только вокруг продовольствия, а гнались ещё и за производством стали и некоторыми научными открытиями. Тот же старый кооператор Ван Дагуй, теперь уже большой специалист по применению нового вида кормовой смеси, полученной в результате многократных экспериментов, изобрёл пять видов новых сельскохозяйственных инструментов. В провинции за один вечер заявили о своём образовании пять тысяч восемьсот сорок шесть крестьянских научно-новаторских групп, которые планировали ежемесячно разрабатывать и внедрять по шесть научных изобретений каждая. Во всей провинции в будущем году будет четыре миллиона сто двадцать тысяч девятьсот двенадцать новых революционных изобретений, которые распространят по всей стране. Но это были ещё только планы — в великую эпоху возможности превосходить запланированное в общем составляют более девяноста процентов. «Главнокомандующий по сталелитейному производству проводит инструктаж!» — С таким криком пробежал кто-то по главной улице Вали. Другой забрался на деревянную раму и стал сообщать огромные цифры. В июле по всей провинции число работающих на всю мощь бессемеровских конвертеров, доменных печей, сталеплавильных тигелей, самых разных домен должно достичь шести миллионов ста восьмидесяти четырёх тысяч трёхсот. В одной деревне из кирпича — высокопрочного синего, а также необожжённого, с использованием сухой земли и угольной пыли — соорудили тридцать шесть плавильных печей и за трое суток выплавили семь с половиной тонн стали. Была ещё печь для обжига кирпича, которую переделали для выплавки стали и получили тридцать девять тонн.

Поход за большую сталь принёс и небывалый расцвет литературы и искусства. Пожилая женщина раздувала мехи плавильной печи и декламировала стихи — за ночь она сочинила пятьдесят с лишним стихотворений. В одной деревне было всего трое грамотных, но эти трое записывали стихи, сочинённые во всей деревне, целый мешок собрали — вскоре парторганизация пошлёт их с нарочным в провинциальный центр. С достижениями сегодняшнего дня люди один за другим начинали понимать, что великий поэт Ли Бо не представляет собой ничего особенного. Этих огромных цифр было столько, что Чжоу Цзыфу не мог заниматься этим целыми днями. Волей-неволей приходилось навещать больного Чжао Бина, обсуждать с ним текущие дела. Сравнительно единодушно они пришли к следующему выводу: кроме урождённой Ван, во всём Валичжэне народу не хватало воображения, это было ясно давно, поэтому по части сочинительства стихов оставалось лишь признать своё поражение. А вот по выплавке стали и научным изобретениям нужно было принимать срочные меры. Было решено немедля организовать научную группу, и первым делом для этого пригласили Ли Цишэна.

Едва избежав смерти, тот ходил грязный и растрёпанный. Он утратил веру во всё, помня лишь, что он проклятый реакционер. В тот раз с него сорвали одежду и подвесили, завязали чёрной тряпкой глаза и стали охаживать дубинкой с криками «До смерти забьём, шпион собачий!» Он молил о пощаде, рыдал, но всё без толку. Под его душераздирающие вопли ему прижигали сигаретой «хозяйство». До сих пор всё тело в шрамах. Они с женой не переставали возмущаться шрамами на этой штуковине. И когда Четвёртый Барин с Чжоу Цзыфу позвали его вступить в научную группу, он, конечно, вспомнил все эти унижения. И молчал. В конце концов вспылила жена: «Какой же ты неблагодарный! Четвёртый Барин тебе жизнь спас, самолично к тебе пришёл, и то тебя не уломать! Опять забываешься…» При этих словах Ли Цишэн вдруг вскинул голову, глянул на Четвёртого Барина, встал и пошёл на выход. Так он и вступил в научную группу.

Первым заданием для начавшей деятельность группы научных открытий было изготовление плавильных тигелей. В уже известные материалы — высокопрочный синий и необожжённый кирпич, сухую землю и угольную пыль — Ли Цишэн попробовал добавить толчёный фарфор. В результате качество печей стало выше, срок службы вырос в два раза, а температура, по сравнению с обычными, повысилась на шестьсот с лишним градусов. Ли Цишэн рекомендовал для вступления в группу Суй Бучжао и Суй Баопу. Суй Бучжао во всём повиновался указаниям Ли Цишэна и отвечал лишь за футеровку; Суй Баопу, как интроверта по натуре, лучше всего было использовать для приготовления толчёного фарфора. За какой-то месяц научная группа изготовила четыреста с лишним тигелей. Чжао Бин и Чжоу Цзыфу лично призвали валичжэньцев приносить чашки, кувшины и другую посуду из фарфора. Когда всё это кончилось, Чжоу Цзыфу вновь обратился к жителям с просьбой ходить, глядя под ноги, и собирать валяющиеся фарфоровые осколки. Проверили на этот счёт и дно колодцев. Стоило на дороге чему-то блеснуть под солнцем, как туда, думая, что это осколок фарфора, устремлялись бегом. Ещё долго потом малолетние дети ходили, не поднимая головы, в поисках этих осколков. И уже по прошествии многих лет, встречая того, кто не мог ходить подняв голову и выпятив грудь, говорили, что это, должно быть, валичжэньский.

Первую тысячу тигелей установили под крепостными стенами, в поле и в переулках. Всё вокруг застилали клубы дыма. Женщины день и ночь орудовали мехами, заглушая даже журчание реки. В переплавку пошёл весь имевшийся в городке металл, в том числе рукоятки с плугов — считалось, что их можно заменить деревянными. Чжоу Цзыфу ходил с ополченцами по дворам, проверяя, есть ли что металлическое, они снимали и утаскивали медные кольца с платяных шкафов и замки-застёжки. Чугунные котлы выдирали и, нахлобучив на голову, уносили к месту переплавки; готовить еду стали в глиняной посуде. В конце концов ничего металлического не осталось, и ситуация сложилась невесёлая. Однажды Четвёртый Барин Чжао Бин при всём честном народе расстегнулся и оторвал пряжку ремня. К вечеру принесли целых восемь тысяч двести с лишним блях с поясных ремней (стальных, медных, алюминиевых). Сверкающая медная бляха на широком ремне из бычьей кожи была и у Чжоу Цзыфу. После долгих колебаний её снял и он. Это стало глубоким откровением для Чжао Додо. Теперь, встречая кого-то — особенно это касалось молодых женщин, — он первым делом раздвигал полы одежды и лез смотреть. А потом из-за этой пряжки теряли девственность. Таких было немало, только говорить об этом стыдились. Впоследствии у гулявших по улице сметливых девиц между полами одежды мелькал пояс из цветастой ткани в подтверждение того, что свой пояс с застёжкой они давно уже заменили на другой. И даже через пару десятилетий в Валичжэне можно было встретить девиц с торчащим из складок одежды кончиком ткани. Видать, упредительные меры того времени незаметно превратились в традицию.

Важные революционные изобретения Ли Цишэна стали результатом его внутреннего спокойствия и понимания. Он вдруг куда-то исчез. А через три дня из его скромной комнатки вынесли большую печь. В ней сразу признали печь для переплавки меди, которая когда-то принадлежала старому оловянных дел мастеру. Из бросовой вещи Ли Цишэн сотворил целое сокровище: в днище этой печки он устроил небольшой плавильный тигель. Над ним пристроился ещё один тигель такого же размера, а сверху ещё один. В дне последнего, отличавшегося по размеру, было проделано смотровое отверстие. Городской голова Чжоу Цзыфу и Четвёртый Барин Чжао Бин стояли в сторонке и вопросительно посматривали на Ли Цишэна. Взволнованно размахивая руками, Ли Цишэн объяснил:

— Эта штука может производить закалённую сталь, нержавейку. Выдаёт одну плавку в час.

Присутствующие смотрели на него с огромным уважением. Чжоу Цзыфу подошёл к нему и долго тряс руку, а после поздравления ещё и прокомментировал:

— Ты продемонстрировал профессиональное умение, добрыми делами исправил прежние ошибки, это очень хорошо! Если твоё изобретение будет использовано и дальше, заслуги непременно перевесят провинности, и ты станешь новым человеком.

Ли Цишэн встал и, чеканя слова, произнёс:

— Не беспокойся, городской голова, не волнуйся, Четвёртый Барин, старшее и младшее поколение городка тому свидетели — я, Ли Цишэн, даю клятву, что стану новым человеком!

Он заперся у себя в комнатушке и продолжал работать. Вскоре провинциальная газета на первой полосе сообщила о важном изобретении Ли Цишэна, назвав его печь первой по мощности во всей провинции. Только вот из-за сомнительной репутации изобретателя не назвали даже его имени, упомянули лишь «научно-изобретательскую группу Валичжэня». Куда больше внимания газета уделила представлению Чжао Бина, отметив, что он «ещё раз проявил чудеса в руководстве массами». Ли Цишэн повесил эту газету у себя в комнатушке и с головой ушёл в изобретательство. Больше всего его раздражало, когда за окном звала жена. Он сосредоточился на инновациях и давно отошёл от всего мирского. Однажды за полночь Ли Цишэн впустил её, и она ласкала его до рассвета, из-за чего мыслить он стал медленнее и потом долго раскаивался в этом.

В другой раз жена стала колотить в дверь с таким твердолобым упрямством, что это заставило его насторожиться. Спросив через окно, в чём дело, он узнал, что коммунизм уже почти наступил: на улице Гаодин устроили большую столовую, самому теперь готовить не надо, и денег тратить тоже. Это было событие мирового масштаба, поэтому Ли Цишэн открыл дверь и вместе с женой пошёл в столовую. Народу уже было пруд пруди, на только что сооружённой плите в чжан длиной стоял Чжоу Цзыфу и пытался держать речь. Призывая народ угомониться, городской голова бил в ладоши, взывал: «Товарищи! Товарищи!» — но гвалт продолжался, и Ли Цишэн так ничего и не разобрал. Он лишь обратил внимание на женщин в белых шапочках, которые, покачиваясь, носили маленькими ведёрками воду. В голове у него зародилась идея, и он уже места себе не находил. Не без труда он разыскал в толпе Суй Бучжао и попросил натаскать к себе домой стеблей подсолнуха.

— Сколько надо? — спросил Суй Бучжао.

— Чем больше, тем лучше, — бросил Ли Цишэн и убежал.

С помощью проволоки с крючками он терпеливо выпотрошил сто с лишним стеблей. В дверь снова забарабанила жена.

— Выходи быстрее смотреть, — взволнованно крикнула она. — Весь городок уже собрался!

— Что опять стряслось?

— Ирригаторы старинный корабль откопали, гнилой весь, один остов остался! А наверху пушка…

Ли Цишэн хмыкнул, уселся на пол и больше не обращал на неё внимания. Жена побежала одна… Суй Бучжао несколько дней не появлялся. Только потом Ли Цишэн узнал, что тот отправился в провинциальный центр, чтобы от имени всего городка доставить новость о найденном корабле. А сам он в это время выскоблил стебли подсолнуха добела, обмотал паклей и покрыл тунговым маслом. Соединил их вместе, провёл с улицы внутрь столовой. К приподнятому баку на улице в назначенное время подъезжала водовозка и добавляла воды. Теперь в стеблях всегда была свежая вода — когда нужно, тогда и бери. Добавление водопровода стало ещё одним важным результатом революционного обновления. Как и при недавнем открытии столовой, в день окончания его монтажа народу собралось — яблоку негде упасть. Ли Цишэн показывал как он работает: трясущимися руками вытащил пробковую затычку, и с журчанием потекла вода. Все зааплодировали. Чжоу Цзыфу не аплодировал — он, как и в прошлый раз, взял Ли Цишэна за руку и потряс её. Некоторые смотрели на это с завистью: ведь Ли Цишэн с головой ушёл в новаторство не только ради того, чтобы ему руку пожали?

— Помнишь, что я говорил в прошлый раз? — улыбнулся городской голова. Ли Цишэн без остановки кивал:

— Всё помню.

— Ты точно станешь новым человеком! — торжественно заявил Чжоу Цзыфу.

Вскоре о том, что в Валичжэне сделано важное изобретение, написали в провинциальной, уездной и городской газетах. Общие столовые распространялись по всей стране, поэтому это изобретение особенно привлекало внимание. После многократного рассмотрения вопроса горком принял решение провести на месте старого храма всеобщее собрание. Это собрание было особенное и торжественное, и, если честно, его вместе с некоторыми изобретениями Ли Цишэна нужно было бы внести в историю городка. Его созвали специально для прославления крестьянина-изобретателя. Ранним утром все потянулись туда, где когда-то стоял старый храм, а когда рассвело, там было уже оживлённо. Красное полотнище обозначало место проведения собрания. Под ним стоял столик белого дерева, на который в позапрошлом году Четвёртый Барин ставил фаянсовую чашку с чаем. Но далеко не все присутствовавшие сидели лицом к президиуму, большинство неспешно перемещались на открытом пространстве. Потом подошли женщины с детьми. Все постарались одеться в новое, у некоторых девиц из складок одежды виднелись разноцветные ленты. Ополченцы под водительством Чжао Додо поддерживали порядок, деловито шныряли с потными физиономиями, передёргивая затворы. В конечном счёте мало кто сидел — большинство бродило вокруг, задевая друг друга плечами. Чжоу Цзыфу с Четвёртым Барином сидели за столиком, а Ли Цишэн рядом с ними сбоку. Городской голова озирался в растерянности.

— Народ принял собрание для объявления благодарности за храмовый праздник, — усмехнулся Четвёртый Барин Чжао Бин. Городской голова даже в лице переменился, и Четвёртый Барин похлопал его по плечу: — Не переживай, сейчас собрание начнётся, и всё пойдёт как надо.

Только тогда Чжоу Цзыфу успокоился. Тут оба заметили урождённую Ван с её домашними сластями и глиняными тиграми и невольно вздрогнули. Все повалили покупать сласти. Кто-то хлопнул по глиняному тигру, и вокруг разнёсся знакомый гул. Это был звук из далёкого, уже другого времени, и глаза валичжэньских затуманились. Чжоу Цзыфу терпеливо подождал ещё немного, потом встал и крикнул:

— Начинаем собрание!

Но услышали его далеко не все. Чжао Бин вставать не стал, он прочистил горло и рявкнул, как большой колокол:

— Начинаем собрание!

Теперь, похоже, услышали все, повернулись и те, кто уже набил рот сластями. Другие, с глиняными тиграми в руках, крепко зажимали им рты.

Собрание официально открылось. Чжоу Цзыфу стал читать по бумажке, и читал целый час. Потом раскрыл провинциальную газету со статьёй о Валичжэне. Это была та самая газета с огромными красными цифрами, и все как один невольно втянули в себя холодный воздух. Некоторым во время чтения привиделось, как в колодце переворачивается мокрый до нитки труп того старика. Еле дочитав эти две страницы, голова скомандовал ополченцам: «Начинайте!» Один ополченец поднял Ли Цишэна, просунув ему руки под мышки, двое других развернули ярко-красную безрукавку. У красной безрукавки противоположный смысл по сравнению с чёрной[42], и это впечатляло. Надевший её Ли Цишэн зарделся, глаза вдохновенно засияли. Весь дрожа, он сел, но снова встал, словно сидеть было неприлично. Отвесил поклон городскому голове и Четвёртому Барину, а также всем присутствующим.

— Я-то сам, я сам из класса капиталистов… — запинаясь, начал он.

— Теперь ты геро-ой!.. — нетерпеливо перебил Чжоу Цзыфу.

То, как он произнёс это слово, показалось всем особенно забавным, и раздался громкий смех. Потом было награждение цветами. Большой бумажный цветок, похожий на голову подсолнуха, ополченец прикрепил Ли Цишэну на грудь справа. Этот момент дался Ли Цишэну труднее всего, тело наклонилось вперёд, губы задёргались, руки сжались в кулаки с обеих сторон у груди. Чжоу Цзыфу посмотрел на него, переглянулся с Четвёртым Барином и торопливо выкрикнул:

— Собрание закончено!

Это Ли Цишэн услышал совершенно чётко, и все видели, как он подпрыгнул и стрелой помчался в сторону своей одинокой хибарки.

Но народ расходиться не собирался, а продолжал разгуливать вокруг. Урождённая Ван дудела в глиняных тигров, а сласти аж в волосы себе навтыкала. Кто покупал сласти, мог заодно погладить её по волосам. Потом она накрутила сласти на пуговицы, и покупатель мог потрогать её за грудь. Маленький Цзяньсу тоже купил палочку и застенчиво коснулся груди.

— Ишь, щенок капиталистический, — захихикала Ван, — разбирается что к чему!..

Очень быстро сласти и тигры были распроданы. К вечеру там развели большой костёр и продолжали развлекаться. Кто-то собрался в отдалении, оттуда доносились весёлые крики. Хлопнув в ладоши, Ван выдала частушку:

— Злата-серебра не надо, только милый мне отрада…

Костёр понемногу угас, пустырь окутала темнота. Из мрака кто-то выкрикнул детское имя урождённой Ван, и она грязно выругалась. И первой удалилась, сжимая в руках мешок с вырученными деньгами.

Добравшись до дома, Ли Цишэн почувствовал, что заболел. Сначала он подпрыгнул так, что головой чуть не ударился о балку. Потом стал кататься по кану, то и дело протягивая руки, чтобы схватить что-нибудь; полциновки разодрал. Хорошо, что это увидели и позвали Го Юня. Тот осмотрел пациента и дал краткое заключение — «умопомешательство». Его стали спрашивать, что за умопомешательство, но доктор вдаваться в объяснения не стал, а лишь быстро набросал рецепт, повторив: «Умопомешательство!» Таща за руку маленького Чжичана, жена Ли Цишэна разрыдалась, мол, вот, муж сошёл с ума, как ей с ребёнком быть… Кое-кто крутился там до поздней ночи, Ли Цишэн выпил отвар и потихоньку успокоился. Го Юнь приходил ещё пару раз и сказал, что подобную болезнь трудно вылечить до конца, просто не надо сильно горячиться — и ничего страшного. Возможно, он был прав. Потому что потом все видели, как Ли Цишэн с удовольствием надевал красную безрукавку. И ещё дорожил большим, как подсолнух, бумажным цветком. Это ясно говорило о том, что болезнь до конца не вылечить.