Старый корабль

Глава 10

Баопу узнал про болезнь Ли Цишэна лишь много дней спустя и очень расстроился. Пошёл его проведать, но тот заперся и никого не впускал. К досаде Баопу, ему пришлось уйти ни с чем. Из-за того, что Ли Цишэн заперся, группа научных инноваций самораспустилась, да и плавильных тиглей было уже достаточно. Баопу больше не надо было крошить обломки фарфора. Прежде он занимался этим целыми днями в обнимку с каменной ступкой. Все волосы были в белой фарфоровой пыли — с виду настоящий старик. Эта работа с её монотонными движениями очень подходила ему по характеру, но, казалось, ей не будет конца. Он уже и не знал, сколько перемолотил этой фарфоровой посуды, которую сначала кто-то разбил до осколков, помещающихся на ладони, а он превращал их в фарфоровую пыль. Обнаружив на одном из осколков цветное изображение девушки, прелестной и тоненькой — вылитая Гуйгуй из семьи Суй, — он хотел подарить его ей, но не посмел стащить сырьё для производства тиглей. Пришлось раскрошить и этот красивый осколок, и сердце ныло, будто саму Гуйгуй раскрошил. Всякий раз, возвращаясь от ступки в каморку, он чувствовал тяжесть в груди. Иногда задавался вопросом: а не от проникающей ли в лёгкие фарфоровой пыли это? Наверное, с «фарфоровыми лёгкими» долго не протянешь? Вот бы посмотреть, на что эти «фарфоровые лёгкие» похожи.

В пустынный двор старого дома семьи Суй было просто страшно выходить. С тех пор, как усадьба сгорела, он стал ещё более загадочным. Уже сколько людей с длинными щупами присылали сюда из городка, всё искали драгоценности, оставленные старой, но богатой семьёй Суй. Самое страшное, что после этих изысканий они не всегда возвращались с пустыми руками: однажды, к примеру, наткнулись на осколки фарфоровых чашек и с удовольствием унесли их с собой. После того, как Четвёртый Барин прилюдно стащил с себя бляху от ремня, вопрос стал, похоже, ещё серьёзнее. Двор не только протыкали щупами, но и перекапывали лопатами. Подставку для коровьего гороха сломали, земля везде перекопанная и влажная. Найденных на глубине личинок цикад копатели поджаривали на костре и съедали. Потом вознамерились искать в стенах пристроек. Баопу, как мог, убеждал не делать этого, говоря, что домики могут рухнуть, только тогда копатели вернулись к протыканию земли. Через полдня вся земля вокруг пристроек была в дырках. Потом Цзяньсу и Ханьчжан развлекались, засыпая эти дырки мелким песком.

Когда заработала столовая, готовить дома было уже не нужно. Похоже, утащить котлы на переплавку было очень дальновидным шагом. Все продукты взяли под контроль. Утром, в полдень и вечером, прихватив с собой глиняную посуду, вставали в очередь на раздаче. Там крепкий мужчина орудовал черпаком из тыквы-горлянки с деревянной ручкой и открывал рот, лишь чтобы спросить: «Сколько едоков?» — и загружал соответствующее число черпаков. Баопу никогда не видел в очереди Ли Цишэна и после расспросов узнал, что за едой для него ходят другие. Иногда дядюшка в подражание Ли Цишэну просил Баопу взять еды на его долю. Как-то Баопу принёс ему поесть и увидел, что тот погружён в чтение той самой старинной книги по мореплаванию. Дядюшка только что вернулся из провинциального центра, где сообщал о старом корабле. Это вызвало в нём страстное желание поднять паруса и отправиться в плавание, под нахлынувшими воспоминаниями телом и душой он оказывался среди мачт. Баопу молча присел рядом с дядюшкой. Долистав книгу до определённого места, тот принялся пальцем измерять изображённую там карту, покачивая головой и бормоча:

— От полуночи до полудня, от восхода до заката, северо-запад, юго-восток, северо-восток, юго-запад. — Снова покачал головой, перелистнул ещё одну страницу: — «…Три вахты в направлении имао, чтобы достичь горы Ланмушань, в восьми вахтах в направлении имао будет залив у горы Саньбава, в него не входить. С правой стороны прохода гора вблизи похожа на вход на горную заставу, там известная мель, к востоку два вулкана, у того, что больше к востоку, острая вершина, тот, что больше к западу, изрыгает огонь, проходить, когда корабль приблизится к вулканам. Справа в проходе удобный залив для швартовки, течение быстрое, чтобы пройти, принести жертвенное воздаяние… Внутри прохода цепь из пяти островков, к ним приближаться нельзя, к северо-востоку лежит известная песчаная банка…» — Тут он поднял глаза на Баопу: — Там я везде бывал. В книге всё точно. Эх, вот старый корабль увезли, будь здесь дядюшка Чжэн Хэ, точно отругал бы меня. Но боюсь, что он пошёл бы у них на растопку для столовой.

Баопу не отрывал глаз от книги, он видел её второй раз в жизни. Она была спрятана в стене между кирпичами в жестяной коробке. Он помнил, как много лет назад дядюшка её показывал и как из коробки взлетела пыль, когда он раскрыл её.

— «Одна вахта» — это шестьдесят ли, — объяснял Суй Бучжао, тыкая пальцем. — Кто-кто говорит, что тридцать — чушь это. В этой старой книге отмечено более тридцати вахт, пройденных большим кораблём от пристани Вали, то есть тысяча восемьсот ли отсюда. Отсюда я сделал вывод, что это не тот корабль, что выкопали. К тому же корабли в то время были странными по форме, нынче и представить сложно: мачты из коричного дерева, флаги сплетены из лимонного сорго, а на самой верхушке мачты вырезанная из полудрагоценного камня горлица, которая якобы знает направления ветров во все времена года…

Баопу передал дядюшке горячий горшок, чтобы тот сначала поел. Тот залез в него рукой и вытащил мягкую кукурузную лепёшку. Она была горячая, и он стал перекидывать её из руки в руку:

— Лепёшка на славу приготовлена. И по цвету неплоха. Славная штука коммунизм! — Откусил кусочек, потом вытащил из горшка солёную редьку. Жуя, поинтересовался, кто из женщин готовит в столовой. Баопу назвал несколько имён, Суй Бучжао так обрадовался, что и рот закрывать перестал. — Надо при случае сходить в столовую поразвлечься, поучить их пользоваться водопроводом.

Баопу не понял, чего там учить: вытащил деревянные затычки из стволов, вода и потекла. С этими мыслями он взял горшок и побрёл к себе в каморку.

Баопу и Гуйгуй жили как муж и жена, но ели по-прежнему в столовой. Кормили уже совсем не так, как раньше. В целях экономии старые жернова на берегу реки в конце концов остановили, и из сбережённой фасоли стали варить жидкую кашу. Приходить на раздачу с двумя горшками уже не было нужды, потому что еда состояла из чего-то одного. Обычно это были бобовые выжимки, листики зелени, несколько фасолин, смешанные в жидкую, очень солёную кашу. Жители мучились от жажды, тут и там можно было видеть жадно пьющих воду. Все были недовольны солёной кашей, но никто не удивлялся, беспокоились лишь из-за остановки старых жерновов. Потому что на памяти людей останавливали их не часто. Старики вспоминали, как во времена «смуты длинноволосых»[43] в городском рву плавали человеческие головы, а старые жернова погромыхивали как обычно. Даже когда вернулись «отряды за возвращение родных земель» и закопали сорок два человека заживо в бататовой яме, старые жернова останавливались лишь на тридцать с лишним дней. Вот и сейчас, хлебая солёную кашу, местные считали дни простоя жерновов. Когда прошло тридцать три дня, все немного запаниковали. Прозорливые женщины принялись собирать листья с деревьев, а от вонючих выжимок рядом с мельничками за ночь не осталось и следа. Как раз в это время созвали общее собрание, и Чжоу Цзыфу призвал всех пережить трудные времена, перейдя на овощи, и заявил, что нынче новая эпоха и бояться абсолютно нечего. Сказал также, что еда в столовой недостаточно хороша отчасти потому, что со времени последнего урожая многие скрывают излишки зерна. Он велел таким людям в течение трёх дней после собрания в обязательном порядке сдать зерно, иначе они понесут суровое наказание. А в заключение опять успокоил народ, сказав, что на худой конец вновь придут в движение научно-новаторские силы Валичжэня, которые с головой окунутся в работу по выявлению новых продуктов питания. В общем, не надо поддаваться панике. Выход всегда найдётся. Содержание этого собрания было запутанным: тут и надежда, тут и угроза, не поймёшь — радоваться или бояться. Народ размышлял над прозвучавшими словами «новая эпоха» и «переход на овощи», раздумывал над тем, что такое «новые продукты питания», гадал, какие семьи могут прятать зерно.

Через четыре дня Баопу и всех остальных членов семьи арестовали вооружённые ополченцы. Но всех троих определили по разным местам. Баопу привели в маленькое помещение, где уже сидело множество народу. Когда он понял, что арестовали не только членов семьи Суй, на душе стало полегче. Через какое-то время вошёл один из ответственных работников — ганьбу, который привёл с собой человека с ручкой и листом бумаги. Первым он стал допрашивать Баопу.

— Зерно, что было дома, сдали?

— Давно сдали, — кивнул Баопу. — Когда сказали, что устраивают столовые…

— Так… — буркнул ганьбу. И повернулся к человеку с пером и бумагой: — Всё записывай, что он говорит.

— Ни зёрнышка дома нет, — добавил Баопу.

— Можешь поручиться? — уставился на него ганьбу.

— Могу, — с серьёзным видом кивнул Баопу.

— Хорошо, всё записывай. — И с этими словами ганьбу отошёл к другим. Так и прошёл тот день.

Вечером все легли спать вповалку, женщины и мужчины, тесно прижавшись друг к другу. Баопу всю ночь глаз не сомкнул, думал о Гуйгуй. Кто его знает, к кому она прижимается этой ночью, хорошо, если к сестрёнке Ханьчжан. Когда рассвело, вести допрос явился другой, незнакомый ганьбу, посвирепее, чем прежний. Допрашивая какую-то женщину, он разозлился и сильно ткнул её пальцем в плечо.

— Ты так правды и не говоришь? — обратился он к Баопу.

— Вчера всё как есть рассказал, — ответил Баопу.

Брови ганьбу сдвинулись, и он пронзительно взвизгнул:

— А вот твоя жёнушка говорит совсем другое! И кому нам верить?

— Не будет она глупостей говорить, — поднял на него глаза Баопу. — Если и впрямь что-то другое, то верьте ей!

Тут ганьбу закатил ему оплеуху. Баопу вспыхнул и уже не слышал всех ругательств, которые обрушились на его голову. Он сдерживался изо всех сил, сжатые кулаки всё же разжались. На третий день неоднократно приходил ещё один человек, но тот руки в ход не пускал. Когда стало темнеть, на одного из находившихся в помещении сорокалетнего мужчину набросились ополченцы, избили, а потом выволокли на улицу. Все поняли: за эти дни, когда их здесь изолировали, городской голова и Четвёртый Барин самолично ходили с ополченцами по дворам в поисках зерна. Здесь были собраны самые подозрительные личности. Искавшие зерно не только переворачивали вверх дном шкафы и протыкали щупами землю, они ещё в обязательном порядке проверяли цвет дерьма в нужнике. У этого сорокалетнего цвет оказался странным, поэтому его и допрашивали со всей строгостью. И выведали-таки, в чём дело — из-под кучи кирпича-сырца за домом извлекли маленький горшок с кукурузой. Все находившиеся в помещении с облегчением вздохнули.

В полночь почти всех отпустили, остался лишь Баопу и ещё человек пять. Ганьбу и ополченцы взялись за них с особым рвением, орали так, что у людей душа в пятки уходила. Допрашиваемые были крайне напряжены и слова вымолвить не могли, а их хотели на чём-то поймать и продолжали мучить. Один ганьбу спросил Баопу:

— А вот вы у себя во дворе сеяли коровий горох, разве не сами весь съели?

— В своё время из столовой приходили собирать, — честно признался Баопу, — потом ополченцы весь двор перекапывали, немало подставок перевернули.

— Так нисколько гороха и не выросло?

— Лишь несколько росточков, — сказал сбитый с толку Баопу. — Лишь однажды собрал горсточку… Гуйгуй болеет.

— Всё записывай, — велел ганьбу тому, кто вёл запись. — И, повернувшись к Баопу, крикнул: — Горсточка тоже коллективная собственность! И на горсточку нельзя рот разевать!

Всех отпустили по домам. Гуйгуй вернулась совсем больной. Она лежала в объятиях Баопу и показывала распухшие от побоев щёки. Баопу отнёс её на кан, но она тут же провалилась вместе с циновкой. Оказывается, искавшие зерно взломали топку кана, чтобы посмотреть и там. Цзяньсу и Ханьчжан стояли по бокам от невестки и смотрели, как она тяжело дышит. На лице Гуйгуй не было ни кровинки, она не сводила круглых глаз с Баопу. «Какая красивая и какая жалкая», — подумал Цзяньсу. Он посидел немного на корточках, потом взял глиняный горшок и отправился в столовую за едой. Вскоре он вернулся с пустым горшком и сообщил, что готовить не из чего и столовая с сегодняшнего дня приостанавливает работу. Все молчали, глядя под ноги. Стало темнеть, Баопу незаметно вышел во двор глянуть на засохший горох. На верху подставки подрагивали под ветерком несколько накрепко засохших стручков. Он протянул к ним руку, потом отдёрнул. Подрагивают на ветру, такой соблазн. Чтобы не смотреть на них, он опустил голову и глянул на скрученные, запылённые листья. Осторожно стряхнув пыль, набил ими оба кармана. Вернулся в каморку и под взглядами Цзяньсу и Ханьчжан положил листья в воду. Цзяньсу посмотрел на плошку с водой, ему что-то пришло в голову, и он стремительно выбежал на улицу. Думали они с братом об одном и том же, только Цзяньсу набрался духу и сорвал эти несколько стручков. Ханьчжан стала толочь их в каменной ступке. Баопу взял у неё пестик и стал крушить их, как крушил обломки фарфора. По мере измельчения стручки стали издавать слабый запах, а он толок и толок. Потом высыпал порошок в листья и поставил горшок на огонь. Над горшком поднялся белый дымок, по комнате разнёсся кисловатый запах. В это время вошли Цзяньсу и Суй Бучжао в одних трусах. С дядюшки текла вода, он безостановочно дрожал, а в руке держал кукан с нанизанными на него рыбёшками и креветками. Бросил рыбу в горшок, потом приподнял голову Гуйгуй и положил ей в рот маленькую живую креветку.

Весь Валичжэнь искал еду. Молодую зелень давно оборвали дочиста, потом взялись за листья с деревьев. Собирали даже дохлых воробьёв — вещь несъедобная, — валявшихся по обочинам дорог и берегам каналов. Ил на впадении речушек прокопали десятки раз — все одновременно вспомнили про вьюнов. С деревьев падали первые цикады начала осени, некоторые поднимали их и запихивали прямо в рот. Пичуги и зверюшки на отмелях Луцинхэ оголодали до невозможности, но и их ловили и съедали ещё более голодные люди. Своих кошек хозяйки уже лет десять носили за пазухой, чтобы слышать их милое мурлыканье, но в конце концов со слезами на глазах увидели, как собственные дети сварили из их любимцев суп. Над Чжао Додо больше никто не смеялся, потому что дождевых червей уже попробовал каждый. На свет лампы собирались жуки с зелёным панцирем, Чжао Додо сметал их веником в кучку, прожаривал, набивал карманы, а потом уплетал как жареные бобы, на ходу вылущивая зёрнышки. Народ вспомнил примечательную особенность этих жуков, зажигал огонь, но заманить удавалось лишь двух-трёх. Потом переключились на деревья, начинали драть кору, отламывать молодые нежные ветки. Когда добывать пропитание отправились члены семьи Суй, молодая кора была почти вся ободрана. Баопу стал сдирать чёрную и твёрдую, под которой было несколько белых слоёв, подсушивал их на солнце — и в ступку. Он столько времени толок фарфор, что развил немалые творческие способности, и уже много чего проходило через его ступку. Листья батата были вместо пирожных, мякина вполне сходила за кашу из сухого проса. Голодание излечивает от некоторых недостатков и мужчин — они перестают быть такими нахальными и требовательными. Год с лишним назад они ещё с удовольствием пробирались в поля, распускали руки в свете плавильных тигелей и по полночи старательно работали вместо женщин мехами. А нередко и задерживали плавку. «Ну куда такая спешка, — жаловались женщины, — неужто конца плавки не дождаться!» Теперь в полях остались лишь холмики чёрной золы и тихие воспоминания. Мужчины по-прежнему наведывались в поля, но лишь затем, чтобы найти охапку сухих листьев батата.

Гуйгуй болела очень тяжело, садилась от силы три раза в день, чтобы поесть смеси, которые ей готовил Баопу. Суй Бучжао несколько раз подряд нырял в реку и к зависти многих поймал пару длинных как палец рыбёшек. Он сварил уху и заставил Гуйгуй съесть её. С тех пор, как на Новый год она стучалась в ворота дядюшки и увидела мокрую щель, ей было стыдно встречаться с ним, и она сердито отворачивалась. Теперь всё затмил белый пар от ухи. Глядя, как Суй Бучжао, согнувшись над котлом, варит ей уху, как нечто самое важное, она еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Потом ей стало чуть лучше, но она исхудала как спичка. Ночью её мучил кашель, и Баопу согревал её своим телом. Она сворачивалась калачиком и гладила его по груди, посверкивая огромными чёрными глазами. При кашле её прошибал пот, и она отталкивала Баопу. «Мне жить осталось недолго», — говорила она. О смерти Гуйгуй не переживала, только считала себя недостойной семьи Суй, недостойной Баопу. Она часто вспоминала о Суй Инчжи, признавалась, что нередко видит во сне, как он верхом на старом гнедом неторопливо проезжает мимо мельнички на берегу. В такие моменты Баопу останавливал её, успокаивал, заставлял думать о чём-то радостном. Иногда она вставала, подходила к шкафу рядом с каном, доставала глиняного тигра и, не отрывая глаз, поглаживала этот давний подарок Баопу — для него Гуйгуй всегда была маленькой девочкой. Иногда в хорошем настроении беспрестанно целовала своего мужчину, гладя его исхудавшее тело.

— Брат Баопу, — заикаясь, говорила она. — Я так хочу тебя, брат… — Баопу с силой обнимал её. А она знай повторяла: — Я так хочу тебя, так хочу.

— Я знаю, Гуйгуй… — говорил, целуя её, Баопу. — Только не гожусь я для тебя никак. Уже более десяти дней крошки хлеба во рту не было, сил нет…

Гуйгуй смутилась и всплакнула в самоосуждение.

— Брат Баопу, я всё понимаю! Я такая гадкая, ударь меня, вздуй меня разок!

Баопу прижал её лицо к своей груди с горькой усмешкой:

— Нет у меня сил бить тебя… Но иногда и впрямь хочется шлёпнуть тебя по попе, как шаловливого ребёнка…

Всхлипывания Гуйгуй позванивали колокольчиками, её тельце извивалось в объятиях мужчины, и она ещё долго не могла заснуть.

Незадолго до того, как он заработал «умопомешательство», Ли Цишэн успешно изобрёл ещё и «универсальный трактор». Это он так удачно переделал единственную имевшуюся в городке старую развалюху. В то время порыв революционной новизны и изобретательства по всей стране пошёл на спад, но это изобретение было очень масштабным, так что доклад о нём напечатала даже провинциальная газета. Этот трактор теперь мог не только пахать землю: на нём можно было поднимать воду на поле, резать солому на корм скоту, молоть муку, мотыжить землю, заниматься шитьём, рыть канавы, всего сразу и не перечислишь. Говорили, он мог даже идти по реке как катер. В новое изобретение никто в городке и поверить не мог. Городской голова Чжоу Цзыфу поспешил на опытный участок, чтобы собственными глазами увидеть, как, таща на буксире резак для соломы, тот не спеша косит траву. Захват у него был в два раза шире, чем у обычного косаря, а скорость в четыре-пять раз выше. Городской голова считал, что «умалишённый» больше ничего стоящего не изобретёт. Так ведь кто же знал, что Ли Цишэн за это время выдаст ещё один шедевр! Четвёртый Барин заявил, что в этом нет ничего удивительного, мол, в десяти долях таланта — семь долей дарования, а три — неудержимого дерзания.

Вечером того же дня стали испытывать трактор на прокладке канав, и большая толпа вышла за трактором в поле. В то время большинство горожан жили вне крепостных стен, тут и там стояли соломенные хижины, горели костры. Обнаруженные могильные холмики народ с радостью обкладывал кукурузной соломой и поджигал. Были такие, кто, тыкая пальцами в оставшиеся кучки чёрно-серого пепла, восклицал: «Вот ещё восемь тысяч цзиней удобрений!» Затем остатки могил развеивали по ветру в поле. Взлетели в воздух лопаты, грянула в поле песня. Когда трактор запыхтел, многие побросали инструменты и окружили его. На глазах толпы «универсальный трактор» преобразился в канавокопательный агрегат и, завывая, двинулся вперёд. За ним действительно потянулась канава глубиной более одного чи, мелковатая, но всё же канава. Все зааплодировали. Когда аплодисменты стихли, кто-то вдруг спросил:

— А для чего эта канава?

От этого вопроса все невольно замерли. Четвёртый Барин глянул на Ли Цишэна, а Чжоу Цзыфу повторил вопрос:

— Эта канава, она для чего?

— Просто канава, — отвечал Ли Цишэн. Тут до всех наконец дошло, что они имеют дело с человеком ненормальным. Четвёртый Барин потом объяснил всем, коротко и ясно:

— Для орошения, посадки деревьев, отвода воды!

Только тогда толпа осталась довольна и разошлась. Ли Цишэн в тот вечер был чрезвычайно взволнован, долго не хотел возвращаться. В одиночестве он бродил по полю, глядя на горящие тут и там огни и дрожа всем телом. Подходил туда, где было много народа, смотрел, как вручную копают канавы. Копали, копали, пока не наткнулись на яму; копнули ещё — а там почерневшие доски гроба. Поняв, что это могила, Ли Цишэн с криком пустился бежать и бежал до самого городка, до самого дома.

Он заперся в своей комнате и никого не впускал. На стене рядом с двумя другими газетами уже прикрепили материал об «универсальном тракторе». Проходил день за днём, и как-то незаметно он открыл для себя, что еда не лезет в горло. Отправил однажды в рот кусок варева и с ужасом ощутил, что губы полыхают огнём. Присмотрелся — а это отруби с травой и мелкими прутиками деревьев. Разозлившись, откинул подальше эту «еду». Выбежал на улицу, увидел народ с серыми лицами, глазами, вытаращенными, как бубенчики, тогда хоть что-то стало понятно. Метнулся обратно, но, добежав до дверей, увидел, что от выброшенной еды не осталось и следа. Так день и проголодал. На другой день горком передал ему новую задачу: разработать производство кондитерских изделий. Пусть нет продовольствия, но если изобретение окажется успешным, валичжэньцы будут есть пирожные! Вскоре стало прибывать разнообразное новое оборудование и сырьё, прислали также и помощника, котёл, немного мякинной крошки и отрубей. Чжоу Цзыфу взирал на Ли Цишэна глазами, исполненными надежды, а тот пребывал в смущении. Приготовлением еды всегда занимались женщины, а теперь весь Валичжэнь зависит от того, что приготовит он один у себя в домике. Но Ли Цишэн в своей красной безрукавке был человек усердный и взялся замешивать эту мякину. Голод постоянно напоминал о себе, и руки просто летали. Помощник развёл костёр перед входом, от густого дыма Ли Цишэн задыхался, у него текли слёзы. Так в беспрерывных экспериментах и пробах прошли пять дней и пять ночей. От скверного питания живот Ли Цишэна надулся, как барабан. На шестой день все трудные вопросы вроде были разрешены. Первое — разная мякина не хотела слипаться и принимать форму, второе — горький, бьющий в нос запах. Попытки Ли Цишэна склеивать и смешивать с помощью перебродившей листвы вяза, а также улучшить запах измельчёнными сладкими корешками травы в конечном счёте увенчались успехом. Из сырья слепили длинную, смахивающую на руку колбасу, придали ей форму змеи в котле и принялись варить на сильном огне. Этому кондитерскому изделию дали имя «нарезной сочник» — его нарезали на дольки, и каждый получал по кусочку. Желающих оказалось немало. Торопливо проглотив кусок, они, раскрасневшись, оглядывались по сторонам. Один наткнулся в своём куске на большой толстый гвоздь и вернул Ли Цишэну. Работавшие раньше в столовой стали приходить учиться приготовлению сочников, и вскоре отставленные за ненадобностью котлы в столовой снова пошли в дело. Но у готовивших сочники они не получались такими вкусными, как у Ли Цишэна, потому что сладкие корешки клали не в той пропорции. Распределяли сочники только по семьям, где были старики и дети. Бывало, тех, что изготовил Ли Цишэн, кому-то и не доставалось. Через какое-то время народ в Валичжэне заметно раздобрел, лица стали не такими бледными и исхудавшими, а движения — степенными. При встрече люди даже шутки отпускать стали, указывая друг другу пальцами на не желающие исчезать впалости на лицах. Некоторые из-за этого впадали в панику, городские власти даже посылали людей объяснять научные причины этого явления. Люди понимали, какова при этом роль сочников, и во многом это их успокаивало.

Через пару недель сырьё для сочников кончилось. Кору с деревьев содрали начисто, и производство приостановилось. Выдавать сочники стали раз в два дня, потом раз в неделю. Ли Цишэн хотел было придумать другой вид сладкого, но вот беда — не было исходного материала. Он вышел из каморки на поиски в красной безрукавке, замаранной чёрной мукой. По дороге заметил старика, который что-то толок в ступке, время от времени отправляя растолчённое в рот. Когда он из любопытства подошёл, старик испуганно заковылял прочь. Ли Цишэн наклонился к ступке, принюхался, провёл в ней пальцем, отправил в рот и понял, что это белая глина. В это время отошедший недалеко старик вдруг, бездыханный, упал на землю. Подбежавший Ли Цишэн стал поднимать его и увидел, что краешки рта дёрнулись пару раз, выступила белая пена, и старик больше не шевелился.

Ли Цишэн устремился по улице с криком:

— Эй! В Валичжэне человек умер от голода! Эй!

На его крик вышло несколько человек, они то смотрели на старика, то переглядывались между собой. Кто заплакал, кто жалобно запричитал, мол, беда, беда, снова пришли те времена — в истории городка есть запись о том, как много-много лет назад немало людей умерло от голода, люди ели друг друга… От этих причитаний все задрожали от страха, многие тоже разрыдались. Ли Цишэн, не переставая кричать, что человек умер от голода, побежал дальше. Он бежал и бежал, пока не остановился перед домом с маленькой узкой калиткой. Этот дом каким-то странным образом встал перед глазами, и он понял, что когда-то жил в нём. И услышал, что в доме кто-то плачет. Это плакал его сын Ли Чжичан, и Ли Цишэн, охнув, рванулся внутрь. Там было темно и стоял запах горелого. Во мраке скрывался какой-то комочек. Ли Цишэн двигался наощупь, и перед ним возникло тельце сына, который сначала застыл от страха, а потом крепко обнял его с плачем:

— Пап, мама умерла от голода!

Вцепившись в свою красную безрукавку, Ли Цишэн с воплем подпрыгнул, потом стал тереть глаза. Жена лежала на кане мертвенно-бледная, крепко зажав зубами край старого москитного полога… Ли Цишэн опустился на колени. Он безостановочно бормотал, жалобно причитал, потом стал гладить лицо жены, холодное как лёд, как стальная болванка глубокой ночью. Потянул за полог, но безуспешно. Полог был ветхий, а заплатка из жёлтой ткани зажата у неё в зубах.

— Не вытащишь, не получится, — всхлипывал, потянув его за руку, Ли Чжичан. — Мама голодная, не отпустит. Я утром сидел во дворе, а мама лежала на кане. Потом внутри всё стихло, я зашёл посмотреть, а мама хотела проглотить полог. Я с испугу расплакался, стал тянуть его, а мама вцепилась в него, и смотрит на меня. Я не посмел больше тянуть, мама ведь голодная. А потом она и дышать перестала…

Слушая всхлипывания ребёнка, Ли Цишэн продолжал тянуть за полог. Голова жены от этого раскачивалась, и, заметив это, он отпустил ткань. Прижался к ней и расплакался в голос. Слёзы текли по лицу жены, попадали ей в глаза, и казалось, что и она плачет. Через некоторое время Ли Цишэн нашёл ножницы и стал резать полог у самого рта жены. Резать было трудно, никак не разрезалась жёлтая заплатка… Отбросив ножницы, Ли Цишэн вскочил, выбежал к низенькой калитке и возопил в сторону молчаливых ворот:

— Да взгляните же кто-нибудь, у меня жена умерла от голода!

Когда хоронили жену Ли Цишэна, на кладбище один за другим принесли двадцать с лишним гробов. Люди из последних сил копали ямы, лопата за лопатой, с утра до сумерек. Когда их уложили в ямы, одновременно расплакались какой-то старик и сорокалетний мужчина. Они отбивали земные поклоны всем окружающим, призывая милость на всех, старых и малых, чтобы, когда придёт их черёд, им тоже помогли упокоиться в земле, а не оставили на растерзание диким псам. От этого все исполнились ещё большей скорби, уже забыли о том, что надо зарывать гробы, а только плакали. В могилу положили неизвестно откуда взявшийся сочник. Какой-то старик взял Ли Чжичана за руку, заставил опуститься на колени и стал щепоть за щепотью бросать землю на гроб.

— Куда вы все годитесь? — рассерженно обратился он к плачущим. — Кто тут настоящий мужчина? А ну, беритесь за лопаты и проводите сначала невестку из семьи Ли!

Только тогда все прекратили плач и дрожащими руками стали бросать землю. Могильный холм рос и поблёскивал, его прихлопывали ударами лопат. Вечерняя заря окрасила могилу красным, народ уселся передохнуть спиной к ней, положив инструменты на колени. Взяв сына за руку, Ли Цишэн первым пошёл прочь с кладбища. Люди продолжали сидеть, спокойно дожидаясь темноты.

— В прошлом году собрали кукурузы по двадцать одной тысяче цзиней с одного му, а нынче что ж, ни зёрнышка не будет? — вздохнул кто-то.

— Батата трёхсот сорока тысяч с му тоже не будет, — хмыкнул какой-то старик.

— Чтобы батата поесть, и думать не смею, — прищёлкнул языком другой. — Сподобил бы правитель небесный тыквенных усиков погрызть!

Все горестно вздохнули. Ещё один стал жаловаться, мол, зачем надо было суетиться вокруг этих плавильных печей и оставлять кукурузу и бататы гнить в поле — ганьбу говорили, что скоро «коммунизм» наступит… Тут в толпе послышались выкрики:

— Ты уж, почтенный «коммунизм», приходи быстрее, быстрее наступай, а то припоздаешь, и валичжэньским увидеть тебя не придётся!

Какой-то молодой человек стал объяснять, что «коммунизм» — это не человек. Тут же посыпались опровержения:

— Ты-то куда, дурачок, лезешь? «Коммунизм» не человек? Да ты просто реакционер!

После этого никто больше заговаривал. Постепенно опустилась ночь. В темноте кто-то вдруг вспомнил про обнаруженный недавно в городке горшок кукурузы. Эх, золотистая кукурузка, вот бы каждому хоть по зёрнышку! Из городка снова послышался плач. Все поняли, замолчав, что умер кто-то ещё.

— Пошли, возвращаемся, — встал старик.

Спустя три дня четверо из участников этих похорон умерли от голода. Среди них тот самый старик и сорокалетний мужчина.

На четвёртый день не успевшие на похороны тех четырёх повстречались с Четвёртым Барином Чжао Бином, который направлялся на пересечение дорог к югу от городка, чтобы отбить редьку. Эту спасительную редьку везли из уезда люди из Хэси — неизвестно, откуда об этом узнал Чжао Додо, по словам которого повозка с грузом редьки должна была проследовать там ещё до полудня.

На чрезвычайное заседание уездного парткома по оказанию помощи пострадавшим от стихийного бедствия ездил и валичжэньский Чжоу Цзыфу. С этого заседания, где был доведён до сведения сводный доклад о размерах бедствия в каждом регионе и централизованном распределении материальных средств по спасению, Чжоу Цзыфу вернулся с пустыми руками. Четвёртый Барин Чжао Бин при всех отвесил ему оплеуху, заявив:

— Вот что тебе скажу, городской голова Чжоу, давай-ка назад в уезд и возвращайся с грузом редьки! Не выполнишь, жители черепушку твою грызть будут!

И все вокруг с налившимися кровью глазами, подняв кулаки, зарычали:

— Грызть! Грызть! Грызть…

Дрожа всем телом, Чжоу Цзыфу отступил на пару шагов, повернулся и припустил бегом вон из городка.

Усадив своих людей на перекрестье дорог, Четвёртый Барин велел спокойно ждать повозку. Солнце поднялось высоко над верхушками деревьев, но она так и не появилась. Вдруг он хлопнул себя по голове и вскочил с криком: «Тут что-то не так!» Оставил Чжао Додо с кучкой людей ждать здесь, а сам во главе остальных поспешил на север. Ещё издалека они увидели мчащуюся повозку, и из груди у всех вырвался дружный рёв. Повозка быстро приближалась, сопровождавшие её ополченцы на бегу снимали с плеча винтовки.

— Быстро вперёд и задержать её, лучше погибнуть в бою, чем сдохнуть от голода! — скомандовал Четвёртый Барин.

Его люди очертя голову бросились вперёд, а ополченцы подняли винтовки и открыли огонь. Когда прозвучали выстрелы, никто больше бежать вперёд не осмелился. Выругавшись, Четвёртый Барин сорвал с себя одежду и рванул навстречу дулам винтовок. Охранники снова принялись палить. Пули свистели в воздухе, одна прошла у самого уха.

— Щенки вонючие! — снова выругался Чжао Бин, ткнув в их сторону толстым пальцем. — Ещё молоко на губах не обсохло, куда вам в меня попасть! — Его голос звучал звонко, каждое слово слышалось чётко, и в то время всеобщего бессилия он казался ещё более воинственным и пугающим. У нескольких ополченцев рука дрогнула, и винтовки они опустили. Расставив руки, Чжао Бин сделал ещё несколько шагов к повозке и заорал: — А ну стой!

Тормоза у возницы не было, не остановил он лошадей и голосом. Но от рыка Чжао Бина лошади тряхнули пару раз гривами, встали на дыбы и больше не ступили ни шагу. Чжао Бин — мужчина немаленький, один зад раза в два больше, чем у любого изголодавшегося человека. Лицо исхудало, но одутловатости не было. Побагровев, раздувая ноздри и тяжело дыша, он воинственно взирал на только что паливших в него ополченцев. Их окружили остальные, готовые наброситься на повозку. Сопровождавшие груз ополченцы улеглись сверху, готовые защитить его своими телами.

— Раз мы здесь, чего уж тут защищать, — отмахнулся Четвёртый Барин. — Глянем раз, отделим половину, нужно людей спасать.

Один ополченец встал среди редьки на колени и взмолился:

— Смилуйся, Четвёртый Барин! Эта редька — жизнь для жителей Хэси, потеряй мы её, нам всем конец…

Тут повернулся лежавший на передке старик-возница и во всю глотку завопил:

— Хорош вздор городить, бери их на мушку, ребята!

Ополченцы тут же пришли в себя, повернулись и взялись за оружие, ощетинившись несколькими чёрными винтовочными стволами.

— Хэси, Хэдун, — холодно усмехнулся Четвёртый Барин. — Всего-то две стороны одной реки. А знаете ли вы характер валичжэньцев? По-моему, тут и договариваться не о чем. У вас в Хэси есть такие, что добыли целый воз спасительной редьки! А вот в Валичжэне только что четверо померли от голода!..

Ополченцы опустили винтовки и, подняв глаза к небу, расплакались.

Валичжэньские бросились к повозке, хватая всё подряд, изо ртов вылетало что-то нечленораздельное. Когда на повозке осталось чуть меньше половины, Четвёртый Барин махнул рукой. Повозка покатила прочь.

Городской голова Чжоу Цзыфу вернулся из уезда опять с пустыми руками. Он заперся у себя дома и несколько дней подряд носу не казал. Однажды в щель под воротами просунули кукурузную лепёшку, и он в испуге долго смотрел на неё. Глянул в щель и увидел Чжао Бина. Тот удалялся, держа руки за спиной. Чжоу Цзыфу расчувствованно окликнул его, но тот даже головы не повернул…

Голод продолжался. В городке не осталось никакой зелени. Так прошло ещё больше месяца, пока уездный партком срочно не прислал первую партию сушёного батата. Ситуация стала меняться к лучшему.

Ли Цишэн с Ли Чжичаном, считай, выжили. Жуя сушёные бататы, Ли Цишэн не забыл сходить на кладбище и оставить там кусочек. При встрече ни с кем не разговаривал и обычно сидел в своей каморке. Впоследствии пару раз впадал в помешательство, прыгал и скандалил, и его неизменно вылечивал Го Юнь. Прошло пару десятков лет, и в городке его стали забывать. Лишь старики могли заговаривать о нём, вспоминая времена сочников, а те, что помоложе, ни о каких сочниках и знать не знали.