Старый корабль

Глава 24

Эти изумительные перемены не вошли в историю городка, но остались незабываемыми для тех, кто их пережил. За короткий срок в пятьдесят дней власть в городке переходила из рук в руки раз двадцать. Первым власть в Валичжэне захватил «Корпус Цзинганшань», потом «Непобедимый боевой отряд», а после этого — «Боевой отряд „Бурные три потока“», «Революционное главное командование» и другие. Захватить власть значило занять усадьбу, где располагался горком, и установить перед воротами знамя организации. Потом пошли разговоры, что занимать помещение без толку, это ещё не значит захватить власть. Главное — овладеть всеми бухгалтерскими книгами, документами, именными списками, всем, что называется архивами. Когда имеешь всё это, власть действительно у тебя в руках. Но вскоре было сделано новое умозаключение, а именно, что «захватить» значит захватить символ власти — горкомовскую круглую печать. Последнее заставило организации, которые захватывали власть первыми, глубоко раскаяться: оказывается, это была одна видимость. Те, кто непосредственно занимался этим, поняли, в чём дело, но большинство оставались в неведении. Люди спрашивали друг у друга: «Что такое власть?» Кто-то отвечал: «Это горком». — «А что это — горком?» — спрашивали другие. После долгого молчания следовал ответ: «А это такая штуковина круглая». И руками очерчивался большой круг. Но никто этой штуковины в глаза не видел. Занявшие помещение раз за разом допрашивали с пристрастием бывших работников горкома, чтобы те сказали, где, в конце концов, «горком» этот спрятан? После долгих поисков глава одной организации насилу нашёл эту штуковину. Это была настоящая власть. Сжимая её в руках, он носился по коридорам, не отдыхая даже ночью. Дня через три в глазах у него потемнело, изо рта пошла пена, и он свалился на землю. Печать в тот же день попала в руки его заместителя. Учитывая опыт предыдущего держателя печати, заместитель редко выходил на улицу и даже спал с ней. Спустя неделю власть по-прежнему была у него в руках, но на десятый день заместитель подумал: раз он такой единственный в городке, как он ещё может жить с такой некрасивой женой? Поэтому он написал от руки бумагу о разводе, приложил печать и в тот же день развёлся. Проснувшись на следующий день, он обнаружил, что печать исчезла. Все перепугались и стали искать повсюду. Часовой впоследствии признался, что вроде бы видел мелькнувшую на стене чёрную тень.

Кто мелькнул чёрной тенью? Видимо, это навсегда останется загадкой.

Яснее ясного было то, что горкома нет, нет и власти. Даже пару десятков лет спустя люди без конца вздыхали, вспоминая об этом: мол, то, что этот заместитель не удержал в руках власть — ерунда, главное, что потерян горком. Разве можно было так радоваться разводу, чтобы потерять голову, остаться без печати и навеки опозорить своё имя?

Пока власть в городке переходила из рук в руки, кое-кто давно следил за улицей Гаодин. О том, что реальная власть в руках Четвёртого Барина, знали все. После случая с румяным парнем немногие осмелились бы окружить тот маленький дворик. Когда горкома не стало, стало ясно, что власть всё больше сосредоточивается на улице Гаодин. Вопрос был в том, кто осмелится вырвать её из широких лапищ Четвёртого Барина. Кто-то лишь говорил, но было немало и таких, кто горел желанием действовать. В ходе длительной борьбы ненависть к «Непобедимому боевому отряду» росла, и наконец создалась обстановка, когда «Корпус Цзинганшань» и ещё несколько организаций объединились. После совещания в течение трёх дней и ночей они пришли к новому соглашению, приняв решение атаковать улицу Гаодин, этот последний реакционный оплот, и вырвать власть у тех, кто поддерживает каппутистов. Искусному художнику велели нарисовать подробную военную карту улицы Гаодин и повесили на стену. Неизвестно, сколько сигарет выкурили предводители отрядов, всю ночь простояв перед картой и составляя стратегические планы, споря до хрипоты о том, сколько сил нужно расположить в начале улицы и где поставить сторожевые посты. Среди них был один, прочитавший пару положений из «Военного искусства» Сунь-цзы. Он то и дело вставлял «Сунь-цзы сказал» и, в конце концов, так рассердил остальных, что его послали к такой-то матушке с его «чёртовым внучком»[91]. Несколько руководителей пришли-таки к единому решению, абсолютно противоположному стратегии Сунь-цзы. Совещание продлилось два дня. На третий день небо плотно затянуло тучами, подул холодный ветер, люди стали появляться на улицах со странным выражением на лицах. Опытные люди постарше, один за другим, загоняли своих детей домой и закрывали ворота на задвижки. По улицам болтался лишь Суй Бучжао, ковыляя и спотыкаясь, который пытался заговаривать с представителями различных группировок. Кто-то пригрозил ему, мол, погибнешь под копытами коней, но он лишь хохотал в ответ: «Два сражающихся войска гонцов не трогают». А когда над ним смеялись, мол, какой он гонец, заявил: «А может, меня послал дядюшка Чжэн Хэ! Нынче наш большой корабль стоит у пристани и по приказу дядюшки может пальнуть из пушек. Старый корабль, что откопали, видели? Так вот, этот поболе будет! Поберегитесь, хе-хе…» И, заплетаясь ногами, побрёл дальше, оставляя за собой запах вина. Народ не переставал поражаться: нынче винокурни не работают, где он только вино берёт?

Когда диспозиция была завершена, у ворот Четвёртого Барина группа за группой стали появляться люди с дубинками. Часть бойцов Чжао Додо осталась во дворе, и теперь они опирались о стену с винтовками в руках. Другая часть окружила пришедших с четырёх сторон и взяла их в плотное кольцо. Ещё одним кольцом их окружили бойцы объединённой группировки. А тех, в свою очередь, — люди Чжао Додо. Так они и стояли, злобно поглядывая друг на друга, но никто не начинал первым. После всех этих окружений многие уже не понимали, где свои, где чужие, с ненавистью оглядывались по сторонам, пока взгляд не падал на своего же, и получали порцию грязной брани. К полудню животы стало подводить от голода, кто-то крикнул:

— Раньше начнём, раньше закончим!

На стену вскарабкался Чжао Додо в одних коротких штанах, поднял винтовку и выстрелил вверх:

— Пуля — дура, не разбирается.

Услышав выстрел, толпа заволновалась, поднялся беспорядочный галдёж. Из задних рядов донёсся крик:

— Вперёд, в атаку, впе… — Крик резко оборвался, видимо, кричавший получил удар кулаком в лицо. Тут раздался звонкий девичий голос:

— Боевые революционные друзья! Если Чжао Бин не сдаётся, уничтожим его! — Девушка взмахнула рукой, и тут же в толпе зазвучали лозунги. Тыкая в неё издалека пальцем, Чжао Додо обрушил на неё поток непристойной брани, а потом спустил штаны со словами:

— Иди сюда, я знаю, в каком месте у тебя болит!

Толпа грохнула смехом, но его заглушили выкрики «Расстрелять хулигана!» Все смешались, людской поток напирал вперёд с наводящими ужас воплями. Чжао Додо пальнул вверх ещё раз. В это время, скрипнув, отворились ворота.

На ступеньках появилась большая фигура Четвёртого Барина Чжао Бина.

Все мгновенно умолкли.

Чжао Бин кашлянул и начал:

— Уважаемые земляки, извините, что вышел к вам с запозданием… Мне всё известно о перепалках, которые сейчас идут в Валичжэне. Что касается праздных разговоров обо мне, Чжао Бине, я считаю, не нужно оправдываться, всё встанет на места само собой. А сейчас хочу сказать вот что: я человек обычный, откуда у меня способности управлять важными делами улицы Гаодин? Похоже, мой многолетний тяжкий труд стал препятствием на вашем пути. И то, что вы пришли захватить власть, точно отвечает моим замыслам. Я давно хотел снять шапку чиновника и зажить бедной и честной жизнью. И сегодня сказано — сделано, возвращаю власть народу, так что забирайте!

Он отвернул край одежды, оторвал привязанную к поясу кожаную петлю и снял тёмно-красную деревянную печать. Высоко поднял её над правым плечом, крепко сжав двумя руками, и с благоговейным выражением на лице воскликнул:

— Покинув мои руки, она в них больше не вернётся, так что смотрите, дорогие земляки!

Он сделал полшага назад, руки тоже отвёл назад, размахнулся и резко бросил перед собой. Печать мелькнула в воздухе.

Чжао Додо издал отчаянный вопль, но получил суровую зуботычину от Чжао Бина.

Многие шарахнулись от печати там, где она упала на землю. В тот же миг другие рванулись поднимать её. Схвативший печать высоко поднял её над головой, другие встали на его защиту, и все вместе они удалились. Чжао Додо хотел послать своих людей в погоню, но Четвёртый Барин криком остановил его.

Во дворе усадьбы семьи Суй уже несколько месяцев или стоял страшный галдёж, или повисала полная тишина. Организации бунтовщиков приходили шуметь постоянно, их требования повторялись, все протыкали землю стальными щупами. Семья Суй раньше славилась, и ни одна уважающая себя организация не могла обойти этот двор. Братьев и сестру выстраивали в шеренгу, и вожаки выговаривали им, тыкая в них указательным пальцем. Особенно им нравилось тыкать Ханьчжан и, косясь на неё, приговаривать: «Ух, крошка!» Один раз Суй Баопу отвёл этот палец от сестры и тут же получил удар кулаком в лицо. Из носа потекла кровь, замочив несколько слоёв одежды. Ударивший ещё не успел отдёрнуть кулак, а к нему, словно маленький леопард, метнулся Суй Цзяньсу и яростно вцепился зубами в руку. К нему подскочили двое, стали бить по голове, по рёбрам, пинать ногами, но он хватки не отпускал. Укушенный вопил во всю мочь и в конце концов свалился на землю. Цзяньсу упал вместе с ним. Кто-то наступил ему на голову и разжал зубы стальной арматурой.

Братьев увели, этим же вечером раздели догола, подвесили и принялись хлестать по всему телу ивовыми прутьями. Два дня и две ночи они кричали от боли, а потом и кричать не осталось сил. На третий день племянников выкупил за две бутылки водки Суй Бучжао и притащил домой. Оба уже не могли шевельнуться. Под покровом ночи Суй Бучжао привёл Го Юня, и тот намазал тела братьев каким-то кремом с запахом ржавчины.

Пока мятежники рыскали в поисках печати, во дворе усадьбы Суй установилось затишье. Члены семьи передвигались крадучись, говорили шёпотом, иногда даже объяснялись жестами. В полный голос осмеливался говорить лишь приходивший Суй Бучжао. Баопу и Цзяньсу никак понять не могли, где только дядюшка выпивку достаёт, разило от него, как из бочки. Позже довольный Суй Бучжао раскрыл секрет: водку своим способом тайно гнала урождённая Ван. Водка получалась крепкая, только чуть отдавала уксусом.

Как-то он зашёл купить сластей и нечаянно обнаружил синий кувшин расписного фарфора, открыл затычку, и во все стороны пошёл винный аромат. Но урождённая Ван не призналась, сказала, что это маринад. Тогда Суй Бучжао сказал, что она молодеет день ото дня, урождённая Ван захихикала и, приняв его ухаживания, таки подтвердила, что это вино. Но испробовать не дала. Суй Бучжао весь исходил от переживания и время от времени останавливался, чтобы постучать пальцем по её тонкой грязной шее, но в тот день вина так и не выпил. Позже он выяснил, что она состоит в группировке «Революционное главное командование», сразу постарался записаться туда, а потом снова отправился к ней. Завидев его, урождённая Ван расхохоталась: «Пей, сколько влезет, обжора старый». — Суй Бучжао и накачался изрядно. Сам не заметил, как заснул, а проснувшись, увидел, что дверь заперта снаружи на замок, внутри никого нет, руки связаны на пупке, так что и не пошевельнуться. В тот день он смирно ждал, пока урождённая Ван вернётся, и они стали пить уже вдвоём, опохмеляясь, чего уже давно не случалось… Он довольно долго курсировал между урождённой Ван и усадьбой семьи Суй. С одной стороны было кровное родство, с другой — притягательная сила вина. Потом братьев и сестру Суй арестовали ещё раз, но Ханьчжан вскоре была освобождена одним влиятельным лицом, и братья тоже благополучно вернулись домой. Ситуация в это время развивалась всё более стремительно, в провинциальном центре был создан ревком, и в Пекин было отправлено приветственное письмо, начинавшееся «Самый, самый, самый, самый любимый и глубокоуважаемый великий вождь…» Ревкомы потом создали и в других провинциях, и из слов «самый» в начале приветственного письма уже образовывалась целая цепочка. Суй Бучжао по-прежнему захаживал к урождённой Ван. Однажды он взял рюмку и собирался выпить, но Ван выхватила её у него и прикрикнула: «А ты сделал то, что „прежде всего“?» И стала учить Суй Бучжао, как надо встать с красным цитатником в руках, пожелать долголетия великому вождю и вечного здоровья его близким боевым соратникам.

— И это называется «прежде всего»? — спросил Суй Бучжао. Ван кивнула:

— Теперь перед проведением собрания, принятием пищи, всегда нужно делать «прежде всего»!

— Понятно, — согласился после раздумья Суй Бучжао. — В каноне по мореплаванию записано, что при спуске корабля на воду нужно вознести молитвы, «пасть ниц перед священным дымом и обратиться с просьбой почтительно и от всего сердца», слова только другие.

— Давайте вместе со мной сотворим «прежде всего»! — сказал Суй Бучжао племянникам и племяннице. Он достал где-то несколько красных цитатников и научил, как это делать, и ещё велел Баопу проводить «прежде всего» в своё отсутствие.

Однажды, поставив на стол еду, Баопу, пока она не остыла, поспешил позвать брата и сестру, чтобы быстро провести «прежде всего». Все трое встали, но не успел Баопу произнести «Прежде всего, позволь нам…», как ворота во двор с треском отворились от удара ногой. Злые донельзя, ворвавшиеся подступились к дрожащим от страха братьям и сестре:

— Вы чем это занимаетесь?

— Выполняем… «прежде всего», — пролепетал Баопу.

Один влепил ему затрещину и заорал:

— Псы несчастные, тоже, видите ли, выполняют «прежде всего»!

— Не думайте, что мы не знаем, чем вы занимаетесь, — сказал другой. — У революционных масс взоры светлые.

Они с бранью забрали все цитатники и как ни в чём не бывало удалились. Ханьчжан расплакалась. Цзяньсу потянулся за одним из вовотоу[92], но Баопу прикрикнул на него: «Нельзя. Сначала скажи про себя „прежде всего“».

Суй Бучжао, узнав, что претерпели племянники, исполнявшие «прежде всего», страшно негодовал. Он не мог понять, почему члены семьи Суй не могут проявлять верность, и в то же время не мог взять в толк, как бунтарям удаётся так шпионить. Подумав, он сказал Баопу: «Наверняка у них бинокль есть».

Вскоре его суждение подтвердилось.

Мучная Морда, забитый до смерти во время вторичной проверки земельной реформы, оставил после себя морщинистую «маленькую помещицу» и трёх дочерей. Они никогда не выходили на улицу, и о них надолго забыли. Но однажды вожак одной группировки забрался на высокую наблюдательную вышку и, бросив взгляд в бинокль, тут же увидел, что «маленькая помещица» зарывает глиняный кувшин в углу двора под персиковым деревом. Этот бинокль был у него уже полгода и приносил невыразимую радость. «Я всё знаю!» — нередко таинственно заявлял он. И тут он приказал своему заместителю взять людей и выкопать в углу двора под персиком глиняный кувшин. Тот через некоторое время вернулся, ведя под конвоем дрожащую женщину на маленьких ножках. В кувшине оказались несколько старых акций и почерневшая приходно-расходная книга, где ничего было не разобрать.

— Это документы на случай возвращения старого строя, — сказал вожак. Поражённый заместитель воззрился на него:

— Как ты узнал, что это закопано под персиком?

— Я всё знаю! — ухмыльнулся вожак.

Все бунтарские организации загудели, как пчелиный рой, в тот же вечер составили отчёт об этом и со смотровой вышки с помощью мегафона передали по всему городку. Жители спешили поделиться новостями: «Откопали документы на случай возвращения старого строя!» Лидеры организаций всех мастей страшно завидовали и ругались: «Ну, мать-перемать, и всё благодаря какому-то паршивому биноклю». Несмотря на это, в собрании по классовой борьбе приняли участие почти все организации. Впоследствии этот человек с биноклем на груди, заложив руки за спину, с довольным видом прогуливался по улицам городка. Другие вожаки ненавидели его лютой ненавистью. Ничего, думали они, придёт день, и с ним будет покончено и бинокль будет сорван с его шеи. Однажды его заместитель увидел, что дочь помещицы, приносившая матери еду, потопталась-потопталась, зашла в комнату вожака и долго не выходила оттуда. В душе у него зародились подозрения, и когда потом ему выдался случай арестовать всех трёх девушек, которые носили матери еду, он допросил их с пристрастием и, в конце концов, выяснил, в чём дело. Оказывается, вожак пригрозил, что расстреляет их мать, и, когда от страха они с мольбой падали на колени, опорочил всех троих. С глубоким вздохом заместитель понял, что одному ему с вожаком не справиться, тайно договорился с лидерами ещё двух группировок, и глубокой ночью вожака связали. А на другой день его заместитель уже повесил бинокль себе на шею. Собрание критики прошло с небывалой торжественностью, в нём приняли участие почти все горожане. Вели собрание попеременно лидеры нескольких организаций, связанный вожак стоял в стороне, трём девушкам было велено раз за разом всё подробно рассказывать. Собрание продолжалось два дня, народ всё прибывал и прибывал. Собрание стало похожим на некую форму массового обучения. Когда кто-то из девушек доходил в своём рассказе до самого важного момента, один из лидеров подходил к связанному вожаку и вопрошал: «Так оно было?..» Когда собрание закончилось, измождённых девушек оставили под стражей для дальнейшего разбирательства. В ту ночь старшая дождалась, пока сёстры заснут, и повесилась на оконном переплёте.

Случай с биноклем способствовал объединению нескольких группировок, а с учётом благоприятной обстановки внутри и вне провинции в Валичжэне созрели условия для создания ревкома. После нескольких недель ожесточённых дебатов и переговоров комитет был, наконец, создан. На день его провозглашения подобрали самых дюжих барабанщиков, приобрели длинную — девять чжанов шесть чи — связку хлопушек. Урождённая Ван отвечала за подготовку группы пятидесятилетних женщин в нарядных костюмах на ходулях. Эти женщины много тренировались в том году перед храмовым праздником, поэтому их выступление оказалось необычайно успешным. Праздничная процессия этаким питоном неторопливо скользила по улицам и переулкам. Сначала шли барабанщики, потом те, кто запускал петарды, но самый большой интерес вызывали подопечные урождённой Ван на ходулях. Казалось, на них они ходят проворнее, чем ногами по земле, и никто не опасался, что они могут упасть и сломать что-нибудь, потому что они, вихляя бёдрами, пожимали плечами и изо всех сил пытались рассмешить зрителей-стариков. Те попыхивали трубочками и громко комментировали, что в целом нынче не то, что прежде. Мастерство, конечно, на высоте, но нет уже того волнующего влечения, которое эти женщины когда-то вызывали в мужчинах. Раньше это восхитительное представление всякий раз смотрели с наслаждением. Актёры — мужчины и женщины — покачивались на ходулях, толкали друг друга, но не падали. На ходулях, да ещё тискать друг друга — вот уж поистине приятно посмотреть, что и говорить! Старики вздыхали, покуривали трубочки и вытирали уголки глаз рукавом с красной повязкой.

Праздничная процессия продолжалась до глубокой ночи, многие в её рядах зажигали факелы и бумажные фонари. Длинная гирлянда хлопушек кончилась, ломило руки и ноги и у женщин на ходулях. Барабаны умолкли, лишь изредка раздавались лозунги. Процессия заворачивала в один из переулков, и тут с крыши одного из домов на неё полилась смесь кала и мочи. Разнеслась невероятная вонь, народ с криками смешался. Пришлось на этом процессию закончить. Впоследствии стало известно, что шествие облили нечистотами и в других его частях. Запах был одинаковый, время одно и то же, ясно, что это был акт саботажа. Ревком только что установил контроль над Валичжэнем, хоть и не имел властных полномочий (печать горкома давно исчезла вместе со странной чёрной тенью), и его первой задачей стало найти виновных в этом вонючем саботаже. Прошло немало времени, но, несмотря на применение «следования курсом народных масс» и других методов, всё оказалось бесполезным. «Нехорошее это предзнаменование, что в день создания ревкома его окатили нечистотами, — рассуждали некоторые. — Значит, потом спокойной жизни точно не жди».

Длинношеий У получил непростое задание — составить проект приветственного письма. От него, хоть он и помылся несколько раз, всё равно дурно пахло. Он с презрением отзывался о приветственных письмах, которые появлялись прежде, но тут решил приложить все силы и написать всем на удивление. Письмо начиналось, конечно, нагромождением «самый», но красота была в том, что в семи таких нагромождениях он использовал это слово лишь по три раза. Далее шёл текст с глубоким чувством и ароматом глубокой древности. Не желая слепо соглашаться, секретарь ревкома предложил пробежаться по тексту письма своему заместителю. Тот был абсолютно неграмотный, но ему понравился упорядоченный почерк Длинношеего У, и он сказал: «Хорошо!» Довольный Длинношеий У сказал секретарю:

«Как ты всё тонко чувствуешь, начальник. Думаешь, это составлено произвольно? Нет, в структуре предложений у меня взяты за образец строки из предисловия к знаменитому литературному произведению древности „Во дворце тэнского князя“[93]: „С вечерней зарёй стая диких гусей улетает, Осенние воды вдали с небесами сомкнулись“. Написанное таким образом можно декламировать, можно петь — у него стойкий аромат, как у старого вина. Поздравительные письма из других мест могут быть прозрачны, как чистая вода, и не нести литературных качеств, но для Валичжэня такое не годится. У нас история долгая, и надо к ней относиться с осторожностью».

Секретарь ревкома выслушал его и не смог ничего возразить. Длинношеий У трудился денно и нощно, обдумывал каждое слово и счёл текст законченным лишь через неделю. При написании он использовал старую ароматную тушь и выписывал каждый иероглиф чётким уставным письмом. Но когда приветственное письмо было передано в ревком, все обнаружили, что посылать его в столицу нельзя: от него шёл скверный запах. Сначала народ недоумевал, но потом стало ясно, что дело не в самом письме, а в Длинношеем У, которого во время процессии облили нечистотами. Кто-то предложил выставить письмо на проветривание в надежде, что запах постепенно исчезнет. Но по истечении нескольких дней запах сохранился. В панике вспомнили про урождённую Ван и послали за ней. Принюхавшись, она набрала полыни, сушёных цветочных лепестков и, запалив их, стала обкуривать письмо. Через час белый дымок рассеялся, а от письма исходил такой аромат, что хоть из рук не выпускай.

За год жители городка приняли участие в неимоверном множестве процессий. Днём везде раздавался оглушительный барабанный бой и громкие крики, да и вечером заснуть было трудно. Если заснёшь, и на улице начинают раздаваться взрывы петард, нужно вставать на демонстрацию. Значит, или сверху прислали «царскую грамоту», или по радио передали «последнее указание». Получив то и другое, спать было никак нельзя. Как-то Суй Бучжао только задремал, его разбудил барабанный бой, и он, спешно натянув штаны, выскочил на улицу. Народ там бурлил, толпа самопроизвольно выстраивалась в колонну и начинала движение. Пройдя уже довольно много, Суй Бучжао наконец услышал, что поступило «новейшее указание». Но народ болтал обо всём подряд, и понять, о чём это указание, было невозможно. Уже далеко за полночь, уходя с демонстрации, Суй Бучжао, наконец, услышал отрывочное: «…хорошего мало». Он вздохнул: ходил столько по холоду, чтобы услышать лишь эти слова — «хорошего мало». Никак не стоит того…

Как народ и предсказывал в первый день создания ревкома, неприятности следовали одна за другой. Сначала выражалось недовольство тем, что «Непобедимый боевой отряд» и «Революционное главное командование» несправедливо делятся властью, за этим последовали яростные нападки бойцов, «поддерживающих левых». В дацзыбао ревком называли ложным оплотом, похвалялись, что «рано или поздно вырвут его с корнем». Во дворе перед ревкомом появились люди с петицией, поначалу они приходили утром и уходили вечером, потом остались на ночь и устроили голодовку. Выступающие против ревкома организации заключили непрочный союз, одни установили навес, другие посылали сидеть под ним участников голодовки. Проводившие её выдвинули бесчисленные требования, в том числе «преобразование ревкома». Некоторые проводили сухую голодовку. На третий день в ревкоме запаниковали и вышли во двор, чтобы согласиться с некоторыми второстепенными условиями. Голодавшие поели немного жидкой каши и вновь уселись под навес. В ревкоме страшно забеспокоились и, поразмыслив, послали за старым и немощным Ли Сюаньтуном, попросив его посидеть вместе с голодающими. Ли Сюаньтун ничего не понял, решил, что сидение под навесом — это медитация, произнёс «амитофо» и уселся вместе с ними. Он отрешённо сидел в позе лотоса с закрытыми глазами, постепенно вошёл в транс и перестал дышать. Так прошло пять дней, участники голодовки уже дважды сменились. А Ли Сюаньтун продолжал спокойно сидеть, как и в начале, и просидел ещё пять дней. Голодовка потерпела провал, голодавшие разошлись, и группировки ругали Ли Сюаньтуна последними словами. Когда он вышел из транса и вернулся домой, покоя ему было уже не видать. Его постоянно донимали, называли реакционером, членом той или иной группировки и так далее. Старику было мучительно тяжело, он не понимал, о чём говорят эти молодые люди. Потом он различил слово «бунтовщик» и побледнел от страха. С той поры он слёг и не вставал, а через три дня умер.

Неудавшаяся голодовка обернулась для нескольких организаций конфузом. Никакой пользы она не принесла — из-за неё лишь исхудало до невозможности несколько десятков самых твёрдых революционных бойцов. Они всё больше убеждались в том, что «винтовка рождает власть»[94]. Навес перед дверями ревкома разобрали, это место опустело. В Валичжэне вдруг стало спокойно, и народ исполнился сомнений и подозрений. На улицы мало кто выходил, все старались избегать этого пугающего безмолвия. Вскоре над городком бомбой разорвалась потрясающая новость: глубокой ночью неизвестные лица изъяли оружие у бойцов местной самообороны. Весь городок был в панике, все понимали, что не за горами вооружённые стычки. Столкновения с применением оружия нередко случались и раньше, но в основном в ход шли дубинки и камни. Несколько винтовок было у ополченцев Чжао Додо, но из них стреляли только в воздух. Стреляли ещё по собакам, почти все псы городка оказывались на столе у их командира. А теперь, когда утащили винтовки у солдат, кто знает, что будет. Командир солдат обратился к похитителям по радиотрансляции с предложением вернуть оружие, пригрозив, что в противном случае выполнит приказ вышестоящего руководства «открывать по ним огонь». Но его словам никто не поверил, потому что стрелять солдатам было не из чего. Группировки, подчинённые ревкому, и те, что им противостояли, продолжали вынашивать тайные планы. Подробная карта, составленная для окружения и атаки «Непобедимого боевого отряда», попала в руки Чжао Додо, и он берёг её, как сокровище. У каждой группировки появился «фронтовой командный пункт», возглавляемый командиром этой группировки. Ходили самые различные слухи, и от этого в Валичжэне всё явственнее пахло порохом. Поговаривали, что драться между собой будут не только группировки внутри городка, в бой хотят вступить и организации за его пределами. Там военные действия не прекращались, арсенал применяемого оружия расширялся и становился серьёзнее, появились даже танки, разве это не впечатляет! Кое-где кровь лилась рекой, постоянно шли бои. По данным из верного источника, на уездном тракторном заводе один гусеничный трактор переделали в танк, и бунтарские организации направили его на поддержку боевых товарищей всего уезда.

Среди лихорадки курсировавших по городку слухов чей-то громкий голос сообщил, что самый главный каппутист Валичжэня, содержавшийся под стражей Чжоу Цзыфу сбежал и бесследно скрылся. Это стало потрясением для жителей, у всех появилось ощущение беспомощности, казалось, все усилия сведены на нет. Разгневанные толпы хлынули на улицы, кто-то окружил ревком, кто-то окружил их. Сообщение прервалось, телефоны не работали. Перед заходом солнца раздался первый выстрел, за ним последовала беспрестанная пальба. Некоторые двадцати-тридцатилетние услышали винтовочные выстрелы впервые. Взошла луна, а стрельба продолжалась. В дымке лунного света какой-то человек перебегал по крыше дома, прозвучал выстрел, и он скатился по черепице вниз. Почти на всех крышах кто-то стрелял, швырял черепицу, громко кричал. Когда на улицы хлынула толпа устремившихся в бой, те, кто был на крышах, залегли. В толпе кто-то повязал на руку белое полотенце, другие обматывали белыми полотенцами головы. По всему городку слышался хряск дубинок и громкие вопли. То в одном, то в другом конце вспыхивала перестрелка, раздался плач чьей-то матери: «Сынок мой! Сынок…» Где-то крикнули «Бей хулиганов!», но этот голос тут же смолк.

Этой ночью посреди кровавого побоища люди в страхе прижимались друг к другу, недвижно лёжа на земле. Так лежал, укрывшись под подставками для гороха, прильнув друг к другу и дрожа, и Суй Бучжао с братом и сестрой. В городке было немало таких мест, где царила мёртвая тишина, и даже дыхания не было слышно.

На северной окраине городка в крытом соломой хлеву всё скрывал ночной мрак. Лунный свет был загорожен большим домом, и хлев находился в густой темноте. Хозяин в последнее время заботился об одном из своих домашних животных, отдавал этому почти все силы и сейчас спал, свернувшись в уголке. В хлеву у него была старая лошадь, старая корова, бык и телёнок. Хозяин всю душу вкладывал в уход за этой коровой, они были вместе уже много лет, и каждый вечер он разговаривал с ней перед сном. Но не в этот вечер. Несмотря на грохот пальбы на улице, он свалился на солому и тут же заснул. Уже много дней назад кто-то раскурочил корове зад ножом, и хозяин увидел её лежащей в луже крови. С громким воплем он чуть не потерял сознание. Потом помчался за ветеринаром и день, и ночь ухаживал за ней. …В тот вечер старая корова дышала с трудом, и ей было уже не встать. Корова была рыжая. Её покрыл старый чёрный бык, и она принесла телёнка, который уже вырос в рыжего бычка. Старый чёрный бык и бычок беззвучно склонились над ней, опустившись на колени. Старая корова лизнула бычка в нос, чтобы в последний раз выказать материнскую ласку. У старого быка из глаз одна за другой скатывались слёзы. Бычок негромко мыкнул. В глазах старой коровы вроде бы что-то мелькнуло, и они угасли навсегда. Голова её свесилась набок, и всё тело обмякло. Старый бык вдруг испустил долгое мычание и встал.

Хозяин проснулся.

Стрельба на улице разразилась с новой силой.