Старый корабль

Глава 6

«В семье Суй опять кто-то умер!» — уже несколько дней в Валичжэне многие тайком передавали эти слова. Сначала люди не знали, кто именно умер, но потом стали понимать, что это ушедший на фронт Суй Даху. Эта весть облетела полгородка, в подробностях об этом не знали лишь читающие молитвы даосы. Раньше всего новость пришла из изыскательской партии, старший брат одного молодого рабочего служил в одном подразделении с Даху и написал младшему. Потом об этом сообщил Суй Бучжао техник Ли. Так весть дошла до семьи, и однажды все увидели старуху мать Даху. Она с воем бежала по главной улице со старой одеждой сына в руках: «Сыночек мой! Ты ещё и невестку в дом не привёл! Всего девятнадцатый год тебе шёл, сынок!..» Все смотрели на неё, не отрываясь, понимая, что она получила извещение о смерти сына в бою. Старая женщина осела на круглый молитвенный коврик из тростника и рыдала, пока не потеряла голос. Всю вторую половину дня над городком висело безмолвие, даже в цеху рабочие выполняли свою работу, стараясь не шуметь. Урождённая Ван закрыла «Балийский универмаг», старики, любители выпить, услышав об этом, на полпути поворачивали обратно. Опустилась темнота, но никто не зажигал огня. Все поочерёдно стекались в потёмках в дом старухи, чтобы разделить её горе.

В крохотной тростниковой хижине из трёх комнат вился дымок от благовонных свечей — знакомый всем запах смерти. Пару одёжных шкафов составили в одну высокую подставку, наверху расстелили циновку и закрыли всё простынёй. Сверху наставили множество чашек и мерцающих серо-жёлтыми огоньками свечек. В чашках в основном была разноцветная лапша, посыпанная нежно-зелёной кинзой и накрытая яичницей. Позади всего этого располагались фотографии человека, которому предназначались подношения. Фотографии не увеличенные, маленькие, были вставлены в одну большую рамку. Одна посередине, в красном и жёлтом цвете, была снята через полгода после ухода Даху: он в военной форме, этакий бравый вояка, почти все девицы городка выстраивались в очередь к ней. В пляшущем свете свечей старики, опираясь на посох, нагибались, чтобы рассмотреть её.

В полночь явилась урождённая Ван с пачкой жёлтой рисовой бумаги и ароматными свечами. Она передала всё старухе-хозяйке, которая велела маленькому сыну рядом поплевать на карандаш и всё записать. Урождённая Ван с торжественным выражением лица пробормотала вполголоса несколько фраз. Затем старуха-хозяйка начертила на земле прутиком овал и принялась жечь в центре бумагу. Урождённая Ван, что-то приговаривая, побрызгала вином сверху и снизу, а также слева и справа от огня. Капли вина попали на языки пламени, которые тут же скакнули вверх. Дым сгустился, люди закашляли, потекли слёзы. Ван уселась на самую большую циновку и прикрыла веки. Её рукава свесились, плечи тоже, серая шея была тонкой, длинной, но крепкой. Уткнувшись подбородком в грудь, она запела. Запела негромко, жужжа, как вращающаяся прялка. Люди стали покачиваться в такт её песнопению, раскачиваясь всё больше и больше, словно их всех поместили в огромную ванну, а Ван неспешно помешивала в ней воду. Так продолжалось до самого рассвета, Ван всё так же пела, многие заснули и повалились на землю. Старики сидели на земле, опершись двумя руками на посохи, свесив голову между ног, расслабленно раскрыв рты. Многим казалось, что они, волоча ноги, входят в старый храм и слышат, как старый монах читает сутры. Спешно выскочили они, лишь когда храм загорелся, и, открыв глаза, увидели, что уже рассвело. Солнце залило окно красным, свечи прогорели, урождённая Ван спустилась с циновки и повернулась, чтобы уйти. Её ухватили за рукав старуха-хозяйка с сыном. Ван, кивнув, что-то сказала, и мать с сыном её отпустили.

Когда совсем рассвело, семья Суй в полном составе принялась за дело. На пустыре перед хижиной соорудили навес из тростниковых циновок. Под ним поставили ярко-красный квадратный стол и стулья, на столе появились чайники и чашки. Когда всё было приготовлено, день уже клонился к закату. Урождённая Ван, как договорились, в полном безмолвии привела пять или шесть незнакомых мужчин с сона и цинями[24], которые, ни слова не говоря, расселись за столом. Незнакомцы переглянулись и заиграли. Только тогда Ван вошла в хижину и снова уселась на самую большую циновку. Струнные инструменты звучали невыразимо прекрасно и трогательно. В Валичжэне были такие, кто сроду не слыхивал старинной музыки, хотя некоторые ещё смутно что-то помнили. Музыкантов окружило бесчисленное множество людей, и пришедшим к вечеру уже некуда было подступиться. Из производственного цеха сбежали почти все, за работниками явился «Крутой» Додо, но и он застрял там, очарованный музыкой. Желтоватым светом выделялись незнакомые лица исполнителей, они делали своё дело со страстью, выкладываясь до конца, нынче уже нет той чувственности. Музыканты не переглядывались, а будто застыли, причём один с совершенно дурацким выражением лица. Инструменты они в руках не зажимали, те словно и не звучали — звуки сами текли легко и свободно. Сидя на земле, люди внимали с закрытыми глазами и ощущали себя словно во сне, будто попав в царство небожителей, таинственное и непостижимое. Когда музыканты сделали перерыв, чтобы выпить воды, в толпе раздались глубокие вздохи. Некоторые тут же вспомнили, что нужно спросить, откуда взялись эти превосходные исполнители, и выяснили, что их привела урождённая Ван. Больше никто не удивлялся. Через некоторое время музыканты принялись играть вновь, все затаили дыхание и прикрыли глаза. И тут до их слуха донёсся резкий звук. Все тут же вопросительно открыли глаза. Музыка на время стихла.

Наконец заметили, что непонятно когда в толпу затесался Бо Сы и, обливаясь слезами, уселся на порожек старых ворот и вынул из рукава флейту. На него сердито закричали, стали прогонять, но он, не слушая никого, знай себе играл. Кто-то пнул его, а ему всё нипочём. Но когда подошёл охранник Эр Хуай с винтовкой на плече и сказал, что сломает ему флейту, он, прижав её к себе, стал валяться в пыли, а потом, улучив момент, убежал.

Музыка звучала до полуночи, головы людей покрыла холодная роса. Корпуса циней промокли, звук стал тише и потерял звонкость, словно всхлипывая. И тут с реки снова донёсся пронзительный голос флейты, от которого защемило сердце. Звук флейты в ночи не спутаешь ни с чем. Его магическая сила впервые в таком полном объёме проявилась перед жителями городка. Он походил и на пение женщины, и на всхлипывание мужчины, и в беспредельной радости проявлялась беспредельная печаль. Он дышал холодом осенней ночи, бесконечно меняя тональность с высокой на низкую, как стрелы в полёте. По какой причине и с какого времени Бо Сы понадобилось так бесконечно долго играть? Никто не знал. Только звуки флейты заставили людей погрузиться в воспоминания о прошлом, вспомнить о горестях и радостях, вспомнить Даху в детстве, когда он голозадым ловил рыбу на оросительном канале там, где в Цинлунхэ впадает маленькая речушка. В зарослях клещевины Даху тоже сделал себе маленькую зелёную флейту и дудел в неё. Однажды он забрался на абрикос, отломил прозрачную смолу и сунул в рот, думая, что это то же, что и засахаренные фрукты урождённой Ван. Пронзительно плачет флейта, под её звуки людям представился Даху, лежащий на желтозёме передовой в разодранной военной форме: бледный лоб, в уголках рта кровь. Печально вздыхая, сидевшие под навесом музыканты стали понемногу подниматься, будто стыдясь, что они хуже, и опускали инструменты. Как и все, они слышали звучащую вдалеке флейту. Через какое-то время флейта вдруг резко умолкла. Все расстроились и стали растерянно оглядываться по сторонам. В прозрачном ночном воздухе низко висели звёзды, всё тяжелее ложилась роса. Забегал Эр Хуай с винтовкой, наступая на сидящих, выставив руки и освобождая проход. Народ понял, в чём дело, почти одновременно выдохнув: «Четвёртый Барин».

По освобождённому проходу неторопливо двигался мужчина лет шестидесяти. Блестящие чёрные глаза под широкими нависшими веками пару раз скользнули по сторонам, а потом обратились под ноги. Голова его была выбрита, а лицо выскоблено — ни волоска. Шея спереди была толстовата, кожа на лице — необычно влажная, с проступающим румянцем. Широкий в поясе живот выпячен вперёд, свободная тёмно-коричневая рубашка перехвачена кожаным ремнём. На лице застыло солидное выражение пожилого человека, длинные брови беспокойно подрагивали. Его добродушная физиономия и плотно сжатые уголки рта внушали спокойствие и уверенность. Рубашка ручной работы с тонкими стёжками сидела как влитая. У такой одежды рукава кроятся отдельно, а потом пришиваются — отсюда впечатление, что плечи и предплечья необычно крупные. Ступал он основательно, неторопливо двигая большими ягодицами, зашёл под навес и остановился. Тут все заметили, что за Четвёртым Барином следуют также староста Луань Чуньцзи и партсекретарь Ли Юймин. Четвёртый Барин негромко кашлянул, чужаки-музыканты разом встали, уже не такие застывшие, как во время исполнения, они спешили кланяться, кивать и старательно улыбаться. Ни слова не говоря, Четвёртый Барин протянул вперёд широкие мясистые ладони и махнул вниз, приглашая музыкантов сесть. Чуть согнувшись, подлил одному из них холодного чаю и проследовал в хижину.

Там все обрывочные звуки стихли. Ведя за руку маленького сына, хозяйка маленькими шажками стремительно вышла навстречу, сдавленно вскрикнула и ударилась в плач. Четвёртый Барин взял её за руку и держал минут пять. Плечи старухи обмякли, втянулись, дрожа, она словно стала меньше и беззвучно всхлипывала вперемежку с причитаниями: «Ах, Четвёртый Барин, и тебя огорчило случившееся с Даху! Несчастная я, несчастная вся семья Суй. Четвёртый Барин, тебя это тронуло…»

Четвёртый Барин отпустил руку, шагнул вперёд, посмотрел на фотографию Даху и взял ароматную свечу. Зажёг её и отвесил глубокий поклон. Из тени вышла урождённая Ван и, опустив руки, встала рядом со старухой. Уголки её губ были сжаты сильнее, чем когда-либо, лицо невероятно подряхлело. Она уставилась на шейные складки Четвёртого Барина. Заметив травинку на одежде, протянула руку и сняла её. В это время вошли Луань Чуньцзи и Ли Юймин. Они стали выражать сочувствие, говоря, что такие, как Даху — честь и слава всего Валичжэня; не надо убиваться, не стоит слишком много внимания уделять суевериям; нынче суеверия вообще ничего не значат, а по отношению к героям вообще лучше всего обходиться без них. При последней фразе урождённая Ван, прищурившись, глянула на них и ощерилась, показав полный рот маленьких чёрных зубов. Они поспешно отвернулись.

Все, кто был в хижине и рядом с ней, долго молчали. Наступил самый важный момент. На улице не было видно, что делает Четвёртый Барин, но все понимали, что он тоже соболезнует. Раньше война[25] была чем-то чужим и далёким, а теперь у неё появилась связь с Валичжэнем. Она стала чем-то осязаемым, будто шла под стенами городка. Артиллерийская канонада сотрясала мрачные крепостные зубцы, стены древнего Лайцзыго, лилась кровь. Валичжэнь не только посылал на неё своих сынов, но и сам… Через какое-то время Четвёртый Барин вышел. Ступал он, как и раньше, — не торопясь, не останавливаясь, прошёл мимо навеса, и направился дальше.

Покачиваясь в ночи, его коренастая фигура постепенно исчезла во мраке.

Снова донеслись звуки флейты. Они словно напомнили пришлым музыкантам об их обязанностях, они перемигнулись и опять заиграли.

Баопу молча сидел в толпе и со спины походил на мрачную каменную глыбу. Хотелось плакать, но он не мог выдавить ни слезинки, его тело похолодело. В конце концов он встал и пошёл прочь. Неподалёку от хижины рядом со стогом сена посверкивали искорки. «Кто там?» — спросил Баопу. Никто не ответил. Наклонив голову и всмотревшись, он увидел дядюшку Суй Бучжао, свернувшегося на сене. Рядом сидели Ли Чжичан, техник Ли из изыскательской партии и ещё один рабочий. Баопу сел рядом. Полулежавший дядюшка то и дело причмокивал: оказалось, у него была бутылка вина, к которой он прикладывался. Разговор вела пара молодых людей, иногда из сена подавали голос и те, кто постарше. Прислушавшись к разговору, Баопу похолодел ещё больше. Разговор вертелся вокруг передовой и Даху. Кроме пронзительных звуков флейты в ушах Баопу зазвучал беспрерывный грохот. Было непонятно, грохочет это старый жёрнов или гремят пушки. В ночном мраке он явственно увидел вдалеке улыбающегося Даху. Под грохот орудий Даху в замаскированной ветками каске махнул ему рукой и куда-то побежал.

Часть, в которой служил Даху, была на передовой уже несколько месяцев. Шло обучение, и солдатам с севера приходилось особенно несладко. Ещё месяц, и могли бросить в бой — все испытывали нетерпение. Чем раньше начнётся, тем раньше кончится. В первый же месяц Даху назначили командиром отделения, все обращались к нему «командир отделения Ху». «Нам бы ещё командира отделения Луна[26], — сказал по этому поводу командир роты Фан Гэ, — и было бы как в поговорке — „живой дракон и живой тигр“[27]». Даху сказал, что одного его хорошего приятеля из родных мест зовут Ли Юйлун — Нефритовый Дракон. Вот его и величают «командиром отделения Лун». Но он не из их роты. Фан Гэ от досады только языком прищёлкнул. Он обнял Даху и прошёл с ним несколько шагов. Ему нравился этот паренёк с берегов Луцинхэ, симпатичный, сметливый и совсем не замкнутый. Такие всегда найдут способ выполнить любую задачу. Пару дней назад Фан Гэ послал его за боеприпасами, так повозки других рот вернулись пустыми, а повозка Даху — доверху гружёной. «Наверняка на складе симпатичная девчонка», — пошутил ротный. Даху лишь улыбнулся. После этого Фан Гэ снова послал Даху за стальными конструкциями для сооружения убежищ. Несколько уже имелось, но их было недостаточно. Очень уж нужны были ротному эти железяки. Даху с радостью взялся выполнить эту задачу. Во время учебной подготовки он познакомился с красоткой по имени Цюцю, которая жила в соседней деревне. Цюцю делала бамбуковые клетки в другой деревне, и он собирался подвезти её. Всё так и вышло, на одной повозке прибыли стальные конструкции и прекрасная Цюцю.

Приближался Первомай, праздник труда. В части намечался торжественный обед, предполагалась и встреча с местными жителями. Часть вскоре должна была уходить, и праздник получался особенный. И вино будет самое лучшее, и песни самые красивые и волнующе. А у Даху ещё намечалось свидание с той красавицей. И когда он пел, пил вино и танцевал, думал об одном. А как увидится с ней, будет думать об этом ещё сильнее. Особая чувственность и врождённые способности выходцев из семьи Суй ярко проявлялись и в нём. Если он чем-то загорался, возбуждение накрывало его волна за волной, да так, что всего трясло. Это лишний раз подтверждало: за что бы ни брались члены семьи Суй, их порыв, по сравнению с другими, получался ярче, к тому же его невозможно было сдержать. На вечеринке с местными он спел оригинальную песню, которую никто не слышал. В Валичжэне её знал и стар, и млад, а принесли песню те, кто несколько поколений назад плавал на кораблях. В этой песне были такие слова: «В небесной глазури над горами Кунь и Юй часто висят облака, под гром барабанов и гонгов идут корабли. Прежде, чем стрелка укажет на Чикань, увидим горы — это Куньлунь. Горы эти высоки, с добрым ветром минуем и их. В бухту Паханг нам не след, идём к горам, что зовутся Чжупань. Вершины сияют, леса бамбука на запад и восток. У острова Лоханьэр мелко, миновали белые рифы прохода Лунъя. Муж ушёл на юг и в западные края, жена с сыном зажгут ароматные свечи; жена с сыном зажгут свечи, склонят головы и помолятся. Добрый ветер доставь в западные моря. Муж ушёл на юг в Паханг продавать панцири для гадания и черепаховые украшения. Хорошие гребни оставит ей, что похуже, продаст. Новее нового добрый корабль, рассекает волны, как дракон; якоря, как драконовы когти, в Макао и Гонконге за него дадут тысячу золотых». Даху пел, широко раскрывая рот, а за спиной у него названивал в такт маленький колокольчик. Песня была очень простая, звучала то громче, то тише, без особой мелодичности и эмоциональности. Но некая странная сила в ней сразу увлекла слушателей. Все слушали как заворожённые. И никак было с этим не совладать.

— Нечистая сила, Даху, — изумился Фан Гэ, — откуда такая славная песня?

На кончике носа Даху повисла капелька пота, и он смущённо произнёс:

— Мы из Валичжэня — городок такой. Там у нас все знают эту песню.

Все стали говорить, что не знают такого городка. И расстроенный Даху замолк. После него выступало ещё немало исполнителей, хор пел «Ключевая вода на границе прозрачна и чиста»[28], но она прозвучала так неинтересно и безвкусно, что и слушать до конца не хотелось.

После окончания вечеринки пили вино. Угощение было обильное. Когда все уже были навеселе, прибыл почествовать вином бойцов кто-то из начальства. Когда он ушёл, все продолжили пить.

— Это праздник труда, — заявил Фан Гэ. — Мы сражаемся, а это тоже труд, стало быть, это и наш праздник.

Его тактично поправил комиссар, добавивший:

— Мы сражаемся, чтобы защитить труд, вот поэтому это и наш праздник.

Вино лилось рекой, разбитые при чоканье рюмки заменяли новыми. Кто-то с раскрасневшейся шеей стал подначивать Даху спеть ещё раз песню, что поют в Валичжэне, но Даху не стал. У него теперь все мысли крутились вокруг Цюцю. На магнитофоне поставили запись музыки диско, и все стали пить дальше под однообразный мотив. «Победа непременно будет за нами!» — провозгласил кто-то. Даху, который краем уха слушал весь этот гвалт, заметил, что на него никто не обращает внимания. Он незаметно скрылся и помчался прямо в густую бамбуковую рощу.

В роще было темно, стволы раскачивались под лёгким ветерком, грациозные, как нежное тело Цюцю. Он со свистом переводил дыхание, а в груди уже занимался тёплый и сладкий аромат. Дошёл до участка мёртвого бамбука, сделал пять шагов влево, потом десять шагов вперёд. И тихонько присел на корточки, ожидая и страстно желая позвать её по имени. Так прошло минут десять, изогнутые стволы под ветерком собрались вместе. Когда они снова разошлись, в рощу одним прыжком ворвалась Цюцю.

— Какой же ты боец? — воскликнула она, заключив его в объятия и дрожа всем телом. Он беззвучно рассмеялся, и они крепко прижались друг к другу. — Какие у тебя руки холодные, — проговорила Цюцю. — Эх, и правда хочется отшлёпать тебя как следует.

Даху молчал. Руками он ласково держал её за шею и гладил под рубашкой гладкую, дышащую жаром кожу. Потом рука остановилась, и он уткнулся лбом ей в грудь. Страшно смущённая, ужасно счастливая, она шлёпала его по спине, неторопливо и нежно, как младенца. Заснул он, что ли? Ни звука. Ветер шелестит листьями бамбука, откуда-то издалека донеслись звуки артиллерийской канонады. Как глухо звучат разрывы этой ночью! На рассвете, может, опять привезут раненых. Цюцю и многие другие девушки из деревни записались в отряд. Они будут отмывать их от крови. При звуках канонады Цюцю перестала шлёпать его. Даху поднял голову.

— Когда уходите?

— Послезавтра, — кивнул Даху.

— Боишься?

Даху помотал головой. Потом сказал:

— Мой земляк Ли Юйлун отправился на передовую чуть больше месяца назад.

Стоило ему произнести эти слова, как неподалёку кто-то глухо кашлянул. Он в панике хотел отдёрнуть руки, но в это время в лицо ударил яркий, резкий свет фонарика. Не успел он что-то вымолвить, как человек перед ним назвал его по имени. По голосу он узнал одного из полковых командиров, тут же отстранился от Цюцю и вытянулся по струнке.

В ту ночь Даху посадили под арест. Части предстояло выступать на передовую, и дело представлялось очень серьёзным. Ротный Фан Гэ дорожил им, но ничего не мог поделать. На другой день после обеда в роте срочно созвали собрание. Согласно принятому в полку решению, Даху снимали с должности командира отделения, а кроме того, чтобы дать возможность отличиться в бою, включили в списки ударной первой линии. Рыдавшая Цюцю оставалась на территории роты и долго не хотела уходить.

— Но ведь он ни в чём не провинился! — взывала она к ротному, хватая его за рукав. — В чём его вина? Ему же скоро в бой, замолвите за него словечко, пусть его восстановят в должности… — Глаза её опухли от слёз, Даху холодно взирал на неё со стороны. Она повернулась к нему: — Даху, всё из-за меня, из-за меня!

Даху, стиснув зубы, покачал головой:

— Вернусь с фронта, тогда и увидимся, Цюцю! — И, многозначительно подмигнув ей, убежал…

Даху шагал вдоль палаток, сжимая в руке головной убор. Бритая голова казалась круглой, красивой, как у ребёнка. Шёл он бесцельно, пока перед глазами не возникла большая палатка с табличкой «Операционная». Услышав стоны, он хотел было быстро уйти, но в это время из палатки показался врач, он поставил у входа таз для умывания. Даху глянул в него, испуганно вскрикнул и отступил на пару шагов: в тазу лежала скрюченная окровавленная нога… С тяжёлым сердцем он пошёл прочь. Но, пройдя немного, вернулся. Захотелось узнать имя бойца, потерявшего ногу. И врач сообщил, что бойца зовут Ли Юйлун! Даху сел на землю, скрестив ноги, и обхватил лицо руками.

Наступил вечер, кроваво-красная заря окрасила всё вокруг алым. Ступая по свету зари, он возвращался в роту. На полпути встретились вооружённые бойцы, которые вели пленных. Он окинул пленных ненавидящим взглядом — бледных и худых, с плотно сжатыми ртами. Так и подмывало выхватить оружие и перестрелять всех. Среди врагов была женщина в форме… Даху стоял в лучах зари и долго провожал их глазами.

На следующий день часть Даху выступила на передовую.

Цюцю каждый день взбиралась на самый высокий холм и смотрела туда, где стреляли орудия, откуда поднимались облачка порохового дыма. «Группа прорыва, Даху», — беспрестанно твердила она про себя. Закрыв глаза, она видела сумрачную бамбуковую рощу, прильнувшего к её груди Даху. Потом стали поступать раненые, у её отряда наступила жаркая пора, и времени побыть одной уже не оставалось. Рассматривать прибывавших бойцов они не смели — все в крови, с обезображенными лицами. На некоторых лишь бледная кожа обтягивала кости, пожухлые волосы сплелись в один комок, одежда изорвана, дыра на дыре, словно сеть. Если не видеть всё это своими глазами, трудно поверить, что человек может настолько измениться, превратиться в нечто ещё способное дышать. Потом девушки узнали, что этих бойцов враги осадили на холме, и они провели без еды и питья от десяти до двадцати дней, жевали один рис из сухого пайка. Как они выжили? Никто не знал. Известно было лишь, что они не сдавались до последнего. По большей части это были крестьянские дети, пришедшие в армию с полей своих отцов и прослужившие один-два года. С детства приученные к бережливости и повиновению, вчера они хорошо обрабатывали землю, а сегодня славно сражались. Им впервые довелось увидеть столько консервов, и было стыдно, что они так много едят, они переживали за оставшихся работать в поле отцов… Девушки переодевали их, смывали кровь, заботились о них со всей душой.

Как-то вечером стали приносить погибших бойцов группы прорыва. Сжимая в руках ножницы и бинт, Цюцю похолодела. Она осматривала одного за другим, опознавала, и сердце куда-то проваливалось. Наконец очередь дошла до обмывания трупа, которому взрывом разнесло весь череп. Она сняла с него разодранную форму, как положено, вынула из карманов личные вещи и сложила в одну кучку. И вдруг обнаружила среди них свой цветной платочек… Раздался её испуганный крик. Все столпились вокруг неё, а Цюцю трясущимися руками закрыла лицо. Кровь тут же растеклась по лицу, стекая по пальцам, казалось, она сама истекает кровью. Через некоторое время она что-то вспомнила и стала лихорадочно искать на одежде личный номер. Превозмогая себя, поднесла форму к глазам, вытерла слёзы. Взглянула и потеряла сознание.

В сумерках над горами раздался короткий сигнал горна. Погромыхивали орудия, но канонада доносилась издалека. В бамбуковой роще, как и прежде, запели дрозды. Осенний ветер, который вчера дул слева от гор, сегодня вечером тоже задул в ту сторону. Спустилась ночь, и всё погрузилось в чёрный, как тушь, мрак…

В чёрной, как тушь, ночи Баопу, в конце концов, уже ничего не было видно. Пение дроздов тоже постепенно стихало, а потом их и вовсе не стало слышно во мраке. В этот миг на всей большой земле звучала лишь скорбная мелодия флейты.

Уже уснувший вечным сном парень из семьи Суй мог слышать эту флейту, звучащую на берегу Луцинхэ. И его душа могла, следуя за этим знакомым мотивом, вернуться в Валичжэнь… Баопу опустил руки, закрывавшие лицо, и поднял голову. Оглядел окружавших его людей. Техник Ли из изыскательской партии и Ли Чжичан давно молчали, лежавший на сене дядюшка совсем напился. Что он говорил, когда вдруг заговаривал визгливым голосом, было не разобрать, хотя среди музыки проскальзывали отдельные корабельные команды… Ли Чжичан косноязычно толковал технику Ли:

— Вот, не будь войн, все силы были бы направлены на науку.

— Так, чтобы не было войн, не бывает, — качал головой тот. — Не случалось на земле таких добрых времён. Если не начинается большая мировая война, и то, считай, в хорошее время живём.

— А может начаться в ближайшие годы? — не унимался Ли Чжичан.

— Это тебе у большого чиновника спросить надо, и чем выше, тем лучше, — усмехнулся техник Ли. — Но в этом мире никто гарантию тебе не даст. Мой дядюшка, почитай, эксперт по военным делам, и я люблю найти предлог, чтобы с ним поспорить, занятная это штука. Мы с ним часто обсуждаем эти «звёздные войны».

Слушавший со стороны Баопу невольно вспомнил, что в городке техника Ли прозвали «брехуном». Тем временем Ли Чжичан сказал:

— Давеча ты так тараторил, что я ничего не понял. Ты бы про эти «звёздные войны» разъяснил чуток. Прошлый раз ты упоминал про Североатлантический договор и Варшавский договор[29], это что за штука такая? Если это, скажем, две хурмы, которая из них мягче?.. — Он ещё не закончил, а рабочий рядом с «брехуном» рассмеялся.

— Я тоже не знаю, которая из этих хурмин мягче, — оборвал смех «брехун». — Во всяком случае, имеются в виду два крупных военных блока. Тот, в котором верховодит Америка, называется «Североатлантический договор», а тот, где заправляет Советский Союз — «Варшавский».

— Это я запомнил, — кивнул Ли Чжичан. А «брехун» продолжал:

— Если эти две «хурмины» столкнутся, всё разлетится вдребезги! На них и нужно смотреть, чтобы понять, начнётся мировая война или нет. А разногласия между ними большие. Осенью того года, когда Советский Союз сбил южнокорейский пассажирский самолёт, США послали свои войска на Гренаду; потом США захотели разместить в Европе ракеты средней дальности, а Советский Союз тут же увеличил количество ракет в восточной Европе. А ещё Советский Союз трижды прерывал переговоры по вооружениям, отказался от участия в Олимпийских играх. Мера за меру, снова скандалы, провокации, препирательства, вплоть до разрыва отношений. Когда их отношения становятся хуже некуда, во всём мире вытягиваются физиономии и начинает пахнуть порохом. Противоречия между ними настолько жёсткие, что через год с небольшим они начинают слабеть. И потом, когда министры иностранных дел этих двух государств начинают переговоры в Женеве, так уж, мать-перемать, по семнадцать и более часов…

Беспрестанно вертевшийся на сене Суй Бучжао выкрикивал:

— …в руках не знакомого с приливами любое дело пойдёт прахом. Как умер дядюшка Чжэн Хэ, так десять кораблей пошли ко дну, мать его. Множество людей погибло, корабли дали течь, моряки раздевались догола и заделывали. Поделом им, не верили в «Канон, путь в морях указующий». Даже жизнь шкипера ни во что не ставили, что может быть хорошего? Выблевался я там до желчи, весь ободрался о ракушки, когда спускался течь заделывать. Старался, читал им «Канон» наизусть, пока не охрип. Когда прибываешь в Циянчжоу, в книге ясно написано: «Нужно усердно поразмыслить, в каком направлении двигаться, и сделать безошибочный расчёт. Не допускать, чтобы корабль рыскал в сторону, на западе можно сесть на мель — иди восточнее. Если уходишь далеко на восток, там вода тёмная и чистая, и морских птиц полно. Если уходишь далеко на запад, вода там прозрачная, много плавника и летучей рыбы. Верный курс определяй по хвостам птиц. Когда корабль подходит к Вайло, в семи милях к востоку откроется гряда Ваньли Шитан, невысокие скалистые островки красного цвета, там следи за бортом, вода может быть низкой, и если не уследить, налетишь на камни. Слушай интуицию. С четвёртого по восьмой месяц течение юго-западное и довольно сильное…» Никто не внял услышанному. Потом, когда в полуночи поднялась большая волна, эти «моряки» только и знали, что хныкали. Рубить мачты было бесполезно, корабль мгновенно разнесло волнами. Мать их, за тот корабль я их всю жизнь проклинаю!..

— Гонка вооружений — дело напряжённое. Начинали с сухопутных и морских вооружений, потом, не удовлетворённые этим, перенесли эту гонку в космос. У американцев сказано — сделано, они решили осуществлять эти «звёздные войны» в три этапа: к девяносто пятому году закончить испытания, в течение девяностых создать типовой образец, а после двухтысячных начать их развёртывание. А может, ещё раньше этого срока. Придёт время, и неважно, откуда ракеты взлетят, они будут уничтожены с помощью оружия направленной энергии, такого как лазерное и пучковое, а это достаточно серьёзно. Военные действия такого рода больше не будут вестись на земле, они почти уже перенесены в космос, там создаются их «границы». Это и есть «стратегия высокой границы», о которой говорят американцы, «звёздные войны» — часть этой стратегии. В газетах это называется «многоплановой глубоко эшелонированной системой противовоздушной обороны». Если эта система действительно будет внедрена, то давно установленное между США и Советским Союзом стратегическое равновесие рухнет, и всему миру придётся принять этот вызов…

«Брехун», похоже, игнорировал выкрики Суй Бучжао и его призывы о помощи, увлечённо рассказывая о средствах уничтожения человека. Ли Чжичан кивал, иногда рисовал что-то пальцем на земле, словно ему было не запомнить какие-то цифры. Вглядываясь в темноту, откуда доносились звуки флейты, он покачал головой:

— Всё же я не понимаю. Иностранцы не жалеют денег. У них столько атомных бомб, что можно сотворить всё, что угодно, а они задумываются над чем-то ещё…

— Чем больше атомных бомб, тем больше надо задумываться, — хлопнул себя по коленям «брехун», — в том-то и дело. Сам прикинь, несколько больших держав уже много десятков лет стараются перегнать друг друга, ядерного и другого оружия более чем достаточно, пусть у кого-то станет атомных бомб в два раза больше — смысла уже никакого нет. Слишком много этого добра накопилось, никто не осмелится его применить, один применит, другой — и всем крышка. Это из той серии, что «всё, что достигает предела, обращается вспять». Атомных бомб уже столько, что применять их нельзя, пусть лучше спят в своих хранилищах вечным сном. Но если будут реализованы американские «звёздные войны» и появится возможность перехватывать ракеты с ядерным зарядом в воздухе до того, как они поразят твою территорию, разве это не приведёт к изменениям? — Один из слушателей громко выразил своё согласие, и «брехун» надолго умолк, не говоря ни слова. Молчал, молчал, а потом вдруг словно проснувшись, воскликнул: — Силы небесные! Кто-то перехватывать может, а нам тут как быть?

Никто ему не ответил. Из тех, кто был рядом со стогом, ответа не мог дать никто. Суй Бучжао в это время сокрушённо отступился от разбитого корабля и устало развалился на сене. Стояла глубокая тишина. Звёзды на небесах большие-большие, некоторые как фонари. Пронзительный мотив флейты, полный скорби и печали, ещё звучал. Ветер, этот холодный ветер пробирал людей до костей… Баопу скрутил сигарету и натужно сгорбился.

Суй Бучжао повозился с пустой бутылкой и, покачиваясь, встал с сена. Спотыкаясь, он принялся ходить взад-вперёд перед стогом, поблёскивая в темноте серыми глазками. Все перестали говорить и уставились на него. Он швырнул бутылку, она ударилась в глинобитную стену неподалёку и с грохотом разлетелась вдребезги.

— Вот это выстрел! — воскликнул он. И захохотал: — Одним выстрелом, мать его, две мачты снесли. Чего переполошились? У них боевых кораблей много: большие, маленькие, ударные, с надстройками, с навесами. Вон, с юга выворачивают, чтобы разделаться с нашим Валичжэнем. Они-то не знают, что у нашей пристани стоит большой корабль в десять с лишним чжанов длиной, что на нём пять сотен бойцов, шесть орудий! Я стою на крепостной стене и вижу в подзорную трубу их войско — все чумазые, голоштанные. Разозлился и машу рукой: «Быстро разворачивай корабли, открывай огонь, бей этих ублюдков!» Большой корабль со скрипом отваливает от пристани, и ветер ему попутный. Ли Сюаньтун тоже собрался взойти на корабль и устремиться в бой, но я говорю ему, мол, ты лучше молитвы почитай. Славная была битва, она осталась в истории городка, поищите, случилась она в четыреста восемьдесят пятом году до нашей эры… Несколько сотен лет прошло, но люди эту битву не забыли. Слава Валичжэня разнеслась повсюду. Здесь умельцы отовсюду собирались. Почтенный Фань Ли[30] не получил признания в иных краях, в плетёной корзине добрался до Восточного моря. В тот год на берегах Луцинхэ случился страшный холод, неубранную кукурузу побило инеем, спасибо, что из земель к западу от Хуахэ прибыл умелец, прозванный Цзоу Янь[31], и стал играть на флейте. Стоило ему заиграть, как иней тут же растаял. Бо Сы до него далеко, валяется целыми днями у реки да знай наигрывает. И всё же полагаю, что Бо Сы, возможно, перевоплотившийся Цзоу Янь… Не прошло и пары лет после того, как растаял иней, как пришёл Цинь Шихуан[32], явился Сюй Фу[33] из семьи Сюй, что на востоке Вали, со своей дьявольщиной и потащил меня к Цинь Шихуану. Я не пошёл. Медитировать я у Ли Сюаньтуна научился… — При этих словах ноги у Суй Бучжао подкосились и он упал. Все, очнувшись, поспешили к нему на помощь.

Остался лежать один Ли Чжичан. Он слышал выкрики Суй Бучжао, но не вслушивался ни в единое слово, всё ещё размышляя над «звёздными войнами». Зная уже столько подробностей, он никак не мог разобраться. Очень хотелось понять их непосредственное воздействие на тесно связанные с этим вопросы, такие как политика и экономика. Когда «брехун» снова уселся, он попросил его продолжить объяснения. Но тот покачал головой:

— Тут можно объяснять без конца. Потом ещё обсудим. Это вопрос важный, серьёзный. Я даже надеюсь, что найдётся кто-нибудь, кто поспорит со мной по такому вопросу, как сам Валичжэнь — как я спорю об этом со своим дядюшкой…

— Ну куда уж мне! — поспешно заявил Ли Чжичан.

Стал светлеть восток, вокруг разлился ещё больший покой. «В доме Даху колеблется пламя тёмно-жёлтых свечей, — думал Баопу. — Урождённая Ван с каменным лицом спокойно восседает на циновке. Все ждут рассвета. Флейта Бо Сы уже не звучит так пронзительно, как ночью, звук стал слабее и мягче. Ветер тоже уже не такой холодный, как в глубокой ночи, вслед за звуками флейты он тоже стал теплее». Баопу вспомнился странный вывод дядюшки о том, что Бо Сы — это перевоплотившийся Цзоу Янь.