Старый корабль

Глава 23

Плача, Цзяньсу без конца колотил по кану. Баопу в первый раз видел брата плачущим так горестно. По этим всхлипываниям угадывалось охватившее его отчаяние. Пару раз он вставал с намерением утешить брата и садился снова. Он понимал, что в этот осенний вечер может действительно случиться разрыв между ними, и такой исход стал бы настоящей трагедией. Его взгляд скользнул по пакету с костюмом. Брат привёз его из далёкого города ему в подарок. Баопу взял пакет в руки, мимоходом задев только что развёрнутые братом листы газетной бумаги. Света было мало, и он невольно наклонился. Руки, державшие газету, вдруг задрожали, потом он вцепился в неё и взвыл. Поднявший голову Цзяньсу увидел, что на лбу и на щеках брата выступили капли пота.

— Откуда ты взял эту газету? — громко спросил Баопу.

— Да она старая, — растерянно глядя на него, сказал Цзяньсу. — Попалась под руку, вот и завернул…

Баопу вырвал газету из рук брата, пробежал взглядом несколько строчек и сполз на пол. Вот что он прочёл: «…кровавые убийства во время „культурной революции“. Восьмого августа 1966 года в городе N энского уезда произошли массовые убийства „четырёх элементов“[75] и членов их семей… Изо дня в день избиения и убийства приобретают всё более тяжкий характер. Вначале в одной большой производственной бригаде ликвидировали трёх человек, потом дошло до того, что в другой убито сразу несколько десятков. Убивали самих „четырёх элементов“, затем их жён и детей, всех подряд… Уничтожены целые семьи. С двадцать седьмого августа по первое сентября в сорока восьми больших производственных бригадах тринадцати коммун[76] данного уезда убиты триста двадцать пять человек и членов их семей. Самому старшему было восемьдесят лет, самому младшему всего тридцать восемь дней. Всего уничтожено двадцать две семьи…»

— А-а! — с изменившимся лицом вскричал Цзяньсу, словно в удушье. — Как эта газета могла попасть мне в руки! — воскликнул он, расстёгивая ворот и позвав брата. Баопу сидел, глядя на темнеющее окно, и даже не обернулся. Цзяньсу схватил его за плечи, потряс, но Баопу не пошевелился. — Брат, что с тобой?! Скажи что-нибудь…

Баопу лишь безразлично покосился на него. От этого взгляда Цзяньсу стало страшно, и он снял руки с широких плеч. За окном опустилась темнота, появились звёзды. В городке раздавался лай собак, перекликались голоса. Вроде бы качнулась чья-то тень, и Цзяньсу, прижавшись лицом к стеклу, увидел клонящееся под ветром деревце. Он снова сел. Брат не издавал ни звука. В каморке стало совсем темно, но Цзяньсу свет не включал. За окном царил мрак, почти такой же, как в тот страшный вечер. Цзяньсу показалось, что он слышит шум шагов, вопли, собачий лай, пугающие звуки. В тот вечер трое членов семьи Суй сидели так в темноте и в тревоге ждали рассвета… Цзяньсу негромко позвал брата, но ответа не было. Подождав ещё немного, он услышал звук разрываемой бумаги — это брат рвал газету на мелкие кусочки. Потом всё стихло. Через какое-то время ему показалось, что брат что-то перебирает, и он быстро включил свет: брат сидел на корточках и, протянув большие руки, очень осторожно собирал клочки бумаги, пока не получился кусок размером с ладонь.

Только начал заниматься день, а первые бунтари уже сокрушили каменную стелу, оставшуюся на месте старого храма, храм местного бога-покровителя за городской стеной и расколотили на экранах[77] перед каждым домом иероглиф «счастье». А тут ещё Длинношеий У, вышедший из дома поглазеть на побоище, сообщил всем, что те же видоизменённые иероглифы «счастье» изображены на черепице старинных усадеб. И хунвейбины ещё больше полудня потратили на то, чтобы начисто стереть их со старинных плиток. За этим последовали ещё более изощрённые поиски, начиная с городской стены. «Четыре пережитка»[78], а также «феодальное, капиталистическое и ревизионистское» искали в каждом доме. Всё, что можно было разбить — разбивали, всё, что можно было сжечь — сжигали: цветочные горшки, посуду с изображениями древних, старинные картины, трубки кальяна, резные каменные тушечницы… Они ворвались в государственный магазин, устремились прямо к отделу косметики и стали уничтожать кремы, духи и другие «капиталистические штучки». Директора магазина, который пытался убедить их не делать этого, свалил с ног ударом кулака дюжий детина с повязкой на рукаве. Парень лет восемнадцати, который завалился в общежитие работниц магазина и под оглушительный визг принялся сокрушать румяна и пудру, был немало удивлён, наткнувшись на гигиенический пояс. Он не понимал, почему этот странной формы пояс упакован в красивую бумажную коробочку, но был уверен, что наверняка это ещё одна «капиталистическая штучка», поэтому разодрал и её. После ухода «группы поиска» большинство работниц без конца всхлипывали с покрасневшими глазами. А те пошли дальше, пока не остановились перед двориком Четвёртого Барина Чжао Бина. Некоторые стали выражать сомнения, но один сказал: «Бунт — дело правое[79], нам ли переживать из-за этих больших шишек!» — и принялся барабанить в дверь. Дверь открылась, на пороге появился Четвёртый Барин: «Бунтовать пришли? Заходите, заходите! Ма Третий, — крикнул он, ткнув пальцем в стоящего в первом ряду паренька, — давай, веди всех на бунт!» — Лицо у него было мрачное, чёрные брови чуть подрагивали. Ряды бунтовщиков смешались, они немного постояли и ушли. Четвёртый Барин вздохнул и закрыл дверь.

Обойдя весь городок, бунтовщики снова собрались, а потом двинулись по отдельным домам. Один богатый крестьянин решил, что будут искать, как во время земельной реформы, распихал всю одежду и утварь по фаянсовым чанам и закопал в землю. Но среди бунтовщиков было немало людей с солидным опытом, они прошлись со стальными щупами и легко до всего докопались. Этого крестьянина со всей семьёй отвели под конвоем на место старого храма и подвергли «критике»; только жалобщиков было не так много, а в остальном всё, как в прежние годы. Жители городка повалили туда, про себя приговаривая: «Опять началось!» На возвышение поднялись кто с прутом, кто с ремнём и с криками принялись бить арестованных, которые вскоре с воплями стали кататься по земле. Потом им связали руки и провели позорным шествием по улицам. После этого стальные щупы стали применять повсеместно и вне зависимости от того, находили что-то или нет, людей связывали и вели на позор. К тому времени семью Суй уже перестали считать «просвещённой интеллигенцией» и, разумеется, весь двор в течение трёх дней перекопали вдоль и поперёк, а Суй Баопу и Суй Цзяньсу повели на шествие. Найдя при обыске фотографии Суй Инчжи, один решил соригинальничать и налепил их братьям на лоб. Людей связывали толстой верёвкой вместе, а сами хунвейбины неспешно вышагивали сбоку со старыми японскими винтовками через плечо и пиками с красными кистями. Дойдя до перекрёстка, они останавливались, четыре хунвейбина окружали каждого «неблагонадёжного элемента» и нагибали ему голову. Со всех сторон неслись лозунги, хунвейбинов подзуживали «показать, на что они способны». Некоторые и показывали: одной рукой нагибали голову «неблагонадёжного» вперёд и поддавали ему коленом, отчего человек совершал кувырок. Толпа взрывалась аплодисментами. Процессия шла дальше, и людям становилось понятно, что значит бунтовать. Подвергавшимся критике вешали на шею табличку, а женщинам рисовали чёрные круги у глаз. Чжао Додо нацепил нарукавную повязку достаточно поздно, но очень быстро стал центром внимания, крича: «Эх, снова наступили хорошие денёчки для революционных масс!» Со своим тесаком он не расставался и всегда появлялся там, где были «неблагонадёжные элементы». Если хозяина дома уводили под конвоем, он непременно заявлялся в этот дом, чтобы прочитать нотацию, и неспешно удалялся лишь глубокой ночью.

В те времена было всё равно — белый день или тёмная ночь: массы нередко кипели гневом и после захода солнца. На месте старого храма зажгли яркие газовые лампы. Сначала там проходили собрания по классовой борьбе, потом — театральные представления пропагандистских бригад с нескольких улиц городка. Все представления начинались одинаково: впереди стояла девушка в жёлтой одежде и жёлтой шляпе, остальные — позади; она опускалась на одно колено и, сжав кулаки, выкрикивала:

— Валичжэньская бригада по пропаганде идей Мао Цзэдуна начинает битву!

Стоявшие сзади подхватывали:

Начинает, начинает, начинает! Битву, битву, битву! — И представление начиналось. Чаще всего исполняли «Два старика учат „Избранные произведения Мао“» и «Две старухи учат „Избранные произведения Мао“». При этом два старика с белыми платками на головах стояли на возвышении спина к спине и беспрестанно раскачивались — чем шире, тем лучше. Однажды Суй Бучжао, принимавший участие в представлении номера «Два старика учат „Избранные произведения Мао“», тоже без конца раскачивался, его маленькие ножки заплетались, он несколько раз падал, но снова вставал, чем заслужил всеобщее признание. Вдохновлённые этим, ответственные за представление мобилизовали в городке и округе несколько самых пожилых стариков и старух, наложили им грим и послали на сцену. Но от глубоких морщин, ярко выделявшихся от грима, зрителям стало неловко, и это представление провалилось. Самое глубокое впечатление на всех произвёл спектакль под названием «Дети могут дать хороший урок». В нём дети тех, кто подвергся разоблачению и критике, в вокальном номере, в форме сказа куайбань[80] или в виде юмористического диалога сяншэн рассказывали о злодеяниях родителей. Им было и стыдно, и хотелось обозначить грань между ними и родителями, а также позаботиться о минимальном художественном уровне, поэтому нередко выглядели они жалко. Почитай, лучшим было выступление детей богатого крестьянина Ма Лаохо под перекличку трещоток куайбань. Чтобы соответствовать, они называли себя «детьми, которые могут дать урок»: «Эй, эй! Бамбуковые трещотки сотрясают небо! Послушайте, товарищи, наш рассказ… Ма Лаохо, ещё ведёшь себя плохо? Ведь от нас, „детей, которые могут дать урок“, пощады не жди, пощады не жди!»

Поток бунтарей продолжал волной раскатываться по городку. Вскоре вся улица была заклеена карикатурами и дацзыбао — «газетами больших иероглифов». Содержание этих дацзыбао было разнородным: разоблачалось и воровство, и реакционные высказывания, и поддержка тем или иным ответственным работником людей с нехорошим происхождением, и тому подобное. Почти во всех дацзыбао присутствовала одинаковая фраза: «Какие коварные тайные планы!» Затем остриё критики в дацзыбао постепенно переместилось на горком партии, особенно на городского голову Чжоу Цзыфу. В них упоминалось множество злодеяний Чжоу Цзыфу и иже с ним за много лет, в особенности бесчинства до и после «большого скачка», в результате чего много людей умерло с голоду; использование вооружённого отряда, незаконные аресты простых людей и тому подобное. Вопросы налогообложения, вопросы распределения, назначения на работу, снабжения, призыва — все эти бесчисленные вопросы переместились с улиц в проулки. Бунтари добрались и до парткома, обклеили всё снаружи дацзыбао, в которых рассказывалось об интересных эпизодах, неизвестных простым людям: Чжоу Цзыфу заигрывал с одной машинисткой, та сообщила в парторганизацию, но сразу никакого решения принято не было. Городок закипел гневом. Наконец, нашёлся талант, нарисовавший карикатуру: Чжоу Цзыфу в образе хряка с несколькими длинными, спиралевидными удами, которые сжимались и расширялись. А рядом — стайка до смерти перепуганных, ни в чём не виновных женщин. Следом появилась вторая подобная карикатура, потом третья. Кто-то попросил Длинношеего У начертать большой лозунг боевого содержания: «Долой прорвавшегося во власть капиталиста Чжоу Цзыфу!» Потом появился ещё один плакат: «Долой горком!» Умеющие читать старики с подавленным видом моргали глазами и шептали одно: «И впрямь бунтари, уж и на ямынь[81] пошли». Они полагали, что скоро и солдаты появятся. И они не ошиблись: пришёл отряд солдат. Но позже командир отряда заявил: «Мы решительно выступаем за то, чтобы сражаться вместе с революционными массами, и будем вместе до победы!» Это опять запутало стариков. Некоторые из них посовещались и сердито сказали: «Тогда и мы бунтовать будем!»

После того, как городок наводнили дацзыбао про горком и Чжоу Цзыфу, появились новые, направленные против Четвёртого Барина Чжао Бина. В одной говорилось, что он не один десяток лет заправляет на улице Гаодин, держит в страхе весь Валичжэнь, несёт ответственность за многие случаи избиения людей, что он спелся с Чжоу Цзыфу, вступил с ним в сговор и бесчинствовал. В другой напрямую задавался вопрос: почему люди закрывают глаза на то, какую отвратительную роль играл Чжао Бин во время «большого скачка», кампании по «социалистическому обучению» и «четырёх чисток»[82]? Кто-то умер от голода, кто-то от преследований, кто-то покончил с собой — не было ли это связано с ним? Такие дацзыбао были редки, как звёзды на утреннем небосклоне, но особенно привлекали внимание. К этой подходили целые толпы, и читали молча. Дацзыбао провисела день, а ночью её сорвали. Прошло немного времени, и появилась карикатура на Четвёртого Барина, на которой больше всего бросался в глаза его безразмерный зад. Все окружили карикатуру, но вскоре появился человек с ведром клейстера и приклеил рядом ещё одну дацзыбао. Народ глянул: вроде тоже про Четвёртого Барина, только в отличие от других дацзыбао имя Чжао Бина написано перевёрнутыми иероглифами[83]. Глазевшие на карикатуру, тоже подошли посмотреть на новую дацзыбао. Кто-то закричал, что не знает одного иероглифа, и подтащил расклеивавшего к стене: «Вот, вот». Тот поставил ведро с клейстером и подошёл поближе: «Которого?» Сзади вылетел кулак и с силой ударил его в голову: «Вот этого!» Человек ударился головой о стену, разбил нос, потекла кровь.

В Валичжэне появились разнообразные «боевые отряды» и «корпуса бунтарей-цзаофаней», их было столько, что не могли разобраться даже самые сметливые. Длинношеий У только и делал, что расписывал «боевые знамёна» для этих организаций, и каждая в качестве благодарности дарила ему «памятный знак великого вождя». Размеры значков становились всё больше — сначала с пуговицу, потом с медное блюдо. Как только эти организации не назывались: такие, как «Корпус Цзинганшань»[84] или «Непобедимый боевой отряд», ещё были понятны, но разобрать смысл названий «Боевой отряд „Бушующие три потока“» или «Объединённое революционное главное командование „Истинная кровь“» было абсолютно невозможно. Вступающий в организацию давал клятву отстаивать её до смерти. Между организациями шли постоянные препирательства и ругань. Уже почти не осталось людей, кто никуда не вступил, поэтому на каждом углу шли бесконечные дебаты и обмен колкостями. Если муж с женой не были в одной организации, они постоянно спорили перед сном, бранились во время еды, а в постели сразу теряли интерес друг к другу. Расхождения встречались на каждом шагу, даже ученик начальной школы мог повесить дацзыбао на спину отцу. Урождённая Ван вступила в «Объединённое революционное главное командование», а её муж, хоть и изнурённый донельзя, — в «Боевой отряд „Бушующие три потока“». Она никогда его особо не жаловала, а теперь стала ненавидеть новой ненавистью, просто выносить не могла и однажды холодным вечером просто выпихнула с тёплого кана. Тот замёрз, простудился, тяжело занедужил, перестал вставать и вскоре умер. На улицах, если гревшиеся на солнышке старики входили в разные организации и их «взгляды» различались, они забирали свои складные стульчики и расходились. Прохожего часто могли остановить и потребовать не денег, а его «точку зрения»: «Ты какой точки зрения придерживаешься?» И хорошо, если только нотацию прочитают, а то ведь ещё отходят руками и ногами. «Точкой зрения» интересовались не всегда, могли остановить и сурово приказать: «А ну, прочитай наизусть отрывок из „Памяти Бэтьюна“![85]» Суй Бучжао вёл себя не так, как все, его «точка зрения» менялась неоднократно, за месяц он вступил в двадцать с лишним организаций и говорил, что «у каждой свой вкус, а я люблю что-нибудь новенькое». В каждой организации он заводил приятелей, и в результате никаким издевательствам не подвергся. Рассказывал приятелям о своих приключениях в море, объяснял, какой смысл несут строчки «В бурном море не обойтись без кормчего»[86], чтобы убедить народ. Разномастных организаций развелось хоть пруд пруди, но самыми мощными оказались «Корпус Цзинганшань» и «Непобедимый боевой отряд». Чжао Додо стал командиром последнего и устроил в подвале свой штаб.

Ситуация становилась всё более запутанной и напряжённой. Различные неподтверждённые слухи заставляли людей дрожать от страха. Одни говорили, что весь городок будут заново перестраивать в соответствии с «точкой зрения», некоторых — таких, как Ма Лаохо и обитателей усадьбы Суй, — возможно, «вышвырнут из дома». Другие утверждали, что это движение будет идти вглубь и вширь, что революционные бунтари установят диктатуру. Пронёсся слух, что в одной деревне недалеко от городка ночью происходят аресты. Те, кого увели, не возвращаются, а мы к своим «идущим по капиталистическому пути» относимся деликатно. А ведь «революция — это бунт», не «вышивание красивых картин»[87]! Слухи ходили самые разные, и некоторые понемногу подтверждались. Среди ночи стали пропадать люди, и, наконец, стали раздаваться призывы к борьбе с каппутистами. Но большинство пропавших вернулись, от них посыпались бесконечные жалобы, что их подвешивали и избивали, раздевали и методично хлестали ивовыми прутьями по этим самым частям. Их организации расклеили по улице дацзыбао с лозунгом «Притеснителям революционных масс не скрыться от наказания!» Если пропадала девица, она возвращалась обязательно с опухшим лицом, но хранила молчание и не рассказывала, что перенесла.

Призывы к борьбе с «идущими по капиталистическому пути» нарастали с каждым днём, на общих собраниях люди непрерывно выступали с обвинениями. В этот период самое глубокое впечатление на жителей городка произвёл один румяный парнишка лет двадцати. С повязкой на рукаве, в армейской шапке он выступал долгих шесть часов. Он потратил целую уйму времени на разыскание материалов, чтобы привести примеры целого ряда злодеяний Чжоу Цзыфу и Чжао Вина. Когда он рассказывал о том, какое давление оказывалось на валичжэньцев, как мучительно они боролись из последних сил, из толпы слушателей летели лозунги, на глазах выступали слёзы. Немало людей вспомнили голод тех лет, вспоминали, как их топтали и издевались, и исполнились невыразимого гнева. «Бунт — дело правое! — раздавались крики. — Долой каппутистов, не желающих раскаиваться до гроба! Если враг не сдаётся, он будет уничтожен!» Когда призывы смолкли, парень продолжил выступление: «Я не боюсь быть изрезанным на куски, стащив императора с коня. Революционные боевые друзья, с радостью прольём кровь, чтобы весь мир стал красным! Боевые друзья, давайте объединимся — и в бой! В бой!» — и со слезами на глазах выбросил вверх кулак. Под сценой немало заплаканных девиц широко открытыми глазами долго смотрели на этого румяного парня.

На другой день после его выступления несколько боевых отрядов ворвались в помещение горкома, чтобы схватить Чжоу Цзыфу. Прослышав об этом, Чжоу Цзыфу сбежал, но два дня спустя его схватили. Другие вознамерились арестовать Четвёртого Барина Чжао Бина, но перед его воротами их остановил «Непобедимый боевой отряд». Чжао Додо, руки на поясе, крикнул: «А ну, кто попробует сделать ещё полшага? Я того враз и прикончу! Мать вашу, Четвёртый Барин всю жизнь боролся с контрреволюционной линией Чжоу Цзыфу, если бы не он, кто не подвергся бы ещё раз преследованиям и новым страданиям? Нет у того совести, кто забыл об этом, и я прокляну его предков!» — С этими словами он положил правую руку на кожаные ножны своего тесака. Народ пошушукался и разошёлся. С того времени Чжао Додо каждый день выставлял пост у дома Четвёртого Барина.

Чжоу Цзыфу повесили на грудь бумажную табличку, вытащили на помост, несколько раз подвергли критике, а потом стали водить по улицам. Поглазеть на процессию вывалили почти все горожане. За Чжоу Цзыфу вышагивали хунвейбины с винтовками за спиной. Один за другим раздавались лозунги, Чжоу Цзыфу на ходу признавал свою вину, но расслышать, что он говорит, было невозможно. Через пару дней интерес к этим процессиям угас. Кто-то раздобыл в театральной труппе художественной самодеятельности старинный костюм, его напялили на Чжоу Цзыфу и разукрасили ему лицо гримом. После этого интерес толпы значительно возрос. А когда интерес опять стал падать, один человек выдвинул потрясающую идею: по его словам, Чжоу Цзыфу — большой мастер побахвалиться и пустить пыль в глаза[88]. А раз из-за его бахвальства городок могли постичь большие бедствия, почему бы не вырезать у коровы это дело и не привязать ему ко рту! Толпа разразилась хохотом, поднялись руки в знак одобрения. Кто-то тут же побежал реализовать задуманное и вернулся, держа этот орган высоко над головой: «Принёс! Вот!» Пара человек вцепилась в волосы Чжоу Цзыфу, другие привязали половой орган ко рту. Под грохот гонгов процессия началась сызнова. Чжоу Цзыфу шёл, пошатываясь и обливаясь слезами. Грудь его намокла от стекавшей смеси крови и слюны. Толпа следовала за ним, громко хохоча и выкрикивая лозунги. Так процессия прошла по всем улицам и проулкам. Чжоу Цзыфу позволили снять эту штуковину лишь на время еды. У некоторых хунвейбинов в возрасте после всех этих шествий день-деньской всё тело ныло. Массируя друг другу спину кулаками, двое из них рассуждали: «Жаль животинку, хорошая была корова, телёночка в прошлом году принесла».

Множество дацзыбао появлялось на стене вокруг начальной школы. Написаны они были красиво, но небрежно и никаких серьёзных мыслей не выражали. Одна разоблачала повара в столовой, который, озираясь по сторонам, проглотил целое яйцо. В другой критиковали учительницу, которая наносила на лицо крем, и он обволакивал всё вокруг тлетворным ароматом буржуазии. Ещё одна дацзыбао обсуждала семейное положение одной из учительниц: единственная выпускница педагогического училища в школе, она высоко мнила о себе, была склонна противопоставлять себя революционным массам, в сорок с лишним лет ещё не была замужем. Зарплата у неё самая высокая — больше восьмидесяти юаней, так что можно представить, сколько она за эти годы высосала крови и пота из трудового народа. В правом верхнем углу дацзыбао была изображена сама учительница с размалёванными красной тушью щеками и строчкой мелких иероглифов сбоку: «Я — проститутка». Эта дацзыбао вскоре привела к ожесточению борьбы против неё. Последующие дацзыбао почти полностью сосредоточивались на этой учительнице. Все с небывалым интересом озаботились её семейным положением. «Она всегда осмотрительна, — анализировала одна из дацзыбао, — не смеётся и не болтает попусту, а на самом-то деле сдерживает любовную страсть. Раз за разом сушит перед дверью розовые трусы — как же ядовиты её скрытые намерения. Она проявляет исключительную заботу об учениках постарше. Когда у одного поднялась температура, и он почувствовал недомогание, она, воспользовавшись этим, обняла его и долго не хотела отпускать». Было немало дацзыбао, в которых не давала покоя её высокая зарплата: ведь на плечах пронести ничего не может, руками ничего не поднимет — с какой стати она получает столько деньжищ? С ума сойти! Аукнутся ей высосанные кровь и пот, отрыгнутся проглоченные вкусности… В конечном счёте в одной из дацзыбао провели связь между ней и Чжоу Цзыфу, мол, она полностью поддерживает и выгораживает самого видного каппутиста в городке, люди своими глазами видели, как во время его посещения школы она беседовала с ним с улыбочкой на лице. Потом появилась карикатура, на которой она и Чжоу Цзыфу были изображены одетыми в одну пару штанов. От этой карикатуры у многих разыгралась фантазия, все поражались: «Мужчина и женщина в одних штанах — куда это годится?» Похоже, перестало быть загадкой и то, что она до сих пор не замужем. Раз борьба с ней достигла такого уровня, то и участие в процессии по улицам не за горами. В один прекрасный день бунтари вытащили дрожащую учительницу, связали вместе с Чжоу Цзыфу и повесили ей на шею пару вонючих поношенных туфель[89].

К этому времени уличные процессии достигли своей высшей точки. Людей было море — ни проехать ни пройти, и старикам казалось, что происходящее не только не уступает, но и превосходит собрания, проходившие когда-то на месте старого храма.

Всё это время Четвёртый Барин Чжао Бин оставался цел и невредим, и многие были этим недовольны. За ним приходили несколько небольших боевых отрядов, чтобы подвергнуть публичной критике, но их остановили и заставили вернуться. Румяный парень, который лил слёзы во время своего выступления, негодовал:

— Даже императора можно стащить с коня[90], не то что какого-то Чжао Бина! Настал самый насущный для народа момент, за мной, революционные боевые друзья! — И встал во главе большой толпы хунвейбинов, которые стройными рядами, распевая военные песни, направились ко двору Четвёртого Барина. Вокруг дома давно расположился «Непобедимый боевой отряд». Чжао Додо, забравшись на высокий камень у ворот и уставившись на приближающихся хунвейбинов, гаркнул:

— Вы что, ослепли?

— Мы поклялись до смерти отстаивать революционную линию! — крикнул краснощёкий. — Доведём до конца кровавую битву с каппутистами! В атаку! — И первый бросился вперёд.

Началась потасовка перед воротами, скрестились деревянные дубинки, они ломались и взлетали в воздух. В самый разгар схватки румяный парень вскрикнул и, закрыв лицо, упал на землю. Поспешившие к нему, чтобы поднять, отвели его руки и увидели, что ему что-то попало в глаза — парень тёр их, а потом выступила кровь.

Многие получили ранения в этой схватке. Краснощёкий ослеп и на улицах Валичжэня больше не появлялся. Вести о нём дошли значительно позже, через десяток лет. Говорили, что все эти годы он терпел унижения и усердно учился, став большим талантом. Из-за слепоты у него вырос интеллект, он целыми днями декламировал вслух, мог за день написать множество поэм и стал знаменитым на всю страну слепым поэтом.

Когда толпа перед воротами разошлась, вышел Четвёртый Барин Чжао Бин. Он постоял, молча глядя на разбросанные обломки дубинок, выдранные волосы и следы крови. С измождённым лицом он выглядел значительно старше своих лет. Чжао Додо окликнул его, но Чжао Бин не ответил. Откуда-то издалека донёсся гомон, и Чжао Додо спешно скрылся. Через некоторое время он вернулся и сообщил: «Ничего особенного. Та учительница из начальной школы повесилась…»