Старый корабль

Глава 3

Суй Цзяньсу в конце концов уволился с фабрики. Многие были поражены тем, что человек из семьи Суй отошёл от этого ремесла. А Суй Цзяньсу почувствовал невыразимое облегчение. Он подал заявление в управление промышленности и торговли, много раз обращался к партсекретарю улицы Гаодин Ли Юймину и старосте улицы Луань Чуньцзи и в конце концов открыл на улице киоск по продаже вина и табака. Месяц спустя нашёл пустующее помещение, выходившее на улицу, и стал готовиться открыть там магазин. Он много раз приходил на мельничку к старшему брату с предложением заняться этим вместе, но Баопу всегда отрицательно мотал головой. Удручённый Цзяньсу попросил:

— У тебя почерк хороший, написал бы вывеску для магазина.

С грохотом вращался старый жёрнов. Взяв принесённую Цзяньсу кисть, Баопу громко спросил:

— Какое будет название магазина?

Цзяньсу произнёс отдельно каждый иероглиф:

— «Балийский универмаг».

Баопу расстелил на табуретке бумагу, но рука его вдруг начала беспрестанно дрожать. Он окунул кисть в тушь, и дрожь стала ещё сильнее.

Так он вывеску и не написал. Цзяньсу пришлось обратиться к директору городской начальной школы Длинношеему У. Пятидесятилетний, с поразительно дряблой кожей на шее, тот отказался от бутылочной туши и заставил Цзяньсу растирать тушь на старой тушечнице длиной полчи. Цзяньсу убил на это целый час. У взял большую, почти лысую кисть, смочил как следует в туши и принялся водить ею по новенькой красной бумаге. Цзяньсу видел, как на тощем запястье вдруг выступили три полоски вен, а когда они постепенно исчезли, все пять иероглифов вывески уже были написаны. Стиль трёх не походил ни на один существующий. При взгляде на них почему-то вспоминался ржавый инструмент. Повесив вывеску над дверью и прислонившись к косяку, стройный и белокожий Суй Цзяньсу думал, насколько странным выглядит его магазин, если судить по внешнему виду. За первую неделю после открытия он продал всего три бутыли кунжутного масла и одну пачку сигарет. Первым в магазин племянника явился Суй Бучжао, он огляделся и, перед тем, как уйти, предложил продавать вино в розницу и закуски к нему, а на стене нарисовать большой чан вина. Цзяньсу не только последовал всем советам дядюшки, но и сделал выводы: сбоку от входа на внешней стене он приклеил картинки киноактрис. Чан с вином вызывал у валичжэньских стариков воспоминания о том, как в старые добрые времена они, сидя на корточках, попивали вино на храмовых праздниках. Так что поначалу в магазине было много стариков, а потом туда повалила и молодёжь. Здесь становилось людно.

Дела в магазине только-только пошли в гору, когда туда, кряхтя, заявилась старая Чжан, урождённая Ван, и предложила продавать её поделки — домашние сласти, глиняных тигров и жестяные свистки. Их урождённая Ван продавала не один десяток лет, даже в лихие годы умудрялась сбывать свою продукцию. Ещё она подрабатывала тем, что тайно и в открытую предсказывала судьбы и гадала по лицу. Ей было за шестьдесят, она постоянно курила и казалась старой-престарой. Уголки рта урождённой Ван ввалились, шейка была тоненькая — не толще руки, острый подбородок был загнут, лицо вечно в пыли. Спина её была колесом, ноги дрожали, и, если она не говорила, то покряхтывала. Но её мастерство достигло поразительного совершенства. Глиняных тигров, например, она могла лепить с такими же ввалившимися уголками рта, как у себя самой, глянешь — старик стариком, а выражение лица добродушное. Тигры получались у неё всё больше и больше — самый большой был размером с подушку, и дети могли играть с ним вдвоём. Урождённая Ван предложила поставить одного из этих тигров на прилавок в «Балийском универмаге» на реализацию, а она получала бы комиссионные.

Улыбаясь, Цзяньсу смотрел на слой пыли у неё на шее и разговаривал без пущей серьёзности. Она же брала одну за другой сигареты со стойки и курила, сверля его вос трыми глазками. Ему тогда было тридцать шесть — чёрные волосы блестели, кое-где были видны угри. Красивое лицо продолговатой формы, сметливый и настороженный взгляд, за которым к тому же скрывалась изворотливость. Что и говорить — такие девицам нравились. Он до сих пор не женился, и всё из-за семьи. В те времена никто не осмеливался выдать свою дочь за этих двух представителей рода Суй — за него и Баопу. Баопу когда-то был женат на девице, которая прислуживала у них в семье, но она вскоре умерла от чахотки, и Баопу так и остался холостяком. Ван понимала, что Цзяньсу совсем не так прост, как его старший брат. Она смотрела на него, хихикая и показывая мелкие почерневшие зубы. Слегка покрасневший Цзяньсу подталкивал её рукой, чтобы она говорила, если есть что сказать, и даже назвал старой каргой. Ван достала из кармана несколько глиняных тигров и поставила на прилавок, и Цзяньсу показалось, что морды у всех точь-в-точь как её лицо. Он засмеялся, а Ван, дотронувшись до его руки и мощной груди, восхищённо произнесла: «Вот уж поистине крепкий мальчонка». Цзяньсу продолжал смеяться. Тут она со свирепой миной шлёпнула его по заду: «А ну, разговаривай с бабушкой, как подобает!» Цзяньсу ойкнул и больше не смеялся. Они стали обсуждать начальные цены и проценты на изделия ручной работы и занимались этим до тех пор, как зажгли фонари. Когда старуха уходила, они уже договорились.

После этого урождённая Ван стала приходить в магазин каждый день и одного за другим выстраивать на прилавке своих глиняных тигров. Торговля пошла бойчее — матери покупали игрушки детям наперебой. Если дети приходили сами, Ван учила их играть по-новому: устраивать сражение маленького тигра с большим и сталкивать их головами. Когда головы маленьких тигров разбивались и дети спрашивали, как быть, урождённая Ван говорила: «Скажите дома, пусть купят новых». Постепенно дневного времени стало недостаточно, пришлось зажигать фонари вечером, а бывало, что компания стариков засиживалась вокруг чана с вином и закусками и за полночь. Цзяньсу часто засыпал, положив голову на прилавок, а Ван набирала полный рот дыма и дула ему в губы. Цзяньсу считал, что она прекрасная помощница и что в процветании магазина есть и её заслуга.

«Это нас тигры обороняют», — говаривала она. А Цзяньсу при этом с сомнением посматривал на глиняных зверей с поджатыми губами. «Тигры — горные духи», — добавляла Ван.

В свободное время они болтали обо всём подряд, и урождённая Ван часто заговаривала о Суй Бучжао. При этом она улыбалась, показывая чёрные зубы. «Совсем отощал старый хрыч, просто мешок костей или ещё хуже. А раньше ведь немало гладких барышень столько удовольствия получали от этого костлявого, и я в том числе! Так и не раздобрел, старый чёрт, но дело своё знал туго». А ещё она однажды спросила:

— Знаешь, почему вражда пошла между ним и этим ненормальным Ши Дисинем?

Не сводя с неё глаз, Цзяньсу с любопытством помотал головой. Урождённая Ван взяла с полки сигарету и начала свой рассказ.

— По правде говоря, всё это такие мелочи! В те годы Валичжэнь был ещё оживлённее, чем сегодня — ты этого не застал. А в оживлённых местах среди мужчин ни одного порядочного не встретишь, попомни мои слова. Все силушки на женщин потратят, а на серьёзные дела здоровья уже и не хватает. Таким, как твой дядюшка, даже с тридцатью цзинями[13] муки не совладать, ножки заплетаются, глядишь — шлёпнулся и весь в муке, как снежный сугроб. Все животики надрывают от смеха! Эти морячки чуть ступят на берег, так и ходят с красными глазами, что твои волки. Люди их пугались, а если наладить с ними отношения, так вроде и ничего. Твой дядюшка много чего от этих морячков понабрался, это было видно по тому, как он вёл себя с людьми. Так что и в семье Суй появился человек, который не научился себя порядочно вести. Но и он, надо сказать, сделал кое-что доброе для нас, местных. Что я имею в виду? Он добыл на корабле какую-то чёрную дрянь, ароматную и вонючую в одно и то же время, как я слышала, это был мускус с какой-то добавкой. Если у кого в семье у барышни начинал расти животик, твой дядюшка брал эту штуковину и подносил ей под нос. Пару раз поднесёт, барышню прочистит со всех концов, и будто ничего не бывало. От скольких волнений это избавляло, верно? И надо было такому случиться, что об этом проведал Ши Дисинь, а ты не представляешь, какой это лицемерный праведник. Так он взъелся на твоего дядюшку, просто сил нет! Дядюшка твой сбежал от него на пристань, а тот пустился в погоню. И вот — один убегает, другой за ним гонится.

Урождённая Ван закурила ещё одну сигарету, неторопливо выпустила дым через ноздри и продолжила:

— Гонится он за ним, гонится, никак догнать не может. Но есть ещё воля неба: дядюшка уже было добежал до пристани, но к, несчастью, споткнулся и упал. Подбежавший чудак Ши Дисинь схватил его за лодыжку и давай выворачивать. Дядюшка песком в него кидает, а тот знай себе продолжает. В то время острых камней на берегу было побольше, чем сейчас. Дядюшка извертелся головой и скоро уже был весь в крови. Ругался он беспрестанно, а Ши Дисинь хоть бы слово сказал. В конце концов Ши Дисинь изловчился, ударил камнем по сжатому кулаку дядюшки и схватил выпавшую оттуда штуковину. И они, оба в кровище, принялись мутузить друг друга ещё яростнее. Ши Дисинь был убеждён, что рано или поздно Валичжэнь пропадёт от этой штуковины, а вот молодые люди её жаловали. Как тут не быть побоищу! Почувствовав, что силы на исходе, Ши Дисинь размахнулся и швырнул эту штуковину в реку. Драка тотчас прекратилась, и они уставились друг на друга окровавленными физиономиями…

Урождённая Ван закончила свой рассказ, а Цзяньсу долго ещё молчал в восторге от этой случившейся десятилетия назад драки. «Окажись я там тогда — в реке оказался бы Ши Дисинь».

В свободное время в магазин забегали и работники фабрики: пожилые — опрокинуть стопку вина, молодёжь — поесть сластей. Набьёшь полный рот, и через какое-то время можно вытянуть длинную-предлинную нить. Немало девиц и парней как раз из-за этих нитей и приходили. Жуют, тянут и хихикают при этом. Бывало, жуёт девица сласть, а Цзяньсу хвать за палочку, вытянет длинную нить и намотает девице вокруг шеи. Однажды заявилась Наонао — в рабочем белом фартуке, бело-розовые руки выглядывают. Не успела войти, так сразу стало видно, что она в приподнятом настроении — научилась танцевать «диско»: руки со сжатыми кулачками вытянуты, и крутится то вправо, то влево, подвывая «о-о…» — вот такое высокое мастерство! Цзяньсу не отрывал от неё глаз, сжимая в руке только что полученные два гривенника. Когда Наонао стала есть сласть, он подошёл. Чёрные блестящие глазки Наонао бегали, оглядывая выставленное на прилавке, палочка со сластями неторопливо вращалась во рту. Стоило Цзяньсу протянуть руку, чтобы схватить палочку, как Наонао подняла указательный палец и рассчитанным движением ткнула ему в грудь. Цзяньсу зашатался, в голове мелькнула мысль, что она попала как раз в точку укалывания, грудь слегка онемела. Он сел на своё место, холодно взирая на Наонао, пока этот огненный шар, который катался туда-сюда перед прилавком, не выкатился в дверь. И он глубоко вздохнул.

На фабрике «Крутого» Додо впервые после открытия приключился «пропавший чан».

На этот раз неприятности продолжались пять дней, и хотя потери были намного меньше, чем в прошлом, Чжао Додо пребывал в полном смятении. Он многократно прибегал на старую мельничку и молил Суй Баопу вступить в должность техника фабрики. Баопу неизменно отказывался. Он раз за разом распределял на конвейере собравшуюся горками фасоль, а потом снова усаживался на табурет, который служил уже нескольким поколениям таких, как он, смотрителей. Додо вылетел из старой мельнички, ругаясь на чём свет стоит. «Точно пристрелю когда-нибудь этого чурбана, — ярился он. — Почему его не прикончить, раз он такой болван?» В течение нескольких десятков лет после земельной реформы «Крутой» Додо возглавлял народное ополчение улицы Гаодин и не одного поставил к стенке. «Вот сейчас было бы неплохо разделаться с этой дубиной из семьи Суй», — думал он. Но годы уже не те, да и винтовки нет. На фабрике многие спрашивали, почему он не позвал Баопу, и Додо с потемневшим от гнева лицом бросал в ответ: «Торчит, как истукан, на своей мельничке», — и ходил туда-сюда, не в состоянии успокоиться. Наконец он вспомнил про ещё одного человека из семьи Суй, отправился в «Балийский универмаг» и без обиняков стал звать Цзяньсу в техники. Цзяньсу сказал, что для этого не подходит.

— Среди членов рода Суй, которые занимались этим ремеслом, не было ещё таких, кто бы не подходил, — разулыбался Додо. — Буду платить самую высокую зарплату, только попробуй. Среди вас всегда найдутся такие, кто может справиться с «пропавшим чаном».

Цзяньсу про себя холодно усмехнулся — он понял, что Чжао Додо, как и прежде, рассчитывает на старшего брата. Пока он размышлял над предложением, его стала уговаривать урождённая Ван, мол, работа прекрасная, ну а насколько она хороша, можно понять лишь когда попробуешь.

— Ну, а как быть с магазином? — спросил он. Ван тряхнула чёрными складками на шее, словно хищная птица, и уставилась на него:

— Магазин остаётся твоим! А я буду за ним смотреть. Я ведь всё время заботилась о твоём бизнесе.

Цзяньсу молчал, с усмешкой глядя через дверь магазина на небо.

Цзяньсу вернулся на фабрику. А урождённая Ван полностью взяла на себя управление «Балийским универмагом». Каждый день в определённое время она просиживала за прилавком пару часов, и торговля шла не хуже, чем раньше. Втихую она добавляла в чан с водкой апельсиновых корок и немного холодной воды. Оставшееся время она организовывала очень тщательно и, помимо забот по хозяйству, рано поутру отставляла все дела и отправлялась массировать спину Четвёртому Барину. С делами она справлялась играючи, только вот спина его последнее время тревожила. Четвёртому Барину через два года будет шестьдесят, здоровье у него отменное и энергии хоть отбавляй. Но он начал добреть, и больше всего в спине, что её и пугало. Урождённая Ван массировала ему спину не один десяток лет, её пальцы, которые лепили глиняных тигров, бегали как заведённые, доставляя Четвёртому Барину несказанное удовольствие. Но в последнее время она стала чувствовать, что силёнок не хватает. У Четвёртого Барина она нередко встречала Ханьчжан, его названную дочь, и однажды во время массажа обронила, что пора Ханьчжан сменить её. Раздобревшее тело Четвёртого Барина, чуть прикрытое простынёй, нетерпеливо повернулось на кане, но он лишь что-то промычал в ответ. С тех пор Ван об этом не упоминала. Когда она выходила из дома Четвёртого Барина, поднималось круглое красное солнце. Ван спешила в магазин и, чуть запыхавшаяся, вставала за прилавок.

Цзяньсу не очень-то хотелось приходить в магазин — на фабрике казалось интереснее. Появлялся он там раз в месяц, чтобы подвести баланс. Фабрика работала по-старому, как мануфактура, только название сменилось. Правда, ушло немало людей, не пожелавших работать на Додо, а новенькие были в основном женщины. Фабрика работала в непрерывном режиме, и персонал выходил в две смены. Ночью от жары работницы клевали носом, и было умилительно смотреть, как они устраиваются прикорнуть — кто у чана с крахмалом, кто у бассейна с холодной водой. Как техник-инструктор, Цзяньсу не должен был выходить на работу в определённые часы, он мог явиться в любое время. По ночам он приходил лишь в лёгкой сиреневой куртке и прямых синих брюках, заправленных в блестящие резиновые сапоги. Из-за густых чёрных волос лицо казалось ещё белее. Одну за другой он с насмешливой улыбочкой оглядывал спящих девиц. Через некоторое время лицо его бледнело ещё больше, а взгляд сверкал. Удивительное дело — хоть и стоял он так недолго, девицы начинали просыпаться и зевать в его сторону. А одна толстушка по имени Даси заходилась в кашле. Работница она была не из лучших и, промывая лапшу, нередко роняла целые связки у бассейна с холодной водой. Подошедший Цзяньсу зло пнул на полу комок лапши. Даси перестала кашлять, но заикала и уставилась на него. Но он прошёл мимо, поскрипывая новыми резиновыми сапогами. Работницы позёвывали, лениво вставали и начинали вылавливать ситами выжимки, их белоснежные фартуки развевались в сгустившемся тумане. В цехе быстро разносилось особое благоухание, похожее на аромат румян. Сверху завис стальной ковш с бесчисленными отверстиями, полный жидкого крахмала. Работник похлопал рукой по его верхней части, и оттуда заструились серебристые нити. Попадая в дышащий паром котёл, они тут же превращались в сверкающую прозрачную лапшу. Работник только что проснулся и с криком колотил по ковшу, покачивая головой. Чёткие ритмичные звуки были слышны во всём цехе. Цзяньсу уселся на деревянную табуретку и полчаса молча курил, поблёскивая глазами. Потом вдруг встал и с громким топотом выбежал из цеха, ни разу не обернувшись. Его статная, высокая фигура промелькнула мимо занятых работой женщин и скрылась.

Добежав до высокой бетонной платформы, где фабрика сушила лапшу, Цзяньсу остановился, переводя дух, задрал голову и стал смотреть на мокрые звёзды, прислушиваться к плеску реки и громыханию старой мельнички. В той стороне в окошке смутно виднелся свет: должно быть, Баопу сидит там на своей табуретке, следит за жёрновом. Цзяньсу пристально вглядывался в окошко, словно надеясь, что оно распахнётся или свет станет ярче. Потом разочарованно спустился с платформы, обогнул угол здания фабрики и остановился перед большим помещением. Внутри горел свет и раздавался храп. Он знал, что там спит хозяин фабрики «Крутой» Додо. Цзяньсу постоял немного, и рука сама потянулась к дверной ручке. Затаив дыхание, он толкнул дверь, вошёл, закрыл её за собой и осторожно повернулся. Додо лежал лицом вверх на тёплом кане в одних чёрных трусах из толстой ткани, они стояли колом и тошнотворно поблёскивали. С годами все валичжэньские, кроме Суй Бучжао, набирали вес. Свешивающееся брюхо Додо походило на большущую опухоль. Борода с проседью, лицо в жирных складках, странные красные пятна на щеках. Губы с налётом зелени приоткрыты, торчит один передний зуб. Цзяньсу вдруг показалось, что левый глаз Додо приоткрыт — сердце ёкнуло. Он замер, протянул руку и поводил перед ним пальцем. Полуоткрытый глаз не шевельнулся, и Цзяньсу облегчённо вздохнул. Додо тяжело дышал, большой кадык беспрестанно двигался. На узком подоконнике рядом с каном зачем-то лежал большой тесак. Чрезвычайно острое лезвие в пятнах ржавчины, тыльная сторона — с палец толщиной. Цзяньсу смотрел на этот тесак, и кровь вдруг отлила у него от лица. Он постоял, не шевелясь, ещё немного, потом беззвучно отступил к двери и вышел.

Близился праздник Середины осени[14], накануне подвели баланс, и оказалось, что с запуска фабрики прибыль значительно увеличилась. Особенно после введения механизации — старая мельничка за семь дней перемалывала на десять даней[15] фасоли больше обычного. Чжао Додо неоднократно ходил на мельничку и всякий раз возвращался в приподнятом настроении. Он предложил своему бухгалтеру сделать специальный расчёт по механизированной мельничке, и получалось, что доход ожидается немалый. Вот он и решил по случаю праздника устроить банкет и пригласить Ли Чжичана, оказавшего помощь в установке оборудования, техника Ли и Суй Бучжао. Особое приглашение получил Цзяньсу. Готовить Чжао Додо позвал повара городской управы Пузатого Ханя: тот считался первым кулинаром в Валичжэне. На радостях Чжао Додо щедрой рукой угощал выпивкой и закуской работавших в ночные смены. Говорили, что Пузатый Хань может приготовить сто шестьдесят блюд с тофу, каждое со своей формой и вкусом. Возможно, под воздействием этих слухов Чжао Додо предоставил ему в тот день в качестве исходных материалов лишь десяток корзин с обломками лапши с прошлого «пропавшего чана». Пузатого Ханя это ничуть не смутило, он лишь сбросил майку, которую обычно носил в самое напряжённое время стряпни, и принялся работать голым по пояс. В результате на каждом столе стояло по двенадцать блюд: тут было и красное, и зелёное, и кислое, от которого люди содрогались всем телом, и сладкое, от которого раздавалось восхищённое причмокивание. Через некоторое время рубашки пьющих уже промокли от пота, и все, довольные, широко раскрывали рты, чтобы передохнуть. После банкета Чжао Додо заставил бухгалтера ещё раз произвести подсчёты, и выяснил, что десяток с лишним корзин ломаной лапши стоили не так уж много, немало денег ушло на сахар и уксус, а ещё на большую упаковку чёрного перца, который повар стащил из городской столовой.

Банкет продолжался до двух ночи — у фабричных прошла уже третья смена. Цзяньсу пил осмотрительно, поглядывая при этом на каждого. Суй Бучжао давно уже набрался и заплетающимся языком рассказывал на ухо технику Ли про дядюшку Чжэн Хэ. Чжао Додо побагровел, но был абсолютно трезв. Предлагая Цзяньсу тост в его честь, он заявил:

— В городке никто дальше своего носа не видит! Сколькие смеялись надо мной, говорили, что зря я беру на работу молодёжь из семьи Суй. А я знаю, что делаю! По мне, пока рядом кто-то из семьи Суй, никаких «пропавших чанов» на фабрике не будет!

Цзяньсу опрокинул рюмку и уставился на Чжао Додо, негромко проговорив: «Неплохой расчёт!» Потом сел и перевёл взгляд на Ли Чжичана. В это время кто-то крикнул: «Девицы перепились!», и Цзяньсу потихоньку вышел из-за стола. Он прошёл в цех, чувствуя подступающее опьянение, лицо его чуть покраснело. Лица работниц тоже порозовели, и они без умолку хихикали. Но работать не прекращали, только покачивались, но действовали исключительно слаженно. Стоя среди висящей в цехе дымки, Цзяньсу закурил и стал наблюдать. Первой его заметила Даси, которая сделала вид, что не видит, но с необычайной проворностью тянула нити лапши двумя руками, как сумасшедшая. Восседавший наверху и стучавший по ковшу работник затянул песню. Что он поёт, было не разобрать, но можно было предположить, что песенка не очень приличная. Сильно опьяневшая Наонао сначала работала, пошатываясь, как все остальные, но потом её повело так, что она свалилась на пол. Одежда на ней собралась складками, а она знай себе весело покрикивает. Случайно даже выставила места, которые девицы обычно напоказ не выставляют. Хорошо хоть ненадолго — потом быстро поправила одежду и встала. Она-то встала, а вот Цзяньсу качнуло так, что пришлось схватиться рукой за стену. Смуглый работник, колотивший по ковшу, продолжал тянуть свою песенку. Цзяньсу еле вышел из цеха, с трудом добрался до стола и приткнулся к дядюшке.

Он мгновенно задремал, смутно слыша сквозь сон дядюшкины слова: «Течь в левом борту». Потом ему всё время казалось, что он плывёт по морям. Как долго он так проплавал, неизвестно, но вдруг раздался дядюшкин вопль: «Пришли!» Он тут же проснулся и, разлепив глаза, увидел, как Чжао Додо, вытянув шею, слушает Ли Чжичана. Когда голос Ли Чжичана стал различим, Цзяньсу оторопел, и всё опьянение как рукой сняло. Ли Чжичан говорил о приобретении старого электродвигателя у изыскательской партии. По его словам, если переделать его в генератор, то вся улица Гаодин будет ярко освещена. Всё это якобы уже обсуждалось со старостой улицы Луань Чуньцзи, партсекретарем Ли Юймином и Четвёртым Барином, который это одобрил. Тут Ли Чжичан стал с воодушевлением говорить, что потом хочет перевести на научные принципы всю фабрику. Всё: и прохождение крахмальной массы через перфорированный ковш, и осаждение и процеживание осадков — будет механизировано. Сначала нужно спроектировать передаточные колёса, большие и малые, более сорока штук. Возможно, кто-то не поверит, но некоторые из них — штуки три-четыре — по размеру не больше персика. Имея опыт с мельничкой, «Крутой» Додо, конечно, уже всему верил. Дослушав до этого места, он поспешил провозгласить тост в честь Ли Чжичана. Цзяньсу громко кашлянул, Ли Чжичан повернулся к нему и, встретив укоряющий взгляд, постепенно свернул свои речи. Через некоторое время Цзяньсу встал и вышел; немного спустя, якобы до ветру, поднялся из-за стола и Ли Чжичан.

Вместе они взошли на бетонную площадку сушилки, где дул прохладный ветерок. Оба долго молчали, а потом Цзяньсу взял Ли Чжичана за руку и крепко сжал.

— Что ты хочешь от меня? — спросил тот.

— Хочу, чтобы ты немедленно прекратил эти проекты! — негромко сказал Цзяньсу.

Ли Чжичан взволнованно отдёрнул руку и затараторил:

— Не могу, это невозможно! Электродвигатель определённо нужно покупать, передаточные колёса точно необходимо проектировать. Я просто должен это сделать. Валичжэнь непременно будет ярко освещён.

В свете звёзд глаза Цзяньсу блеснули, он придвинулся ближе и ещё тише проговорил:

— Я не об электродвигателе. Я о колёсах для фабрики. Хочу, чтобы ты остановился. Хочу, чтобы ты бросил это.

— Я не могу остановиться, — упрямо твердил Ли Чжичан. — Я не могу что-то бросить, не могу отказаться от механизации.

Цзяньсу промолчал, скрипнув зубами. Ли Чжичан удивлённо глянул на него. Дотронувшись до руки Цзяньсу, он почувствовал, что тот горит, и тут же отдёрнул свою. Цзяньсу посмотрел вдаль на тускло-жёлтые окошки по берегам и, словно разговаривая сам с собой, сказал:

— Фабрика лапши моя, моя и Суй Баопу. Слушай сюда, Ли Чжичан, и запомни: вот когда фабрика перейдёт в руки семьи Суй, можешь заниматься своими дьявольскими придумками. — Охнув, Ли Чжичан отступил на пару шагов. А Цзяньсу повернулся к нему: — Не веришь? Не так уж долго осталось ждать. Вот только болтать об этом не надо, никому.

Ли Чжичан продолжал пятиться назад, ломая смуглые руки, и когда заговорил, голос его дрожал:

— Я не скажу, никому не скажу! Но я не могу отставить проектирование. Если только Суй Бучжао тоже не велит мне остановиться, только тогда!

— Ну, иди спроси его, — холодно усмехнулся Цзяньсу. — Только подождать придётся, пока он вернётся от дядюшки Чжэн Хэ.

На этом разговор закончился.

Ли Чжичан и впрямь пошёл спрашивать Суй Бучжао, но старик говорил всё вокруг да около. Ли Чжичан понял, что у Цзяньсу с дядюшкой всё обговорено. И наконец стало ясно: семьи Суй и Чжао — заклятые враги. Пока фабрика в руках семьи Чжао, все его замечательные приводные колёса могут вечно крутиться у него в душе. И они крутились день и ночь, не давая заснуть. Иногда крутились прямо над головой, и он взволнованно протягивал руку, чтобы дотронуться до них. Но дотронуться было не до чего. Лишь во сне он цеплялся указательным пальцем за одно из колёс, ледяное-ледяное. Столько было подготовлено чертежей, и вот, в ночь на праздник Середины осени, все его планы рухнули. Он раз за разом вспоминал обстоятельства той ночи: под свист ледяного ветра они с Цзяньсу стоят рядом на площадке. Он берёт Цзяньсу за руку, чувствует, какая она горячая, и торопливо отпускает. Больше он не смел думать по ночам об этих колёсах. Но огненная страсть днём и ночью горела в его груди. Приходилось всеми силами сдерживать себя. Потому что он мог не слушаться кого угодно, но не Суй Бучжао. Лишь слово Суй Бучжао могло стать для него благодеянием, дающим новую жизнь.

К своим старшим родственникам Ли Чжичан питал противоречивые чувства, и эти чувства были самые особенные на земле. Он их и ненавидел, и любил. Его дед Ли Сюань с четырнадцати лет считал себя не таким, как все, побрил голову и ушёл на далёкую большую гору вести таинственную жизнь; отец Ли Цишэн заведовал техникой у одного капиталиста на северо-востоке и вернулся в Валичжэнь с худой славой. Народ считал, что ни один порядочный человек не станет управлять техникой у капиталиста. И хотя впоследствии он старался вернуть себе доброе имя, прощения у местных так и не получил. В их глазах представители семьи Ли стали синонимом странности и испорченности, их трудно было понять, да и положиться на них нельзя было. В школе Ли Чжичан выделялся среди сверстников смышлёностью. После пяти лет начальной школы он готов был поступить в среднюю школу первой ступени, но в городке нашёлся человек, заявивший, что он «не подходит», и учиться дальше его не пустили. Причины называли разные и непонятные, но основным доводом было то, что его отец управлял техникой у капиталиста, и начальной школы для него довольно. Он вернулся домой с лютой ненавистью к отцу и деду.

Когда Ли Чжичану исполнилось девятнадцать, случилось то, в чём он всегда раскаивался. Произошедшее заставило его понять, что при любых обстоятельствах нельзя делать то, что на ум взбредёт, нужно быть бдительным и не забываться.

Дело было тёплым весенним вечером. Охваченный жаром Ли Чжичан решил прогуляться в одиночестве по берегу реки. Он никогда и думать не думал, что может до такой степени чего-то захотеть. Вот такое было желание. Отсветы вечерней зари на реке такие красивые, а по берегам на ивах раскрываются почки и клонятся под ветерком застенчиво, как молодые девушки. Вот какое было желание. Он растерянно побродил в одиночестве, потом пересёк отмель и зашагал обратно. Но когда дошёл до ивняка, в горле запершило, словно оно опухло. Он остановился и опустился размякшим телом на тёплый песок. Забавлялся долго и вернулся домой, когда уже совсем стемнело. Стало намного легче, руки стали мягкими, и он хорошо выспался.

Когда на следующий день он вышел на улицу, несколько человек с любопытством уставились на него. «Ну как там, в ивняке, славно поразвлёкся?» — хихикнул кто-то. «В книгах такое „рукоблудием“ называется!» — заржал другой. Ли Чжичана словно калёным железом обожгло, в голове загудело. Замерев, он повернулся и, не разбирая дороги, побежал назад. «Худо дело, худо!» — кричал он про себя… Позади раздался взрыв смеха, и кто-то заорал: «Видели! Все видели!»

С того времени молодой Ли Чжичан заперся дома и не показывался. Через несколько дней в посёлке почувствовали неладное. Партсекретарь улицы Гаодин Ли Юймин, тоже из рода Ли, явился лично и принялся стучать в дверь. Похоже, она была не только закрыта на засов, но и подпёрта изнутри, а также забита гвоздями. Ли Юймин повздыхал-повздыхал и ушёл, сказав, мол, пусть сам разбирается. Приходило ещё много народа, стучало, но результат был тот же. «Эх, семья Ли, семья Ли!» — вздыхали местные. Последним в дверь постучал Суй Бучжао. В городке, наверное, он один понимал людей из семьи Ли и, несмотря на разницу в летах, давно завязал дружбу с Ли Чжичаном. Он думал, что его друг сам выйдет, но постепенно эту надежду потерял и принялся колотить в дверь, громко ругаясь на чём свет стоит. «Не надо ругаться, дядюшка Суй, — послышался из-за двери слабый голос Ли Чжичана, — Чжичан недостоин тебя, Чжичан совершил постыдный поступок и теперь ему остаётся лишь умереть». Услышав такое, Суй Бучжао надолго задумался, потом повернулся и ушёл. Вернулся он с топором в руке и в три удара разнёс дверь. Ли Чжичан вышел навстречу, покачиваясь, тощий как спичка, с бледным лицом и спутавшимися в шар волосами: «Славно ты сработал, дядюшка, а теперь и меня так же раскрои своим топором». Суй Бучжао потемнел лицом и выдохнул: «Добро». Но пустил в дело не топор, а топорище — так хватил Ли Чжичана, что тот свалился на пол, с трудом поднялся, но второй удар снова свалил его. «Ну и слепец же я — подружиться с таким трусом!» — ругался старик, уперев руки на поясе. Повесив голову, Ли Чжичан сказал, что не может смотреть в глаза людям. «Да было бы из-за чего!» — рыкнул Суй Бучжао.

Он заставил Ли Чжичана умыться и причесаться, велел выпрямиться и высоко держать голову, и они вместе вышли на главную улицу Валичжэня. На них глазели, но выражения лиц были серьёзные, ни единого смешка.

В общем, произошедшее в тот день чуть не раздавило его. Но он не погиб, а под ударами топорища Суй Бучжао родился заново. И опять радовался и мучился по ночам, когда над головой крутились золотые колёса. Он не смел дотрагиваться до них, зная, что наступит день, и он установит их на фабрике. Но не хватало терпения. То же нетерпение, как тогда в ивняке. Возможно, страсть, которая обуревает его сегодня, есть изменённая форма той, что чуть не погубила его. Сплошное мучение, и он ничего не может с этим поделать. Нужно лишь решить для себя — первым делом вместе с техником Ли установить генератор для улицы Гаодин, чтобы превратить Валичжэнь в море света. Столько людей здесь уже пострадало от нехватки света! Один человек покупал в «Балийском универмаге» глиняного тигра, так урождённая Ван впотьмах подсунула ему игрушку с трещиной. А ещё одному, по прозванию Эр Хуай, было поручено сторожить заливные луга, так он вечно шатался вокруг во мраке, напоминая народу Чжао Додо в молодости. Ли Чжичан терпеть не мог, когда мимо быстрым шагом проходил этот тип.

Ли Чжичан частенько приходил на берег реки к старой мельничке и подолгу простаивал там, где вращались первые спроектированные им колёса. Мельничка громыхала подобно отдалённым раскатам грома. Через окошко был виден самый молчаливый потомок семьи Суй. Он тоже учится быть таким же бессловесным. Казалось, он, как и старый жёрнов, обладает некой силой, способной спокойно и невозмутимо перемолоть всё, что угодно. Но этот человек не издавал ни звука. Вот он встаёт, разравнивает гладким деревянным совком горки фасоли на ленте транспортёра, на обратном пути бросает взгляд наружу за дверь и поднимает вверх совок. Следуя за его взглядом, Ли Чжичан видит руку с трубкой и с ленцой направляющегося к мельничке Цзяньсу. Вот, оказывается, кому махал Баопу — младшему брату. Цзяньсу сунул трубку в рот и вошёл. Баопу предложил ему табуретку, но тот садиться не стал.

— В тот день, когда ты пил вино, — начал Баопу, — я боялся, что напьёшься, дома тебя поджидал…

Сначала Цзяньсу сохранял улыбочку на лице, потом она разом исчезла. На лице проступила бледность, как в тот вечер на площадке. Свесив голову, он выбивал свою трубку. Помолчал, потом негромко проговорил:

— Дело одно есть. Когда это пришло мне в голову, очень хотелось прийти к тебе на беседу. Но в тот день я всю ночь пил, и на следующий день спать не ложился. Говорят, все глаза были красные. А потом этот порыв и произошёл. Не буду говорить об этом. Не хочется.

Баопу огорчённо поднял взгляд на Цзяньсу. И сказал, следя за скатывающимися с совка каплями:

— Ты всё-таки скажи. Разве ты не хотел обсудить это со мной?

— Тогда хотел, а теперь не хочу.

— И всё же скажи.

— Сейчас не хочу.

Братья замолчали. Баопу свернул сигарету и закурил. Цзяньсу тоже зажёг трубку. Мельничка наполнилась дымом. Клубы собирались слоями, а потом опускались ниже, на большой старый жёрнов. Тот медленно вращался и увлекал дым за собой. В конце концов синеватая завеса дыма скрутилась в трубочку и стала выходить через окошко. Сделав несколько затяжек, Баопу выбросил окурок:

— Разве можно не говорить, держать всё в себе? Если что приключается, нам, братьям, нужно это как следует проговаривать. Понятно, что дело серьёзное, иначе ты не был бы так взволнован. А важные дела тем более нельзя держать втайне от меня.

Цзяньсу побледнел ещё больше. Потом трубка у него в руке задрожала. Он с трудом спрятал её и тихо промолвил:

— Хочу отобрать у Чжао Додо фабрику.

Стоявший за окном Чжичан отчётливо слышал каждое слово. Как только Цзяньсу произнёс эту фразу, на мельничке раздался звонкий звук, будто переломился стальной прут. Он испугался, не случилось ли что с передаточными колёсами, но жёрнов продолжал вращаться как обычно. Баопу встал, его глаза, глубоко посаженные под нависшим, как скала, лбом, блеснули. Он чуть кивнул:

— Понятно.

— Фабрика всегда носила имя Суй. Она должна быть или моей, или твоей. — Взгляд Цзяньсу пронзал лицо брата.

Баопу помотал головой:

— Она ничья. Она валичжэньская.

— Но я могу заполучить её.

— Нет, не можешь. Нынче ни у кого такой силы нет.

— У меня есть.

— Нет! И думать забудь! Не забывай отца. Он сначала тоже считал, что фабрика принадлежит семье Суй. В итоге из-за этого ошибочного представления стал харкать кровью. Два раза ездил верхом платить по долгам, один раз вернулся, а во второй вся спина гнедого была в крови. Так в поле красного гаоляна и умер…

Дослушав до этого места, Цзяньсу с невнятным воплем ударил кулаком по табуретке. От боли он полусогнулся, держа табуретку двумя руками.

— Эх, ты! Эх, ты, Баопу… Не хотел говорить, но ты как назло заставляешь меня всё высказать! И сила, с которой ты нанёс мне поражение, чтобы погасить пылающий в моей душе огонь, подобна удару кулака в лоб. Но я не боюсь, можешь быть спокоен, я просто так не сложу руки. Ты хочешь, чтобы я всю жизнь просидел вот так на старой мельничке и слушал громыхающие стенания старого жернова? Не выйдет! Не этим должны заниматься члены семьи Суй! Старшее поколение семьи не было такими никчёмными… Я тебя слушаться не стану. Я уже не один десяток лет терплю. Нынче мне тридцать шесть, а я ещё не женат. У тебя была жена, но умерла. Ты должен жить лучше, чем любой другой, а ты с утра до вечера сидишь здесь, на мельничке. Ненавижу тебя! Ненавижу! Сегодня вот чётко и ясно говорю, ненавижу тебя за то, что ты с утра до вечера сидишь здесь…

Чжичан, замерев, стоял под окном. Он видел, как по лбу, по щекам Цзяньсу катились крупные, с горошину, капли пота.