Старый корабль

Глава 5

Задолго до того, как нашёлся старый корабль, на вторую весну после смерти Суй Инчжи умерла мачеха Хуэйцзы. В день её смерти загорелась роскошная главная усадьба старого дома. Её мёртвое тело лежало на покрытом сажей кане — невыносимое зрелище. Лишь Баопу видел, как умерла мачеха. Он один тайно и похоронил её. Впоследствии Цзяньсу часто спрашивал, отчего умерла мать, и Баопу всегда говорил, что она приняла яд. Так оно и было, но кое о чём другом Баопу никогда брату не сообщал. Теперь, когда старого дома не стало, сестра устроила в его фундаменте огород. По ночам лунный свет освещал чёрные подпорки для коровьего гороха, заставлял искриться капли воды на листьях капусты.

Баопу помнил, как через полгода после смерти отца Суй Бучжао обратился к Хуэйцзы:

— Ты, сестрёнка, съезжала бы из старого дома.

Но та не стала этого делать. Он подступился к ней опять:

— Старший брат преставился, а тебе удачи недостаёт, чтобы совладать со злом, которое несёт дом.

Хуэйцзы на него даже не взглянула. Ещё через пару дней Суй Бучжао неожиданно вбежал в старый дом с багровым лицом и дрожа всем телом.

— Хуэйцзы! Хуэйцзы! — громко позвал он, без конца потирая одежду. Та с отвращением и некоторым удивлением глянула на него:

— Ты чего?

Суй Бучжао, с трясущимся подбородком и хлопающими серыми глазками, махнул рукой на улицу:

— Я у себя всё чисто прибрал, пол заморскими духами обрызгал. — Хуэйцзы непонимающе уставилась на него. В конце концов он аж ногой топнул: — Съезжай из старого дома и давай жить ко мне, бедолаге!

Хуэйцзы просто ушам не поверила! И отвесила ему оплеуху. У Суй Бучжао потекла из носа кровь, но он повторил, кусая губы:

— Тебе надо со мной жить.

Видя, что просто так он не уйдёт, она повернулась и схватила ножницы. Суй Бучжао пустился наутёк.

— Эта твоя мачеха — пропащая женщина, — жаловался он племяннику Баопу, — чуть ножницами меня не пырнула! Я к ней с добром, а она меня не знаю за кого держит. Я всю жизнь провёл в морях, но к ней ни единой дурной мысли не имел. Да, я гол как сокол, но ничего никому не должен — как раз то, что ей надо! Ну, так и будет с меня! Она по морям не ходила и мира не видела. В южной стороне, вон, немало женщин сходятся с братьями мужа после его кончины. Всё, хватит! Пропащая баба, совсем пропащая.

Суй Бучжао съехал и, пока Хуэйцзы была жива, никогда больше не переступал порог старого дома. Прошло немного времени, и действительно объявились люди, которые стали выгонять их, потому что дом изымался в пользу государства. Баопу стал уговаривать мачеху съехать, но та, стиснув зубы, стояла на своём. Ничего не говорила, просто не съезжала. Потом позволила Цзяньсу и Ханьчжан переселиться в пристройку старшего брата, а сама осталась жить одна в просторной усадьбе. Баопу казалось, что из-за упрямства даже её красивые кончики бровей смотрелись непреклонно и ненавидяще. Он, конечно, сразу вспомнил, как она разбила себе руки, когда отец первый раз вернулся после выплаты долгов.

После того как Хуэйцзы и старый дом погибли, за Баопу с братом и сестрой стала день и ночь следить пара ополченцев — они довольно долго ошивались рядом, но потом исчезли. За это время во двор постоянно наведывался в поисках ценностей Чжао Додо, который вместе со своими спутниками перетыкал всю землю длинными железными щупами. Ничего они так и не нашли и очень расстроились.

Братья с сестрой остались в сохранившихся пристройках. Во двор старого дома начал частенько заходить Суй Бучжао. Баопу упрашивал дядюшку перебраться к ним, но тот не соглашался. И они стали жить втроём в одной из пристроек, а в освободившиеся комнаты перенесли всякое барахло. Книг оставалось уже немного, и когда поползли нехорошие слухи, Баопу спрятал их в большой, похожий на гроб, сундук. Постепенно подросла Ханьчжан, обличием она напоминала мать, а нравом пошла в отца. Она поселилась одна в ещё одной пристройке. В год смерти Суй Инчжи почти все работники семьи Суй разошлись, осталась одна Гуйгуй — ей было некуда идти. Она стряпала для всех троих, а в свободное время сидела на приступке двери и лущила фасоль. Она была младше Баопу на три года, в детстве они купались в одном корыте. Луща фасоль, она нередко поглядывала на Баопу и заливалась румянцем. Однажды вечером братья легли спать, и Гуйгуй, увидев, что свет у них ещё горит, зашла к ним и остановилась в красном отсвете лампы перед Баопу. Он спал, раскинув мощные плечи, из-под одеяла высунулась нога. Она никогда не видела его таким обнажённым. Боясь, что он замёрзнет, прикрыла его ногу и плечи одеялом. От его запаха навернулись слёзы. Она вытирала их, а они текли и текли. И она коснулась губами его тёплого плеча. Слишком уставший, Баопу даже не проснулся. Зато вдруг проснулся Цзяньсу. Увидев Гуйгуй, склонившуюся над плечом брата, он спросонья непонимающе вскинул голову и вопросительно хмыкнул. Гуйгуй бегом вылетела из комнаты. Цзяньсу больше не заснул. Он задул лампу и усмехнулся в темноте. После этого Цзяньсу нередко следил глазами за Баопу и Гуйгуй. Оказывается, Гуйгуй хороша собой, а старший брат — здоровяк. Повздорь они с Гуйгуй, ему стоит плечом шевельнуть, она и повалится. Так прошёл год, Баопу с Гуйгуй стали жить вместе. Цзяньсу переместился в маленькую комнатку у восточной стены. Ему казалось, что с того самого дня комната старшего брата исполнилась тайны, и он иногда заходил туда, чтобы внимательно всё осмотреть. Гуйгуй наклеила на окно вырезанную из бумаги картинку — краб с зажатым в клешне фиником. Изменился и запах в комнатке — не то чтобы сладкий, а какой-то нежный и мягкий аромат. В комнатке стало действительно славно.

В своей комнатушке Цзяньсу было холодно и неуютно. Он и возвращался туда лишь поспать. Ему нравилось проводить время с дядюшкой. Все диковинные истории Суй Бучжао он слушал как зачарованный. Когда речь заходила о жизни в морях в постоянной борьбе с ветром и волнами, Цзяньсу всегда слушал, разинув рот. Он бродил в одиночестве по зарослям на берегу реки, исполненный удивительных фантазий, смотрел на взлетающих с криком птиц. Потом праздное времяпровождение кончилось, его взнуздали, как подросшую скотинку, и взяли в работу. Вместе со старшим братом они с утра до вечера трудились в поле. Мотыга и серп врезались в кожу, руки были в крови: так истекает соком молодой побег утуна. Тело покрылось множеством шрамов, но несравненно окрепло. Как-то раз бригадир послал его одного на берег реки нарезать колючих веток для изгороди. Там он увидел девчушку лет шестнадцати-семнадцати, которая тоже нарезала колючки. Она назвала его «братцем Су»[19], а он сиял от радости, думая про себя, что братец Су не такой уж простачок — на самом-то деле так и хочет поладить с тобой. Поток горячей крови, кружившей по телу столько лет, вдруг прилил к горлу, и оно тут же пересохло. Он с ней и говорить-то не говорил — знай, поглядывал. Бойкой и весёлой девушке хотелось поболтать с ним. Он же ни слова в ответ. Ему не терпелось, чтобы она отбросила эту весёлость, стала другой. Так прошёл и второй день, и третий. На четвёртый Цзяньсу готов был отхватить себе серпом руку. Поработав до второй половины дня, он воскликнул: «Ух ты, какой здоровенный шип в руку вонзился!» Ахнув, девчушка отбросила серп и бросилась к нему: «Где? Где?» — «Вот, здесь!» — отвечал Цзяньсу. Когда она подбежала, он заграбастал её и прижал к себе. Пытаясь вырваться, девушка извивалась как маленький водяной дракон: «Отпусти меня, братец Су! Пусти, а то закричу! Отпусти!» — «Братец Су! Братец Су!» — почему-то передразнивал её он. И, чтобы успокоить, поглаживал по волосам. Поглаживал раз за разом, ощущая их какую-то особенную гладкость. Поглаживал и поглаживал. Упорно вырывавшаяся и дрожавшая всем телом девушка понемногу успокоилась и через некоторое время положила голову на его широкое плечо.

Луна в тот вечер светила неярко. Девушка беззвучно проскользнула во двор старого дома. Поджидавший у подпорок коровьего гороха Цзяньсу отнёс её на руках в свою комнатушку. Лампа не горела, проникал лишь смутный лунный свет. Девушка присела и положила руки на лицо Цзяньсу. «Не хочу, чтобы ты смотрел на меня», — негромко проговорила она. Цзяньсу тоже закрыл её лицо рукой: «Я тоже не дам тебе смотреть на меня». Она отвела его руку: «Я ведь и пришла посмотреть на тебя, братец Су, посмотрю вот немного и пойду». — «Никуда ты не пойдёшь, — сказал про себя Цзяньсу. — Во всяком случае, не сегодня вечером». Он снова обнял её и поцеловал. Счастливая, она стала целовать его шею, глаза. Потрогала пробивающийся пушок над верхней губой: «Как славно…» Цзяньсу задрожал всем телом, и она испуганно спросила: «Ты заболел?» Цзяньсу покачал головой и стал раздевать её. Она залепетала, что ей пора идти. Цзяньсу молчал, он лишь тяжело дышал. Она тоже замолчала и в конце концов сама скинула нижнюю рубашку и осталась в трикотажных трусиках в жёлто-красную полоску. Кулаки Цзяньсу сжались, и руки напряглись, позволяя ей стыдливо прижаться к ним. Прижаться со всей силой, словно она хотела обвиться вокруг них. Тело чуть смуглое, немного прохладное, но восхитительно мягкое. Ему пришло на ум сравнение с шарфом — длинным, тонким и мягким. Её тельце поблёскивало в лунном свете, маленькие ягодицы круглые и твёрдые. «Ну как ты можешь уйти, как?» — прошептал Цзяньсу. Девчушка заплакала, заплакала в голос, обвивая его шею мягкими ручками, целуя и плача. По лицу Цзяньсу потекли слёзы, хотя сам он не плакал. В конце концов она перестала всхлипывать и безмятежно глянула на него.

В полночь во дворе поднялся ветер. Девушка вышла из комнатушки Цзяньсу, он пошёл проводить её. У подставки коровьего гороха они застыли вместе в последний раз. «Дома будут спрашивать, скажи, мол, заблудилась», — велел он. Девушка утвердительно хмыкнула.

— Ты ужасный человек, — заявила она перед тем, как уйти. — А я пропащий. Но я тебя не ругаю. Больше у нас с тобой ничего не будет. Ты поистине ужасный тип. А мне конец…

— Ничего ты не пропащая, — утешал её Цзяньсу. — Вон, ещё красивее стала! До самой смерти не забуду тебя, не забуду этот вечер… И запомни: нисколько тебе не конец.

Утром, проснувшись, Цзяньсу встретил у колодца Баопу. Тот почувствовал необычно приподнятое настроение брата и стал вглядываться в него. Цзяньсу набрал старшему брату ведро воды и принёс в комнату. Баопу пригласил его посидеть, но тот отказался. Выходя из дверей, Цзяньсу расправил плечи и глянул в небо:

— Эх, как славно, слов нет!

— Что ты сказал? — спросил старший брат. Цзяньсу обернулся и, глядя Баопу в глаза, спокойно повторил:

— Так славно, что слов нет.

Теперь по ночам в комнатушке Цзяньсу часто не горел свет, он возвращался далеко за полночь. Всё больше худел, на лице и руках прибавлялось шрамов, глаза впали. От недосыпа на них появилось множество красных прожилок, но глядели они ясно и страстно. В тот год Баопу страшно не везло. У Гуйгуй пару лет назад развился туберкулёз, она уже дышала на ладан и через несколько дней всё же умерла. Она умирала на руках у Баопу, и ему казалось, что он держит в руках сноп соломы — такая она была лёгкая. Он не понимал, почему она смогла жить столько лет, а тут вдруг взяла и свалилась. В то время всем нечего было есть. Баопу даже растолок в порошок грузила из талька со старой рыболовной сети и разделил между всеми. Дядюшка целыми днями ползал по песку на берегу Луцинхэ, пытаясь поймать мелкую рыбёшку. Баопу помнил, как у Гуйгуй не было сил даже прожевать живую креветку, которая так и попала в её пустой желудок, трепыхаясь. Обрадованный тем, что кору вяза можно есть, Цзяньсу прожевал кусочек, а другой оставил невестке. Баопу хотел порубить кору, но нож год назад забрали на переплавку[20]. Та же участь постигла и котёл. Он тщательно разжевал её и маленькими порциями стал отправлять в рот Гуйгуй. Так она и выжила. Но продержалась лишь три с небольшим года, а потом навечно покинула семью Суй. Баопу стал оправляться от горя лишь через год с лишним после её похорон. Цзяньсу становился всё мужественнее, и однажды Баопу, вышедший нарвать коровьего гороха, увидел его с девушкой.

В том году вновь заработал цех по производству лапши на улице Гаодин. Много лет подряд фасоли не было, поэтому, естественно, не было и лапши. Снова пришла в движение и старая мельничка у реки, Баопу явился следить за старым жёрновом. Он восседал, как прежде старики, на квадратной табуретке, крепко прижимая к груди деревянный совок. Белая жидкость стекала из желобка в большое деревянное ведро, которое время от времени уносили работницы. Одна из них по имени Сяо Куй всегда приходила чуть раньше и стояла в уголке с бамбуковым коромыслом. Однажды она принесла клетку со сверчком и повесила в мельничке. Услышав пение сверчка, Баопу не удержался и пошёл посмотреть на него. Сяо Куй стояла рядом с клеткой, сложив руки за спиной и прислонившись к стене. Лицо пунцовое, на носу — крошечные капли пота. Деревянный совок на груди Баопу тихонько раскачивался. Не отрывая глаз от маленького окошка перед собой, она проговорила: «Славный ты какой». Потом добавила: «И поёшь красиво». Баопу остановился и с силой постучал по фасоли. Совок отозвался звонким звуком. На него беспокойно покосился старый бык. Почти полное деревянное ведро торопливо подхватили и унесли две подошедшие девицы. Там, где оно стояло, осталась небольшая лужица. Глядя на влажную землю под ногами, Баопу почему-то вспомнил, как в детстве вместе с Сяо Куй ловил вьюнов там, где в Луцинхэ впадает небольшая речушка: оба в красных набрюшниках, рыбины выскальзывают из рук, и они вместе заливаются смехом. Ещё он помнил, как играл в цеху, принадлежавшем его семье, а Сяо Куй лепила круглые шарики из выжимок и, завидев его, протянула ему один. Зачем он ему? Вспомнилось серьёзное, полное скрытого смысла выражение её лица. Когда Сяо Куй пришла ещё раз, Баопу уже внимательно разглядывал её. Она спокойно стояла, порозовев и поблёскивая чёрными зрачками. Невысокая, но ладная и стройная. Взгляд задержался на её высокой груди. Дыхания почти не было слышно — всё будто в сладком сне. В воздухе разнёсся аромат. Но не косметики, а чистое благоухание девятнадцатилетней девушки. Баопу встряхнулся, глядя на быка. Тот ступал как-то странно, мотая головой. Баопу встал, чтобы добавить в жёрнов фасоли. Деревянный совок подрагивал в руке, даже захотелось отбросить его. Один раз он уронил совок, и жёрнов стал неторопливо вращаться вместе с совком. Там, где стояла Сяо Куй, он вдруг замер как стрелка компаса, указывая на неё. Сяо Куй сделала шаг вперёд, пролепетав: «Баопу… ты… я…» Баопу поднял совок, старый жёрнов снова закрутился. «Пойдёшь домой после работы, подожди меня на берегу, ладно?» — прошептала Сяо Куй. «После работы…» — на лбу Баопу выступила испарина, он долго-долго вглядывался в Сяо Куй. Деревянное ведро уже наполнилось, подошла работница и унесла его. Скоро настала пересменка, и Баопу закончил работу.

Обычно он возвращался по берегу, а тут почему-то решил пойти кругом. Шёл неспешно, ноги наливались тяжестью. Потом остановился как вкопанный. Полыхавшая, как пожар, вечерняя заря окрасила его широкую спину ярко-красным. Качнувшись в её лучах, он вдруг повернулся и припустил на берег реки. Он бежал сломя голову и что-то бормотал на бегу. Ветерок разлохматил шапку чёрных волос, крепкое дюжее тело раскачивалось, руки ходили ходуном, ноги оставляли глубокие отпечатки на влажной земле. И неожиданно остановился.

Среди высокого ивняка стояла Сяо Куй. Волосы у неё были подвязаны красным платочком.

Медленно подойдя к ней, Баопу увидел, что она плачет. Она видела, как он направился было в другую сторону.

Они присели под ивами на корточки. Сяо Куй всё ещё плакала. Баопу нервно закурил, но она вытащила у него сигарету, отшвырнула и положила голову ему на грудь. Баопу обнял её, стал целовать волосы, а она смотрела на него снизу вверх. Большими грубыми ладонями он вытер ей слезы, и она вновь опустила голову. Он целовал её и мотал головой: «Сяо Куй, не понимаю я тебя». — «Тебе меня и не понять, — кивнула она. — Я тоже не понимаю тебя. Сидишь, вот, в мельничке с совком в руке и слова не скажешь. Сидишь как каменная статуя, а энергия из тебя так и брызжет. Я всегда побаивалась таких молчунов. Но знала, что рано или поздно буду твоей». Баопу взял её лицо обеими руками, глянул в пылающие глаза и покачал головой: «Я же из семьи Суй… И ты станешь моей?» — Сяо Куй кивнула. Оба замолчали и сидели, прижавшись друг к другу, пока солнце совсем не закатилось. Потом встали и пошли домой. «Не очень-то мы с тобой разговорчивые», — сказал Баопу, когда пришла пора прощаться. Сяо Куй погладила его грубую ладонь, поднесла к носу и понюхала.

Баопу считал, что именно после этого его стала мучить бессонница. Он ворочался на кане, стараясь заснуть, и тут кто-то подошёл и взял его ладонь. Он протянул обе, чтобы она их понюхала, и сердце исполнилось невыразимого блаженства. Она вышла на улицу, он последовал за ней. В лунном свете всё вокруг было смутно и расплывчато. Она шла впереди, но стоило ему моргнуть, как она исчезла. Потом выскочила откуда-то сзади, лёгкая, как связка соломы. «Гуйгуй! Гуйгуй!..» — позвал он и протянул к ней руки. Но там был лишь белый-белый лунный свет. Он так и не заснул в ту ночь, а наутро отправился на мельничку, где оставалась лишь клетка со сверчком. Забирать вёдра она больше не приходила. Он покормил сверчка цветками яшмовой тыквы и пошёл в цех. Красными от воды руками Сяо Куй промывала лапшу. Он так и не окликнул её. Восседавший наверху Ли Чжаолу из семьи Ли в этот момент стучал стальным ковшом, приговаривая: «Хэнъя! Хэнъя!» — «Здоров этот молодец стучать», — говорили внизу. Задрав голову, Баопу глянул на широкоплечего детину и заметил, что тот не отрывает глаз от Сяо Куй. Ни слова не говоря, Баопу вернулся к себе на мельничку. Там с грохотом вращался старый жёрнов. Под этот грохот покачивал головой старый бык.

С тех пор Баопу ни одной ночи не спал как следует. И как только он промаялся последние двадцать лет? Много раз, пошатываясь, добирался до проулка семьи Чжао и крадучись забирался под заднее окно Сяо Куй. «Меня хотят выдать за Чжаолу из семьи Ли, — сообщила она. — И, похоже, ничего не поделаешь: решение приняла семья Чжао, и Четвёртый Барин кивком дал согласие». Тут Баопу потерял всякую надежду. Раз Четвёртый Барин кивнул, так и будет. Он постарался как можно быстрее отставить все свои фантазии и тихо сидел у себя на мельничке. Но неотступных дум ничуть не убавилось, и мучений он натерпелся вдосталь. Начались головные боли, голова раскалывалась, и он обмотал её тряпицей. Стало легче, и вспомнилось, что, когда откопали старый корабль, дядюшка тоже ходил с повязкой на голове. Ясное дело, у него тоже страшно болела голова — его корабль затонул, это стало тяжёлым ударом, и душа старика никак не могла успокоиться. Вскоре после того, как Баопу стал носить повязку, Сяо Куй и впрямь выдали за Ли Чжаолу. Узнав об этом, Баопу слёг и валялся в забытьи в своей комнатушке… Прошло немного времени, и по городку разнеслась весть о том, что Ли Чжаолу втихаря уехал в один из дунбэйских[21] городов, чтобы зашибить большую деньгу, а потом вернуться за Сяо Куй. Его действительно не было видно. Сяо Куй вернулась жить, где жила, — в проулок семьи Чжао. Однажды ночью случился большой ливень, гром гремел не переставая. Огромная молния расщепила высокое дерево у старой мельнички, и этот ужасный грохот слышали во всём городке. Разбуженному громом Баопу было уже не уснуть, пару часов он проворочался на кане, потом заболела голова, и он снова повязал повязку. В ночи ему показалось, что откуда-то издалека его зовёт Гуйгуй. Накинув одежду, он выскочил из комнатушки и помчался по слякоти в дождливой дымке. Он не знал, сколько бежал, и не понимал, куда его занесло. Вытерев мокрое от дождя лицо, поднял голову и обнаружил, что стоит под окном Сяо Куй. Кровь в жилах забурлила. Он постучал в окно. В нём появилась заплаканная Сяо Куй. Но окна не открыла. Кровь бросилась Баопу в лицо, щёки налились жаром, звонко, как струна, лопнула повязка на голове. И он взломал окно кулаком.

Всё тело похолодело, но, заключив Сяо Куй в объятия, он ощутил, как грудь словно опалило жаром. Сяо Куй отчаянно сопротивлялась, тяжело дыша и скрестив руки на груди. Он отвёл их, и она тут же стала гладить его грубые ладони. В темноте слышалось её тяжёлое дыхание, она словно задыхалась, постанывая. Баопу распустил её длинные волосы и скинул то немногое, что на ней было, бормоча словно сам с собой:

«Вот так вот, ты пойми. Уже не знаю, куда мне деваться, каждый день такая беда. Молния что-то пополам расколола. Боишься, поди, ни зги не видать. Бедняжка, вот так, вот так… Сверчкова клетка рассохлась на ветру, ткни рукой — и рассыплется. Бедолага он бедолага и есть… Ну куда деваться, глянь, хуже меня и нет никого. Вот так, вот так. Твои ручки, о-хо-хо, я весь щетиной оброс. Ну и болван же я, камня кусок. А ты, ты… Снова гром гремит, вот расколола бы меня молния. Ладно, не буду об этом. Ты, твои ручки. Ну как тут быть! Ты, Сяо Куй, Сяо Куй… — Сяо Куй целовала его без остановки, и он перестал бормотать. А при вспышке молнии увидел, как у неё по телу течёт пот. — Не раз думал отнести тебя к себе, — продолжал он. — Заперлись бы там и не выходили. Старый жёрнов пусть себе вертится, а мы с тобой так и жили бы, в своём домике».

Сяо Куй не промолвила не слова. Её глаза пробудили воспоминание о том, как всё было пару лет назад под ивами, вспомнились её слова: «Рано или поздно я стану твоей». — «Славно», — исполненный счастья, шепнул он ей на ухо.

Несколько ночей подряд после грозы Баопу сладко спал. Ему хотелось разделить радость с братом и сестрой, и он приходил к ним поболтать. Лицо Ханьчжан светилось добром, а у Цзяньсу настроение вдруг испортилось, вокруг его глаз легли чёрные круги. «Не везёт мне в любви», — сказал он, Баопу ничуть не удивился, лишь долго вздыхал. Никуда не денешься, такая уж доля у нынешнего поколения семьи Суй: любовь случается, а жениться не выходит… Пару дней спустя вернулся Чжаолу. Целый год не было видно этого человека, работавшего в чужих краях, лицо посерело, резко обозначились скулы. Но он заявил, что снова уедет и вернулся лишь для того, чтобы «не откладывать с ребёнком». — Провёл в Валичжэне чуть больше месяца, сказал: «Ну, хватит!» и снова отправился в Дунбэй. И уже не вернулся. Через полгода пришло известие о его смерти: его завалило в шахте на глубине несколько сотен метров. Сяо Куй больше не ступала из проулка семьи Чжао ни шагу. Потом Баопу встретил на улице женщину в трауре и узнал в ней Сяо Куй.

Сяо Куй родила Малыша Лэйлэй. Баопу всё больше слабел и потом свалился в болезни. Го Юнь щупал ему пульс, разглядывал налёт на языке, внимательно осматривал руки и спину. На коже Баопу выступили пятна, мучил жар и жажда, появились качественные изменения на языке пурпурной окраски. «Внутренний жар не разрешился, — вздохнул старик-лекарь, — обволакивающий снаружи увеличился, жизненные силы — дыхание и кровь — страдают от огня, жар мешает деятельности сердца». И выписал так называемый «рецепт Нефритовой Девы»: сварить соломоцвет двузубый, добавить измельчённый корень наперстянки и чёрный женьшень. Баопу попринимал лекарство несколько дней, ему стало лучше, но пятна на коже остались. Го Юнь выписал рецепт отвара и от них: один лян[22] гипса, три цяня[23] лакричника, три цзиня чёрного женьшеня, четыре цяня корня чжиму, один цянь рога носорога, четыре цяня обрушенного риса. Баопу принимал лекарство, как предписано, не позволял себе нерадивости и, когда дело пошло на поправку, стал просматривать книги по медицине. И понял, что Го Юнь придерживается принципа «жар внутренний лечи солёным и холодным, вдобавок используй горькое и сладкое». Но всё это были меры для ослабления болезни, а не для излечения. Когда Баопу спросил об этом у Го Юня, тот, кивнув, подтвердил и добавил, что главное — безмятежность сердца, польза в тонизировании неустойчивого, необходимо «делать дыхательные упражнения, самому беречь дух». Выслушав его, Баопу надолго погрузился в молчание. По его мнению, членам семьи Суй от такой болезни, пожалуй, не излечиться.

Почти через каждую пару дней он начинал ворочаться туда-сюда на кане, не в силах заснуть, и так в течение почти двадцати лет. Ночами бродил по двору, но к окошку Сяо Куй больше не наведывался. Баопу постоянно слышался храп Чжаолу, грохот обвала в шахте, крик Чжаолу о помощи, он чувствовал на себе укоряющий взгляд мертвеца из мира иного. Перед глазами развевалось траурное платье Сяо Куй. Когда он оказывался у подставки для коровьего гороха, в голову иногда вдруг приходило, что это фундамент дома, где он родился, и тут же начинало колотиться сердце. Ведь только он собственными глазами видел, как горел дом. Он видел, как погибла Хуэйцзы, видел, как она извивалась в последних корчах на кане. Всё это он не смел рассказать Цзяньсу. Но боялся, что Цзяньсу знает, именно этого он опасался. Цзяньсу уже большой, зыркает по сторонам, как молодой леопард, и, наверное, страшно увидеть, как он бросится на свою жертву и начнёт раздирать её зубами.

Как старший сын в семье Суй, Баопу испытывал чувство вины перед Ханьчжан, считая, что не выполняет до конца своих обязанностей по отношению к ней. Ей в этом году уже тридцать четыре, у неё, как и у старшего брата, была любовь, которая так и не закончилась браком. Дядюшка как-то предложил ей выйти за Ли Чжичана, она согласилась, но за пару дней до свадьбы изменила своё решение. Ли Чжичан несколько дней подряд ошивался около сушилки в невыразимой печали. Он считал, что виной тому случившееся у реки под ивами, но она умоляла Ли Чжичана оставить её, потому что считала себя недостойной семьи Ли, что в этой семье все как один хорошие, очень хорошие. Кожа у неё день ото дня бледнела и стала почти прозрачной. Ханьчжан становилась всё более привлекательной, всё более хрупкой. Время от времени она уходила работать в семье Четвёртого Барина и возвращалась ещё более дерзкой и строптивой. Она постоянно была занята какой-то работой, ни дня не бездельничала. Приходила с сушилки и бралась плести коврики из листьев кукурузы: всё доход семье. Сидя у себя на мельничке и глядя вдаль на сушилку, Баопу думал о работавшей там сестре, и печаль вдруг увеличивалась многократно. После ожесточённой ссоры с младшим братом несколько дней кряду он не мог сидеть спокойно — постоянно ныло сердце. Однажды утром он в сердцах отшвырнул совок и отправился на сушилку. Там разносился девичий гомон, слышный издалека. Одна за другой заезжали повозки со свисающими с подставок полосками лапши, и звон колокольчиков мешался с пронзительными голосами девиц. Баопу обошёл самые шумные места и направился туда, где работала его рослая сестра. Она не заметила, как подошёл брат. Двумя руками она механически перебирала лапшу, на лице играла улыбка, а взгляд был устремлён через пустоты в лапше вдаль, туда, где работала Наонао и другие. Баопу смотрел на сестрёнку, и в груди маленькими ручейками разлилась радость. Он решил не подходить ближе и продолжал, не отрываясь, смотреть на неё. Вся окружавшая её лапша была белоснежная, хрустально-прозрачная, ни одного серо-грязного пятнышка. Под ногами у неё поблёскивали песчинки. Баопу словно в первый раз обнаружил, в какой гармонии находится сестра со всем, что есть на сушилке. Он стоял, нащупывая что-то в кармане, нащупал табак и вытащил руку. В этот миг Ханьчжан заметила его, и на лице у неё отразилось немалое удивление.

— Брат! — позвала она. Баопу подошёл, посмотрел на неё и отвёл взгляд в сторону. — Ты никогда здесь не появлялся, — сказала Ханьчжан.

Баопу промолчал и вновь взглянул на неё. Он хотел было сообщить о ссоре с Цзяньсу, но прикусил язык и, помедлив, спросил:

— Го Юнь говорит, ты заболела, что за хворь у тебя приключилась?

Ханьчжан удивлённо оперлась на подставку, вцепившись руками в полоски лапши и глядя на Баопу.

— Ничего я не заболела, — холодно усмехнулась она.

— Нет, ты болеешь! По лицу видно! — повысил голос Баопу.

— Не болею я! — тоже громче повторила Ханьчжан.

Расстроенный Баопу опустил голову. Присел на корточки и, глядя на свои ладони, стал тихо повторять:

— Нельзя так, нельзя, нельзя так больше… Всё нужно начать сначала, нельзя больше так. — С этими словами он встал, вглядываясь вдаль, в сторону реки, где, как древние крепости, молча чернели старые мельнички. И проговорил как простонал: — Эх, семья Суй, семья Суй!.. — Он ещё долго стоял и смотрел. Но через какое-то время вдруг повернулся и строго рявкнул: — Тебе нужно лечиться! Куда это годится, ты не должна стать таким никчёмным человеком, как я, ты ещё молода! Я самый старший, старше тебя на десять с лишним лет, вы с Цзяньсу должны слушаться меня, слушаться!

Ханьчжан молчала. Баопу не сводил с неё глаз. Она подняла голову, глянула на него и задрожала всем телом.

— Так ты пойдёшь лечиться или нет, ответь? — по-прежнему строго переспросил Баопу.

Широко раскрыв глаза, в которых не было слёз, Ханьчжан, не моргая, смотрела на брата. Поглядев так немного, она шагнула вперёд и крепко обняла его за плечи. И стала умолять никогда больше не упоминать о её болезни, никогда, никогда.