Старый корабль

Глава 16

Баопу всё так же ходил на старую мельничку. А всё оставшееся время занимался подсчётами. В ушах по-прежнему звучали слова младшего брата: «Слишком поздно ты взялся за это дело». Он часто приходил к нему, чтобы заставить принять лекарство. Впервые за много лет Цзяньсу беззаботно валялся на кане. Через каждые несколько дней его навещал Го Юнь, принёс «Вопросы к небу»[63] на байхуа[64]. Над этой книгой Цзяньсу и коротал время… Чаще стал появляться во дворе дома семьи и Суй Бучжао. Старик заходил к Цзяньсу, а также к Баопу. Он посмеялся над подсчётами Баопу, сказав, что это глупейшее занятие в мире, люди занимаются подсчётами, чтобы прослыть умными, считают-считают — а все такие же глупые. Баопу знал, как умер отец, и после этого всегда избегал подсчётов. Но из-за общего собрания по подряду всё же взялся за это. Однажды в сумерках донеслась мелодия флейты Бо Сы. Суй Бучжао прислушался и воскликнул, обращаясь к Баопу:

— Флейта по-другому запела!

Баопу слушал, затаив дыхание. К его изумлению, флейта действительно пела не так, как все эти десятилетия. Раньше это был голос человека язвительного, отрешённого и печального, но теперь его охватила нескрываемая, будто тайком перехваченная радость. Флейта звучала извечной музыкой валичжэньских холостяков, а сейчас, когда она запела по-другому, к этому было не привыкнуть.

«Пойду гляну», — решил Суй Бучжао и ушёл.

Баопу расхотелось что-то делать. Сердце взволнованно билось, он беспокойно ходил туда-сюда по дому, не понимая, в чём дело. Отдыхать лёг лишь глубокой ночью, когда звуки флейты стихли. Но сон не шёл. Он еле дотянул до рассвета, когда его окликнул через окно дядюшка Суй Бучжао, который сообщил:

— Сяо Куй за Бо Сы вышла!

В голове Баопу зазвенело, словно от удара кулаком. Он и сам не помнил, как выбежал во двор и, что-то бормоча на бегу, примчался прямо к переулку семьи Чжао. Он стучал в окно, пока в нём не показалась Сяо Куй, держа за руку Малыша Лэйлэй, и спросил, глядя в измождённое бледное лицо:

— Это правда?

— Правда, — донёсся ответ.

— Когда?

— Несколько дней назад, когда все в городке были на общем собрании.

— A-а, а-а… Сяо Куй! Хоть бы весточку какую дала! Подождала бы меня! — крикнул Баопу, обхватив голову.

Сяо Куй закусила губу и покачала головой:

— Я ждала тебя не один десяток лет. В тот день я глянула в зеркало и увидела множество седых волос. И заплакала. Заплакало и моё внутреннее «я», и мы сказали друг другу: «Больше не ждём, больше не ждём»…

Баопу горестно опустился на колени, бормоча:

— Но… есть Малыш Лэйлэй! Верни мне его, это мой ребёнок.

— Нет, — отрезала Сяо Куй. — Он ребёнок Чжаолу.

Перед глазами Баопу снова пронеслась та грозовая ночь.

Он поднёс кулаки к стеклу и медленно опустил. Потом встал и ушёл не обернувшись.

В каморке его поджидал Цзяньсу. Войдя, Баопу молча постоял и притянул брата за исхудалое плечо. Цзяньсу ощутил, как сильно дрожит большая рука. Ни слова не говоря, Баопу погладил его по волосам.

— Только что дядюшка приходил, — проговорил Цзяньсу, глядя ему в глаза. — Тебя не было, и он опять ушёл…

— Он ушёл, она ушла, — кивнул Баопу. — Совсем, теперь нас ничто не связывает. Они оба ушли — ты ведь тоже собираешься уйти, в город отправиться? Эх, семья Суй, семья Суй! И вы, члены её…

Цзяньсу как мог утешал его, предлагал отдохнуть, сказал, что завтра пойдёт присмотреть за старой мельничкой. Баопу крепко стиснул его руку, умоляя:

— Нет, не уходи от меня, не уходи этой ночью! Послушай, что я скажу, у меня столько всего для тебя накопилось, просто умираю. Сяо Куй ушла, ты тоже собрался уйти — кто меня выслушает? Старой мельничке всё рассказывать? Или этой комнатушке? Эх, Цзяньсу! Не стой, что ты с меня глаз не сводишь, присядь, садись вон на кан…

Встревоженный Цзяньсу сел. Он впервые видел старшего брата таким, душу охватила жалость. Хотелось утешить его, но он не знал, что сказать. Сяо Куй вышла замуж, она всегда была чьей-то ещё. Баопу очень любил эту женщину, это ясно. «Эх, Баопу, — сказал он про себя, — ты всё выносил, сидел у себя на мельничке, а сегодня, почитай, пришла расплата. Никто не в силах помочь тебе, ты, бедняга, тоже никуда не годишься».

Трясущимися руками Баопу свернул самокрутку, она получилась какой-то бесформенной. Цзяньсу протянул ему сигарету. Тот жадно закурил, затянулся пару раз и бросил.

— Помнишь, ты ругал семью Суй «никчёмными людьми»? — Цзяньсу недоумённо глянул на брата. Тот яростно закивал. — Ругал, ругал. И поделом. Я сейчас тоже бы так выругался. Вылупил глаза и смотрел, как она уходит, пока не ушла совсем. Себя изводил и других тоже, будто без этого прожить не смогу. Сам не радовался и других не радовал, ну что за человек такой странный, мать-перемать! Хочется что-то сказать, нет, держу внутри себя, месяц держу, год, всю жизнь — ну как томят мучной соус, пока цвет у него не переменится! Никогда не высказывался без раздумий, застой крови в теле, даже задумывался, не ткнуть ли себя шилом куда ни попадя. Ну, потечёт кровь, будешь кататься по земле от боли, орать во всю глотку, так, чтобы все от тебя разбежались. Думать-то думал, но никогда смелости не хватало. Ни на что не осмеливался. Вот и проползал на карачках всю жизнь, ни в чём не преуспел. Но и познал ненависть, познал любовь, познал, что такое выскочить на улицу в грозу под проливным дождём. Иногда будто кипятком ошпаренный, словно от ожога вскочишь, как вспомнишь. Стиснешь зубы, выпрямишься и ни звука не проронишь, ни звука. Я так желал Сяо Куй, что однажды ночью, промокший до нитки, под дождём нёс её на руках. Она моя, других мне не надо, пусть в бедности, пусть топчут, но мне нужна Сяо Куй! Не было дня, чтобы меня не посещали такие мысли, и не было дня, когда я дерзнул бы прийти к ней. Так и прошли десять лет, двадцать, у меня и у Сяо Куй уже седина в волосах. Чего я, в конце концов, боялся? Глаз Чжаолу — даже во сне видел, как он смотрит на меня с того света. А ещё семьи Чжао, ведь Сяо Куй из этой семьи. Да и себя самого, и семьи Суй. У членов рода Суй не должно быть семьи, не должно быть потомства. Но мы в роду Суй тоже люди, среди нас есть и мужчины, и женщины. Семья Суй много поколений пользовалась известностью, но известность эта ломаного гроша не стоит, и стоит ли ради известности ум тратить. Я тут говорил, что боюсь того и сего, а самого главного не сказал — того, что боюсь этой славы. Сяо Куй отдалась мне, когда Чжаолу был ещё жив, вот она ничего не боялась. А про себя даже говорить противно. Боялся, что в городке судачить начнут, мол, вот каковы в семье Суй молодцы: стоило мужу в Дунбэй уехать, как тут же к жене пристроился. Таких слов я избегал со всей осторожностью. Сяо Куй столько страданий перенесла, Чжаолу умер. Мне бы взять и привести её к нам в дом! Малодушный я человек, сам себя не уважаю. Сяо Куй — молодец, стиснув зубы, идёт вперёд, как настоящий мужчина. А я как баба! Я всю жизнь думаю о ней… Вернее, нет, теперь я должен забыть о ней, забыть обо всём и помнить лишь одно: я действительно человек никчёмный…

В первый раз Цзяньсу слышал, чтобы брат с такой лютой ненавистью препарировал себя.

— Не надо, не говори так! — взволнованно прервал он его. — Ты человек хороший, лучше меня во много раз. С такой ненавистью ругаешь себя, что просто страшно становится… Брат, ты ведь старший, из семьи Суй, ты претерпел больше всех, несладко тебе пришлось. Я понимаю тебя, понимаю как никогда…

На лбу Баопу выступили капли пота. Стуча зубами, словно в ознобе, он проговорил:

— Ты меня не понимаешь. Никто не понимает меня. Сам на себя злюсь, размышляю слишком много, а другим говорю слишком мало. Когда мы с Гуйгуй жили как муж и жена, я тоже не говорил ей всего. Не то чтобы чего-то боялся, много, слишком много размышлял, не рассказать словами. Я, правда, восхищаюсь другими: ни печали, ни забот, появится небольшая печаль — её сдувает, как порывом ветра. Восхищался Гуйгуй, она была как маленький ребёнок, до самой смерти глаза у неё были как у ребёнка. Ты видел эти глаза, такие красивые, чёрные, блестящие. К ней, наверное, никто не испытывал ненависти, разве могут такие глаза вызывать ненависть? Помнишь, когда устроили общественные столовые, ходили по дворам и искали зерно? Её избили так, что всё лицо опухло. Но когда вечером она лежала у меня в объятиях и смотрела на меня, в её глазах не было и искры ненависти. Вот ведь, размышлял я тогда, я воистину счастливый человек, живу с «ребёнком», сам настолько заражался её нравом, что становилось легче! Только потом я понял, что всё это глупые фантазии, никому не дано изменить меня. Я уже представлял собой нечто настолько тяжёлое, что было не удержаться на плаву. Вот тогда я и решил так и жить дальше, сидеть на старой мельничке, смотреть с утра до вечера, как мелет жёрнов, как тупится и стирается характер, как доходит до отупления весь человек — ну и пусть! Старая мельничка перемалывала мой характер чем дальше, тем мельче.

И ничего не поделаешь — сам себя не понимал. Бывало, ненавидел себя больше, чем кого бы то ни было, чего бы то ни было. Просиживал день за днём, ведя сам с собой непрерывную беседу, вопрос — ответ, а иногда попросту костерил себя на все корки. Ты не представляешь, Цзяньсу, все эти не очень-то разговорчивые люди в мире на самом деле говорят больше всех, только слова застывают у них на губах. От того, что они беседуют сами с собой, больше всего устаёт душа. О чём я спрашиваю себя? Обо всём подряд, о ерунде всякой. Например, с каких пор стал таким неразговорчивым, с какого года позабыл про свой день рождения, хороший ли был урожай в год, когда умер отец, как обстояли дела в год, когда скончалась матушка, про мачеху, про её смерть, про то, какой Ханьчжан была маленькой и какой лет в восемнадцать-девятнадцать, как она болела, кто в семье Суй самый старший и кто самый младший, почему у Гуйгуй не было детей, о том времени, когда у меня начались постельные дела, сходить ли к Сяо Куй, о своих желаниях, о том, что я ни во что не верю, можно ли меня считать интеллигентом, почему самые первые выученные иероглифы — из «Луньюя»[65], о том, как я растирал тушь отцу, а ты — мне, как мог бы умереть Чжао Додо, о том, сколько раз урождённая Ван встречалась с папой, что из научных достижений можно было применить на фабрике, о смерти Даху, о том, существуют ли инопланетяне, есть ли связь между «звёздными войнами» и Валичжэнем, что было бы, если тогда, в шестидесятом, не случилась повозка с редькой. И так далее. Ты и представить не можешь, что я говорю сам с собой обо всём этом. Сижу на своей квадратной табуретке и думаю, думаю. Ничего не забывается, всё запоминается, душе уже и не вместить всего, и ничего не извергнуть. Там собраны события нескольких десятилетий, я уже молю правителя небесного: срочно помоги мне что-то забыть, душа не вмещает столько всего! Но он не внемлет. На душе тяжело, вот и начинаю ругать себя. Это в третью стражу[66], когда от лая собак и так муторно! А ещё этот холостяк Бо Сы без конца играет на своей флейте. Сон не идёт, вот и хожу один по двору. В дождь выхожу, чтобы окатило всего — вот красота-то! В такие моменты хотелось позвать тебя и выложить всё, что есть на душе. Но ни разу так и не решился. Я знаю, что в семье Суй никто, кроме дядюшки, крепко не спит. Раньше я считал, что ты живёшь без печали и забот, но потом понял, что это бредовая идея. У тебя от всех этих дел с фабрикой аж глаза покраснели. Даже выражение твоих глаз пугало. Я даже думал, не случилось ли что. Благодаря тебе я стал испытывать зависть, страх, а также ненависть. Ты смелее меня, ты как леопард: наметишь цель и можешь тотчас броситься на неё. Ты не похож на члена семьи Суй — возможно, благодаря веяниям времени ты стал таким, ты заболел, и я понимаю, что это случилось потому, что добыча ушла из твоих рук. Я предполагал, что так и будет, говорил с тобой, но ты не слушал. Бросился на неё, получил кровавые раны, в семье все переживают. Крови в семье Суй немного, не стоит больше проливать её. Я переживал именно из-за этого. А понравилась мне именно твоя смелость, ты — настоящий мужчина из рода Суй, ты вырос сильным, сильнее старшего брата в сто раз. Обладай твой брат такой смелостью, бросился бы на добычу так, что ничто бы не ускользнуло. Сяо Куй не ускользнула бы! Но нужна ли подобная смелость или нет? Тысячу раз я задавался этим вопросом и ни разу не мог найти ответ. Эх, семья Суй, должны ли все в ней обладать подобной смелостью? Кто может дать ответ? Кто может дать ответ…

В глазах Цзяньсу вновь заплясали искорки. Он неоднократно пытался что-то сказать, но его всякий раз прерывала безостановочно льющаяся речь брата. А тут он громко заявил:

— Я могу! Я могу дать ответ! Хочу сказать, что физическая сила у всех примерно одинакова, главное — иметь смелость. Со смелостью ты жив, без смелости — мёртв. Членов семьи Суй топтали не один десяток лет так, что не продохнуть, а взмолишься о послаблении, ещё пуще топтать будут. Чем семья Суй провинилась? Пусть нажим этой ноги и ослабеет, ты-то всё равно лежишь, где лежал. Нет! Нужно иметь смелость подняться. Прольётся кровь, могу вылизать её дочиста. И броситься снова. Разве я не спрашивал тебя не раз и не два о прошлом, не спрашивал, как умерла мама? Ты ничего не рассказывал. Ты же сам раздирал себя когтями, раздирал до крови. Сяо Куй ушла, но должна ли она была уйти? Должна или нет?

— Не знаю. Может, и должна была. Может, она боялась замараться моей кровью? Я не должен был раздирать себя, но я и не хотел смотреть, как члены семьи Суй раздирают других. В городке всё так и раздирали друг друга, кровь лилась рекой. Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе о том, что творилось в прошлом, а я вот не могу. Недостаёт мне такой смелости, я уже говорил, что боюсь тебя. У тебя смелости хватает, а я не думаю, что у меня столько же. Приди кто раздирать меня, я бы дал кулаками отпор и всё. Если плохой человек набросится на хорошего, я смогу защитить хорошего кулаками, и всё. Мне такая смелость всего лишь и нужна, но её у меня нет. Это моя самая позорная черта. Я не такой, как ты, — я давно уже это понял. Больше всего боюсь грызть других. Потому что они звери, а не люди, вот из-за них в Валичжэне и льются реки крови. Я боюсь вспоминать те дни, боюсь страданий! Цзяньсу, стоит мне подумать о тех днях, внутри всё так и трясётся. В душе я молю: «Страдания, быстрее покиньте Валичжэнь, уберитесь как можно дальше и никогда не возвращайтесь!» Не надо слушать и в душе смеяться надо мной, не надо считать мои тревоги излишними.

Люди перенесли столько страданий, совсем нечего было в рот положить. Ведь они хлеборобы, а ели солому и листья с деревьев! Куда делось зерно? Не знаю. Но его не было. Народ в городке самый скромный и законопослушный в Поднебесной, переносил голод и холод, без звука ел траву и солому, когда не оставалось сил ходить, ложились и помирали. Ведь ты это знаешь, Цзяньсу? Ты это видел? Все эти события давно так и проносятся перед глазами. Отец передал фабрику всем, он посчитал, что она должна быть общей. Не то чтобы он передал её из страха, я всегда знал, что у него свои убеждения. Себе оставил лишь небольшой цех, чтобы сводить концы концами. Потом нашлись люди, которые распорядились забрать и это, мол, все должны жить вместе. Это, конечно, хорошо. Поколение за поколением страдали, возможно, из-за того, что не жили вместе — но такая жизнь в конечном счёте не принесла ничего хорошего. Вот из-за этого я больше всего и переживаю, поэтому без конца и читаю эту книгу. Переживаю из-за отца, он умер, харкая кровью на спине коня, как раз за то, чтобы люди потом жили вместе. Я знал, что потом обязательно будут печали и переживания, и неизвестно, может и на том свете он снова будет харкать кровью… Вот о чём я раздумывал. Это основное для каждого порядочного человека — как жить? И это не дело каждого по отдельности, отнюдь нет! Ты как раз и ошибаешься в том, что считаешь это делом каждого. Терпят неудачу именно те, кто считает это своим собственным делом. У тебя нет сил жить самому хорошей жизнью, так как хорошую жизнь для тебя самого могут отнять окружающие. Слыхал ты такое предание? Одна артель искала в горах золото, и когда перед ними засверкал большой самородок с собачью голову величиной, шедший впереди всех обхватил его и сказал, что самородок его. Остальные пытались отнять у него самородок, потому что все занимались одним делом, вместе искали воду напиться, вместе отгоняли встречавшихся диких зверей. Но тот крепко вцепился в золото и, стиснув зубы, отбивался от остальных. Кончилось всё тем, что его забили камнями, такая вот простая история. Истин на земле неисчислимое множество, о них написаны книги — с золотым тиснением и с обложкой из атласа. На самом деле везде в них обсуждается то, как нужно жить, жить хорошо, жить как можно лучше. Ты, наверное, видел, я читаю тоненькую книжонку «Манифест коммунистической партии»? В ней тоже идёт речь о том, как жить, и эту книгу можно читать всю жизнь. Но там говорится ещё и об убеждениях каждого, но об этом позже. Мы ещё не закончили о том, как жить… Поначалу я полагал, что в городке больше не может быть столько невзгод, не может литься столько крови, а потом понял, что это иллюзия — в городке ещё есть такие, как ты, ты не один! Могут ли люди в городке избавиться от страданий? Такие, как ты, могут держаться за золото, чтобы оно никому не досталось. Но могут найтись и такие, что забьют тебя камнями, сколько бы ты не огрызался, и опять прольётся кровь. Цзяньсу! Ты слышишь, что я говорю? Ты понял, нет? Ты должен понять, что ты из рода Суй, а люди из нашего рода давно поняли по делам прошлых поколений, что их потомкам больше не следует бездумно проливать кровь! Это я как раз и хотел донести до тебя, об этом и хотел сказать. Ты сейчас уже получил урон, но крови ещё пролил немного. Пойми это как можно скорее, как можно скорее…

— Ты хочешь, чтобы я всю жизнь ползал по земле! Хочешь, чтобы, как ты, похоронил себя заживо… Нет! На это я не пойду! Я уже говорил, мне тридцать с лишним, и я хочу жить по-человечески! Хочу иметь свой дом, свою жену, своих детей! Хочу жить, как человек… — Цзяньсу встал с кана, сжал кулаки и громко кричал, перебивая брата.

— Хорошо сказано! — голос Баопу зазвучал грубо и громко. — И возразить-то нечего! Ни на что особенное ты не претендуешь! К сожалению, ты высказался лишь наполовину! А если бы сказал всё, то заявил бы, что ещё хочешь фабрику, что-хочешь весь Валичжэнь! Раньше ты об этом проговаривался, я помню…

— Я хочу фабрику! Хочу! Именно так! Не могу, чтобы она попала в руки Чжао Додо!

— Она не принадлежит этому человеку! Разве есть в Валичжэне сегодня тот, кому по зубам было бы взять её в свои руки, захватить на всю жизнь? Нет такого! Чжао Додо размечтался. Ещё увидишь, если мне не веришь! Другие тоже обманываются! Ты хочешь заполучить её, только чтобы она не досталась «Крутому» Додо. А я вот спрошу тебя, Цзяньсу: я своими глазами видел, как в городке беззубые старики и старухи ели пампушки из батата и отрубей, и ты, когда разбогатеешь, сможешь гарантировать, что они будут хорошо есть и одеваться, и будешь ли ты обращаться с ними, как с родителями? Сможешь или нет? Ответь мне сейчас же!

По лбу Цзяньсу стекали капли пота и попадали на крылья носа.

— Это, разве это… — пробормотал он, не зная, что и сказать.

— Отвечай! — велел Баопу, сурово глядя на него. — Об этом нельзя говорить походя. Ты должен сказать правду, пусть даже только в этот раз, говори!

— Не смогу, — поднял голову Цзяньсу. — Бедняков слишком много…

Баопу сел. Свернул сигарету, затянулся и с холодной усмешкой проговорил:

— Правду сказал. Вот это похоже на наш род Суй. Нужно понять, что на самом деле ты ничуть не лучше «Крутого» Додо. Твои возможности и милосердие ограничены, такой большой ответственности тебе не вынести. Фабрика лапши издревле самое дорогое для жителей городка, и, желая заполучить её, ты хочешь слишком многого… Раньше я тебе уже говорил, что ненавижу себя за недостаток смелости, что напрасно упустил Сяо Куй, разрушил вторую половину своей жизни; но ещё больше я ненавижу себя за то, что не смог вырвать из рук Додо фабрику и передать её народу со словами: «Быстро забирайте и держите крепко, запирайте на все замки, она теперь общая. Не позволяйте больше ни одному злодею отобрать её у вас. Ни за что! Ни за что!» Вот какие у меня были мысли. Может, кто-то посмеётся над ними. Сомневаюсь, что такой человек действительно порядочный. Они могут подтрунивать надо мной, мол, крестьянское мышление! Уравниловка! Ладно, пусть говорят. Они не знают истории страданий нашей семьи, не знают истории страданий жителей Валичжэня, им лишь бы самим было приятно, прикидываются великодушными, а иногда людьми учёными. Вот если бы они своими глазами увидели, как семья Суй столько лет боролась изо всех сил среди крестьянской ненависти и зависти, им, возможно, стало бы ясно, что мы гораздо больше, чем они, ненавидим уравниловку. Нет, главный смысл не в этом. На самом деле слишком много страданий вынесли жители городка, слишком много крови пролилось. Надо дать им передохнуть, дать ранам затянуться. Они не вынесут, если снова придут лихие люди и будут всё отнимать, они больше не станут покорно отдавать этим людям всё, что есть доброго в городке. Разве не так? По моим соображениям, так оно и есть. Вот и страдаешь, придя к этому заключению, но смелости-то нет, и она уже не появится. Я говорил, что завидую тебе, это правда! Я действительно хотел бы иметь кое-что, что есть у тебя, — я имею в виду твою смелость, твою страсть. Человек должен обладать этим изначально, но на свою беду некоторые потом это утрачивают. Я как раз из таких неудачников.

— Если человек не использует смелость по назначению, Цзяньсу, — то лучше её и не иметь. Но тому, кто использует её по назначению, кажется, что её недостаточно. Ты как-то сказал, что я человек нерешительный, вот всё и откладываю. Я понимаю, ты прав, сразу нащупал моё больное место. Часто думаю, что это у человека болезнь такая и корни её лежат очень глубоко. У меня эта болезнь с раннего детства, и со временем она становилась всё тяжелее. Я был очень робкий, всегда боялся высказывать то, что на душе. Бывало, скажешь что-то правильно, и кто-то громко ответит, так я сразу начинал мямлить; не осмеливался ходить туда, где многолюдно и шумно, не смел громко говорить. Произойдёт что-то в городке, начинают разбираться, так я всегда думаю, что это натворил я. Даже ходил бесшумно, боялся, что кто-то скажет: «Гляди-ка, идёт!» Ну а кто не ходит? Вот и предпочитал тропинки, ходил у стены, шёл полями, чтобы не встретить кого. А ещё я сделал тайное открытие, что в городке есть люди, страдающие той же болезнью, что я не один такой. В семье Суй таких случаев больше и они серьёзнее. Например, я не знаю, сколько лет я не слышал, как во весь голос смеётся Ханьчжан. Несколько раз я пытался сам избавиться от своей болезни, однажды глубокой ночью вышел на берег реки и принялся хохотать во мраке — эхо со всех сторон, вот весело! Я громко смеялся, но корни болезни лежат слишком глубоко. Наверное, это нужно лечить с самого начала. Тем не менее я верю, что излечусь, что в итоге смогу окрепнуть, и моя вера с каждым днём растёт.

— Вот будет здорово, если ты сможешь стать смелее! — сказал Цзяньсу, глядя на оживившегося брата. А потом спросил: — А у меня такая же болезнь? Это ведь и есть «малодушие». Как эта болезнь развивается? Её и Го Юню не вылечить?

— Да, это малодушие, — кивнул Баопу. — И Го Юню она, конечно, не под силу. Если вглядишься повнимательнее, то обнаружишь, что вне городка люди гораздо смелее. У тебя этой болезни нет, у тебя другая. Названия её я тебе сразу не назову, но могу смело утверждать, что ты ею болен. Мы оба больны, в семье Суй в какой-то мере болеют все. Я уже не один десяток лет не знаю, как преодолеть её, и молча сопротивляюсь, сжав зубы. Мы с ней соединены в одно несчастливое супружество. Сяо Куй заставила меня и любить, и бояться — рассказать, так никто не поверит. Я думал о ней днями и ночами, вспоминал её глаза, губы, ресницы, вспоминал тепло её тела. До сих пор не встретил женщины красивее. И нравом никто не сравнится с ней во всей Поднебесной: свернётся в объятиях, ни слова не скажет, а от радости в лучшем случае заплачет. Все мои думы о ней, не знаю, тосковал ли кто по женщине как я. Но с какого-то времени ещё и страшусь её. Не знаю, правильно ли скучать по ней, следует ли так поступать. Кто она, что собой представляет? Я то вперёд шагну, то назад, вот десятилетиями никуда и не двигаюсь со старой мельнички. Этот недостаток вредит мне, я стискиваю зубы, говорю себе: «Крепись!» Возможно, я окрепну… Ты спрашиваешь, как мы заполучаем этот недостаток? Я тоже спрашиваю раз за разом, спрашиваю без конца. Но ответить не решаюсь. Сегодня вот что хочу сказать тебе, Цзяньсу! Ты послушай, мне нужно вспомнить всё с самого начала. Этой ночью хочу рассказать тебе всё…