Старый корабль

Глава 12

Настроение у урождённой Ван было превосходное. Она массировала спину Четвёртому Барину и, не почувствовав обычных многочисленных подкожных утолщений, провела массаж с удовольствием, Четвёртый Барин даже пару раз крякнул. Закончив, она с огромным интересом откинула белую простыню и стала смотреть. Кожа крепкая и толстая, на ней мелькают крохотные отблески света, всё тело румяное, как и лицо. Огромные ягодицы прикрыты тонкими широкими трусами в китайском стиле, на поясе ни кожаного ремня, ни матерчатого, лишь завязаны две торчащие матерчатые каёмки. Это её, урождённой Ван, придумка. Она не сразу вышла из комнаты, а ещё какое-то время поглаживала его. Потом похлопала по ягодицам и уселась сверху. Четвёртый Барин любил после массажа спины полежать спокойно и расслабиться. «Ну ты разошлась!» — бросил он, и урождённая Ван спешно слезла. Но продолжала поглаживать его, приговаривая: «Ты просто большой глиняный тигр…» Четвёртый Барин мыл всё тело через каждые два дня, и от него исходил тонкий аромат чистой плоти. Ей этот аромат нравился, она уже много лет привыкла вдыхать его. Она ещё не встречала мужчину, от которого бы так пахло, и считала Четвёртого Барина поистине единственным «благородным мужем» в Валичжэне. Она что-то бормотала про себя, но Четвёртый Барин никак не реагировал. Он лежал с закрытыми глазами и безмятежным выражением лица, большие ноздри слабо раздувались, низ живота размеренно вздымался и опускался. У смотревшей на него Ван стал подрагивать загнутый внутрь подбородок, показались и начали отчётливо клацать короткие чёрные зубы. Четвёртому Барину это надоело, он грубо хмыкнул, она тут же закрыла рот и отодвинулась на уголок кана.

Потом спустилась с кана и, шаркая шлёпанцами, вышла на середину комнаты. Зажгла керосинку, вскипятила воду и налила в термос. Достала из красного горшка две груши, два плода помело, вымыла и разложила на фарфоровом блюдце под марлевым чехлом. Потом, подумав, забрала с блюдца одну грушу и положила обратно в горшок. Четвёртый Барин к здоровью относился серьёзно, и все фрукты у него подразделялись на три категории: с правильным ци; влажные и жаркие; студёные и освежающие. Когда тело мучил сухой жар, он никогда не ел хурму и сливу. Осенью и зимой с удовольствием ел цитрусовые и бананы. В последнее время у него был небольшой жар, она ощущала это во время массажа. Поэтому выбрала студёные и освежающие по природе груши и помело. Но и перебор плохо, так что, поразмыслив, она решила, что пусть будет одной грушей меньше. Обычно Четвёртый Барин ел много цитрусовых, у которых ци правильное. Ещё больше съедал южных фруктов и никогда не позволял другим снимать кожуру. Мясистыми пальцами неспешно делал это сам и добирался до мякоти, пребывая при этом в хорошем настроении. Жизненная энергия на севере и на юге разная: если есть много плодов с юга, это, в большой степени, выгодно для всех трёх видов жизненной энергии — цзин, ци и шэнь. Всякий раз с наступлением осенних холодов Четвёртый Барин начинал подкреплять организм. Настойка на устрицах, суп с плодами лонгана[46], одна черепаха каждую неделю. Лекарства на травах Четвёртый Барин отвергал, он верил в укрепление организма питанием, и всякий раз к тому времени, когда снегом заваливало ворота, у него в горшке уже была запечена утка. Готовить всякие диковины Четвёртый Барин звал урождённую Ван и не допускал к этому невестку. Урождённой Ван он доверял уже по меньшей мере лет десять. У него было два сына, один был секретарём в горкоме партии, другой работал в уездном центре. Оба хотели, чтобы отец переехал жить туда, но он закрыл эту тему, гаркнув: «Недальновидность!» Чтобы обихаживать Четвёртого Барина, вторая невестка жила не с мужем, а рядом с ним. Она готовила свёкру еду, стирала, ходила за водой; в конце осени нужно было ещё заготовить хорошего древесного угля для жаровни. Но урождённую Ван ей было не заменить. Та по обыкновению раз в день наведывалась во дворик и устраивала всё, как нравилось Четвёртому Барину… Обильно поливала весь двор из лейки. Жужжали пчёлы, разносился приятный аромат. В пору самого цветения хризантем она приносила их в дом. Опрыскивала несколько раз, чтобы капли чуть держались на лепестках, как капли росы. Смотрела на хризантемы, глубоко вздыхала, и у неё начинали клацать зубы.

Урождённая Ван считала, что с ней самой в молодости в Валичжэне может сравниться одна Наонао. Но Наонао девица бедовая, кокеткой её не назовёшь, и по одному этому сравнивать было нельзя. Муж у Ван был чахлый, болезненный и умер рано. До еды он был жаден, да и поспать любил, а вообще слабак слабаком. Четвёртый Барин, бывало, только крякнет: «Да что за мужик такой!» Она ставила Четвёртому Барину банки, делала массаж спины и, глядя на большое крепкое тело, сравнивала его со своим мужем, который казался ей худосочным, как собачонка. Однажды, когда она массировала Четвёртому Барину спину и живот, тот расхохотался и своей большущей лапой придавил её к себе, но она отстранилась. Немного разозлённый он ухватил её за складки на талии, легко приподнял, а потом бросил. Она аж застыла от боли, а Четвёртый Барин с удовольствием овладел ею. «Всякая тварь делится на инь и ян», — заявил он. Урождённой Ван очень хотелось погадать ему. По лицу и телу она сделала вывод, что ему судьба быть человеком богатым, а вот карьера чиновника не задалась. «Это как раз по мне, — вытер губы Четвёртый Барин. — Это как раз по мне». Муж Ван вскоре умер, она тоже осунулась. Четвёртый Барин большого интереса к ней не проявлял, но на массаж спины соглашался с удовольствием. Потом он набрасывался на неё, но достаточно редко. Его авторитет в её глазах всё рос. Ей не только были хорошо известны мышцы спины, она понимала, что у Четвёртого Барина на уме. Ей не нужно было разузнавать, что творится в Валичжэне, она знала обо всём, к чему он приложил руку. Знала, например, что он надеялся на скорую смерть своей жены Хуань Эр, что люди, подвесившие и избивавшие Ли Цишэна, действовали по его наущению. Она знала всё, но помалкивала и все секреты заминала в глиняных тигров, замешивала в домашние сласти. Когда Четвёртый Барин перестал бывать с ней, она стала походить на стальное лезвие, давно не знавшее точильного камня, в конце концов покрылась ржавчиной, всё тело было будто в пыли, а шея стала чёрная, как железо. Но она по-прежнему готовила Четвёртому Барину еду, с начисто вымытыми руками, в колпаке и нарукавниках, всё чин по чину. Она знала, что желудок Четвёртого Барина не терпит никакой грязи. С закрытыми глазами могла представить себе любой уголок его большого тела, всё ей было известно досконально. Иногда днём, стоя у прилавка и лепя глиняных тигров, она вспоминала об этом, чтобы убить время. Однажды ей привиделось, будто в организме у него кто-то завёлся. Вот розовые кишки, красивые и свежие, как цветы, и слегка извивающиеся. И тут какая-то тёмно-красная змейка неспешно пробирается в желудок и завязывается там узлом. Испуганно вскрикнув, она выронила глиняного тигра, который упал на пол и с глухим стуком разлетелся на куски. На другой день, увидев Четвёртого Барина, Ван тут же выпалила:

— У тебя в животе какая-то гадость завелась.

— Чушь, — бросил Четвёртый Барин.

— Это червяк.

— Хватит чушь пороть! — рявкнул он. Больше она об этом не заговаривала, считая, что он и вино с чаем пил, и утку с женьшенем ел наполовину для того, чтобы кормить своего червя.

Она ещё раз полила хризантемы в комнате и собралась уходить, когда вошёл директор Валичжэньской начальной школы Чанбо У — Длинношеий У. Он смотрел под ноги, потом поправил старые очки и увидел урождённую Ван. «А, опять ты, Длинная Шея!» — услышал он. Длинношеий У смотрел на Ван прищурившись и смеялся — в Валичжэне он единственный смеялся беззвучно. Урождённая Ван честила его почём зря, но тоже без звука. В правой руке У была книга, он зажал её подмышкой и сделал неприличный жест. Урождённая Ван топнула ногой, а У сделал ещё пару жестов. Затем оба, смеясь, покинули двор, она вышла за ворота, а он вошёл в дом. Четвёртый Барин в это время уже сел, потёр обеими руками уголки глаз и бросил:

— Бо У? — Он всегда называл его так, сокращённо.

— Он самый, — торопливо подтвердил Длинношеий У.

Одновременно он взял чайник красной глины, заварил чаю и на зелёном овальном фарфоровом блюдце подал на кан. Принёс из угла комнаты и наладил на кане длинный чайный столик с загибающимися вверх краями, расставил чайные приборы. Потом снял обувь, забрался на кан, и они с Четвёртым Барином устроились по обе стороны столика. Чашки, тоже из красной глины, были наполовину полны светло-зелёного чая. Комната наполнилась чайным ароматом. Четвёртый Барин отхлебнул чаю и потянулся к подоконнику за красивым футляром для очков. Надев очки с широкой оправой, он невозмутимо взял лежавшую у стола прошивную книгу, которую принёс директор школы. Перевернул несколько страниц, немного наклонив тело к свету, и прочёл вслух:

— «Эта хороша, как неразрезанная дыня из южного сада».

Длинношеий У улыбнулся, тонкие полоски кожи по бокам носа растянулись.

— Хорошая книга, — сказал Четвёртый Барин. — Я в тот день пил чай и вдруг вспомнил, что именно в этой книге встречается эта фраза. Небось, трудно было найти?

— Весь книжный сундук перерыл, — кивнул У. — Нигде нет. Отправился в уезд, одолжил у приятеля.

Четвёртый Барин глянул на него поверх очков и снова стал перелистывать книгу. Легонько постукивая по краешку стола, он прочёл:

— «Для тебя у неё всё тело сверкает как натёртое серебро».

Бо У наконец выдавил из себя смешок:

— Славный отрывок, славный. Прочитал вот и скопировал настоящим кайшу[47]…

Четвёртый Барин снял очки, положил книгу и отхлебнул чаю:

— «Цзинь, Пин, Мэй»[48] долго читать нельзя, приестся. То ли дело такая маленькая книжка, где можно находить искусные отрывки.

— Да, долго читать нельзя, — согласился Бо У. — Но ругательного там предостаточно. Неприятно эти ругательства слушать, уши-то не заткнёшь. Но он ругается, а тебе приятно, будто маленькая ручка по сердцу гладит, гладит и гладит, приятно до невозможности. Так отругает, что одно удовольствие! Вот уж настоящий талант…

Четвёртый Барин усмехнулся, поставил чашку и широкой лапищей похлопал У.

В маленьком дворике Четвёртого Барина просто так никто не появлялся. Кроме урождённой Ван, чаще всего здесь бывал директор школы У. Их дружба длилась уже долго. Четвёртый Барин изначально был из небогатой семьи, но с малых лет выделялся смышлёностью, и отец Длинношеего У, который давно дружил с его отцом, оплатил обучение в школе и его, и своего сына. Окончив школу, Чжао Бин сам открыл частную школу. После земельной реформы и вторичной проверки Чжао Бин стал заводилой на улице Гаодин, известным у верхов и низов. Во время последовавших беспорядков не стал ни в чём виниться, запер ворота и жил себе тихо и безмятежно. Приходившим иногда знакомым из города и уезда он говорил: «Что бы про меня ни болтали, я в первую очередь человек книжный, куда мне в чиновники. Мне и так хорошо». Шутки шутками, но звучали и упрёки от старших руководителей: «Но ты же член партии, ответственный работник, должен бдительно следить, если революционный дух идёт на спад! Разве ты не участвуешь в революции?» — «Коли есть мандат, нужно менять его[49], — усмехался Чжао Бин. — Я хоть и бесталанный, уступаю посты другим, но тоже не могу наблюдать за революцией со стороны. Коммунизм за один день не наступит, борьба не должна прекращаться ни на день!» Старый руководитель поднял вверх большой палец, а Чжао Бин лишь отмахнулся. Несмотря на это заявление, особой радости он не проявлял, когда староста улицы Гаодин Луань Чуньцзи и партийный секретарь Ли Юймин приходили поговорить о делах. Было настроение — что-то предлагал, не было — просто отмахивался: «Вы у власти, сами и разбирайтесь!» Искренне радовался лишь приходу Длинношеего У. Они пили чай, читали книги, иногда играли в шахматы. У неплохо владел каллиграфией, знал древнюю литературу, и Четвёртому Барину очень нравилось коротать с ним время. Зимой, когда всё вокруг было белым-бело от снега, они вдвоём забирались на пышущий жаром кан. Четвёртый Барин терпеть не мог печи на каменном угле, ему нравилось ставить на столик на кане жаровню — медную, начищенную до блеска, с ярко-красным пламенем внутри. Древесный уголь требовался не старый и не свежий, чтобы зажёг — и сразу курился синим дымком. Рядом с жаровней на медном блюде лежали изящные щипчики для подкладывания угля, Четвёртый Барин сразу за них и взялся. Этот набор несколько лет назад ему подарил Чжао Додо. Четвёртый Барин даже не поинтересовался, откуда он у него. Рядом часто ставился кипящий хого[50]. Они раскладывали по белым фарфоровым тарелочкам толчёный имбирь, мелко нарезанный лук, кусочки мяса, рыбы, а рядом с тарелочками ставили перечницы в виде тыквы-горлянки. Оба любили перченое, усаживались, скрестив ноги под собой, с капелькой пота на кончиках носов. Обычно У читал, а Четвёртый Барин, зажмурившись, слушал. Со стороны казалось, что он спит, но он мог время от времени воскликнуть «Прекрасно!» У всю жизнь занимался литературным творчеством, считал себя самым культурным человеком в Валичжэне, и у него действительно было немало удивительных книг. Например, Луньюй[51], такой крохотный, что помещался в ладони, чистый, пахнущий тушью. Четвёртый Барин погладил его пару раз, а потом попросил спрятать. Иногда он просил Бо У написать несколько иероглифов, выбирал те, что поаккуратнее, и тут же вешал на стену. «Бедняк не льстит, богач не зазнается», «Бедняк испытывает радость, богач любит ритуал»[52]. «Необычное порождает странное, странное порождает непостоянное, непостоянному не устоять». «Великое не больше дворца, малое не больше пера»[53]… Всё в этом духе декламировалось неоднократно, он наслаждался этим каждый день. У Бо У была медная тушечница с гравированной надписью, кусок старой выдержанной туши с аметистовым блеском, запахом мускуса и ароматом борнейской камфоры — всё это он преподнёс Четвёртому Барину. В каллиграфии тот был не силён, но разбирался в её тонкостях. Он следил, как всё делает Бо У — от растирания туши до написания иероглифов. Бо У растирал тушь, не напрягаясь, где нажимая, где легко поворачивая, и кусок туши двигался, как старый жёрнов у реки. Когда он брался за кисть, присутствие духа удваивалось, тело вытягивалось в струнку, в один миг выступали вены на запястье. Четвёртый Барин восхищённо вздыхал: «Как гласит пословица, „растирающий тушь подобен больному, но, взявшись за кисть, он подобен богатырю“, вот уж точно сказано!» А ещё они каждый день обменивались вычитанными из книг приёмами по поддержанию здоровья и основательно овладели ими. Четвёртый Барин ежедневно на рассвете сидел с закрытыми глазами, легонько клацая зубами четырнадцать раз, потом три раза глотал слюну; шесть раз делал спокойный и лёгкий вдох и выдох; потом, полусогнувшись, оглядывался по-волчьи и по-совиному налево и направо без передышки. Так он проделывал трижды, с самого начала, потом спускался с кана, выходил во двор, останавливался, трижды топал ногой, поднимал руки к плечам, растирал пару раз вперёд и назад, влево и вправо. Четвёртый Барин считал важным придерживаться этих приёмов круглый год без перерыва. И он, и Бо У высоко ценили правила укрепления здоровья, крепко помнили о них. «…Если всё есть цзин, ци и шэнь[54], нужно усердно и настойчиво хранить их, не давать утекать вовне. Не давать утекать вовне, хранить внутри тела. Передам тебе это учение для твоего благоденствия, заучи формулу для многой пользы, отвергни худые желания и обрети свежесть. С этим увидишь свет на пути к красной башне[55], где сможешь любоваться полной луной. На луне сокрыт нефритовый заяц, на солнце сокрыта птица, сплетаются черепаха и змея. Это сплетение укрепляет жизнь. Можешь посадить в огне золотой лотос, собрать вместе пять стихий и использовать по своему разумению, по достижению его сделаешься буддой и небожителем». «Нам нужно всё, что есть полезного в поднебесной, — говорил Четвёртый Барин. — Лишь укрепив дух и тело, можно успешно вершить революцию». — «Совершенно верно», — с беззвучным смехом соглашался Бо У.

Они пили чай, настроение понемногу улучшалось. Длинношеий У с беззвучным смехом перелистывал страницы длинными тощими руками.

— Четвёртый Барин, вот скажи, не странно ли это: для меня читать книги — всё равно что есть, и меня не смущает жирное.

— В любой книге есть два ци — здоровое и вредоносное, — кивнул Четвёртый Барин. — Ты специализируешься на вредоносном.

Бо У что-то промычал и поспешил отвести глаза на страницу. Прошло довольно много времени, прежде чем он снова поднял голову:

— Ещё один славный отрывок. И читается легко. Древние разбирались, что здесь тоже нужна сила духа.

Четвёртый Барин нацепил очки и хмыкнул, чтобы ему передали книгу. Бо У хлопнул себя по колену:

— Вот уж поистине, «если книгам учиться, можно красавицы добиться».

Четвёртый Барин снял очки, хрюкнул носом и засмеялся:

— Недурно цитаты подбираешь.

В неудержимой радости Длинношеий У покачал головой вправо и влево, стиснул зубы и спросил, дрожа подбородком и причмокивая языком:

— Вдова Сяо Куй, поди, извелась вконец? — Четвёртый Барин глянул на него искоса, но промолчал. — Я старше её лет на десять… — снова заговорил Бо У. — Целыми днями читаю книги, читал, читал и вот вспомнил одно выражение.

— Какое выражение? — тут же поинтересовался Четвёртый Барин.

— «Замена огурцом», — выдавил через нос Бо У. Четвёртый Барин замер, а потом расхохотался так, что закашлялся.

— Эх, Бо У, — похлопал он его большой ладонью, — давай, по этой замене и действуй.

Зардевшийся Бо У почесал нос и молча взялся за чайную чашечку из красной глины.

— Ну а с названой дочерью у тебя как? — спросил он, отхлебнув глоток. — Сколько дней не приходила?

Четвёртый Барин тут же перестал смеяться и пристально посмотрел на него:

— Чжанчжан всё же девочка почтительная, не может же она постоянно заставлять названого отца томиться в ожидании? Я её не зову, она сама приходит.

Бо У раз за разом причмокивал языком:

— Это верно, девочка почтительная.

При упоминании о Ханьчжан весёлости у Четвёртого Барина, похоже, убавилось, и он отставил книгу в сторону. Немного посидел, вышел на улицу справить нужду и снова уселся на кан, настроение чуть улучшилось, и он попросил Бо У почитать что-нибудь полегче. По пути обратил внимание на хризантемы, что поставила посреди комнаты урождённая Ван, и вспомнил о слышанных прежде словах богини Цветов в «Цветах в зеркале»[56] о том, как они расцветают. И велел Бо У прочитать ему этот отрывок. Тот нашёл книгу в шкафу рядом с каном и, прочистив горло, стал читать. Начал он с того места, когда Чан Э даёт приказ богине Цветов, чтобы все цветы распустились вместе, и Четвёртый Барин недовольно фыркнул. Затем следовали прекрасные слова богини Цветов, и Четвёртый Барин поднял руку: «Не торопись, помедленнее». Он зажмурился и с удовольствием слушал. Когда прозвучали строки «среди пионов и гортензий чрезвычайно много прекрасных сортов, а разновидностей осенних хризантем и весенних орхидей ещё больше. Каждая ветка, каждая гроздь цветов раскрывается в соответствии с предначертанием — одни раньше, другие позже», он громко воскликнул: «Прекрасно!» Бо У принял эту похвалу на свой счёт и стал читать ещё более старательно. Книга была у него в левой руке, а согнутые друг к другу и поднесённые к краю книги указательный и большой палец правой, словно готовы были в любой момент отскочить. Голова задрана, затылок опущен, казалось, что в любой момент он может покачать в ритм головой, лоб оставался почти недвижным, а затылок чуть двигался. Финальные слова богини Цветов он не мог прочитать быстро, они звучали всё тяжелее, вылетая иероглиф за иероглифом: «Ваши же слова, дорогая Лунная сестра, право, несерьёзны![57]». Последний слог завис, загнутый указательный палец правой руки тут же стремительно отскочил. Потом Бо У положил книгу, взял необычно широкий носовой платок и принялся утирать испарину с головы, лица, загривка и ярко-красной длинной шеи.

Глаза Четвёртого Барина были всё так же прикрыты. Скрестив руки внизу живота, он посидел ещё немного, потом раскрыл глаза, перевёл взгляд на Бо У и тихо вздохнул:

— Поистине замечательная книга, сколько раз коснёшься её, столько ощущений. Дела небожителей заставляют нас, мирян, задуматься, тоже по недоумию своему стать на время небожителями. Ну вот, глянь, Бо У, двое почтенных людей пьют чай, читают вслух книги — разве это не большая удача? Я вот подумал, что ведь хорошо есть, хорошо одеваться, иметь авторитет — всё это счастье. Но добиться такого счастья нетрудно. Это, можно сказать, «грубое счастье». А трудно прийти к невыразимому состоянию духа, находить радость в цветах, каллиграфии, музыке, когда и на душе покой, и нрав уравновешен. Такое обрести непросто, это можно назвать «тонким счастьем». Это разделение счастья на «грубое» и «тонкое» можно сравнить с пятью основными продуктами[58], лишь если в пищу идёт и «грубое», и «тонкое», можно обрести долголетие. Мы вот взрослеем, проживаем жизнь тысячью хитроумных способов, но чего можем достичь? Уже не один десяток лет размышляю, и мысли неизменно обращаются к этому…

Бо У слушал и раз за разом вздыхал. Он высоко ценил Четвёртого Барина и переживал, что ему самому до него далеко.

— Когда богиня Цветов говорит о цветении, — продолжал Четвёртый Барин, — это, по сути дела, высокая истина просвещённых людей, которая выражается двумя иероглифами — гуйцзюй, правила, установления. Во всём есть свои правила. Разве внутри Валичжэня нет правил? Если обращаться спиной к установлениям, ничего хорошего не жди. В том же романе из-за, казалось бы, мелочи, времени расцветания цветов, весь мир летит вверх тормашками. Нет, пренебрегать правилами нельзя. У нас в городке все по правилам живут, не будет правил, всё пойдёт наперекосяк. Урождённой Ван назначено продавать сласти и лепить глиняных тигров, Чжао Додо выпало управлять производством лапши, а Го Юню — лечить людей. Семья Суй преуспевала несколько поколений, а потом время их кончилось, теперь супротив других не сдюжить, так и живут холостяками. Всё от установлений зависит. По установленному и дела спорятся, а если своевольничать, ничего доброго не выйдет. Есть инь и ян, они взаимосочетаются и противостоят друг другу — всё это ты знаешь лучше меня. Взять, к примеру, двух руководителей улицы Гаодин — Луань Чуньцзи и Ли Юймина. У Луаня характер вспыльчивый — он действует прямо и решительно; Ли человек добродушный — ни рыба ни мясо. Вот так они и заправляют, как мясо варят: то сильнее огонь, то слабее — глядишь, и сварилось. Тот же Чжао Додо в делах на всё может пойти, но от чистого сердца. Только вот частенько перегибает палку, нарушает установления. Я его нередко по этому поводу наставляю, но толку мало. С таким, как Чжао Додо, в Валичжэне меньше нарушителей правил, и для городка это великое дело. Если кто и потерпит урон, так он один, ничего доброго ему не добиться — слишком переусердствует.

Четвёртый Барин с большой досадой потёр руки и вздохнул. Дослушав до этого места, Бо У пристально посмотрел на него, размышляя, не означают ли эти слова решение об отставке Чжао Додо. Четвёртый Барин взял красную глиняную чашку со стола, тщательно погонял чай во рту:

— Вот сейчас наладился добрый вкус.

Бо У налил себе:

— С Четвёртым Барином пить чай — всё равно что с высокообразованным человеком смотреть театральное представление: как дойдёт дело до лучшей части пьесы, он тут же прокомментирует, опасаясь, что это ускользнёт от тебя.

Четвёртый Барин хмыкнул:

— «Первый чайник пьют, чтобы взбодриться, второй — чтобы распознать вкус», но это верно лишь вообще. У этого чая вкус распознаётся лишь на третьей чашке. — Бо У кивнул, а Четвёртый Барин продолжал: — Вот я сказал, что весь Валичжэнь живёт по установлениям, а нужно смотреть дальше. И про семью Суй было сказано, что во времена своего расцвета они всегда были первыми по обоим берегам реки. Боюсь, во всей провинции и пары таких семей не было. Половина пароходов, что стояли у пристани, привозили фасоль и отвозили лапшу для рода Суй. Осталась ли эта семья довольна? Нет, не осталась. У них в роду Суй Хэндэ, Суй Инчжи, а также нынешний Суй Баопу — все хорошие управляющие. Но никому из них не удалось спасти семью. Как говорили древние, «полон дом богатств, да некому его соблюсти» — это непреложная истина. Кто сумеет сохранить полный дом богатств? — Четвёртый Барин усмехнулся и погладил гладкую маковку. Потом добавил: — Я в Валичжэне не чиновник, это тоже сообразно установлениям. В древности как говорили: «Путь неба — после достижения успеха отступить». Именно так. Начиная с земельной реформы по «большой скачок» я в Валичжэне лямку и тянул. Всё, что нужно было сделать, сделано, пора и на покой, верно?

И, довольный, громко расхохотался. Бо У тоже беззвучно хохотнул. Ему подумалось, что нечасто Чжао Бин разражается таким громовым хохотом. С довольным видом Четвёртый Барин повернулся к шкафчику в головах кана, достал медный хого и предложил Бо У выбрать вино. Тот протянул руку и достал из шкафчика две банки пива «Циндао», убрал «Маотай», а из глубины вытащил перевязанную алой шёлковой лентой бутылку шаосинского рисового вина. Четвёртый Барин с усмешкой кивнул. Бо У разогрел хого на огне посреди комнаты, а потом поставил обратно на стол на кане. Появились куски мяса с имбирным порошком и нарезанным луком, Бо У положил их на фарфоровое блюдо. Оба осторожно макали мясо палочками в кипяток и наслаждались едой.

На лбах у обоих уже выступил пот, когда от ворот донёсся звук шагов, и Четвёртый Барин, не поднимая головы, хлопнул себя по колену:

— Названая дочка пришла!

Бо У торопливо поставил чашку и задрал голову. Выпил одним глотком вино, засунул книгу под мышку и встал. Действительно вошла Ханьчжан. Казалось, она подзамёрзла, молча глянув на Бо У, она потянулась руками к хого и негромко окликнула:

— Четвёртый Барин. — Тот не ответил, лишь повернулся, достал пару новых палочек для еды и положил на стол на кане. Бо У с книгой подмышкой направился читать в пристройку. Ханьчжан уселась туда, где он только что сидел, и чуть склонила голову. Четвёртый Барин добавил угля, роем полетели искры. — Я пришла сказать, что больше не приду, — начала Ханьчжан. — Сначала не хотела этого делать, но потом подумала: ведь я двадцать лет у тебя в «названых дочерях»… — Эти последние два слова она произнесла с трудом, сквозь зубы. Четвёртый Барин молча помешивал палочками куски мяса. Уже готовые, он подцепил их и положил на тарелочку Ханьчжан.

— Я знаю, — проговорил он.

— Знаешь?

— Знаю.

Ханьчжан удивлённо посмотрела на него. Он выпил вина, передал ей стоявшую на столе чашечку. Она осторожно отпила глоток.

— Я всё знаю, — продолжал он. — Мне скоро шестьдесят, как мне всего этого не знать? Я понял, что названая дочь однажды не придёт. У неё своя правда. Понял, что нарушил правила, и ничего доброго из этого не выйдет. Всё боялся, что заскрипят ворота, и ты войдёшь. Сначала надеялся, что ты больше не придёшь. Не придёшь, и я спасён. Но вот ворота скрипнули, и ты здесь. Я слишком далеко зашёл, и ничего хорошего у меня не выйдет. Как говорили древние, «наводи порядок, чтобы не было мятежа», делай всё заранее. Это, видать, не сработало. Избежать беды уже не получится. Ты, Малышка Чжанцзы, делай то, зачем пришла. Я понимаю, что ничего хорошего для меня не предвидится, поэтому жду.

Ханьчжан слушала, держа палочками кусок мяса, а потом они задрожали, и мясо упало на стол.

— Смотри-ка, я был прав, — сказал Четвёртый Барин. — Всё так и есть, ошибки нет.

Лицо Ханьчжан, сначала бледное, почти прозрачное, посинело, словно обмороженное.

— Ни о чём другом я и не думала! — взвизгнула она. — И приходить не собиралась! Это сказать тебе и пришла!

— Но ты же пришла, — мрачно хмыкнул Четвёртый Барин. — Если бы действительно не хотела, то и не пришла бы. И говорить об этом нет смысла. Я же говорил, что всё знаю. Ты, конечно, много думала, считала, что я плохо кончу — так вот что я тебе скажу: всё это я обдумал ещё два года назад. И не собираюсь ничего предотвращать. Пусть всё идёт как идёт. Ты целых полмесяца не приходила к названому отцу, я уже счёл было, что небо смиловалось, пощадило меня. Кто знал, что скрипнут ворота и ты снова появишься? Теперь ясно, что ничего избежать не удастся. А и ладно! Вот и давай. Делай, что должна, чему быть, того не миновать…

Ханьчжан оторопело уставилась на него. Он неспешно озирал всё вокруг сверкающим прозорливым взглядом. Ханьчжан понимала, что от этих глаз ничего не скроешь. Он прав, она много думала об этом у себя в каморке, и так прикидывала, и эдак. В ту тёмную ночь двадцать с лишним лет назад она тоже думала и потом продолжала думать, пока не пришла к этому, последнему. Это и не давало ей покоя ни днём, ни ночью. Это Четвёртый Барин и назвал «плохим концом». Исход этот той причиной и определялся. Её била дрожь всякий раз, когда она вспоминала события того времени. «Эта тёмная ночь! Эта… ночь!» — раз за разом бормотала она про себя: с той ночи всё и началось.

В тот вечер старшего брата и Цзяньсу увели бунтовщики, дома осталась она одна. Членам семьи Суй не разрешали носить нарукавные знаки хунвейбинов. Тогда братья сшили их сами, но их содрали двое хунвейбинов в хаки. Ханьчжан подобрала и расправила обе ярко-красные нашивки. За окном стояла непроглядная тьма, время от времени раздавался собачий лай. Громкоговорители разносили по городку перебранку между двумя самыми крупными группировками бунтовщиков — «Непобедимыми» и «Цзинганшань»[59]. Ханьчжан не представляла, кто увёл братьев. Пока она приводила в порядок нашивки, от пинка дверь снова распахнулась, и ввалилась толпа людей. «А ну пошли, шалава, последыш буржуазный!» — с этими словами её выпихнули из дома, и кто-то тут же прилепил бумажку на дверь. Её привели в какой-то подвал. «Задержали?» — спросил, не поднимая головы, гревшийся у печки Чжао Додо. Кто-то подтолкнул Ханьчжан вперёд: «Задание выполнено, командир!» Чжао Додо махнул рукой, несколько человек вышли. Он подтянул к себе дрожащую Ханьчжан и оглядел: «Красуешься, шалава капиталистическая, хе-хе-хе». И ухватил её за грудь. Взвизгнув, она вырвалась и побежала к выходу. Додо рванулся наперерез, задержал, схватив за талию, и сбил с ног. Ханьчжан заплакала и попыталась встать, но Додо сбил её с ног снова. «Убежать собралась? — подхохатывал он. — Да революционные массы могут враз тебя прикончить». Ханьчжан продолжала плакать. «Как увидел тебя, сразу твою мать вспомнил, — сказал он. — Хороша была штучка. Признавалась бы ты лучше!» С этими словами он уселся к печке, то и дело постреливая в неё глазами.

После наступления темноты прошло уже несколько часов, наверное, было уже заполночь. Чжао Додо расстегнул мотню и стал мочиться нарочно в сторону Ханьчжан. Та отвернулась, но он бесцеремонно приблизился к ней и грубо заорал: «А ну быстро признавайся!»

Ханьчжан забилась в угол, а Додо вплотную припёр её там. Чувствуя, что сейчас задохнётся, она издала душераздирающий вопль. Рассвирепевший Чжао Додо схватил её обеими руками за волосы, повалил и, что-то буркнув, улёгся сверху. В этот момент дверь в подвал распахнулась от сильного удара и вошёл Четвёртый Барин. Чжао Додо вскочил и замер. Поднялась вся в слезах и Ханьчжан. Желваки на лице Четвёртого Барина ходили ходуном, он подошёл и одним ударом свалил Чжао Додо. Тот попытался встать, но получил ещё один удар и распластался на полу. Четвёртый Барин взял Ханьчжан за руку, вывел из подвала и отвёл к себе домой.

С той самой тёмной ночи всё и началось. Он умыл её, мясистой ладонью привёл в порядок волосы, своими руками приготовил овощной суп с мясом. Прибрал для неё одну из пристроек, сказав, мол, будь как дома, пережди здесь смутное время, а потом возвращайся домой, здесь тебя никто не посмеет и пальцем тронуть. Ханьчжан беспокоилась за братьев, и Четвёртый Барин через пару дней придумал, как их вызволить.

В пристройке Ханьчжан прожила больше полугода, каждый день помогая Четвёртому Барину поливать цветы. Ела вместе с ним и ела досыта. За полгода похорошела и стала совсем как взрослая. В городке всё подуспокоилось, и она собралась уйти. Перед уходом расплакалась, сказав, что всё ей дал Четвёртый Барин, что он осыпал её благодеяниями и она всю жизнь будет у него в долгу.

— Что ты говоришь такое! — напустил он на себя строгий вид. — Мы живём в одном городке, ты у меня как приёмная дочь. Можешь приходить, на Новый год, на праздники проведать меня.

Вот так Четвёртый Барин признал её приёмной дочерью и подарил шесть чи набивного ситца. И Ханьчжан ушла. В последующие несколько лет она часто приходила в дом названого отца, как раньше, делала мелкую работу, поливала цветы. На Новый год и другие праздники всегда приносила сласти. Четвёртый Барин гладил её по голове, похлопывал по спине, хвалил: «Вот уж действительно почтительная дочка».

Когда ей исполнилось восемнадцать, как раз прошло четыре года с того времени, когда она покинула дом Четвёртого Барина. Ханьчжан стала очень похожей на покойную мать — тонкие, будто нарисованные, брови, статная, с тонкой талией, фигура. Гордо выпятив грудь и слегка покачивая бёдрами, она повергала парней, в смущение, где бы ни появлялась. С весёлым смехом, не ведая печали, она вприпрыжку проносилась по улице и, бывало, под настроение забегала к Четвёртому Барину. Однажды ближе к вечеру, когда она поливала у него цветы, Четвёртый Барин, читавший на кане книгу, попросил принести немного цветов в дом. Ханьчжан с радостью откликнулась. Она положила цветы на кан, скинула обувь и стала устраивать цветы на подоконнике. Не успела она наклониться туда, как на спину ей легла тёплая большая рука Четвёртого Барина. Потом она забралась к ней под одежду и стала лихорадочно что-то искать. Другая рука сдавила ей грудь. Её лицо вспыхнуло, из горла рвались панические всхлипы. Четвёртый Барин заграбастал её в объятия, казалось, от неё сейчас ничего не останется. Широкоплечий и высоченный, он восседал там как гора и везде поглаживал. Беспрерывно дрожа, Ханьчжан смотрела, как эта гора меняет цвет, становится цвета плоти и нависает над ней.

— Четвёртый Барин, Четвёртый Барин, отпусти меня, — молила она, задыхаясь, — ты же названый отец! Отпусти меня…

А тот спокойно отвечал:

— Ты же всегда была такая послушная, дитя моё.

Все с той непроглядной чёрной ночи и началось. Не было бы той ночи, она не стала бы жить у него дома, не было бы у неё этого названого отца. День восемнадцатилетия миновал. И что это был за день! При виде громадной обнажённой задницы Четвёртого Барина она испытала настоящее потрясение. Сердце обливалось кровью. Зажмурившись, она терпела боль и будто видела, как кровь окрашивает всё вокруг красным, как она стекает в Луцинхэ… Уже потом она узнала, что Четвёртый Барин уже много лет был тайным божеством-хранителем семьи Суй. Если бы не он, обоих старших братьев затаскали бы на собрания разоблачения и критики и довели бы до смерти. Она тоже могла потерять девственность гораздо раньше. Всё это она понимала. Ненавидела ли она этого бога-хранителя? Любила ли его? И она плакала и плакала, пока не лишилась сил. Четвёртый Барин ущипнул её за точку под носом, и она снова открыла глаза. «Почаще навещай названого батюшку». Она вытерла глаза и вышла. Так закончился день её восемнадцатилетия. Потом она вообще не хотела выходить с большого двора семьи Суй, тем более боялась вернуться на засаженный цветами дворик Четвёртого Барина. Вскоре стал часто донимать визитами к ним во двор Чжао Додо со своими подручными. Нередко посреди ночи старшего брата Баопу вызывали в расположение ополченцев для «критики». Ханьчжан видела через окно согбенную спину брата, и сердце опять начинало кровоточить. В конце концов она снова пошла к названому отцу. Шёл за годом год, Четвёртый Барин хвалил её перед другими, говоря, какая у него почтительная дочка. Она день ото дня худела, кожа становилась прозрачной, всё отчётливее проступали синие кровеносные сосуды. Обнаруживая это, она невольно приходила в крайнее смятение. «Что это?» — спросила она у Четвёртого Барина, указав на сеточки сосудов. Тот ответил, мол, не волнуйся, это результат действенного увлажнения мужской природой. Она и поверила. Но когда стала всё больше терять силы, поняла, что больна.

Лунной ночью она сидела у окна и смотрела на окутанный туманом двор. Иногда, видя, как там прохаживается Баопу, она думала, что он, возможно, знает про её обстоятельства, день и ночь переживает за неё. Но зайти к нему не смела. Спокойно лежала на кане, а сердце разрывала невыносимая боль. Хотелось запереться и никого больше не видеть. Выходя с сушилки, она, бывало, оглядывалась по сторонам, и ей казалось, что идти некуда, кроме как к Четвёртому Барину. Он был не только злой демон, но и мужчина. Здоровый и коренастый, мощная шея, большие ручищи, даже огромные ягодицы — во всём этом проявлялась непреодолимая мужская привлекательность. Обладая безграничной силой духа и непринуждёнными манерами, он забавлялся с Ханьчжан, как хотел. Она безмолвно проводила время у себя в каморке, но чего только не испытывала в душе — и унижение, и жажду, и тоску, и ненависть, и сострадание, и злость, и страстное желание — самые разные чувства терзали её, как ножом. Четвёртый Барин опустошил её, от неё почти ничего не осталось, лишь жалкая похоть. Она оставила семье Суй самый позорный долг, при одной мысли об этом не знаешь куда деваться. Стиснув зубы, чего-то ждала, но чего — сама не понимала. Однажды её так и подмывало пойти к Четвёртому Барину, но она лишь походила по каморке и так и не вышла. Словно искавший что-то взгляд Ханьчжан наткнулся на ножницы: она пользовалась ими, когда плела жгуты из соломы. Глаза загорелись, она схватила их, холодные как лёд. Вскрикнула и уронила на пол. Но подбирать не стала, пристально посмотрела на них и вышла. Но с этого момента поняла, чего ждала: убить этого патриарха семьи Чжао!.. Мысль засела так, что избавиться от неё было непросто. Несколько раз она брала ножницы в руки, но перед выходом из дома разжимала руки и роняла их на пол.

Прихлёбывая вино, Четвёртый Барин внимательно смотрел на неё своими большими глазами:

— Знаю, что у тебя на уме. Исход близок…

Ханьчжан невольно вздрогнула. «Эта тёмная ночь! — пробормотала она про себя. — Эта… ночь!» И тут ей подумалось: а может, под «исходом» он имеет в виду что-то другое? Или ещё не догадался? И она спросила:

— Что значит… этот «исход»?

Четвёртый Барин обхватил себя руками и странно съёжился:

— Это значит, что ты убьёшь меня.

С воплем она уронила голову на стол и разрыдалась, катаясь головой по лежащим на столе рукам, всё тело содрогалось, плечи ходили ходуном.

— Малышка Чжанцзы… — только и вымолвил, глядя на неё, Четвёртый Барин.

«Всё кончено, — твердила она про себя. — Всё кончено, он всё знает, всё продумал наперёд…» — и рыдала всё громче, оплакивая себя, оплакивая всю семью Суй. Своими рыданиями она словно хотела обрушить весь этот дом. Из внешней пристройки прибежал всполошившийся Бо У, заглянул в окно и тут же втянул голову обратно. Сотрясавшаяся в рыданиях Ханьчжан соскользнула со столика на кан. Волосы намокли от слёз, они исчертили полосками белое прозрачное лицо, стекали на нежную шею.

Четвёртый Барин сначала сидел выпрямившись, но в конце концов не выдержал, наклонился и обнял её. Человек уже немолодой, он смотрел, свесив голову, на холодное, как лёд, умытое слезами прекрасное личико и раз за разом вздыхал. Утирал ей слезы мясистыми пальцами и каждый раз вытирал их об одежду. Потом она вдруг перестала плакать.

— Эх, дитя моё, — неторопливо начал Четвёртый Барин. — Названый отец знает, о чём ты плачешь. Ты плачешь внешне, а я плачу внутри. Плачу об этом исходе. Я ждал его, ждал немало лет. И знаю, что для меня он будет лишь такой. Вспоминаю тебя в прошлом, когда тебе было восемнадцать, ты была просто очаровательна. Мне тоже было чуть за сорок, в самом расцвете сил. Много чего было тогда неподобающего, но в целом инь и ян сочетались, всё по законам природы. Потом я становился всё старше, не успел оглянуться — уже шестьдесят, продолжать так не годится. Это уже сверх всякой меры, нарушение установлений. Как сказал Конфуций, «следовать желаниям сердца и не нарушать ритуала». Такая вот истина. Странное дело, но в свои почтенные годы я не ослабел, я полон жизненных сил и хорош как мужчина. Разве может тут быть хороший исход? Но жаловаться мне не на что. Я доволен своей участью. Ну, кто я такой? Голодранец валичжэньский. А ты барышня из рода Суй, да ещё первая красавица. Умру без сожаления, вот и жду исхода. Пока ждал, а ты не приходила, радовался про себя, думал, ты сжала зубы, собрала волю в кулак, вот и не приходишь. Думал, наверное, легко отделался. Кто знал, что скрипнут ворота, и вот ты здесь. И я наконец всё же понял — этого исхода не избежать, это случится рано или поздно. Перед этим я хотел бы сказать тебе: не нужно считать это ложью (тот, кому скоро умирать, не лжёт): ты для меня сокровище, единственная в жизни. Ты очень дорога мне. Вот и всё.

С этими словами Четвёртый Барин без конца похлопывал её и поглаживал. Потом приподнял её лицо и поцеловал толстыми губами. Большая мягкая ладонь гладила её под медленное «Малышка Чжанцзы…». Ханьчжан бессильно дрогнула в его объятиях. А он продолжал:

— Малышка Чжанцзы, исход ещё не наступил, и Четвёртому Барину в самый бы раз соединиться с тобой. Таких дней, возможно, уже осталось немного. Не надо бояться, как раньше. Садись, выпей вина, хого как раз подоспел. — С этими словами он помог ей встать, плотно задёрнул занавески, спустился с кана и задвинул дверную щеколду. Ханьчжан уже не плакала, во рту пересохло, и она дрожащими руками налила себе супу. Суп был горячий, она ела осторожно, её прошиб пот. Четвёртый Барин пару раз высморкался, отодвинул столик на кане, обхватил бёдра Ханьчжан, легонько приподнял и с удовлетворённым «ага» притянул к себе. Большие ладони приводили в порядок её волосы, большущие ягодицы придвинулись, а руки легко уложили её. С его губ беспрестанно слетали выражения нежности и удовлетворения, будто он играл с котёнком. Он сидел рядом и любовался ею, то и дело проводя большой ладонью от шеи вниз. Через распахнутую на широкой груди одежду пахнуло горячим потом.

В это время в пристройке довольный Длинношеий У громко декламировал трактат Хуайнань-цзы[60], и строчки долетали через окно:

— «Неясное и смутное не представишь; смутное и неясное не поддаётся. Потаённое и сокровенное не имеет формы, растущее и проникающее не нуждается в движении, то твёрдое, то мягкое, то сворачивается, то разворачивается, вздымаясь и опускаясь с инь и ян…»

Четвёртый Барин пропускал всё мимо ушей. Склонившись к Ханьчжан, он, застыв, рассматривал синеватые кровеносные сосуды под прозрачной кожей.

Длинношеий У продолжал читать выразительно и размеренно, уже страшно возбуждённый. Теперь это были строчки из Баопу-цзы[61]:

— «…безмерно в своей глубине, поэтому подвластно малое. Простирается далеко, отсюда сокровенная тайна. В высоту достигает небосвода, шириной обнимает восемь граней земли, сверкает подобно солнцу и луне, стремительно как молния. Может промелькнуть и исчезнуть, падать потоками звёзд, разливаться прозрачной струёй, клубиться и плыть как облака…»

Толстым пальцем Четвёртый Барин нажимал две ближайшие вены Ханьчжан и смотрел, как они набухают под кожей. Потом отпускал палец, и кровь возобновляла стремительный бег. А он покрывал её тело поцелуями.