Старый корабль

Глава 18

Когда долго стояла мрачная дождливая погода, жители Валичжэня, казалось, испытывали особенное беспокойство. «Как в том году», — бормотали они. Весной в том году небо было затянуто тучами, шёл дождь, полмесяца не появлялось солнце. Высохшие зимой канавы представляли собой бурлящий поток. В полях было по колено воды, и трава росла с ужасающей скоростью. Никто не видывал такой погоды весной, и все страшно поражались. Позже, летом того года одновременно погибли сорок с лишним человек, и это было страшное зрелище. «Небо плачет», — внезапно дошло до валичжэньских. Когда дождь лил всего одну неделю, на улицах и проулках сделалось так скользко, что не пройти. Урождённая Ван тогда была ещё новым человеком в городке, ещё не прошло и пары лет, как она вышла сюда замуж. Она шагала в красном одеянии по улице и упала. Из переулка вышел Чжао Додо с винтовкой через плечо, подошёл, помог ей встать и, отряхивая с неё грязь, дал волю рукам. «Кобелина из семьи Чжао!» — выругалась она. Чжао Додо тогда не было и двадцати, на верхней губе пробивался пушок, лицо загорело дочерна. «Ругаешься?.. — негромко проговорил он. — Подойди-ка, дам тебе трофей». Урождённая Ван подошла. Чжао Додо вынул из кармана штанов кольцо. Повертел в руках и протянул ей. Она поняла, что это досталось ему от помещиков, которых он со своими ополченцами арестовывал, такое случалось. «С пальца какой девственницы ты его стащил? — усмехнулась урождённая Ван. — Этот год для тебя успешный… Вот что я тебе скажу: найди подходящее место и спрячь его, сейчас такие вещи на людях не носят…» Чжао Додо снова потянулся к ней, она опять выругалась, но в сторону не метнулась. «Успешный год получился? — повторила она. — Гляди, попираешь небесные законы, ударит в тебя молния…» Чжао Додо хмыкнул и глянул в сторону: «Рано или поздно этим всё кончится. Во всяком случае, плоть будет страдать чуть меньше. Секретарь Ван из рабочей группы говорит, что, будь я его подчинённым, он расстрелял бы меня как пить дать…» Урождённая Ван на это довольно усмехнулась.

Усики у этого Чжао Додо выросли, будто за одну ночь. В представлении окружающих он оставался жалким сиротой, который спал на кучах соломы и шатался по улицам как призрак, даже представители семьи Чжао не обращали на него никакого внимания. Питался он кое-как, запихивал в рот всё, что мог поймать, в основном кузнечиков. Храбростью не отличался, не мог смотреть, как режут свиней. Но кое-что из того, что выбрасывали мясники, подбирал и готовил себе прекрасную еду. Во дворе одного помещика свиней резали часто, и Чжао Додо, заслышав свинячий визг, был тут как тут. Но стоило потянуться к грязной свиной щетине, сразу бросался тамошний рыжий пёс. И Чжао Додо почти ничего и не доставалось. Увидев его в укусах и кровоподтёках, один человек из семьи Чжао посоветовал: «Он тебя кусает, а ты его прибей!» — и научил, как это сделать: привязать на верёвке крюк, наживить кусок съестного, а когда пёс хватанёт, тащить его на берег реки. Додо так и сделал. Попавшись, рыжий пёс стал кататься с жалобным воем, пытаясь освободиться от крюка, орошая всё вокруг кровью и всё больше запутываясь в верёвке. Глядя на его мучения, Чжао Додо в конце концов с криком выпустил верёвку из дрожащих рук и, не оборачиваясь, пустился бежать. В тот год он не раз валялся на соломе полумёртвый от голода. Однажды после обильного снегопада ему предложили за пару медяков прикончить рыжего пса. Он был страшно голоден и снова подловил пса на крюк. На сей раз, как тот жалобно ни завывал и ни катался по земле, он хватки не ослабил и, стиснув зубы, дотащил пса до берега реки… Потом выяснилось, что медяки ему предложили бандиты, которые той ночью связали хозяина рыжего пса, утащили в поле, прижигали сигаретами и отрезали ухо. Чжао Додо понемногу осмелел и часто ловил на крюк кошек и собак. Не доев собаку, зарывал её в землю, не выбрасывал, даже если она заванивала. По-настоящему он перестал голодать, когда стал ополченцем. Теперь у него была винтовка и, увидев какую-нибудь домашнюю живность, он её тут же пристреливал. Когда по ночам арестовывали помещиков, он старался изо всех сил; во время допросов прижигал им тела. Мяса ел в избытке и, возможно, поэтому быстро окреп и рано стал обрастать щетиной. Именно той дождливой весной он стал командиром отряда самообороны.

Народ рассчитывал, что, как только прекратятся дожди, снова будут проводить общие собрания на месте старого храма. Перед началом дождей их уже пару раз проводили, и проходили они неплохо. Туда приносили вещи помещиков и зажиточных крестьян, всё это записывал Длинношеий У. Потом вещей стало так много, что и записывать перестали. Сваливали в нескольких комнатах Крестьянского союза, а потом распределяли. Одной семье — сундук, другой — большую керамическую вазу; женщинам нравилась разноцветная одежда и ткани, и они их беспрестанно щупали. Один холостяк никак не мог расстаться с разноцветными штанами, бормоча: «И что же там внутри?» Народ прыгал, пел песни, хотел, чтобы после вещей раздавали и животных, раздавали, раздавали, раздавали. Но после полуночи многие втихомолку возвращали вещи изначальным владельцам. Постучавшись, они шептали: «Я признал твой сундук, второй дядюшка, вот и принёс тебе… Так уж мир теперь устроен, не обессудь!» Первым об этом узнал отец тогда ещё маленького Чуньцзи, Бородач Луань, который в то время возглавлял Крестьянский союз, и тут же доложил в рабочую группу. Секретарь Ван отправил людей забрать вещи обратно, но их возвращали всё равно. Чжан Бин тогда был учителем в городской домашней школе, он пришёл помогать Длинношеему У в учёте добычи и в школе уже не появлялся. «Тех, кто принимает вещи назад, нужно замкнуть в подвале, — предложил он Бородачу Луаню, — чтобы желающие вернуть распределённое не нашли хозяев». Его предложение быстро одобрили, и некоторых тут же посадили. Мужчин и женщин отдельно, членов одной семьи тоже. Но и после этого находились те, кто возвращал вещи, сваливая их у ворот прежних хозяев. Секретарь Ван созвал ответственных работников на собрание и заявил, что самое важное — мобилизовать массы. «Это дело непростое, раз в десять сложнее, чем мы предполагали. Тут и страх, и привычка уважать сильного, да ещё семейные факторы. Нужно, чтобы они успокоились, осмелели, работы ещё предстоит немало». На собрании ответственных работников призывали глубже проникать в массы, ходить по дворам и вести индивидуальную работу. Говорилось, что особое внимание следует обратить на воспитание активистов, их нужно находить, расшевеливать, создавать целые отряды. С массами необходимо быть откровенными, выкладывать всё начистоту, давать им понять, что готовы бороться вместе с ними за уничтожение гнусной системы эксплуатации. Пассивно выжидая, победы не одержишь, её можно добиться, если встать на борьбу всем миром. А опора бедняков — коммунисты и Восьмая армия[68]. Секретарь Ван был за то, чтобы временно отпустить задержанных, а Бородач Луань остался этим очень недоволен. Как раз в это время случилось непредвиденное: дочка одного помещика переспала с городским политинструктором, а тот отпустил с поста ополченца. В результате помещик сбежал, прихватив с собой ценности. Обнаружив это, ополченец арестовал его и привёл назад. Тогда дело политинструктора вскрылось, и он лишился поста. Бородач Луань вне себя от ярости ругался последними словами и заявил, что ни одного из задержанных отпускать нельзя. Чжао Додо первым в городке попал в число активистов, к тому же он был ополченцем, выступал на стороне Бородача Луаня и часто наведывался в подвал, где сидели задержанные. Сняв кожаный ремень, он охаживал им сбежавшего помещика, сопровождая каждый удар ругательством. Услышав, что Чжао Бин назвал трюк этого помещика «ловушкой с красавицей», он теперь с каждым ударом орал: «Вот тебе „ловушка с красавицей“! Вот тебе „ловушка с красавицей“!» А ещё зажёг связку курительных палочек и стал прижигать помещику подмышки. Тот вопил и вырывался, потом разбил до крови голову об стену. Узнав об этом, партсекретарь Ван сурово раскритиковал Чжао Додо и по этому случаю провёл учёбу в отряде самообороны, запретив любые жестокие наказания. Бородач Луань придерживался иного мнения, он заявил, что Чжао Додо много страдал и ненависть его глубока, а жестокими были все эти помещики, когда здесь заправляли. Секретарь Ван сказал, что мы, коммунисты, не можем бороться с врагами их же методами. «Мы тут стараемся, мобилизуем массы, — вспылил Бородач Луань, — а как мобилизовали, ты сразу на попятный!» — «Мобилизовывать нужно классовое сознание масс, — строго ответил секретарь Ван, — а не животные инстинкты!» Луань замолк, но борода у него продолжала подрагивать. Вечером, сидя на кане руководителя Крестьянского союза, секретарь Ван покритиковал себя за то, что вспылил днём, но возвращаться к изначальному вопросу не стал. Он выразил надежду, что собеседник сможет строго придерживаться политики земельной реформы, более дальновидно подходить к этой кампании, говорить народным массам, что они ни в коем случае не должны стремиться убивать всех без разбора и испытывать при этом временную радость, что им нужно полностью удалить корни эксплуатации и построить новое общество. На что Бородач Луань откровенно заявил: «Ты прислан сверху, как скажешь, так и будет». Работа по мобилизации масс набирала размах, большую роль при этом сыграл Женский комитет спасения[69] и народное ополчение. В рабочей группе сочинили новые песни, соответствующие работе по земельной реформе, и заставляли детей распевать их. Народ обсуждал реформу на улицах и переулках, присоединялись даже те, кто долгое время сидел взаперти и никуда не выходил. На месте старого храма опять провели общее собрание, на помост один за другим поднимались активисты с жалобами на тяжёлую жизнь. Обстановка на собрании накалялась, собравшиеся непрерывно выкрикивали лозунги, и шум стоял, как от горного потока. И вот Валичжэнь охватило пламя гнева, которое грозило перерасти в страшный пожар.

Дождь шёл и шёл, то моросящий, то проливной. Иногда его сменяли падающие на землю большие капли. В это время партсекретаря рабочей группы Вана, главу Крестьянского союза Бородача Луаня и городского политинструктора вызвали на собрание в район. Там шла суровая критика правого уклона, проявляющегося повсеместно при работе по земельной реформе, его называли также «линией зажиточных крестьян». Особо начальство отметило Валичжэнь, заявив, что там мероприятия по земельной реформе проводятся слишком «деликатно». Секретарь Ван получил выговор от приехавшего в район с инспекцией высокого начальника. Вернулся он в городок, охваченный глубоким беспокойством, и не знал, как быть. Бородач Луань курил одну сигарету за другой, сжимая и разжимая кулаки. Один Чжао Додо просто сиял.

Тем вечером Чжао Додо вместе с ополченцами раздел догола несколько человек, на которых они давно зуб точили, и поставил мёрзнуть в ночи на куче земли. Они дрожали от холода и, когда Чжао Додо спросил: «Может, хотите у огонька погреться?» — встали на колени, умоляя: «Смилуйся, командир Чжао, разведи немного огня…» Хихикнув, Чжао Додо принялся прижигать им сигаретой тела ниже пояса с громким криком: «Вот вам огонька!», а они с воплями пытались закрыться руками… Так всю ночь он и забавлялся. На рассвете его разыскал Бородач Луань и сообщил, что донесли на помещика по прозвищу Рябой, у которого спрятан целый кувшин серебряных монет. «Это пара пустяков», — заявил Чжао Додо.

Он велел скрутить Рябого, как шар, и водрузить на стол. А потом обратился к нему:

— Ну и как насчёт кувшина звонкой монеты?

— Нет у меня никакого кувшина, — промычал Рябой. Один из ополченцев забрался на стол и сильным ударом ноги сбросил его на землю. Остальные водрузили его обратно.

— Ну и как насчёт звонкой монеты? — опять вопросил Чжао Додо.

— Нету.

Последовал новый пинок от стоявшего на столе. Из носа и рта Рябого потекла кровь. Узнав о происходящем, заявился Чжао Бин. Он остановил ополченцев и велел им выйти, мол, надо поговорить с Рябым. Чжао Додо увёл своих людей. Без конца вздыхая, Чжао Бин развязал Рябого. Человек начитанный, он говорил на смеси литературного и разговорного языка, словно это придавало ему больший авторитет.

— Вся страна уже другого цвета, какая польза от кувшина с серебром? — начал он.

Стиснув зубы, Рябой молчал, а потом заявил:

— Серебра мне не жалко. Во мне говорит ненависть!

— Подлые людишки подобны сорной траве, — вновь вздохнул Чжао Бин. — Стоит ли ненавидеть их? Смотрел бы ты на всё полегче… Подумаешь, какие-то вонючие медяки! — Он продолжал в том же духе, пока Рябой не сказал:

— Хватит! — И, зажмурившись, стал рассказывать, где спрятано серебро. Когда вернулся Чжао Додо с ополченцами, Чжао Бин велел им отпустить Рябого.

— Куда торопиться? — заявил Чжао Додо. — Вот выкурим с ним по сигаретке и пойдём. — А когда Чжан Бин ушёл, закурил и стал после каждой затяжки прижигать тело помещика. Тот катался по земле от боли, но не издал ни звука. Чжао Додо потушил сигарету. — Раз не так больно, вечером покурим ещё.

Вечером он явился один и, прищурившись, глянул на Рябого:

— Ну что, покурим? — Тот смотрел на него молча. Потом вдруг резко выкинул руку, попав Чжао Додо прямо в глаз. Боль была нестерпимой, но Чжао Додо ловко выхватил тесак и взмахнул у себя перед лицом. Отрубленная по локоть рука Рябого, дрожа, упала на пол. Беспрестанно моргая и потирая глаз, Чжао Додо подошёл, наступил на него и, нагнувшись, пробормотал:

— Темно, что-то плохо вижу… — С этими словами он размахнулся и опустил тесак Рябому между глаз. Голова разлетелась на две половинки. Это был второй человек, которого он зарубил.

Дожди не прекращались, опутывая городок, словно сетью. На улицах поскальзывалась и урождённая Ван, и Бородач Луань, и Ши Дисинь, упал даже Суй Инчжи, который выходил из дома нечасто… День за днём по городку ползли слухи, мол, плохо дело, начальство получило указания убивать. Слухи были один серьёзнее другого, ополченцы в дождевых накидках день и ночь фланировали по улицам. Среди ночи раздавались выстрелы, потом повисала тишина. Слышался лай собак, громкий плач детей. «Вот оно, началось», — бормотали под нос старики, курившие у окна. Пока это были лишь разговоры, никого ещё не убили. Но постепенно на улицах и в проулках стали появляться молчаливые люди — глаза покрасневшие, руки сложены на груди. Про них народ говорил, что когда начнётся резня, эти первыми схватятся за ножи. Встретив Чжао Додо, эти красноглазые тихо вопрошали: «Ну что?» И тот торопливо бросал на ходу: «Скоро».

На улицах обсуждали судьбу арестованных и чего только не говорили. Кто-то заявлял: «Мучной Морде не жить». И все поддакивали: «Нет, Мучной Морде не жить!». Мучной Мордой прозвали одного помещика за круглое, белое и рыхлое лицо. Вспоминая, что он творил, народ с ненавистью сплёвывал. Однажды у него сбежала служанка и ни за что не хотела возвращаться. Когда её спросили, в чём дело, она сказала, что в доме Мучной Морды её заставляли делать всё подряд, даже одевать хозяина. «И штаны ему натягивать?» — поразился спрашивающий. «Ну да», — покраснела девица. Нет, Мучной Морде не жить. «Ревущий Осёл тоже не жилец», — говорил кто-то ещё. И толпа подхватывала: «Не жилец Ревущий Осёл, не жилец!». Ревущим Ослом называли помещика со смуглым вытянутым лицом. У него было две жены. Младшая спуталась с батраком, так Ревущий Осёл выжег у него на лбу отметину размером с абрикос, а ещё велел отрезать мошонку. Батрак прожил месяц с небольшим, а когда умирал, все штаны у него были в гное и крови. Нет, не жилец Ревущий Осёл, не жилец! Ещё один назвал зажиточного крестьянина по прозвищу Тыква, сказав, что этого нужно бы отпустить, он вроде ничего. Человек очень честный, он круглый год не ел зерновых, питался исключительно бататами и различными тыквами. «Тыквы — дело хорошее, — частенько говаривал он. — И кусать не хлопотно, и глотать легко…»

Почти всем арестованным косточки перемыли. Получилось, что не выжить двум-трём, но если начнётся, может, их станет четверо-пятеро. Было там и несколько молодых женщин, изумительно красивых, самим-то им, конечно, будет трудно сохранить невинность, надо было предложить подыскать им семью, чтобы жили сами по себе. Обсуждать все обсуждали, но понимали, что вот закончится дождь, проведут общее собрание, арестованных выволокут на помост, тогда их судьба и решится.

Дождь постепенно прекратился лишь дней через десять. Провели общее собрание, но в результате всё получилось совсем не так, как обсуждали. Это нескончаемое собрание и долгое ненастье произвели на людей неизгладимое впечатление. Весь Валичжэнь бурлил, как котёл с кипятком, пар окутывал его древние стены… Когда настало жаркое лето, люди постепенно поняли, что ненастье и дожди — это пролитые небом слёзы. Жалели всем городком, жалели о том, что весной на собрании не убили больше народа. Собрание после дождей прошло уже без такого энтузиазма.

В конце лета вернулись «отряды за возвращение родных земель» — глаза у них пылали от ярости. Почти все городские активисты земельной реформы и ответственные работники разбежались, но кое-кто попался. Это было похуже, чем угодить в котёл с кипятком. Сбежал и Бородач Луань, но потом тайно вернулся в городок с ручной гранатой за поясом. Его поймали, когда он перелезал через стену. Люди из «отрядов за возвращение родных земель» всю ночь решали, как с ним расправиться. Кто предлагал «запустить фейерверк» — забить сверху в голову длинный гвоздь, а потом быстро вытащить, чтобы кровь хлынула во все стороны; кто хотел вспороть живот; другие намеревались разрезать на мелкие куски; третьи считали, что нужно «зажечь небесную лампу» — связать волосы вместе, чтобы торчали вверх, облить керосином или соевым маслом, поджечь и любоваться, как в красном пламени проскакивают искры с синим оттенком; а кто-то предложил «казнь пятью быками» — когда голову и четыре конечности привязывают к быкам, тех по команде одновременно погоняют, и они разрывают тело на пять частей. В конце концов выбрали последнее. Необходимо было широкое пространство, поэтому, естественно, выбор снова пал на место, где когда-то стоял старый храм. Под ярким утренним солнцем множество взглядов устремилось на Бородача Луаня. Ему накинули удавку на шею и привязали к пяти чёрным быкам. Луань ругался на чём свет стоит. Один человек прокричал команду, а ещё пятеро принялись стегать быков. Быки поднимали головы, ревели, но с места не трогались. Снова пошли в ход кнуты, снова раздался рёв. Возились так довольно долго, потом, наконец, быки опустили головы и медленно двинулись. Ругань Бородача Луаня резко прекратилась. Раздался треск ломающихся костей. Далеко в стороны полетели брызги крови; кровью забрызгало и быков, и они одновременно остановились. Вечером казнившие Луаня раздобыли из кровавого месива печень и поджарили себе под вино. Они пили, крича, что от такой закуски станут храбрее. В подтверждение один из них привёл деревенскую женщину, изнасиловал её на глазах у всех, отрезал ей груди и, наконец, с громким хохотом воткнул ей нож между ног. Напировавшись, они решили покончить с сорока арестованными — мужчинами, женщинами, стариками и детьми. Их стянули вместе стальной проволокой и затолкали в погреб, где хранился батат… Всё у них прошло как по маслу. Главу Женского комитета спасения оставили напоследок. Связанную по рукам и ногам и раздетую догола её положили на створку двери. До рассвета ещё оставалось время, и один из них, вынув карманные часы, стал торопить остальных: «Быстрей, быстрей давайте». И её стали насиловать по очереди. У одного старика с рыжеватой бородкой только и получилось, что лечь на неё и покряхтеть с улыбочкой, его все потом и осмеяли. Взбешённый неудачей и насмешками, он откусил ей сосок. Потом все завалились спать. Проснувшись не рано утром, они первым делом подняли дверную створку, чтобы женщина своими глазами увидела, как её ребёнка привязали за ноги к кольцам створок ворот, а потом с криком «Давай!» ударом ноги резко открыли эти створки, и ребёнка разорвало пополам. Голова несчастной свесилась набок, и когда её похлопали по щекам, оказалось, что она мертва.

Помещичьи отряды бесчинствовали полмесяца. Потом ушли. Жители городка слезами омывали кровь на улицах и проулках. Стиснув зубы, с беспрестанными горестными воплями они хоронили трупы и страшно жалели. Жалели, что тогда, после окончания дождей, не перерезали больше этой публики. Общие собрания прошли, будет ли ещё возможность провести такое? Вспоминали подробности собраний, чтобы утолить жажду мести. И даже те, кто раньше стояли, опустив головы, теперь их подняли. Все переживали, что нельзя вновь провести собрание.

…Вспоминали, как сразу после того, как дожди подутихли, это можно было сделать. Везде вокруг места проведения были составлены винтовки, и первым, против кого намечалось вести борьбу, был Мучная Морда. Председательствовал на собрании партсекретарь рабочей группы Ван, ещё в президиуме сидели глава Крестьянского союза Бородач Луань и политинструктор. Командир отряда самообороны Чжао Додо и несколько вооружённых ополченцев стояли сбоку. С другой стороны помоста стенограмму собрания вели Чжао Бин и Длинношеий У. Двое ополченцев доставили под конвоем Мучную Морду, глава Женсоюза первой выкрикнула лозунг. Руки арестованного, вытянутые по швам, дрожали, он стоял, опустив голову и не смея смотреть на людей. После нескольких недель заточения лицо его было покрыто бледностью. Под громкие лозунги секретарь Ван и Бородач Луань произнесли речь, посвящённую проведению кампании. Потом один за другим на помост стали подниматься жалобщики. От перечисления бесчинств и многочисленных злодеяний Мучной Морды в городке выступления постепенно становились горестно торжественными. Потом люди стали забираться на помост, подбегать к Мучной Морде и охаживать его кулаками и ногами. У одной старухи не было сил бить, так она стала кусать его. Секретарь Ван громко приказал ополченцам остановить насилие, Чжао Додо со своими людьми окружили его и накрепко прижали, чтобы жалобщики могли от души бить и кусать его. Мучная Морда рухнул на колени, отбивая частые поклоны. «Никакой пощады! Никакой пощады!» — раздавались крики на помосте. В это время из толпы, стоявшей внизу помоста, полетел камень. Так могли получить ранения и сидевшие в президиуме ответственные работники, поэтому Чжао Додо связал Мучную Морду и поволок к краю помоста. Там ополченцы привязали Мучную Морду к деревянному шесту со свисавшей верёвкой и высоко подвесили.

Задрав головы, люди громогласно выкрикивали жалобы. К шесту подошёл старик с серпом в руках и одним взмахом перерезал верёвку. Мучная Морда грохнулся вниз, ударившись так, что отовсюду у него потекла кровь. К нему тут же подбежали и стали бить ногами, но старик преградил им дорогу и обратился к сидевшим в президиуме:

— Мой сын батрачил на Мучную Морду пять лет, повредил спину и сейчас лежит на кане, не вставая. Хочу вот отсечь у этого гада кусок мяса, чтобы сделать лекарство и вылечить спину сыну! Не слишком велика такая просьба?

Ганьбу ещё и сказать ничего не успели, как из толпы послышались крики: «Валяй, режь!» Старик опустил голову, под истошный вопль отсёк кусок мяса величиной с ладонь и, высоко подняв его над головой, крикнул, обращаясь к тем, кто был на помосте: «Ну, вот мы и квиты!» — и бегом пустился прочь.

Секретарь Ван стукнул кулаком по столу и с рычанием устремился с помоста. За ним спрыгнул и Бородач Луань с криком:

— Сегодня будут есть мясо Мучной Морды! Кого ты защищаешь?

— Я защищаю политический курс вышестоящих! Мы — Восьмая армия, коммунисты, а не бандиты! Ты тоже коммунист и знаешь, что за убийство человека под выездной суд пойдёшь!

Во время их перебранки вперёд протиснулось ещё несколько человек с серпами, и секретарь Ван рванулся, чтобы удержать их. В суматохе кто-то саданул его серпом по руке, и по худощавому телу потекла кровь. Все присутствующие растерялись, Бородач Луань велел срочно перевязать его. Не обращая внимания на рану, тот посмотрел в глаза Луаню:

— Ты же коммунист…

Собрание закончилось, но секретарь Ван тем же вечером созвал совещание ответственных работников, на котором было решено, что он доложит начальству. Решено было также временно прекратить все собрания по классовой борьбе, чтобы пресечь беспорядочные убийства. Было уже два часа ночи, но секретарь Ван не пошёл отдыхать, а, заткнув здоровой рукой пистолет за пояс, пустился в путь. Уже светало, и над городком висела мёртвая тишина. Тяжело переживавший оскорбление Бородач Луань слёг. На другой день на улицах снова началось брожение.

— Опять начинают, — доложил Луаню Чжао Додо и спросил, как быть.

— Разгоняй по домам! — зло бросил тот…

Толпа бурлила на улицах, на месте, где проходили собрания, и её было уже не сдержать. Собрание начали самовольно, вытащили на помост и принялись стегать лозинами старшего сына одного из помещиков, быстро забив его насмерть. Потом взялись за пухлого старика и его жену, которая неизвестно откуда взялась и непоколебимо отстаивала мужа. Разлучить мужа и жену так и не удалось, поэтому их связали вместе, толкнули на землю и стали избивать, пока от них не стало слышно ни звука. В конце концов очередь дошла и до Ревущего Осла. Доставивший его под конвоем и затащивший на помост Чжао Додо решил разобраться с ним первым.

— У тебя ещё две жены, оказывается, паскуда! — уставился он на него и нанёс сильный удар в пах. Ревущий Осёл с посиневшими от боли губами стал кататься по земле. Чжао Додо поднял его, но, как только тот встал, на помост выскочила мать умершего батрака. Увидев, что дело принимает серьёзный оборот, к ней подошёл Чжао Бин, чтобы поддержать и дать возможность высказать свои претензии. Она остановилась, хлопнула себя по коленям, выкрикнула: «Мой сын…» — и упала без сознания. К ней бросились, стали тормошить, массировать точку под носом. А в это время толпа окружила Ревущего Осла, смешались звуки ударов, ругань и крики. Через некоторое время старуха пришла в себя, толпа прекратила избиение и обратилась к ней:

— Бабушка, мы отомстили за тебя!

Старуха подползла к истекающему кровью Ревущему Ослу и, тряхнув седой головой, заявила:

— Ну, уж нет, я сама! Не нужно это делать за меня! — С этими словами она пригнулась к Ревущему Ослу и свирепо вцепилась в него зубами…

На третий день собрания на помост вывели оставшихся помещиков и зажиточных крестьян. Нажившие когда-то врагов были обречены. У Тыквы росла красавица-дочка, и Чжао Додо пару лет назад перебрался через стену, проник в женские покои, но наткнулся на хозяина дома. Тот его не поколотил, а изругал как следует и отпустил. И вот теперь Чжао Додо с винтовкой за спиной стоял перед ним, покачиваясь. В руках он держал прут, обмотанный сырой свиной кожей. Покачавшись ещё немного, он остановился и нанёс старику удар по лбу. Ахнув, тот свалился, но приподнялся на руках со ртом, полным земли. Чжао Додо наклонился, посмотрел и ударил ещё пару раз по затылку. С Тыквой было покончено.

Общие собрания продолжались, народ валами прибоя накатывал к старому храму. На четвёртый день вернулся партсекретарь рабочей группы Ван. Он прибыл в городок вместе с представителем выездного народного суда. От работы день и ночь и воспалившейся раны у секретаря Вана поднялся жар. Его доставили в городок на носилках. Хотели с полдороги отправить в санитарный отряд, но он ни за что не соглашался, упрямо указывая тощим пальцем в сторону Валичжэня. Когда они вошли в городок, собрание ещё шло, и Ван велел товарищу из выездного народного суда нести его на помост. Завидев секретаря Вана на носилках, все присутствовавшие на собрании тут же прекратили кричать. Секретарь Ван скомандовал послать за Бородачом Луанем, но кто-то сказал, что тот болен.

— Доставьте его всё равно, — настоял секретарь Ван. — Нужно, чтобы он присутствовал на собрании. — Он попросил поднять его из носилок и опёрся о старую створку двери.

Вскоре принесли на носилках Бородача Луаня, и все поразились, как за несколько дней изменился цвет его бороды. Представитель выездного народного суда затребовал протоколы общего собрания, написанные Чжао Бином и Длинношеим У. В них были полностью отражены все жалобы, целых три большие тетрадки. Судя по жалобам, если они соответствовали действительности, казнить следовало лишь пятерых из подвергшихся «классовой борьбе». А за эти несколько дней на собрании забили насмерть более десятка. Работник суда был потрясён и высказал собранию свою твёрдую и ясную позицию: это серьёзное нарушение политического курса высшего руководства, несоответствие юридическим нормам, за подобные бесконтрольные избиения и убийства кто-то должен нести ответственность. После его выступления внизу помоста стали выкрикивать лозунги, кричать: «Долой линию зажиточных крестьян!» и другие «долой». Секретарь Ван попросил поднять его. Он обвёл взглядом толпу, и народ понемногу притих. Говорил он слабым голосом, почти неслышно, но со знакомой местным жителям твёрдостью:

— …Если хотите свергать кого, свергайте меня. Меня уже вон рубанули, так что это будет нетрудно. Но пока я здесь, беспорядочных избиений и убийств не допущу. Тот, кто пользуется случаем, чтобы рассчитаться с кем-то, подрывает земельную реформу, и таких буду арестовывать в первую очередь! Есть обиды — высказывай, а если будете убивать, зачем тогда суд? Это не есть политика Восьмой армии…

Тело его качнулось, сбоку тут же подошли, чтобы поддержать. Среди собравшихся не было слышно ни звука…

Лето, в котором смешались кровь и слёзы, наконец закончилось. О сорока двух погибших в подвале для батата Длинношеий У сделал запись в истории городка. Он специально вёл записи и во время всей этой хмурой и дождливой весны, но спустя десять лет все они были замараны красной тушью. Прошло лето, и всю осень в воздухе висели скорбь и возмущение. Потом началась невиданная по размаху кампания по набору в армию. Никому не хотелось, чтобы его столкнули в подвал для батата, и на месте старого храма вновь стали проводить общие собрания. Партсекретаря рабочей группы Вана перевели в другое место, Бородач Луань погиб геройской смертью. Председательствовали теперь политинструктор городка и командир отряда самообороны Чжао Додо. Вскоре вступил в партию и стал одним из главных действующих лиц Чжао Бин. Благодаря своей рафинированности и старшинству в семье он приобрёл немалую харизму. Во время вторичной проверки земельной реформы все члены семьи Чжао проявили себя мужественными и энергичными, и это укрепило позиции семьи. Чжао Бин нередко выступал с проникновенными речами, обращаясь к здравому смыслу; стоявшие в низу помоста беспрерывно выкрикивали лозунги, по щекам у них текли слёзы. Чжао Додо со своими ополченцами без конца скандировали: «Скорее вступай в армию! Скорее обретёшь почёт! Провожать будущих мужей хотят даже ещё не переехавшие к ним в дом невестки…» На собрании царило оживление. Тем, кто тут же записывался, прикалывали на грудь красный цветок, они вскакивали на коней, разъезжали вокруг городских стен, окружённые толпой, а потом следовали прямиком в уездный центр. Партию отправляли за партией, и потом на улицах редко можно было встретить молодых людей, ходивших, задрав голову и выпятив грудь.

Городской политинструктор предложил вступить в армию и Чжао Бину, сказав, мол, такие молодые люди, как ты, быстро делают в армии карьеру.

— Верно говоришь, — ответил тот, — я уже размышлял над этим день и ночь месяц с лишним, но, к сожалению, было много дел по работе. Немедля вступлю! Немедля вступлю!

Политинструктор был в полном восторге. Кто же знал, что на другой день к нему заявится, покачиваясь, весь багровый от выпитого Чжао Додо и схватит за воротник:

— Мать твою, если уйдёт Четвёртый Барин, придётся уйти всем нам! Ну уйдут все, ну останешься ты местным царьком, но неужели не ясно, что рано или поздно тебя прикончат? Прикончат рано или поздно! — И при этом похлопал по висевшему на бедре тесаку.

Политинструктор с трудом вырвался и, заикаясь, отступил на шаг. На следующий день он заболел. А когда ему стало лучше, сверху прислали человека разобраться с его вопросом, и он впал в панику. Длинношеий У и Чжао Додо шушукались о чём-то день и ночь, и У написал три заявления. Чжао Додо заявил проводившему расследование:

— Он политинструктор, но вот Бородач Луань погиб, глава Женсоюза тоже, а с его головы ни один волосок не упал, не мог ли он снюхаться с врагами? Люди собственными глазами видели, что он прибегал сюда, когда в городке были «отряды за возвращение родных земель»!

Спустя неделю сверху прислали ещё людей. Политинструктор даже не понял, в чём дело, а его тут же связали. А потом отправили в уезд. Чжао Додо с ополченцами долго сопровождал его.

— Помнишь, что я говорил? — спросил по дороге Чжао Додо. — Мы ещё не ушли, а тебя уже арестовали; а ушли бы — конец тебе.

Политинструктор скрипел зубами и молчал. В Валичжэнь он так и не вернулся. А вскоре политинструктором улицы Гаодин стал Чжао Бин.

С самого начала мрачных и дождливых дней Чжао Додо не покидало неясное чувство, что не сделано что-то важное. О семье Суй, например, так и зудела душа. Последние несколько десятилетий положение семьи Суй в Валичжэне оставалось непоколебимым. Семьям Ли и Чжао оставалось лишь смотреть на них снизу вверх. Но потом у Чжао Додо появилось ощущение, что основы семьи Суй пошатнулись. Постепенно осмелев, он стал заходить со своими людьми во двор семьи. У него аж руки чесались, когда он смотрел на красные колонны усадьбы и на неспешно передвигавшихся служанок. Однажды, стоя там во дворе и глядя на старика и девочку, ухаживавших за розовой клумбой, он проговорил:

— Рано или поздно со всем этим нужно покончить.

Старик не расслышал и, отложив стальную лопаточку, поднял голову:

— Покончить с этим… С цветами?

Чжао Додо направил указательный палец на лоб старика, потом на лоб девочки и, наконец, обвёл им усадьбу и пристройки:

— Со всем этим нужно покончить!

Старик в растерянности уставился на него. Тут Чжао Додо заметил появившихся в дверях главного дома Хуэйцзы и Суй Инчжи, тоже раскрывших рты от изумления. Посмотрев на них, он снова пробормотал под нос: «Лучше всего покончить», — развернулся и ушёл.

В то время партсекретарь рабочей группы Ван ещё оставался в Валичжэне, он несколько раз собирал деревенских ганьбу для обсуждения усадьбы семьи Суй, каждый раз подчёркивая: «Суй Инчжи из просвещённой деревенской интеллигенции, таких нужно защищать. Семья Суй основала в районе Луцинхэ производство лапши, а это уже весомый вклад. Поэтому власти должны относиться к ним осторожно, с максимальной заботой, тем более гарантировать неприкосновенность во время вторичной проверки в ходе земельной реформы. Это со всей определённостью написано в указаниях верховного руководства». Слова партсекретаря Вана привели в полную растерянность Чжао Додо и некоторых других жителей городка.

— Какой, к чертям собачьим, смысл в собраниях по классовой борьбе, если нельзя трогать самые высокостоящие семьи? — спрашивали одни. — Чушь это, а не указания руководства!

Несмотря на такие разговоры, никого из семьи Суй на помост для классовой борьбы не вызывали. Потом рабочую группу отменили, собраний по классовой борьбе тоже больше не проводили, но душа Чжао Додо и ещё кое-кого по-прежнему не находила покоя.

— Прикончить, и вся недолга! — частенько заявлял он политинструктору. Тот молчал и лишь отмахивался. Когда политинструктора арестовали и улица Гаодин осталась без руководства — этакая стая драконов без головы, — Чжао Додо тут же настоял на проведении собрания. Он несколько раз заходил в усадьбу за Хуэйцзы, которая в конце концов разодрала его в кровь. Додо всё же вызвал на помост Суй Инчжи для обсуждения — принадлежит этот человек к просвещённой деревенской интеллигенции или нет? Если да, то значит что-то упущено. Собрание проходило без особого энтузиазма, и когда оно дошло лишь до середины, Суй Инчжи потерял сознание… Став политинструктором, Чжао Бин запретил Чжао Додо такие «необдуманные поступки».

— Участь семьи Суй предрешена, — сказал молодой Четвёртый Барин, — семье Чжао и никаких усилий прилагать не надо. Оставь их, пусть сами загнивают.

Вскоре после этого Суй Инчжи умер в поле гаоляна.

— Ну вот, один загнил, — прокомментировал Чжао Додо.

— Не надо спешить, — усмехнулся Четвёртый Барин. — Подождём.

Все цеха семьи Суй по производству лапши в других местах сменили владельца, в конечном счёте это произошло и с производством в Валичжэне. Постепенно зевак во дворе семьи Суй становилось всё меньше, царившее в прошлом оживление исчезло и больше не возвращалось. Редело и число повозок перед воротами, потихоньку их не стало вовсе. Ворота усадьбы с утра до вечера были наглухо закрыты. Один Суй Бучжао жил отдельно. Однажды ему не открыли ворота, как он ни стучался, и он, изругавшись в пух и прах, ушёл. «Ну, всё, конец пришёл семье Суй!» — заявил он. Его слова услышали, и все стали судачить, мол, если сами члены семьи Суй говорят, что конец пришёл, значит, так оно и есть. Семья Чжао, наоборот, стала играть в городке решающую роль. Новое руководство городка стало часто приглашать Чжао Бина для совместного обсуждения главных дел. Дела военные целиком попали в руки Чжао Додо, появились отборные боеприпасы и оружие, все ополченцы получили старую армейскую форму. На Новый год и в праздники они получали боевые патроны и устанавливали посты на улицах. Стабильность и спокойствие установились в стране совсем недавно, проявления классовой борьбы оставались довольно яростными. В сумрачную дождливую погоду или вечером Четвёртый Барин выходил из дома в сопровождении ополченцев. Всякий раз, проходя мимо усадьбы семьи Суй, Чжао Додо пинал кирпичи окружавшей её стены со словами: «Там внутри ещё есть кое-что». Что именно там ещё есть, он не уточнял, и людям оставалось только гадать. Услыхав эти слова Чжао Додо, Четвёртый Барин лишь что-то пробурчал. Так прошло ещё какое-то время.

Однажды серьёзную ошибку совершил один руководитель в провинции, и об этом подробно написала провинциальная газета. Это было связано и с Валичжэнем: работая в парткоме провинциального центра, этот человек покровительствовал самому крупному капиталисту городка. Им оказался Суй Инчжи. Прочитав газету, Чжао Додо пришёл к Чжао Вину и заявил:

— Надо конфисковать усадьбу!

— Сначала нужно провести собрание, а потом уже конфисковывать, — ответил Чжао Бин, изучив статью. — Обстановка уже не та, что раньше, надо подходить рационально.

— Время пришло, — горячился Чжао Додо. — Кончать нужно, и всё тут.

Но Четвёртый Барин покачал головой:

— Конфисковать имущество и выдворить из дома будет достаточно, не наделай глупостей.

На улице Гаодин провели собрание. После него Чжао Додо и группа ополченцев с воплями ввалились в усадьбу. Началась конфискация. Всё брал на карандаш Длинношеий У с тетрадкой. Хуэйцзы держала за руку Ханьчжан, рядом стоял Баочжу, Цзяньсу и единственная оставшаяся служанка Гуйгуй. Смертельно бледная Хуэйцзы хмурила тонкие изящные брови, прикусив розовую нижнюю губу. Пока шла конфискация, она не проронила ни звука. Хныкала Ханьчжан, всхлипывал Цзяньсу, но она не обращала на них внимания. Дети плакали всё горше и проплакали весь день, пока не охрипли. Дотемна закончить конфискацию не успели, и ополченцы остались охранять имущество. Они расстелили во дворе шерстяные одеяла и улеглись прямо на землю, но всю ночь не сомкнули глаз. На рассвете конфискация возобновилась и продолжалась до второй половины дня. Всё добро погрузили на деревянные тележки и увезли. Перед уходом Чжао Додо объявил, что усадьба теперь отходит в общественное пользование, а семье Суй остаются пристройки во дворе. Им предлагается в течение трёх дней перенести туда оставшиеся вещи, а после этого усадьба будет опечатана… И ушёл.

— Мама, давай перебираться в пристройку, — сказал Баочжу.

Всё так же молча Хуэйцзы собрала постели детей и отнесла в пристройку. А сама вернулась в усадьбу, улеглась на кан с постеленным толстым одеялом и стала смотреть в потолок. Баочжу с братом и сестрой пришли звать её, но она не откликалась. Потом села и, взяв за руку Баочжу, сказала:

— Баочжу — ты старший, и вот что я тебе скажу: твой отец, умирая, оставил этот дом мне. Это единственное, что осталось у семьи Суй. И я буду охранять этот дом за отца, охранять до самой смерти.

Баочжу понял, что Хуэйцзы никуда из дома не уйдёт, и увёл Ханьчжан с Цзяньсу в пристройку.

Во двор явился Суй Бучжао, но в усадьбу заходить побоялся. Увидев его, Хуэйцзы принялась ругаться, мол, ничего хорошего от него не жди, старший брат только и поджидает его в преисподней, чтобы свести счёты. Блеск исчез из серых глазок Суй Бучжао, и он, повесив голову, ушёл, заплетаясь маленькими ножками ещё больше, чем прежде. Три дня пролетели как один миг, и когда пришли ополченцы опечатывать дверь, Хуэйцзы заявила, мол, опечатывайте меня вместе с домом. Опечатывание пришлось отложить, но они сказали, что через три дня придут ещё, и если к этому времени не съедешь, пеняй на себя… Хуэйцзы всю ночь напролёт бродила по дому со свечой, поглаживая резные переплёты окон, дотрагиваясь до красных колонн в крытой галерее. Когда рассвело, она велела Баочжу отвести Ханьчжан и Цзяньсу поиграть к дядюшке, чтобы они не шумели и дали ей выспаться. Баочжу сделал, как было велено. Но, передав брата с сестрой дядюшке, тут же вернулся, потому что, войдя в дом дядюшки, вдруг почувствовал, что надо назад в усадьбу! Примчавшись туда, весь в поту прильнул к окну. Увидев, что Хуэйцзы спокойно лежит на кане, пошёл к себе в пристройку.

А Хуэйцзы встала, надела любимый наряд из тонкого шёлка, подвела брови и накрасила губы. И целый час недвижно смотрела на себя в зеркало. Потом достала фарфоровую чашку, проглотила всё, что там было, и выпила несколько глотков. Снова подошла к зеркалу, стёрла с губ капли воды. Плотно заперла двери и окна и подожгла дом в пяти или шести местах — эти места ночью она аккуратно облила соевым маслом. По стенам дома поползли язычки пламени, а она легла на кан и закрыла глаза. И стала ждать, красивая и умиротворённая.

У себя в пристройке Баочжу вдруг почувствовал странный запах и услышал потрескивание. Подняв голову, он увидел, как из-под кровли усадьбы огненными шарами вылетает пламя, и в полном смятении с криком выскочил во двор. Как сумасшедший, он принялся колотить в двери и окна, а из-под стрех продолжали вылетать рыжие языки огня. Двери и окна были наглухо закрыты, внутри плавали клубы дыма.

Хуэйцзы всё ещё мирно лежала навзничь на кане, только сейчас она вцепилась руками в циновку, и на пальцах выступила кровь.

Вскарабкавшись на подоконник, Баопу разбил стекло, но пролезть внутрь ему не удалось. Тут во двор нахлынула целая толпа — кто с топором, кто с лопатой, кто с ведром — и с криками окружили дом. Огонь облизывал крышу дома на углу, и угол с грохотом обрушился. Отдельные языки пламени забирались по стенам, по колоннам галереи, их относил в сторону ветер. Одни прибежавшие сбились с ног в поисках колодца, другие забрасывали верх дома землёй.

— Мама!.. Там моя мама!.. — кричал Баопу.

В панике на него никто не обращал внимания. Тут его взгляд упал на топор в чьих-то руках, он выхватил его и метнулся к двери. Удар, другой, и топор застрял. В это время кто-то сзади резко перехватил топор и с одного маху разнёс дверь на куски — это был Чжао Додо. Он торопливо вошёл в дом вместе с двумя ополченцами, оглянулся по сторонам, что-то ища, и, наконец, остановился перед каном.

С криком «Мама!» к кану бросился Баопу и стал теребить её. Но Хуэйцзы глаз не открыла, она лишь с силой упёрлась головой в поверхность кана, и её шея выгнулась мучительной дугой.

— Мама… — разрыдался Баопу, умоляюще глядя на стоящих рядом.

Чжао Додо лишь взирал, сунул в рот сигарету, затянулся раз и выбросил.

Шея Хуэйцзы продолжала выгибаться, казалось, она вот-вот переломится. Потом напряжение головы ослабло, тело распласталось на кане, шея тоже распрямилась. Она с силой вцепилась руками в циновку, порвав её и замарав кровью. Тело изогнулось. Чжао Додо топнул ногой и яростно фыркнул, расхаживая рядом с каном.

— Спасите маму, спасите! — кричал Баопу, изо всех сил пытаясь приподнять её.

Чжао Додо засучил рукава. Дав знак остальным придержать Баопу, он залез на кан, обращаясь к Хуэйцзы: «Ты думаешь, я позволю тебе унести с собой в могилу хорошее платье?» — и принялся с силой стаскивать его. Хуэйцзы извивалась всё сильнее, платье плотно прилегало к телу. С ругательствами Чжао Додо ударил её по голове, не ослабляя хватку.

Баопу уже не плакал, он смотрел, вытаращив глаза, как дурачок.

В конце концов стащить платье у Чжао Додо не получилось. Он встал, нашёл где-то сломанные ржавые ножницы и стал подсовывать под платье и разрезать материю. Хуэйцзы ещё извивалась, и всякий раз, разрезав немного, он издавал довольное «ага». При этом неоднократно задевал кожу, и его руки окрасились кровью. Когда всё платье было разрезано, Хуэйцзы уже немного утихла. Чжао Додо содрал с её тела последний лоскут, он прилип к руке, и Додо, выругавшись, стряхнул его.

Теперь Хуэйцзы лежала на кане недвижно. На белоснежном теле, там, где прошлись ножницы, застыли кровавые полосы. Баопу смотрел во все глаза. Беспрестанно матерясь, Чжао Додо внимательно рассматривал обнажённую женщину. Через какое-то время он скрипнул зубами и, выдавив из себя ещё несколько нечленораздельных ругательств, стал неторопливо развязывать пояс.

Он стоял и мочился на тело Хуэйцзы, стараясь покачиваться, чтобы попасть и на голову, и на ноги…

Перед глазами Баопу опустилась чёрная завеса. Его выволокли из дома, и тут же позади с хлопком рухнула крыша. Во дворе, положив руки на бёдра, стоял Четвёртый Барин Чжао Бин и в торжественной тишине наблюдал, как дом пожирают языки пламени.