Старый корабль

Глава 7

Суй Баопу казалось, что Малыш Лэйлэй ничуть не выше, чем пару лет назад. Он посчитал на пальцах, но выяснить его истинный возраст как-то не получалось. Голова Малыша круглая, волосы выбриты — лишь на макушке целая шапка. Лицо — бледно-розовое, на коже что-то вроде никогда не просыхающей экземы. Уголки глаз как-то странно повёрнуты вверх, совсем как у его отца Ли Чжаолу. Тонкие дуги бровей напоминали девичьи — как у матери, Сяо Куй. Баопу было непросто встречаться с ним наедине, почему-то хотелось обнять. Во сне ему нередко виделось, что он берёт на руки этого никак не выраставшего ребёнка, целует и говорит: «Называй меня папой…» Проходя однажды мимо притока Луцинхэ, он встретил Малыша Лэйлэй с вьюном в руке. Вьюн без конца поворачивал голову вниз. Увидев его, Малыш замер, и Баопу почувствовал на себе взгляд повёрнутых уголками вверх глаз. Он не смел смотреть на ребёнка в упор, тот глядел на него как Чжаолу. Душа ныла, рано или поздно, чувствовал он, под взглядом этих глаз он вынужден будет рассказать о том, что произошло той ненастной ночью. Но он всё же присел на корточки и погладил клочок густых волос у малыша на голове. Приглядевшись, Баопу понял, что в глубине взгляда ребёнка есть что-то от него. Это открытие так испугало, что он чуть не подскочил, и, пробубнив что-то, поспешно пошёл прочь. Пройдя несколько шагов, обернулся и увидел, что Малыш Лэйлэй как стоял там, так и стоит. Их взгляды встретились, ребёнок поднял вверх руку с зажатым в ней вьюном и крикнул: — «Па!..»

Этот крик ему не забыть всю жизнь. Он думал о Малыше Лэйлэй по ночам, восклицая про себя: «Ну вот, у меня ребёнок есть!» Ребёнок близкий и далёкий, жалкий, мальчик, который никак не вырастал. Баопу стал изводить себя решительным осуждением, отчего хотел немедленно признать ребёнка своим и сообщить об этом его матери. Но, выйдя из комнатушки и окунувшись в лунный свет, начинал ругать себя: совсем уже рехнулся, только глянь на уголки глаз Малыша Лэйлэй — вылитый Ли Чжаолу. Подсчитывал на пальцах, на сколько дней приезжал Чжаолу в последний раз, вспоминал ту ночь, когда молния расщепила большое дерево у старой мельнички. От этих подсчётов Баопу не находил себе места, сердце непрестанно билось, когда он раз за разом переживал ту сумасшедшую и счастливую ночь, которую они провели вместе. Он помнил всё в мельчайших подробностях. Счастливые стоны Сяо Куй, её тщедушное жалкое тельце. Как они оба обливались потом, как сидели, глядя на отблески молний за окном. Какой страшно короткой была та ночь! Помнится, когда окно заливало белым, Сяо Куй пронзительно ойкала. И теснее прижималась к нему, а он лежал усталый, словно проживая последний миг своей жизни. Сяо Куй стала трясти его, наверное, чувствуя, что он никуда не годится, и плакала от страха. И вправду обессиленный Баопу встал и выпрыгнул в разбитое окно. Дождь на улице перестал, и он вернулся в свою каморку — всякий раз его воспоминания заканчивались на этом. Такое великое счастье непременно во что-то выльется, заключал он про себя. И от этого вывода его бросало в холодный пот. Он многократно задавал себе вопрос: «Могу ли я заполучить этого не желающего вырастать ребёнка?» И его начинало мучить глубокое раскаяние. На его глазах Сяо Куй столько лет, спотыкаясь, таскала за собой ребёнка, а он и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ей. Немаленькой становилась его вина. В процессе размышлений бывало, что в один миг всё переворачивалось, и Баопу снова решал, что Малыш Лэйлэй не его ребёнок, и всякий раз тут же чувствовал огромное облегчение.

Сяо Куй не снимала траура почти год. Кое-где траур давно можно было не соблюдать, но в Валичжэне дело другое. Сложный обряд похорон, странные обычаи в последние годы всё время множились. За всем, связанным с покойниками, приглядывали лишь духи. Фигуру Сяо Куй в белом видели на улицах и в проулках чуть больше года, и из-за этого люди целый год не забывали о её горе. Увидев траурное одеяние, Баопу тут же вспоминал о погибшем в Дунбэе Чжаолу. Он понимал, что, узнай в посёлке о его связи с Сяо Куй, пощады ему не будет. Это то, что называется «воспользоваться затруднительным положением другого и нанести вред его жене». Чжаолу мог держать на него зуб за жену, но он не знает, он погиб под землёй. При мысли об этом Баопу трясло. В городке никто не знал об этом, никому и в голову не приходило, что молчун Баопу мог сотворить такое в ту ненастную ночь. Но Баопу судил себя сам. Сяо Куй в конце концов сняла траур, и всё в городке вздохнули с облегчением. Старый жёрнов вроде бы закрутился чуть быстрее, и лицо Сяо Куй порозовело. Она нередко нежилась на солнышке в проулке семьи Чжао с Малышом Лэйлэй на руках. Однажды при встрече от её жаркого взгляда Баопу даже опустил голову, повернулся и быстро удалился. С тех пор он издалека обходил этот старый проулок стороной. Потом он своими глазами видел, как Сяо Куй с ребёнком на руках разговаривала с дядюшкой Суй Бучжао. Тот посверкивал глазёнками и беспрестанно кивал. Вечером того дня дядюшка явился к нему в каморку и, хихикая, уставился на него. Баопу очень захотелось тут же выгнать его. Тот поглядел-поглядел на него и сказал: «Везёт тебе. Надо бы семью завести. Сяо Куй…» Баопу, взвизгнув, подскочил к нему. Дядюшка ничего не понял, а Баопу сурово проговорил, чётко выговаривая слова: «Об этом больше даже не заговаривай».

Баопу не переносил дядюшку лет с десяти. К этому добавился страх, когда тот чуть не забрал с собой Цзяньсу на свой кораблик, а он потом затонул. Потом был ещё один случай, из-за которого Баопу стал испытывать к нему ещё большее отвращение. Дело было свежим морозным утром Праздника весны. По старой традиции Баопу и Гуйгуй поднялись очень рано, чтобы встречать новый год. Взяли припрятанный в деревянной шкатулке кусок мыла и один за другим умылись. Комнатка наполнилась ароматом. По настоянию Гуйгуй Баопу разыскал и надел оставленные отцом кожаные туфли с квадратными носами. Ещё светало, и на улице было тихо. Для искоренения суеверий начальство распорядилось хлопушки не запускать и с новогодними визитами не ходить. Баопу позвал к себе Ханьчжан и Цзяньсу и попросил Гуйгуй кликнуть дядюшку. На маленьком столике были расставлены пельмени, слепленные из булочек и батата и сваренные на воде. Вскоре после ухода Гуйгуй с улицы донеслись звонкие звуки. Все сначала подумали, что кто-то запускает хлопушки, и Цзяньсу выбежал посмотреть. Оказалось, двое возчиков все в поту шагают по улице и щёлкают кнутами. Вода в котле вскипела, ждали только дядюшку. Но тот не пришёл, Гуйгуй вернулась одна с покрасневшими глазами. По её словам, когда она стала стучать в дверь, дядюшка похрапывал; потом проснулся и, лёжа на кане, сказал, что назло не встанет. Она сказала, что его ждут на пельмени, он повторил, что назло не встанет. Стоя у двери, она продолжала стучать. Потом дверная щель стала понемногу намокать, и потекла вода. Сначала она не поняла, в чём дело, а потом сообразила, что это дядюшка стоит за дверью и мочится. И тут же побежала обратно. «Видеть его больше не хочу», — сказала она. Баопу и Ханьчжан были страшно рассержены. Цзяньсу лишь глянул в окно и сказал: «Ну, дядюшка даёт». — «Один он грешник у нас в семье Суй», — заключил Баопу, осторожно помешивая в кипятке чёрные пельмени… В тот день у него в каморке Суй Бучжао и хотел заговорить о Сяо Куй. Но, глянув на решительное выражение лица Баопу, делать этого не стал. В некотором изумлении он повернулся и поплёлся прочь. Провожая глазами его тщедушную фигуру: Баопу гадал, неужели тот знает этот проклятый секрет?

В тот вечер он до полуночи топтался по двору. Потом, в конце концов, не вытерпел и постучал в тёмную дверь младшего брата. Цзяньсу вышел с фонарём, протирая глаза.

— Не заснуть никак, — сказал Баопу. — Давно хотел поговорить. Душа болит.

Цзяньсу в одних трусах устроился на корточках на кане. Кожа его поблёскивала под фонарём, словно намазанная маслом. Баопу тоже разулся и сел на кане, скрестив ноги.

— Я тоже этим переболел, — посмотрел на старшего брата Цзяньсу. — Потом прошло. Если бы продолжал в том же духе, как ты, от меня бы кожа да кости остались.

Баопу горько усмехнулся:

— К этому тоже привыкаешь, я привык к тому, что мучаюсь.

Братья закурили. Цзяньсу покуривал трубку, опустив голову:

— Хуже всего просыпаться посреди ночи. В это время столько мыслей в голове ворочается, и если начать думать, точно уже не заснёшь. Чуть полегчает, если выскочишь за дверь и намокнешь от росы. А жар на душе можно снять, если ведро холодной воды на себя выльешь. Вот и боюсь просыпаться среди ночи.

Баопу, похоже, не слушал младшего брата.

— Цзяньсу, кто, по-твоему, у нас в семье самый большой грешник? — спросил он.

— Ты ведь говорил, что самый большой грешник у нас дядюшка… — холодно усмехнулся Цзяньсу.

Баопу покачал головой, отбросил сигарету и уставился на брата:

— Я единственный грешник в семье Суй!

Цзяньсу поёрзал и крепко зажал зубами трубку. Окинул брата странным взглядом, но ничего не сказал. Помолчав, сердито сдвинул брови:

— Что ты хочешь этим сказать?

Баопу сидел, положив руки на колени и выставив локти.

— Сейчас ничего не могу сказать, — проговорил он. — Но поверь мне, я знаю, что говорю.

Цзяньсу непонимающе покачал головой, через какое-то время холодно усмехнулся и, вынув трубку изо рта, рассмеялся. Удивлённый Баопу нахмурился.

— Не знаю, что ты имеешь в виду, — сказал Цзяньсу, — да и не хочу знать. Разве я убил кого? Разве ты в бандиты подался? Знаю единственно, что у всех членов семьи Суй одна болезнь — мучить себя, мучить днём и ночью, мучить до самой смерти. Если тебя считать грешником, то всех в Валичжэне перебить нужно. У меня жизнь безрадостная, переживаю страшно целыми днями, не знаю, за что и взяться. Иногда зубы справа разноются, всё опухнет, так и хочется треснуть по ним молотком, да так, чтобы кровь ручьём брызнула. Как быть? Что я сделал не так? Не знаю, но страдать страдаю. Нужно что-то сделать, но ничего не получается. Похоже на застой крови в одном месте, который распухает на солнцепёке, и никто не возьмёт молоток, чтобы прорвать его. Бывает, хочется взять нож и отсечь себе левую руку. Ну, отрубишь руку, и что? Будешь обливаться кровью, кататься по земле от боли, да ещё на улице будут смеяться, мол, гляди, однорукий! Нет уж, пусть всё будет как есть, мы из семьи Суй — никуда не денешься! Несколько лет назад во время смуты Чжао Додо приводил к нам во двор людей с железными щупами искать якобы зарытое нашими предками. Это была такая же мука, как если бы эти щупы втыкали в грудь. Я тогда смотрел через окно и, нисколько не вру, брат, без конца ругался про себя. Но ругал не Чжао Додо и его людей, я проклинал своих предков! Я ругал их за то, что они бездумно устроили фабрику на берегу Луцинхэ, из-за чего последующие поколения не могут ни жить, ни умереть спокойно. Когда я стал большим, я захотел, как другие, иметь жену, но никто не хочет связываться с нами, членами семьи Суй. У тебя уже есть опыт женитьбы, брат, ты всё знаешь. Ты знаешь, что всем на это наплевать, никто об этом даже не думает. Они лишь видят, что мы живём, а как — никому и дела нет… Брат! Ты сам взгляни! Только взгляни! — Лицо Цзяньсу побагровело от крика, он отшвырнул трубку, отбросил подушку и залез двумя руками под одеяло. Вытащил маленькую красную записную книжку, оттуда вывалилось несколько женских фотографий. Все из городка, все замужем. — Видишь! Все они любили меня, нам было хорошо вместе, но их остановили семьи. И всё потому, что я из семьи Суй! Все повыходили замуж! Одна вышла в Наньшань, и муж повесил её на балке… Ни одну не могу забыть — каждый вечер пересматриваю их фотографии, они являются мне во сне…

Баопу поднял фотографии и рассматривал, пока руки не задрожали и они не выпали.

Баопу обнял брата, прижался к его лицу, и их слёзы смешались. Губы Баопу тряслись, он успокаивал брата, но сам не был уверен в том, что говорит:

— Я всё слышал, Цзяньсу, и всё могу понять. Не надо было мне приходить и причинять тебе страдания. Но, как и тебе, мне это невыносимо. Я понимаю, ты всё сказал верно, высказал то, что в душе у каждого из семьи Суй. Но ты, в конце концов, ещё молод, ещё молод. И ты прав лишь наполовину. Ты ещё не знаешь многого другого, не знаешь, из-за чего ещё можно мучиться, если ты из семьи Суй. А это, может быть, ещё горше, Цзяньсу, ещё горше. С этим я сейчас и столкнулся, такие вот дела…

Баопу похлопывал брата по спине, оба понемногу успокоились и снова уселись на кане. Цзяньсу яростно вытер слёзы и стал искать трубку. Прикурив и сделав несколько затяжек, он уставился за окно в безбрежную ночь и негромко проговорил:

— Дядюшка вот прогулял всю жизнь и если переживает, то очень немного. Отец прожил достойно и умер, пытаясь отдать долги. Нас двоих запирали в кабинете, чтобы ты упражнялся в написании иероглифов, а я растирал для тебя тушь. Отец умер, а ты снова запер меня в кабинете. Ты учил меня произносить «гуманность и справедливость», и я повторял за тобой эти слова! Ты учил меня писать слова «любить людей», и я аккуратно выводил их, черта за чертой…

Баопу молча слушал брата, опуская голову всё ниже. Перед глазами опять предстала горящая усадьба, языки пламени красными змейками выкатываются из-под стрех и тянутся во все стороны. Вся усадьба уже в огне, на кане мечется приёмная мать… Свесив голову, Баопу резко встал. Его вдруг охватил порыв рассказать брату о том, как умерла Хуэйцзы — родная мать Цзяньсу. Но он стиснул зубы и ничего не сказал.

В ту ночь они просидели до самого рассвета.

На берегу реки с грохотом вращались старые жернова. В обнимку со скользким деревянным совком Баопу неподвижно сидел на самой большой мельничке по двенадцать часов в день. Потом его сменял пожилой работник. Такая работа больше и подходила для стариков. Один старик, который всю жизнь проработал на мельничке, после смерти Суй Инчжи сказал: «Мне тоже пора…» — и умер там же, на деревянной табуретке. Сложенные из уже позеленевших камней, старые мельнички возвышались на берегу, привлекая людей, поколение за поколением. Там, где не ступала нога быка, зелёный мох переплетал старую и новую поросль, смахивая на полосатый мех огромного зверя. Умер старик, повесился мастер-лапшедел из-за «пропавшего чана», но старые мельнички не издали ни звука. Они были похожи на глубокую и обширную душу Валичжэня. В дни бедствий к ним всегда кто-то прибегал и что-то втайне делал. В годы вторичной проверки после земельной реформы целые семьи приходили тайком поклониться перед тем, как бежать из Валичжэня. А когда «отряды за возвращение родных земель»[34] закопали заживо сорок два человека — мужчин и женщин, сюда приходили жечь ритуальную бумагу. Старые мельнички молчали. У них было единственное маленькое окошко, единственный глазок. Следившие за жёрновом через этот глазок и взирали на просторы полей и берег реки. Взгляд Баопу, который смотрел в окно каждый день, первым делом падал на большой айлант, «небесное дерево», разбитое страшным ударом молнии. Сейчас от него осталась лишь часть ствола. Местные жители, бывало, приходили поговорить, почему оно погибло. Но со временем интерес угас, и лишь Баопу продолжал изучать его. Его лицо темнело, и он с чувством подавленности смотрел на поверженного гиганта. Ствол почти в два обхвата был расколот пополам, и белоснежная сердцевина торчала, как сломанная кость. Роскошная крона, которая совсем недавно давала тень, источая аромат влаги, теперь лежала в обломках. По краям сердцевины застыла тёмно-красная жидкость — это кровь, выступившая после удара молнии. От дерева исходил странный запах, Баопу знал, что это запах смерти. Молнии — это пули, прилетающие из космоса, как она попала точно в это дерево и почему именно в ту ночь? Небесная сеть широка, ячейки редки, но никто не ускользнёт. Баопу наклонился, поднял несколько щепок и пошёл обратно в мельничку. Цепь заброшенных, похожих на старинные крепости мельничек на берегу осталась с тех лет, когда производство лапши процветало. Многие погромыхивали ещё в пору его детства. Но после того, как отец умер в поле красного гаоляна, мельнички одна за другой стали приходить упадок, остались самые большие. Они расположены на берегу реки потому, что так удобно забирать воду. Как-то Баопу наткнулся на каменные водоводы, проложенные с дамбы, и понял, что в стародавние времена именно вода приводила в движение жернова. Становилось ясно, почему постепенно мелела река. Отсюда напрашивался вывод, что откопанный много лет старый корабль пришёл сюда по бушующим водам реки, что в старые времена у пристани Валичжэня стоял целый лес корабельных мачт. В мире происходят огромные изменения, меняют места созвездия, и ничего невозможно предугадать. Старые мельнички неторопливо перемалывают время. Когда мельничку механизировали, у людей в глазах рябило от перекрещивающихся конвейерных лент и множества колёс. Так и мир неожиданно меняется. Поглазеть на это приходило много народу, к мельничке проявляли невиданный интерес. Потом этот интерес угас. Баопу выглянул из окошка и увидел Сяо Куй с корзинкой в руке и Малыша Лэйлэя, который, казалось, никак не вырастал. Он окликнул мальчика, но ответа не получил.

Перед глазами всплыла та ночь много лет назад, когда они с братом в слезах изливали друг друг душу до самого рассвета. Та ночь оставила неизгладимый след в душе Баопу. Ему было не заснуть, потому что он думал об этой женщине, о Малыше Лэйлэй. Наконец однажды он встретил Сяо Куй одну, когда она собирала клещевину, и решился подойти к ней.

Сяо Куй не обращала на него внимания, сосредоточившись на своём занятии. Он стал помогать ей, тоже молча. Так они и работали вдвоём. Когда её красная корзинка из пластика была почти полна, Сяо Куй села на землю и заплакала. Баопу достал пальцем немного табака из кисета, но табак просыпался на землю.

— Сяо Куй, — заговорил он, — хочу вот поговорить с тобой о себе…

Подняв на него глаза, Сяо Куй закусила губу:

— Кто ты такой? Ты десять лет не говорил мне ни слова, и я не видела тебя. Не признаю, кто ты такой.

— Сяо Куй! — воскликнул Баопу. — Сяо Куй! — Сяо Куй скорчилась на земле и разрыдалась. — Я знаю, ты ненавидишь меня, — торопливо заговорил Баопу в растерянности, — ненавидишь уже столько лет! Но я ненавижу себя ещё больше, мы уже столько лет ненавидим одного и того же человека. Этот человек погубил твою жизнь, он не достоин погибшего на дунбэйской шахте брата Чжаолу, он виновен. И должен заплатить за свои грехи. Он не должен больше даже вспоминать о той грозовой ночи, не смеет больше ступать в проулок семьи Чжао…

Сяо Куй приподнялась с земли и уставилась на него с трясущимися губами.

— Не достоин Чжаолу, почему это? Это я несколько лет назад дала клятву отдаться тебе. Чжаолу погиб на шахте, но его судьба так же горька, как и моя. Я так страдала, что в душе даже хотела, чтобы он взял меня в шахту умереть вместе с ним. Но он бросил меня и Малыша Лэйлэй. Я носила по нему траур целый год, дольше, чем любая другая валичжэньская женщина по своему мужу. Достоин или не достоин — мне нужно жить дальше. И мне нужен мужчина, я ещё думаю об этой проклятой клетке для цикады на старой мельничке… По ночам не могу заснуть, раз за разом проклинаю этого бессердечного человека… — говорила она со слезами.

Сердце Баопу истекало кровью, он долго не мог выговорить ни слова. Наконец, хватая ртом воздух и сминая руками куски грязи, он сказал:

— Послушай меня! Послушай, что я скажу! Ты понимаешь лишь себя, ты не понимаешь мужчин, тем более мужчин из семьи Суй. Для нас жизнь всегда складывалась непросто, и теперь нас не назовёшь храбрецами. Возможно, таким людям только и подходит сидеть в старой мельничке. Ты не задумываешься о том, что не проходит и дня, когда я не чувствую на себе огненного взгляда Чжаолу, даже шевельнуться боюсь. Мне не спится, столько всего ворочается в душе. Вспоминаю, что случилось под ивой много лет назад, что через несколько дней после этого ты перестала приходить на мельничку. Я знаю, кто-то видел нас, кто-то из семьи Чжао наблюдал за мной. Потом ты сказала, что Четвёртый Барин одобрил твой брак с Чжаолу, и я, считай, потерял надежду. В ту грозовую ночь я был безумен. И откуда только храбрость взялась! Если бы после гибели Чжаолу я вновь пришёл к тебе, люди из семьи Чжао могли бы припомнить немало из того, что было много лет назад. Они могли бы, как говорится, двигаясь по плети, добраться до самой тыквы, вспомнить одно, другое, приклеить тебе ярлык падшей женщины, а меня назвать негодяем, умыкающим чужих жён. Нам бы тогда и головы не поднять. Когда я вспоминаю о разбитом окне, у меня аж сердце заходится. Не знаю уж, что ты сказала на другой день домашним, как ты со всем этим справилась… Вот от этих дум и не спится. Ещё вспоминаю, как отец с утра до вечера занимался подсчётами, как он поехал раздавать долги. Как вся спина жеребца была в крови от его кашля. Я знаю, что будущие поколения семьи Суй не будут никому должны, но у меня долг перед Чжаолу, и страшно даже вспоминать об этом…

Сяо Куй, не отрываясь, смотрела на Баопу, который был так взволнован, что весь покраснел. Его била дрожь, и она была так поражена, что не могла выговорить ни слова. Мужчина перед ней казался чужим, хотя она знала его с детства. Надо же, сколько он всего передумал, да ещё в таких подробностях, если до сих пор переживает о разбитом окне. А ведь никто о нём и не спрашивал, мало ли в грозу окон повылетало. Не понимала она также, кому семья Суй была должна, тем более не помнила, что отец уезжал возвращать долги. Видимо, он запутался во времени, кое-что из сказанного было непонятно. Судя по его словам, он также страдал все эти годы. На его висках и на макушке Сяо Куй заметила проблески седины. Телом он, похоже, ещё крепок; но на покрасневшем лице отражалась неизгладимая печаль, и ресницы выдраны усталыми пальцами. Сердце Сяо Куй дрогнуло, она тяжело вздохнула. Заметив, что взгляд Баопу устремлён прямо на неё, она вопросительно глянула на него.

— Чей всё же ребёнок Малыш Лэйлэй? — еле слышным голосом хрипло спросил он.

Сяо Куй замерла и смешалась ещё больше.

— Мой, — пробормотала она, — мой и Чжаолу.

Судя по его взгляду, Баопу ей не поверил.

Такого взгляда в упор было не выдержать, она отвернулась в сторону дамбы и произнесла, задыхаясь:

— Чего тебе только в голову не приходит! Думаешь целыми днями! Сам, наверное, не понимаешь, к чему тебя эти мысли приводят. Так и меня совсем запутаешь. Боюсь, ты ничего так и не понял. Ты слушал, что я говорила? Слушал? — Она повернулась к нему: Баопу по-прежнему смотрел на неё, не веря. — Ну что ты уставился! — воскликнула она. — Отец ребёнка — Ли Чжаолу!

Голова Баопу свесилась, как побитый градом колос.

— Нет, это не так, не может быть… — пробормотал он, ломая руки. — Мы с Малышом Лэйлэй всё проговорили. Мы сказали так много, что всё стало ясно. Я верю ребёнку. Верю, что он сам…

— Малыш Лэйлэй и двух слов не скажет, — уточнила Сяо Куй. — Ты не мог с ним много говорить. Мне всё понятно.

— Ты права, он не говорил, — кивнул Баопу. — Но мы сказали всё друг другу глазами. Ты не представляешь, что можно выразить одними глазами. Я понимаю его, а он понимает меня.

Сяо Куй молчала. Что ещё можно сказать, если договорились до такого? Она и злилась на него, и жалела. От многолетней обиды и ненависти не осталось и следа, по всему телу разлилась тёплая волна. Постепенно задрожал подбородок, задёргались плечи. Она присела на корточки, тело невольно наклонилось, и руки обвились вокруг его шеи.

— Баопу, — взмолилась она, — отбрось поскорее все эти странные мысли и давай жить вместе, ты спасёшь меня, а я спасу тебя…

Баопу хотел оттолкнуть её руки, но грубые ладони опустились на тёплые мягкие плечи и застыли. Он обнял её и стал покрывать поцелуями волосы. Большая ладонь опустилась на её высокую грудь и ощутила биение сердца. Сяо Куй зарылась головой к нему на грудь, зарылась глубоко, ища такой знакомый мужской запах и забыв, что они среди зарослей клещевины, где слышалось журчание неторопливо несущей свои воды Луцинхэ. Сяо Куй наслаждалась неспешными прикосновениями большой руки. И ей хотелось, чтобы эти прикосновения не кончались, чтобы они длились до самого захода солнца, до конца времён.

— Сегодня в девять вечера Малыш Лэйлэй уже будет спать, — вырвалось у неё. — Я оставлю окно открытым. — Тут большая рука остановилась. Она удивлённо подняла голову и увидела, что Баопу хмуро вглядывается в просветы между стеблями куда-то вдаль в сторону дамбы. Там шагал партсекретарь улицы Гаодин Ли Юймин с группой людей, по дороге они указывали на реку и что-то обсуждали. В каком-то порыве Сяо Куй сбросила его руки:

— Встань, не дело здесь прятаться, встань! Пусть нас видят, у нас с тобой всё хорошо, у нас давно уже всё хорошо!

С этими словами она поцеловала его и встала во весь рост.

На дамбе её заметили.

— Клещевину собираешь? — ещё издалека окликнул её Ли Юймин.

Сяо Куй кивнула и тихо понукнула Баопу. Но тот так и не встал.

— …Собираю клещевину, — бессильно проговорила она. По её щекам потекли слёзы…

В тот день Баопу так и не встал, хотя, возможно, это был его последний шанс. Когда стемнело, он с тяжёлым сердцем вернулся один на старую мельничку… Когда Ли Чжичан в последний раз выводил из мельнички старого быка, он сидел на своём старом месте, только теперь под шум двигателя. Там, в клещевине, его застоявшаяся за долгие годы кровь забурлила вновь. Он понял, что Сяо Куй по-прежнему любит его и ещё раз предоставила ему возможность вернуться к ней. Но он этой возможностью не воспользовался. Потом, сидя у себя на мельничке, он думал о том, что, наверное, это была последняя возможность. А ещё из головы не шли мысли о Малыше Лэйлэй. Сяо Куй говорила лишь, чтобы как-то утешить его, но это не было окончательным заключением. Он смутно чувствовал, что такое заключение смогут в будущем сделать лишь они с Малышом Лэйлэй. Возможно, упустив эту возможность, Суй Баопу всю жизнь будет жалеть об этом. Теперь всякий раз, когда он проходил мимо зарослей клещевины, каждую ночь с грозой его охватывало невероятное беспокойство. Однажды он один зашёл в клещевину, на то место, где когда-то они были вместе с Сяо Куй, чтобы коснуться несуществующих отпечатков ног и следов.

На другой день вечером, после того, как он позвал Малыша Лэйлэй посмотреть механизмы, разразилась большая гроза. Он лежал на кане по-прежнему не в силах заснуть, чувствуя, будто его что-то гложет. Он был страшно возбуждён, охвачен невероятным желанием, хотя кругом грохотали громовые раскаты. Наконец он слез с кана и вышел во двор. Глянул на окно младшего брата — тёмное; в окне сестры горит свет. Ничто не могло остановить его, он выбежал со двора и помчался под дождём, тут же промокнув до нитки. Дождь был холодный, почти ледяной — как раз то, что нужно для разгорячённого тела. Вода стекала по волосам, так, что и глаз не открыть. Будто во сне он ощутил её мягкую ручку, которая поглаживала его по щетине, всё её маленькое тщедушное тельце, которое он одним махом мог заключить в свои объятия. Шатаясь, он остановился и, подняв голову, увидел перед собой зияющую темноту проулка семьи Чжао. Света в окошке не было, но он почти услышал дыхание сладко спящих Сяо Куй и Малыша Лэйлэй. Больше никогда это окошко не откроется перед ним. Грохотал гром, и вспышки молний одна за другой освещали его промокшее тело. Один раскат грома раздался почти над самой головой. Он с силой выплюнул набравшуюся в рот воду и стал ругать себя. Крепко сжав правый кулак, он нанёс себе удар в грудь с такой силой, что не устоял на ногах. Весь в грязи, он стал кататься на причинявших острую боль острых камнях. И пролежал там под дождём несколько часов.

Баопу неподвижно восседал на старой мельничке, лишь время от времени помешивая совком зелёную фасоль на ленте транспортёра. Зеленовато-белая жидкость стекала вниз и по подземному лотку попадала прямо в отстойник, больше никто не приходил за ней с большим деревянным ведром. Старик-сменщик часто набирался в магазине у урождённой Ван и опаздывал на работу. Заявившись, беспрерывно зевал, и от него разило перегаром. Однажды, сменившись, Баопу обнаружил, что в проулке нет ни души, и пока раздумывал, заметил Сяо Куй, которая вела за руку Малыша Лэйлэй. Они выходили из проулка, не обращая на него внимания. Поколебавшись, он последовал за ними. У городской стены собралась целая толпа. Все в страшном возбуждении указывали на буровую вышку в поле. Баопу подбежал, чтобы узнать, в чём дело.

Вокруг буровой стояло целое кольцо из людей, один что-то крикнул. Малыш Лэйлэй вырвался из рук матери и изо всех сил стал протискиваться через толпу. Баопу не раздумывая последовал за ним. На пустом пространстве, окружённом толпой, лежали стальные трубы различной длины, вокруг хлопотали рабочие изыскательской партии в шляпах из ивовых прутьев. Среди них суетился Суй Бучжао. Баопу остановился на краю толпы, а Малыш Лэйлэй подбежал к трубам как раз в тот момент, когда Суй Бучжао и ещё пара человек, обстучав толстую трубу, вынули из неё что-то чёрное и разломали на куски. Малыш Лэйлэй стрелой рванулся вперёд, выхватил кусок из рук Суй Бучжао и громко закричал:

— Мама, это уголь!

Все были поражены: как ребёнок смог это определить? В это время из толпы показалась Сяо Куй, она обняла Малыша Лэйлэй, взяла у него кусок угля и вернула Суй Бучжао. Все заметили, что в глазах у неё сверкнули слёзы, и стали негромко переговариваться, полагая, что при виде угля она наверняка вспомнила о Чжаолу, похороненном под его завалами. У Малыша Лэйлэй тоже, верно, что-то осталось от Ли Чжаолу, раз он с первого взгляда сумел распознать уголь… Слушавший эти пересуды Баопу был до дрожи в душе потрясён тем, что мальчик распознал уголь с первого взгляда, и не отрывал глаз от матери с сыном. Когда они ушли, ему стало не интересно смотреть на дядюшку с куском угля в руке. Он зашагал домой, отойдя довольно далеко, оглянулся, чтобы ещё раз посмотреть на бурильную вышку, и увидел чудака Ши Дисиня. Тот сидел на корточках в отдалении от толпы и мрачно курил.

Баопу стал искать Сяо Куй с Малышом Лэйлэй, но их уже и след простыл. Только сейчас он ощутил голод и усталость и еле добрёл до дома. Первым, кого он там увидел, был Ли Чжичан, который беспокойно расхаживал по двору, то и дело поглядывая на окно Ханьчжан. Баопу сразу вспомнил, что Ли Чжичана не было в толпе глазевших на уголь. Постояв, он направился к нему. Было непонятно, с чего вдруг в душе Ли Чжичана снова разгорелся пламень любви. Когда тот поднял голову, Суй Баопу предстало мрачное, без единого просвета, лицо. Ему стало жаль Чжичана, и он положил руку ему на плечо.

— Поесть тебе надо, — сказал он. — Нельзя так всё время.

— Не открывает, — кивнул Чжичан. — Игнорирует. Но она любит меня, я сердцем чувствую. Буду ждать, пока не выйдет.

Баопу пожал его холодную руку:

— Несколько лет назад у тебя тоже так было, так все эти годы и продолжается?

— Разве такое остановишь? — покачал головой Чжичан. — Я ни на день не прекращал любить её — огонь горит в моей душе. Вот Даху погиб, ещё один прекрасный человек из семьи Суй. В тот вечер, когда я у стога слушал, как Бо Сы играет на флейте, как техник Ли рассказывает про «звёздные войны», каких только ощущений не было в душе! Я вдруг подумал, что у меня всё выходит слишком медленно. Сколько дел нужно сделать, сколько не доделано. Мне нужно быстрее меняться. Передаточные колёса не могут останавливаться, не может останавливаться и любовь. Я установил фонари, но они до сих пор не горят, хотя улицы Валичжэня уже давно должны быть освещены. Человек, которого я люблю, не хочет говорить со мной, хотя нам суждено было быть вместе с детства. Все дела откладываются — сначала одно, потом другое, и в результате всё не так. Но жалеть поздно. Помоги мне, брат Баопу, быстрее!

В глазах Ли Чжичана сверкали искорки. Баопу казалось, что он полностью понимает его, и он потрепал его за руку:

— Ваша семья Ли — замечательная. Я непременно помогу тебе, как себе самому. — Он присел на корточки и задумался. — Так нельзя: если ты действительно любишь её, нельзя так. Если она будет сидеть взаперти одна, так и заболеть недолго. Раз ты открыл ей сердце, надо потихоньку уйти. Ушёл бы ты. — Ли Чжичан долго не отрывал глаз от Баопу. — Ступай, брат. — повторил тот.

Ли Чжичан неохотно вышел со двора. Баопу остался сидеть, молча покуривая. Ему стало ясно: именно из-за гибели Даху Ли Чжичан вновь взялся за отложенное. И это было удивительно. Ведь и у него самого томительное беспокойство и спешка последних дней связаны со смертью Даху. Не сказать, чтобы это стало причиной, он лишь чувствовал: что-то подталкивает его, заставляет спешить что-то сделать. Что именно — не ясно, но он ощущал, что это не терпит отлагательств. Так больше нельзя, это неприемлемо! Он с завистью вспомнил ясную и чёткую позицию Ли Чжичана: «Передаточные колёса не могут останавливаться, не может останавливаться и любовь». И выпустил целое облако дыма. Потом встал и громко постучал в дверь.

Дверь отворилась. Сестра, видимо, не так давно вернулась с сушильного участка, от неё ещё пахло лапшой. Бледная, с провалившимися глазами, она спокойно смотрела, как он входит.

— Всё слышала? Чжичан ждёт тебя, — сказал Баопу. Ханьчжан кивнула и улыбнулась, с виду ничуть не огорчённая. Вообще-то Баопу хотел много чего сказать, но решил, что ничего говорить не стоит. Сестрёнка любит Чжичана, думал он, этот парень прав. Ханьчжан очень красива, как его мачеха Хуэйцзы. Но постепенно становится такой же холодной. Об этом Баопу и переживал. Он вспомнил, каким милым ребёнком она была, и как он бесконечно завидовал её чистоте и весёлому характеру. Он надеялся, что она всегда останется такой, запечатлеет в себе эту черту характера семьи Суй. Но этого не случилось. К большому сожалению. И Баопу глубоко вздохнул.

С безмятежной улыбкой на губах Ханьчжан встала, высокая и стройная, как мать в молодости. Она прошла по комнате, выглянула в окно и опять села.

— О чём ты хотел поговорить со мной, брат? Давай, говори.

Что он хотел сказать? С чего тут начать? Он хотел, чтобы она вылечилась от своей хвори, чтобы хорошенько поговорила с Ли Чжичаном. Да, всё это кажется срочным, но вроде бы и не стоит снова заговаривать об этом. И он безразличным тоном произнёс:

— Да пришёл сказать, что сегодня изыскатели уголь нашли.