Стежки, дороги, простор

MEMENTO МORI[8]

Перевод А. Островского

Поздней осенью сорок третьего года на одном из самых спокойных перегонов Белорусской железной дороги подорвался немецкий воинский эшелон.

Через день, сырым, холодным утром, ближайшую к месту катастрофы деревню окружили каратели. Жандармы в касках и пестрых плащ-палатках и местные предатели-полицаи в черных, промокших шинелях приехали из райцентра чуть свет на пяти машинах. Деревня была большая, но расправиться с ней удалось быстро и основательно. Как выяснилось значительно позднее, в живых осталось только двое: мальчуган, уползший в кусты на загуменье, да дед, который как раз заночевал у родича на дальнем хуторе.

Всех жителей согнали в тот конец деревни, где стоял старый огромный сенной сарай — все, что уцелело от колхозной фермы.

Зондерфюрер, начальник экспедиции, рассудил, что заставить «бандитов» копать себе яму — долгая история. Значительно проще сжечь их в этом сарае. Пока его подначальные загоняли жителей в трое широких ворот деревянного строения, он стоял в сторонке, на пригорочке, и недовольно морщился от резавших слух крика и плача…

Рядом с ним почти незаметно сдерживала дрожь, вызванную промозглым утром, молодая, без кровинки в лице переводчица.

— Мы быстро закончим это свинство и тогда, фройляйн Вэра, поедем домой. Опять будет тепло… О да!

Существо в кожаной куртке и белом вязаном платке изобразило на лице кривое подобие служебно-интимной улыбки.

Так бы все и шло, как обычно, но тут, бросив взгляд на толпу жертв, приближавшихся к черной пещере крайних ворот, зондерфюрер заметил… знакомого.

— Откуда я его знаю?.. О! Дитя человеческое! Да это же тот самый печник! Скажите, фройляйн Вэра, чтоб его подогнали сюда.

Печника подогнали.

— Bist du doch auch hier, mein lieber Kerl?[9] — засмеялся начальник.

Печник ничего не понял. Да и не слышал, видно. Бледный, без шапки на лысой голове, обросший седеющей щетиной, он смотрел на немца застывшим взглядом и молчал. Только бескровные губы подергивались, словно пытались и не могли заговорить.

Летом этот человек складывал у зондерфюрера печи. Нашли его и привели, известного на всю округу. Каждое утро, пять дней подряд, дежурный жандарм обыскивал его и неизменно весело обнаруживал в карманах мастера все то же кресало, самосад и ломоть черного хлеба. А печи получились замечательные. Повар хвалил плиту, а зондерфюрер — белую кафельную «голландку». Он и сейчас чуть не заахал, вспомнив ее гладкое тепло.

— Скажите ему, фройляйн Вэра, что он не будет сожжен. Спросите, он хочет жить?

— Спадар[10] зондерфюрер говорит, что вы, дядька, будете жить. И он спрашивает, хотите ли вы этого?

Печник только пошевелил бескровными губами.

— И скажите ему… Спросите, кто у него там есть.

— Спадар зондерфюрер спрашивает: кто у вас там есть? Там, в сарае?

С уст человека с трудом сорвались слова;

— Там… моя… баба…

— Он говорит, что там его жена.

— Скажите ему, что жена его тоже не сгорит. Он может ее забрать.

— Спадар зондерфюрер говорит, что фрау… что жену свою вы можете забрать оттуда.

Бескровные губы в седеющей щетине снова шевельнулись:

— Там и дочка… с малыми дет… ками…

— Он говорит, что у него там еще дочка с детьми.

— О! Дитя человеческое! Может быть, и еще кто-нибудь?

— Спадар зондерфюрер начинает выражать неудовольствие. Он спрашивает: кто там у вас еще?

— Скажи ему… у меня там соседи, а ты скажи, что родичи…

— Он говорит, что у него там много родственников. И соседи.

— Соседи! Es ist aber etwas zu lachen![11] Спросите у него в последний раз: чего он хочет, сумасшедший?

— Спадар зондерфюрер начинает сердиться. Вы, дядька, не стройте дурака, если хотите остаться в живых. Сейчас сарай подожгут. Он говорит, что вы, видно, хотели бы забрать оттуда всю банду.

Под черной стрехой бровей ожили наконец глаза. Губы совсем перестали дрожать. Точно не своим, непривычным движением — должно быть, первый раз в жизни — печник вскинул голову.

— А что ж он думает? И всех! Всех добрых людей!.. Может, он считает себя им ровней — этот твой господарь? Или, может, ты?.. Тьфу!..

Печник плюнул себе под ноги, повернулся и, куда тверже, уже не тем неуверенным шагом, каким подходил сюда, пошел к сараю.

На миг возникло какое-то замешательство, затем зондерфюрер сорвал с правой руки мокрую кожаную перчатку, расстегнул кобуру, выхватил пистолет и прицелился…

Среди жутких воплей выстрел почти не был слышен.

Но печник упал.

Он еще вздрагивал, когда его подняли и бросили через порог, под ноги сбившимся толпой односельчанам.

Потом ворота навсегда закрылись.

И он сгорел — единственный, кто мог бы в тот день не сгореть.

И он живет.