Стежки, дороги, простор

ПОСЛЕСЛОВИЕ КОМУ ЕСТЬ ЧТО СКАЗАТЬ

Много лет читаю все, что выходит из-под пера Янки Брыля: это чтение обогащает душу и питает разум. Потому-то разговор о его творчестве мне хотелось бы начать не с критического рассуждения, не с комментария к биографии (хотя биография эта значительна, драматична и как бы предпослана творчеству), а с одной из любимых мной брылевских сцен или страничек — чтобы сразу и зримо открылось мироощущение этого писателя, его художнический и нравственный облик, прозвучала сердцевинная тональность его прозы.

Перебираю в памяти — может быть, вот эту? Послевоенный студент, бывший партизан Толя Клименок, герой повести «На Быстрянке», жарким августовским днем плывет на лодке в гости к своим друзьям. Оторвавшись от воспоминаний, он оглядывается вокруг: «Слева, почти до самого леса на горизонте, расстилался луг. На покосе уже не колко — бескрайнюю равнину на радость глазу и босым ногам покрыла светло-зеленая мягкость отавы.

На правом берегу — большая деревня… И правда, «пусто летом в наших селах», — вспомнил Толя строчку из школьного стишка. Сельмаг весь день на замке, потому что продавщица тоже ходит за жнейкой… На теплом песке единственной улицы — следы грузовиков, телег и босых ножек, там и сям припорошенные то сеном, то первым оброненным колосом. Как славно сейчас опустить в самую глубь колодца клюв старого «журавля», достать из темной страшноватой бездны тяжелую деревянную бадью, расплескивая на босые ноги студеную воду, припасть пересохшими губами к мокрой сосновой клёпке! А разве хуже забраться в густую листву вишни, отыскивая особенно сладкие — последние, проклеванные скворцами и подсохшие ягоды? А бабушка или мама ищет тебя, кличет с порога, словно ты ей невесть как нужен и именно сейчас…» Так и льется с этой странички светлая радость, лучится живое обаяние жизни. И в каждой строчке ощущается, что жизнь эта — родная Янке Брылю. Что именно на богатой, плодородной почве его жизнелюбия, крестьянского по своей сути, — недаром «светло-зеленая мягкость отавы» у него радостна не только для глаз, но и для босых ног, и нежной преданности миру деревенской жизни вырос его лиризм, оснащенный тонким психологизмом, мягким юмором, прозрачной пластичностью описаний.

Но, может быть, выбранная мной сценка слишком идиллична, созерцательна? В оправдание можно сказать, что жизнь, нарисованная в ней, не просто мирная, а долгожданно мирная, выстраданная войной и двумя десятилетиями отлучения этой земли от родины — от Белоруссии, а внутренний конфликт героя повести с жизнью — впереди.

Все же попробуем дополнить эту сцену другой, из времени менее устоявшегося, более драматичного. Председатель молодого колхоза недавний фронтовик Василь Сурмак (повесть «В Заболотье светает») попадает в руки бандитов. Ему удается вырваться. Действие повести происходит в 1948 году: «Лечу по лесу, как лось. Трещит сушняк, саднит под ударами веток лицо, а дух захватывает от бега и счастья. Где-то там позади слышны выстрелы и крики погони. «Сопляки», — думаю я и в знак презрения к ним останавливаюсь, иду не спеша, затем опускаюсь на мох…

В росистой тени цветет маленькими белыми звездочками черника, а высоко, на вершинах деревьев, играют первые солнечные лучи… Это совсем возвращает меня к жизни. Замечаю рядом надломленную березку. «Славный киек, может, и пригодится, кто знает!»— думаю я. Сломать березку нетрудно, но она еще не сдается, зеленеют ее листочки. «Пусть растет», — говорю про себя и от радости бью по земле кулаком:

— Живу, дорогая, живу!»

Не правда ли, здесь тот же самый, органичный лиризм, но куда более динамичный, конфликтный. И какой богатый в своей естественности и неусеченности, в сложном единстве составляющих человека начал герой: живое существо, торжествующее спасение от смерти, сильная активная личность, радующаяся, что будет жить назло врагам, крестьянин с его близостью к природе, к земле, сильный своей связью с ними, любящий и жалеющий все живое.

Не сомневаюсь, читатель уже почувствовал, что за цитированными страницами стоит подлинный жизненный опыт самого писателя. «Мой опыт — мое достояние, — пишет Брыль, — и оно давалось мне нелегко».

Янка Брыль пришел в советскую литературу как западнобелорусский писатель. Он успел познать и испытать много такого, о чем все мы, и в том числе его литературные сверстники, которых у нас принято называть ровесниками Октября, знаем лишь понаслышке и из книг: ранние тяготы крестьянского труда и национальное унижение, невозможность получить образование, отсутствие какого-либо выбора жизненной деятельности, безжалостные законы собственнического строя. Испытал службу в армии государства, которому не был ничем обязан, и отчаянье от невозможности защитить землю, с которой был связан многим.

В немецкий плен Я. Брыль попал как солдат польской армии именно в то время, когда произошло долгожданное воссоединение Западной Белоруссии с Белоруссией Советской. Первый побег закапчивается неудачей: его ловят уже на польской территории при ночной переправе через реку, отправляют в «штрафкомпани» — концлагерь для военнопленных. Однако осенью 1941 года, когда Белоруссия была уже оккупирована, Брыль бежит вторично и на этот раз добирается до родной деревни. Здесь, у себя дома, он снова оказался вне закона, ибо в любой момент мог быть схвачен и, в лучшем случае, снова отправлен в Германию. Но он ведь знал, куда бежит и зачем. Вскоре у него завязываются связи с партизанами. Два года он помогал им как связной, а затем, приняв участие в разгроме гарнизона в своей деревне, ушел в лес. Таким образом, биография Янки Брыля слилась с биографией его ровесников.

И люди, и словари слово «судьба» чаще всего толкуют как стечение обстоятельств, как долю, участь человека, не зависящую от его воли, его усилий. Но не зависящее от человека стечение обстоятельств, участь — это скорее только биография. А вот биография, сплавленная с убеждениями, помноженная на труд, на участие в больших событиях времени, — это уже судьба. В данном случае — и человеческая, и писательская.

Максим Горький много раз повторял, что только сопротивление окружающей среде создает человека. Писателя Янку Брыля создало не только упорное сопротивление окружающей среде, но и рано определившееся желание писать, осознание своего призвания.

Как с чисто крестьянской конкретностью говорит об этом сам Брыль, пришло это «раньше, чем научился хорошо косить». Уже с 14 лет он жил напряженной, осмысленной жизнью: работал за взрослого, много читал, упорно занимался самообразованием, жадно искал в книгах указаний, как жить. О том, как непросто это было в условиях глухой западнобелорусской деревни, Брыль рассказывает в «Думах в дороге». Первым наставником в жизни и творчестве стал Л. Толстой. Герой оставшейся неопубликованной повести Брыля военных лет «Солнце сквозь тучи» так говорит об этом: «Кто, как не он, научил нас отличать меньшее зло от большего, любить мозоли и все простое, правдивое, реальное в жизни, не оставаться равнодушным к тому, что достойно любви, здорово ненавидеть, смеяться очищенным братской любовью смехом?.. Кто, как не он, научил нас очищающей беспощадной самокритике… кто научил нас радости общественной работы, подвига и верблюжьей выносливости, умению жить в тяжкой беде запасами собственного духа?..» Кто, как не Толстой, добавим от себя, внушил крестьянскому сыну, с ранних лет остро обеспокоенному вопросами о смысле жизни, о назначении человека, о мере добра и зла, — убеждение в высоком предназначении литературы, в радостной обязанности писателя умножать количество добра и света в мире. Конечно, к этому же убеждению вели и Чехов, и Короленко, и Гаршин, над чьим «Сигналом» подросток Брыль «задыхался от слез», но Толстой был первый среди них.

А главным учителем «крестьянского самоучки» была, конечно, жизнь западнобелорусской деревни 30-х годов. Она кипела недовольством, то и дело взрывалась революционной и национально-освободительной борьбой, ставила свои острые моральные и социальные проблемы, которые упирались в необходимость разрушения старого и возведения нового.

Первая книга Янки Брыля «Рассказы» увидела свет в 1946 году. В нее вошло то, что автор посчитал лучшим из написанного им до армии, в 1937–1938 гг., и после возвращения из плена, — четыре рассказа и маленькая повесть. Это была книга вполне самостоятельная, выношенная и цельная. Недаром все, что было в ней напечатано, «живет» и поныне — читается, переиздается. В этой первой книге нетрудно разглядеть корни — идейные, тематические, стилевые — всего последующего творчества писателя.

В «Рассказах» Брыль писал о том, что он любил в близком, единственно родном ему деревенском свете, и о том, что он в нем ненавидел: о тяжкой бедности и сопротивлении в душе своей доле трудового крестьянина, о его стремлении к жизни не только лучшей, но и более высокой («Как маленький»). О горячем желании лучшей части крестьянской молодежи учиться, чтобы участвовать в деле создания национальной культуры и народного просвещения («В семье»), О жестокой, звериной сущности собственничества и душевном убожестве «хозяина жизни» кулака, «животного человека», который глух к красоте мира и к душе другого человека («Марыля», «Праведники и злодеи»).

Своеобразным морально-эстетическим кредо первой книги Я. Брыля представляется мне рассказ «Как маленький».

Имени герой этого рассказа не имеет (что скорее всего не случайно) — он просто дядька, как называют в белорусской деревне мужчин средних лет. Придя утром в гумно, в восхищенном удивлении останавливается он перед сетью, которую протянул от стрехи к пучкам льна паук: «Мигает, смеется веселое солнце, рыжеватым золотом играют головки и стебельки льна, сетка блестит цветами радуги, каждая ниточка отдельно». И крестьянину делается как-то не по себе — жалко разрушать красоту и труд паука. «Ты, отец, всегда как маленький, — укоряет его жена. — Он себе, а мы себе».

Работая, дядька вспоминает всю свою горькую бедняцкую, жизнь, вспоминает, как погорел недавно и ездил в весеннюю распутицу по соседним деревням просить солому, чтобы покрыть крышу: «Зло стегает кобылку и слушает, как его телега на деревянном ходу скрипит по колдобинам, в которых то хлюпает вода, то хрустит ледок, как щемят его мокрые ноги и ноет от голода нутро, как кричат над болотом книговки, такие же, должно быть, голодные, бесприютные и злые.

Эх ты, доля наша, доля чубатая!..

Но почему же это, братцы, отзывается в сердце чужая боль, хоть бы себе и малая? Почему не хочет подняться рука, чтобы разрушить чужую, сотканную нелегким трудом паутину?.. Почему он всегда «как маленький», как Ганна говорит, только увидит пли услышит красивое, как готов смотреть на него, любоваться и слушать, раскрыв рот, забывая обо всем на свете, даже о доле своей, даже о том, что самого его не жалеет никто?..»

В этом рассказе впервые у Брыля проявило себя столкновение двух непримиримых чувств, двух исключающих одна другую эмоциональных оценок мира: восхищения красотой жизни и возмущения ее несправедливым устройством, столкновение, которое делало таким напряженным лиризм ранних произведений писателя. Почти в каждом из них встречали мы людей того же душевного строя, что безымянный дядька. Это характеры яркие, колоритные, одаренные незаурядным эстетическим чутьем, художнической, творческой жилкой. Таков горбун портной Лапинка из «Праведников и злодеев», все богатство которого — золотые руки, доброта да острое слово. Таков Павлюк из рассказа «Мой земляк» — отличный рассказчик, известней на всю округу лгун-виртуоз, завзятый рыбак и охотник. Люди того же типа — герои повести «В семье», своеобразной хроники духовной жизни одной крестьянской семьи, семьи необычной, где наряду с бабушкиной сказкой звучит книжное слово, где и сами пробуют писать, рисовать.

«Как маленький», — говорят об этих героях то сам автор, то их близкие. Писатель в свою оценку вкладывает гордость за людей, которые умеют радоваться жизни и видеть ее красоту вопреки горькой доле, нужде, уважать чужой труд и сочувствовать чужой беде вопреки собственническому укладу жизни с его моралью обособленности и равнодушия: «ои себе, а мы себе». В этих словах, когда их произносят близкие героям люди, — чаще всего упрек, насмешка, осуждение. Им, замученным нуждой и трудом, погруженным в каждодневный нелегкий быт, восхищение красотой, беспокойство за других кажутся ненужным чудачеством, неизжитыми проявлениями детства, бесполезными и даже опасными для практической жизни.

Брыль хорошо знал, что не только несправедливая своекорыстная жизнь, но и непосильная ежедневная борьба за существование, за кусок хлеба порождает у человека антисоциальные чувства и инстинкты, и потому так высоко ценил эти открытые им в жизни характеры. Детство для него не столько возраст, сколько нормальный взгляд на мир, существенная часть мирочувствия.

В раннем творчестве Янки Брыля своеобразно отразилось одно из основных положений нравственного учения Толстого — о великой важности духовной стороны в человеке. Молодой крестьянский писатель воспринял высокое и мудрое толстовское понимание жизни как ответственного духовного дела, глубоко поверил и понял, что именно развитая и активная «жизнь духа» делает человека по-настоящему человеком. Легко представить себе, как велика была возвышающая и активизирующая роль этой толстовской мысли в тех условиях жизни, в которых жили тогда и сам писатель, и его герои. Тем более что толстовское противоречие между духовной и материальной жизнью преломилось у Брыля — в соответствии с его крестьянским, трудовым мировосприятием — как чисто социальное: он раскрывал душевное богатство бедняка и неизбежность нравственного уродства богатея, равнодушного и враждебного к красоте мира и к людям.

Самым убедительным проявлением талантливости автора «Рассказов» была его способность схватывать реальные противоречия человеческих характеров. Сложны и неодноцветны и положительные и отрицательные его герои. Писатель упорно ищет и внимательно отмечает хорошее, человеческое в каждом человеке. Но часто эти поиски прерывает насмешка — смягченная сочувствием, если обращена к любимому герою, и непримиримая, если к персонажу чуждому. Часто звучит интонация горестного недоумения перед неузнаваемо искаженной собственническим укладом человеческой природой.

Уже в первой своей книге Я. Брыль достаточно определенно проявил себя как лирик. Действительность, в ней изображенная, находится в постоянном соприкосновении с душой писателя. В воссоздаваемой картине жизни он шел не от сюжета, а от характеров — проблемы были сами характеры. Да и сюжет писатель не столько создавал, сколько нащупывал в ходе будничной, но драматичной в своей сущности крестьянской жизни. Внешнего действия в рассказах мало, потому что основной интерес сосредоточен на внутренней жизни героев.

Вот мы и подошли к тому, в чем главная ценность и оригинальность рассказов Янки Брыля: в этой книге жизнь крестьянина была поднята до духовного явления.

Можно сказать, что под тем же углом показал Я. Брыль и партизанскую жизнь (книга 1947 года «Неманские казаки» и последующие рассказы). Военные действия и операции, своеобразный и трудный партизанский быт, воссозданные с полным знанием, но лаконично, существовали для писателя не сами по себе, а служили высшему «заданию» — показу душевной и духовной жизни людей.

Даже не верится, что героев второй книги Брыля от героев первой отделяет всего несколько лет — настолько свободней дышат они, настолько иной в «Неманских казаках» эмоциональный, социальный и политический «воздух». Здесь мне кажется необходимым процитировать высказывание известного белорусского литературоведа и критика Владимира Колесника, земляка Брыля и его друга с партизанских времен: «Партизанская борьба была для Янки Брыля одновременно периодом вживания в советский лад жизни, который тут, на «малой земле», принимал форму военной демократии с чрезвычайно симпатичными своей наивностью чертами патриархальной семейности— полным и абсолютным доверием руководителей рядовым партизанам и взаимного уважения массы к вожакам и командирам, выдвинутым ею самой в ходе борьбы. Эти люди были всегда готовы рисковать жизнью и брать на себя тяжкую ношу ответственности за жизнь других, не пользуясь почти никакими привилегиями, кроме разве только привилегии честной славы. Красота таких здоровых отношений, в которых натуральным ростом растет индивидуальность героя, заблестела в лучших партизанских рассказах писателя: «Мой земляк», «Один день», «Казачок».

Я. Брылю были дороги черты нового, коллективистского сознания в молодых партизанах, крестьянских парнях, и то, как увлеченно, талантливо они воюют с врагом. Он открыто любуется ими: «Родные, славные, непокорные хлопцы!» Он подмечает острым зрением художника, что и в тяжелейших условиях партизанской войны торжествует «непосредственная жизненность» (Гегель), что для людей, вынужденных воевать, продолжает существовать весь огромный мир вокруг и любовь, и товарищество. Не побоялся Брыль раскрыть и души людей, угнетенных страхом и беспомощностью, рассказав, как в первый день блокады, когда рушилось ощущение устойчивости партизанского мира, несколько оставшихся в живых партизан чуть не погубили женщину и ребенка, доверившихся им, и как страх и эгоизм преодолеваются сознанием своей ответственности перед товарищами и народом («Один день»). Если вспомнить, что сразу после войны о войне, и о партизанской в том числе, часто писали парадно, бравурно или же натуралистически описательно, то самостоятельность Я. Брыля и его верность себе становятся особенно очевидны.

В 1947 году Я. Брыль приступил к работе над романом «Граница», в котором хотел охватить историю нескольких десятилетий своего родного Наднеманского края. Но «Граница» не была закончена — отчасти потому, что автор был слишком захвачен сегодняшним, отчасти потому, что ему, лирику, с трудом давалось эпическое повествование. Он написал только первую часть романа — повесть «Накануне», которая и сегодня сохраняет свою ценность как художественный документ времени. Позднее, через пятнадцать лет, Брыль напишет «свой» роман, такой, о каком Уильям Сароян говорил: «Роман — это романист».

И все-таки Янке Брылю удалось отобразить важнейшие узлы истории народной жизни своего края. Он сделал это так, как диктовала природа его дарования, — не столько через непосредственный показ событий, сколько через содержание внутренней жизни героев, через перемены в сознании людей, в их мировосприятии. Именно об этом повести «В Заболотье светает», «На Быстрянке», «Смятение».

Повесть «В Заболотье светает» (1950) принесла Я. Брылю первую волну широкой известности. Впоследствии говорили, и как будто бы справедливо, о некоторой идилличности повести, о влиянии на автора теории бесконфликтности. Однако при этом недостаточно учитывалось своеобразие изображенной в ней жизни и особенности художественной системы писателя. Тут я вновь обращаюсь к авторитету В. Колесника, как свидетеля и участника событий. В предисловии к четырехтомнику Я. Брыля (Минск, 1967 г.) он писал, что бурное революционное движение, возглавлявшееся Коммунистической партией Западной Белоруссии перед мировой войной, Великая Отечественная война и партизанское движение «неплохо подготовили землю Новогрудчииы к росту социального сознания людей», к необходимости перестройки жизни на коллективных началах. С другой стороны, война хорошо показала, кто есть кто, и о людях здесь уже нэ судили только по «количеству хвостов в хлеву». Потому-то организация колхозов после войны здесь была во многом лишена той обоюдоострой сложности, какая характеризовала этот процесс в 30-е годы.

Брыль в своей повести правдиво и искренне писал о том, как его земляки «честно, тревожно и несмело» брались заводить новые порядки. В то время на первом плане была моральная сторона этого процесса. А моральные преимущества нового строя проявили себя сразу же: собственность теряла свою власть над людьми, человек обретал в новом обществе истинную свою цену — цену ума, способностей, молодежь стала жениться по свободному выбору, без приданого; появились долгожданные условия для духовного и культурного развития: клуб, кино, лекции, книги, возможность учиться, выбирать дело по сердцу. Открылись невиданные возможности для крестьянского труда: «Лазурина небесная! — кричит на косьбе, глядя в небо, бригадир Шарейко. — Сколько неба над лугом, столько и луга!..»

И вот писатель вглядывается в лицо этой новой жизни, в людей и ловит каждую примету «расширения души», появления «надличного» интереса, общественной заботы, которые возникают у рядового человека только при справедливом для всех устройстве жизни. А они были разнообразны, эти приметы: бывший Заболотский последний бедняк Рыгор Комлюк, у которого еще до сих пор сапог нет, смущаясь с непривычки, высказывает мысль о новом сорте жита для колхоза; Степан Ячный вплетает в гриву первому родившемуся в колхозе жеребенку ленточку со ртутью — «от дурного глаза»; еще колхоза не было, а заболотцы уже вывезли лес для вдовы Зозулихи — «стыдно ждать, пока старая Зозулиха сама себе построит хату».

Однако, когда через несколько лет писатель, не отрывавшийся от жизни родных мест, увидел, что гуманистические принципы общества далеко не полностью совпадают с практикой колхозного строительства, он немедленно сигнализировал об этом повестью «На Быстрянке» (1954). Новая повесть доказывала большую общественную чуткость ее автора и вместе с тем справедливость той мысли, что любые художественные средства могут быть поставлены на службу современности, если современна душевная настроенность писателя. Не только публицист Овечкин, сатирик Троепольский, бытописатель Тендряков, но и лирик Брыль сказал свое слово о жизни деревни тех лет. Для героев повести, молодых интеллигентов из народа, вчерашних партизан, недостатки колхозной жизни — «горькие нехватки в хате, люди, в светлый день глядящие исподлобья», — острейшее личное переживание.

К повести «На Быстрянке» примыкают — и по времени написания и по направленности авторской мысли и чувства — сатирические рассказы. Юмор, ирония, сарказм изначально присутствовали в палитре Брыля, то уравновешивая и заземляя, то выделяя, то поддерживая его лирические, иной раз пафосные интонации. Все, что мешает жить честным людям, людям труда, что уменьшает радость жизни и, значит, сужает душу человека, вызывает гнев писателя.

Наиболее интересны его сатирические рассказы «Субординация» и «Привал» (1955). Самое примечательное, что и Лопух из «Субординации», бывший партизан, и Фомут из «Привала», бывший батрак, могли быть в своем прошлом положительными персонажами какого-нибудь из прежних рассказов писателя. Это усиливает горечь разоблачения и остро ставит перед читателем вопрос: почему так изменились, обюрократились, зазнались, оторвались от своих корней эти люди? Почему они так убого и оскорбительно понимают данную им власть, какие человеческие и социальные качества людей и какие общественные условия являются причиной такого явления?.

Особенности мироощущения самого Янки Брыля, его отношения к жизни и людям нетрудно разглядеть у многих его героев. И это естественно: предпочтение того или иного типа человеческой психики, страстей и стремлений, по словам М. Пришвина, «выспевает, как яблоко на стволе личности писателя». Но ближе всего Я. Брылю один его герой — герой-ровесник, человек его поколения и сходной с писателем судьбы. В некоторых его произведениях он выступает как лирический герой. Образ героя-ровесника у Брыля очень индивидуален и по-своему типичен: в нем запечатлело себя время, раскрылись закономерности большого общественного значения.

Впервые этот герой появился у Брыля в повести «В семье» — это Алесь Гончарик. Брыль любит хотя бы коротко, но обязательно показать человека от его естественного начала, от истоков — детство, дом, семья, деревня. И очень дорожит этими «категориями» и тем теплом и любовью, какими заряжают они человека на всю жизнь. В этом одна из причин того ощущения безусловной достоверности, которое создают его произведения.

Итак, детство. Старая низкая хатка, бабушкины сказки, которым вторит жужжание прялки или веретена. Первые книги — в этой крестьянской семье живет «книжный дух». Нелегкая трудовая жизнь. Свет, идущий из страны на Востоке, где живут иначе. Все это вместе постепенно создает у Алеся представление об истинных духовных. ценностях, желание делиться тем, что знаешь и имеешь, с другими людьми.

Юношу остро тянет на просторы большого мира, чьи всплески доносят сюда, в глухую деревню, только наушники старенького детекторного приемника и куда выхода для него нет — «ни тебе учебы, ни работы, ни жизни». О том, что поджидало героя-ровесника в большом мире, Брыль впервые рассказал в цикле новелл «Ты мой лучший друг» (1951). Герой насильственно вырван из родной среды, брошен в кипение самых драматичных событий времени: начало второй мировой войны, разгром польской армии, немецкий плен, побег из плена, страдания, унижения, голод, кровь. Что же в силах противопоставить трагедии беззащитности, угрозе столикой механизированной смерти рядовой человек? Не сомнут ли они его душу, не выжгут ли в ней все, кроме желания уцелеть?

Герою-ровеснику помогли выстоять, достойно выдержать испытания, выпавшие на долю его молодости, две силы: причастность к высоким идеям человеколюбия и социальной справедливости, которые он, крестьянский сын, успел впитать в себя из книг, прежде всего из русских, и неразрывная связь с родиной, с белорусской землей, где остались его близкие, где он получил трудовую закалку и первые уроки человеческого достоинства и взаимовыручки. Герой «вооружен» на редкость органичным чувством родства с товарищами по оружию и с товарищами по несчастью, он готов пострадать «за други своя», и эта готовность укрепляет и возвышает его в собственных глазах. Хочется вспомнить один эпизод из рассказа этого цикла «Солнечный зайчик», в котором оба поддерживающие героя начала проявили себя в абсолютной своей естественности и непредначертанности. Не выдержав зрелища избиения юного польского солдата, почти мальчишки, пойманного при побеге, он бросается ему на помощь, не думая ни о том, что ослаб от голода, ни о том, что может сорвать собственный побег. «Бунтовщиков» ставят под расстрел — «понарошку», а после, натешившись вволю, избитых, окровавленных, со связанными руками ведут за двадцать километров в штрафной лагерь. По дороге их застигает проливной весенний дождь. Еще не остыло впечатление от издевательского расстрела, неизвестно, что впереди, дождь пронизывает насквозь, а герой радуется — радостью природы, земли: «Первый бурный напор его стих, и… неисчерпаемый запас теплых капель обильным севом падает на землю. Щедрое небо спокойно шумит, а жаждущая земля готова богатеть без конца. Много силы нужно тому, кто всех кормит, и много можно набраться ее до рассвета. Все вокруг сливается в один сплошной серый шум, и в этом шуме я слышу, кажется, счастливые, тихие вздохи: «Как хорошо!.. Ах, как хорошо!..»

Здесь не надивишься и бескорыстию этой радости, и ее чисто крестьянской природе, и слитности всех «чувственных зон», чувственных восприятий героя — «сплошной, серый, теплый шум».

Наиболее полное представление о герое-ровеснике Я. Брыля дает его роман «Птицы и гнезда» (1964), написанный на основе двух неопубликованных повестей военных лет — «Солнце сквозь тучи» и «Где твой народ». О многом говорят уже сами названия — «Где твой народ», «Птицы и гнезда», представляя роман как одиссею мук на чужбине и возвращения на родину. О «Птицах и гнездах» много писали как об антифашистском романе, содержащем в себе до того не известный советской литературе жизненно исторический материал— фашизм и немцы до нападения на Советский Союз, жизнь в фашистской Германии 1939–1941 годов, увиденная глазами молодого пленного-белоруса и осмысленная через много лет зрелым советским писателем. Меньше писали об этом романе как о прекрасном романе воспитания. Автор назвал его «книгой одной молодости» в подзаголовке (это воспринимается как своеобразное определение нетрадиционного жанра) и «биографией одной души» в авторском вступлении (в этом видится указание на сердцевинное, внутреннее содержание книги). В романе есть все: и детство, и юность, и совпавший с молодостью героя драматичный его выход в «большей мир», и плен, и побег, и возвращение. Основное же содержание «биографии души», ее, так сказать, лирический сюжет — внимательно, талантливо и искренне запечатленное движение этой художественно и морально одаренной личности не только от детства к взрослости, а и от само-чувствия к само-сознанию, развитому самосознанию человека и гражданина. И затем — достижение гармонии между чувством и сознанием, «прорастание» сознания в чувство — сложнейшая, деятельная внутренняя работа не просто вызревающей, а создающей себя, самовоспитывающейся души.

Герой романа Алесь Руневич наделен тем от природы интеллигентным складом души, основа которого — острая впечатлительность и совестливость, удачно дополненная здоровым крестьянским оптимизмом и устойчивостью, — является прекрасной почвой для усвоения идей благородства, великодушия, мужества. В конечном итоге мы видим такую личность, такой драгоценный образ мыслей, когда человек связан с человечеством отзывчивостью к чужой беде, когда личное в нем действительно неразрывно слито с общественным, когда забота о торжестве идей социальной справедливости становится главным смыслом всей его жизни. Таков же и герой одной из наиболее острых и интересных повестей Я. Брыля «Смятение» — колхозный бригадир Леня Живень.

Конечно, герой-ровесник Я. Брыля меняется вместе со временем, народом, писателем. Во многих произведениях (рассказы «Нужно съездить», «Ей мы не скажем», «Осколочек радуги», «Смотрите на траву», рассказы из цикла «Под гомон костра» и др.) писатель намеренно или ненароком указывает на эти перемены и вместе с тем подчеркивает верность, равенство этого характера самому себе. Алесю Гончарику было шестнадцать, Алесю Руневичу и двадцать два и двадцать пять, Лене Жнвеню сорок, а как они похожи и близки…

Я. Брыль не считает исключительными присущие его герою качества и отношение к жизни — у его героя всегда есть товарищи, единомышленники, люди, которые так или иначе поддерживают его. Однако почти всегда есть и антиподы. Видимо, это происходит оттого, что герой в самых разных условиях не стыдится быть самим собой и не боится высказать свое отношение к тем, кто не ставит ни во что духовные ценности. Трудное умение! Нельзя не сказать, что герой-ровесник Я. Брыля, характер оригинальный и высоко индивидуальный, вместе с тем аккумулировал в себе ряд привлекательных черт белорусского национального, народного характера, в первую очередь то эмоционально богатое и вместе с тем уравновешенное мироощущение, в котором жизнелюбие соединяется с устойчивой, выносливой человечностью, с твердым различием границ добра и зла, с постоянным ощущением себя членом человеческого сообщества, обязывающим к определенным ограничениям и жертвам во имя сохранения этого сообщества, особенно в годины лихолетья.

«Люблю писать рассказы. Иногда мне кажется, что на любую тему могу смотреть только через призму малой формы. Почти все повести и роман стоили мне очень дорого» — это авторское признание Я. Брыля многое разъясняет в его творчестве. В лирическом повествовании главенствующую роль играет интонация — точная заданность эмоциональной волны. Фальшь, «недолет» или «перелет» чувства здесь губительны. Рассказ — это, видимо, тот максимальный квант эмоции, который писатель-лирик может «выдыхнуть» из себя единовременно, не теряя подлинности, искренности чувства. Потому-то и большие свои вещи Брыль монтирует из таких «квантов», не вытягивая единой сюжетной цепи, а только слегка скрепляя каждое отдельное ее звено с ближайшими, одним или несколькими.

Принято считать, что как художник, как мастер Брыль больше всего проявился в жанре рассказа. В каждом периоде творчества Брыля-новеллиста можно назвать свои вершины: в раннем — «Марыля», «Как маленький»; в 50-е годы — «Галя», затем — «Мать», «Memento mori», «Надпись на срубе» — рассказы о героях из народа, о выдающихся народных характерах; в 70-е годы — «Общинное», «Еще раз первый снег», «Трижды об одиночестве». Очаровательны его рассказы для детей и о детях — усмешливые, ласковые и серьезные одновременно, моральные, но не морализаторские.

Рассказчик Брыль своеобразный и очень современный — свободный, прихотливый, близко стоящий к своему герою и сердечно сочувствующий ему. Кажется, что рассказы Брыля создаются стихийно, импровизационно, подчиняясь только настроению автора, движению его ассоциаций. Но если вглядитесь повнимательнее, увидите, что сделаны они — и чем дальше, тем больше — мастерски: слаженно, лаконично, изящно и чрезвычайно продуманно. Мягкий лиризм — им окрашена и хваткая наблюдательность, «зрячесть» писателя, и его сопереживание героям — дополняется скупым, подтекстным психологизмом. Живой, прозрачный, почти лишенный тропов, поистине народный язык, легко узнаваемая интонация, тонкий юмор — все это привлекает и создает писателю постоянный и ширящийся читательский круг.

Брыль-рассказчик связан — так сказать «генетически» и исходно— с той линией почти бессюжетного, эмоционального повествования в белорусской новеллистике, которое создало свой жанр «импрессии», «образка». И одновременно он принадлежит к определенной современной традиции в мировой новеллистике, начало которой восходит, конечно же, к Чехову. Затем она, эта чеховская традиция, была подхвачена и разработана далее Шервудом, Андерсоном и Хемингуэем и в силу утверждения определенного этапа художественного сознания разлилась широко, став достоянием многих мастеров обоих полушарий. Выдающимся представителем этой традиции сегодня является Уильям Сароян.

В последние годы Я. Брыль выступил с несколькими книгами лирических миниатюр. Нельзя не сказать о том, что выход Брыля к эссеистике, к открытому, без помощи художественного вымысла и сюжета, высказыванию о жизни был как бы запрограммирован всем характером его творчества. Книги миниатюр Брыля, как и всякая настоящая эссеистика, представляют собой книги отношений, связей писателя с миром. Перечислить эти связи трудно. Если выделить основные, неизбежно и с сожалением отсекая при этом много живых ветвей и ответвлений, то можно будет назвать три основных вида отношений: к природе, точнее — ко всему живому; к человеку, к детям в частности; к литературе, к творчеству. Сами по себе эти мотивы, разумеется, не новы. Но ведь еще Тургенев определял талант как «умение самобытно говорить общеизвестное».

Брылевские миниатюры — прекрасная школа самонаблюдения, самопознания и постоянной нравственной работы души. При этом писатель с такой свободой, с такой захватывающей искренностью раскрывает перед нами свой душевный мир, что нельзя не ответить ему равнозначным откликом. Много в брылевских миниатюрах признаний в преданной любви к литературе, к слову. Везде, где можно, будь то Веймар или Ялта, ищет он места, связанные с жизнью великих художников, — чтобы дотронуться до того мира, который породил и живил их творчество. Обдуманной, выношенной верой в то, что литература — мощное средство гуманизации, очеловечивание жизни, — светится мысль Брыля о том, что произведения великих — наша общая родина: «Мы уже туда возвращались не однажды и будем снова возвращаться, как из долгих путешествий в родной дом, с еще большей, с самой основательной уверенностью, что родней, чем он, — и в самом деле нет ничего».

На многих страницах брылевских эссе звучат признания в любви к родной земле, к родному белорусскому слову, но нигде патриотическое чувство писателя не замутнено желанием хоть как-то настоять на превосходстве своего. Основное содержание его национального чувства — утверждение равенства белорусского народа, его культуры, его моральных традиций среди других народов, ближних и дальних, вера в ценность того вклада, того «братского слова», которые вносит ныне и внесет в будущем белорусский народ, его литература в общее дело культуры и познания народом народа. «Хорошо тому, кто работает на эту радость!» — пишет Брыль, как бы даже с завистью, вспоминая Максима Богдановича, который первым повел белорусское слово на сближение с литературами народов мира.

Можно и даже следует сказать о гармоничности, соразмерности, т. е. в конечном счете нормальности соотношения у Янки Брыля национального и интернационального чувства. Вообще интернационализм у Брыля — не только чувство, но убеждение. «Немцы, я не оставлю вас там, за колючей проволокой границы», — мысленно восклицает на одной из последних страниц «Птиц и гнезд», уже на своей земле, Алесь Руневич — ему небезразлична судьба тех, с кем он столкнулся в Германии: людей и порожденных фашизмом нелюдей, судьба всей этой страны, где он столько выстрадал, где его хотели сделать рабом, чья жизнь не имеет цепы. А в последней по времени повести «Рассвет, увиденный издалека» ее умудренный жизнью, но не постаревший душой герой, вспоминая о жертвах войны, горюет не только о погибших родных, о соседях, друзьях и близких, но и о еврейских стариках, женщинах, детях, издевательски замученных фашистами.

Брыль последних рассказов, книг эссе, последних повестей «Нижние Байдуны» и «Рассвет, увиденный издалека» — это новый Брыль. Трудно даже сформулировать, в чем эта новизна. Можно сказать, что писатель стал жестче, сдержаннее, глубже, ироничней, оставаясь все тем же искренним лириком. Все это будет правдой, но она не схватывает и не передает сути того нового, что появилось в нем. В общем, это Брыль после работы над документальной книгой «Я из огненной деревни» — трагическим памятником девяти тысячам сожженных фашистами деревень Белоруссии, книги, которую он делал вместе с Алесем Адамовичем и Владимиром Колесником. Брыль и сам пишет в «Думах в дороге», что прикосновение «к народной кровоточащей и бескомпромиссной памяти» углубило его мысли, чувства, «отношение к жизни и своему участию в ней. И в любви, и в ненависти, и в горести, и в смехе».

До «Нижних Байдуков» Янки Брыля никто, пожалуй, не представлял себе, что белорусский крестьянин, белорусская деревня (писатель рисует деревню времен своего детства и юности) могут быть настолько колоритными. Жизнь, изображенная в «Нижних Байдунах», пестра и остра. Много здесь соли, много и горечи.

Зато сколько народных типов, сколько балагуров, острословов, фантазеров — от «скорбейной жизни», от иевоплощенных таланта и темперамента, сколько брехунов и просто «нервенных» людей с придурью! Какая изобретательность в ситуациях, сюжетах «баек» и в слове, в языке! И какая жизнь за всем этим — и трудная, и бедная, и темная, и жестокая, и сочная, и земляная, полнокровная человеческая жизнь. Это признак большой зрелости писателя, да и литературы в целом — умение вот так всесторонне видеть себя, свой народ. Видимо, в этом произведении вышло наружу все, что долго копилось у Я. Брыля, всегда ценившего острог слово.

Последняя повесть Я. Брыля «Рассвет, увиденный издалека», пожалуй, ближе к «Нижним Байдунам», чем к другим, ранее написанным Брылем произведениям о детстве — своем и своего поколения. На этот раз писателя, судя по всему, вдохновляла иная задача: не дать сегодняшним страстям, искажающему, — в том числе и в сторону идеализации, — давлению времени затемнить истинный лик прошлого, разобраться в нем с сегодняшней высоты, но будучи беспристрастно верным ему, его правде. А правда, она ведь никогда не бывает односоставна и добывается не путем простого арифметического сложения, а путем интегрирования ее составляющих.

И вот оно снова перед нами — детство в заброшенной западнобелорусской деревне сразу же после первой мировой войны. А на горизонте, — автор об этом горько знает — другая война, «еще глубже и страшнее мировая, уже без братания». Первая война, прокатившись по земле Белоруссии, оставила деревне огромные, со стог сена, мотки колючей проволоки, несчастных сирот, «байстрюков», грязные частушки, старое оружие, страшные воспоминания ее участников, безумного Соловья, сошедшего с ума в первой же штыковой атаке. Но детство всегда детство, и оно светлое. Сколько в этой повести тончайших наблюдений над физическими и душевными состояниями сначала 6-7-летнего мальчика, а затем мальчика постарше, подростка, живущего и своей жизнью, и жизнью деревни! Деревенская жизнь предстает во всей ее натуральной неодноцветности: тут и светлый купальский праздник, и игры пастушков «в семью», и бессмысленные драки, и безжалостные насмешки над «байстрюками» и калеками, и доброта, и взаимовыручка, и обнаженная интимная жизнь взрослых — всего хватает.

Я. Брыль никогда не идеализировал деревенской жизни, а тем более не идеализирует ее теперь, будучи зрелым художником. Теперь, как никогда, он считает себя вправе рассказывать всю правду о жизни, которую он любит и которой всецело принадлежит. И вот на фоне именно этой всей правды как-то сами собой вырастают две мысли. Первая — утверждающая мысль, что полный человек — это «соборный» человек, это народ. И вторая — горестно предупреждающая: мысль о том, как плохо, как медленно усваивают люди тяжкий исторический опыт, как трудно движется вперед, трудно реализуется идея и возможность человеческого единения, человеческого братства.

«Рассвет, увиденный издалека» кончается минорной, щемящей нотой сочувствия умудренного жизнью человека военному детству, по наивности так и не осознававшему всей опасности, которой угрожала ему война и бессмысленная человеческая жестокость. Но ведь это обязаны понимать сегодняшние взрослые люди — чтобы сберечь детство своих детей.

По складу и направленности своего писательского темперамента Янка Брыль — борец против хаоса во всех его проявлениях, за гармонию в человеческой жизни и человеческой душе. Но чем глубже понимает писатель жизнь и человека, тем труднее для него эта борьба.

На одной из недавних встреч с читателями Я. Брыль сказал: «Писатель — это тот, кому есть что сказать и кто умеет это делать». Это на удивление точное в своей афористичности и исполненное чувства ответственности определение можно заслуженно отнести к самому Янке Брылю, который вот уже более 40 лет служит Слову, верит в его власть и значение. Действительно, он тот, кому есть что сказать и кто умеет это делать.