Стежки, дороги, простор

МАЛЬЧИК

Перевод Д. Ковалева

Июль сорок четвертого года.

Передовые части 1-го и 3-го Белорусских фронтов были уже далеко впереди, а между этими двумя клиньями несколько дней по Новогрудчине волокся густой невод 2-го Белорусского, подбирая большие и меньшие остатки разгромленных вражеских частей, что пробирались на запад не только пешком и на обозных фургонах, но и на машинах, даже боевых.

В деревеньке остановился на ночь взвод нашей пехоты и противотанковый расчет с «сорокапяткой», и утром на эту группу усталых, однако бдительных ребят напоролись три бронетранспортера с немцами в летной форме. Две машины загорелись на выгоне, а третьей удалось прорваться лощиной мимо деревеньки и проурчать до следующей задержки, тоже последней.

Самого боя я не видел. Когда мы, четверо партизан, проезжали там, транспортеры уже догорали, немцев, покошенных автоматчиками почти на месте, около машин, и обгоревших на машинах, мужики уже закопали в придорожной канаве, в узкой, длинной могиле, наши солдаты ушли уже из деревеньки своей дорогой, куда и все тогда шли.

Осталось только одно…

Осталась только женщина, — в глубокой по-летнему пыли широкой дороги, в луже крови, живая, с оторванной снарядом ногой.

И люди из этой деревеньки, и мы не знали, кто она. Она была для нас только той, что удирала с фашистами, которой необходимо было удирать от народного гнева.; Жалости к ней не было.

Ногу ей оторвало всю. В луже крови, осевшей в песке, — красный, толстый обрубок, которым она время от времени подергивала, словно желая только лишь отмахнуться от мух. Золотые, пышные волосы ее были вываляны в песке. Большие светлые глаза напряженно смотрели на нас через лоб назад и вверх (мы ведь сидели на лошадях), а почерневшие губы горячо повторяли:

— Не убивайте меня! Я и сама умру! Не убивайте!..

А потом — странное:

— Граждане, хоть кусочек воды!..

Я уже сказал, что жалости у нас не было. Могу и повторить, искренне и… не совсем. Если мне говорить о самом себе. Я был близок к тому, чтобы вынуть из самодельной кобуры наган и покончить с ее муками, но было в моих мыслях и другое. Из нас четверых я один был здешний, и мне очень ясно представилось, как мною будут после пугать детей. Из этой деревни была моя мать, здесь я любил девушку.

Деревня — бабы, мужики, дети почти все стояли здесь. Никто ничего не начинал, все как будто ждали, что мы, кто с оружием, — те, кто все теперь решает, — мы должны и это, с недобитой, решить, как следует.

А мы тоже молчали, с коней своих усталых слушали несуразное, что повторялось, как в бреду:

— Граждане, хоть кусочек воды…

И тут из-за пригорка, с востока, показалась, а потом послышалась машина, полная наших солдат.

Вскоре она остановилась возле нас. Часть бойцов по-соскакивала через борт на дорогу, из кабины вышел старшина. Высокий, плечистый, усатый, с медалями — хоть на плакат или в кино…

Тогда, в дни великого разгрома и великой радости, и сами немцы, и все их приспешники больше всего боялись партизан. Перед кем больше всего были виноваты: перед непосредственными свидетелями людских невинных страданий и первыми мстителями за них.

Та, в крови, в песке, под ногами, надо полагать, тоже понимала это. Уже солдатам, как будто ища у них защиты от нас, она повторила свое о «кусочке воды».

Но старшина уже знал, что здесь к чему, — что-то увидев, а о чем-то и услыхав.

— Лежи, лежи! — ответил он. — Тебе еще Гитлер шнапса пришлет!.. — И после паузы — Сергеев!

— Я, — рванулся на «смирно» долговязый, молоденький боец, не очень воинственно подтянув за ремень винтовку.

Высказать свой приказ каким-то словом, хотя бы каким-нибудь, старшина не высказал. Он кивнул на лежащую.

Боец, который где-то дома был, видать, совсем еще недавно для кого-то мальчиком, до поры и горя хлебнувшим и повзрослевшим, растерянно, не по-солдатски выдавил:

— Товарищ старшина… ведь женщина…

Снова была пауза, которую неточно будет назвать только растерянностью. Между суровым усачом и мальчиком были солдаты разных возрастов, разного опыта войны, но старшина не кивнул больше никому.

— Ну что ж… — сказал он, так же, казалось, растерянно, что ли, и сразу, уже совсем обычно, скомандовал — Поехали!

Однако с подножки, — все же армия, все же старший по званию, — он бросил нам:

— Вы, партизаны, ею займитесь!

Мы, конечно, не занялись. У нас тоже было куда ехать по делу, которое было тогда поважнее всех дел. Мы тоже спешили.

Впрочем, к недобитой уже шла, почти бежала, босая тетка из деревни, с ведром в руке и с чем-то белым под мышкой…