Танки возвращаются в бой

* * *

Снова Балтийское море. Сегодня оно зеркально гладкое, нет даже мелкой ряби. В утренней дымке исчез горизонт, поэтому голубоватый свод неба кажется продолжением морской дали.

На северо-западе, глубоко вдаваясь в Данцигскую бухту, узкой черной полоской виднеется коса Хель с портом того же названия. Там еще противник. К косе, где расположен порт, то и дело подходят суда и суденышки. Из порта Данциг мы наблюдаем за ними в бинокли. Немецкие пожарные катера пытаются спасти подбитый нашими бомбардировщиками большой морской пароход.

С командующим и начальником штаба мы долго рассматриваем берега Данцигской бухты. Утром 3 марта сюда, совершив пятидесятикилометровый марш, пришла наша 5-я гвардейская танковая армия, без корпуса Сахно. Командующий 2-м Белорусским фронтом приказал принять побережье Данцигской бухты от Нейфарвассека до Колибкена у 70-й армии и от Колибкена до Гдыни — у 19-й армии. Смена частей была произведена в ночь на 5 апреля 1945 года. Танки вышли на заранее подготовленные позиции и заняли оборону.

Общая протяженность участков побережья, принятых армией, достигала 20 километров. Штаб армии разместился в пригороде Данцига — Оливе, а войска сосредоточились в районах Данцига, Цопота, Гдыни.

Предстояло прочно оборонять побережье и не допустить высадки вражеского десанта, так как гитлеровцы удерживали пока три плацдарма. Первый, самый обширный, включал в себя косу Фрише-Нерунг до порта Пиллау и болотистый участок, прилегающий к руслу Вислы, с многочисленными рукавами реки, каналами и мелиоративными сооружениями. Этот плацдарм растянулся на 60 километров. В первой линии обороны здесь находилось около 1000 гитлеровских пехотинцев и до батальона танков. Второй плацдарм противника примыкал непосредственно к порту Гдыня. Фронт его, общей протяженностью до 20 километров, проходил по линии Окехефт — Добки — Рева. И наконец, третий плацдарм, самый малый, находился на косе Хель от Гейнова до порта Хель.

Противник, загнанный в эти мышеловки, старался спасти живую силу и военное имущество. Эвакуация шла через порт Хель, устье Вислы и по косе Фрише-Нерунг.

Через два дня в оперативное подчинение нашей армии вошла 1-я Польская танковая бригада, однако у нее насчитывалось всего... девять боевых машин. А еще двумя днями позднее нам придали 98-й стрелковый корпус и 161-й укрепрайон. В состав 98-го корпуса, в свою очередь, входил отряд Днепровской флотилии из шести бронекатеров. Позже прибыл дивизион торпедных катеров для активных операций против кораблей противника, эвакуировавших войска с плацдармов.

Таким образом, наша армия теперь имела танковые, механизированные, мотострелковые и стрелковые соединения, укрепленный район, подразделения военно-морского флота.

— Добавить бы еще авиационный корпус — и готов самостоятельный фронт, — шутил начальник оперативного отдела штаба полковник Кирзнер.

Нам поручили не только оборонять побережье Данцигской бухты, но и ликвидировать остатки войск противника в устье Вислы. Ликвидация началась с утра 9 апреля. Фашисты пытались прорываться мелкими группами. Бои шли на суше и на море. Через несколько дней дивизиону торпедных катеров удалось потопить два корабля. Силы фашистов таяли, сопротивление ослабевало.

В середине апреля командующий фронтом Рокоссовский приказал передать 65-й армии автоколонну в 500 грузовых автомобилей.

— Значит, не думают доукомплектовывать, — угрюмо проговорил Максим Денисович, читая директиву.

Договориться о передаче автомашин к нам приехал сам командарм 65 генерал-полковник П. И. Батов. Я помнил Павла Ивановича еще по совместной службе в Закавказье. Он остался таким же подвижным и энергичным. Батов поделился некоторыми сведениями о дальнейшем ходе операции и высказал предположения, что в скором времени возможен решительный удар по Берлину. Было ясно, что дни гитлеровской Германии сочтены. Дойти до Берлина! Об этом в долгие и тяжкие дни и месяцы войны мечтали все: от рядовых до маршалов. Огорчало лишь то, что окончательно рухнули наши надежды на получение новой техники.

Тем не менее Военный совет армии рассчитывал не остаться в стороне. Командарм Синенко как-то спросил:

— Есть ли у нас какая-нибудь возможность пополнить корпус Малахова за счет внутренних ресурсов?

— Машин тридцать пять — сорок наберем на передаваемых фронту СПАМах, — ответил я. — Агрегаты еще остались после ремонта в районах Мариенвердера и Любихова.

— Это мысль! Давай, Федор Иванович, выжимай сколько сможешь. Если подукомплектуем Малахова, то нам могут придать второй корпус и мы, глядишь, сумеем принять участие в заключительной операции. Пусть еще раз ваши техники и ремонтники засучат рукава и, как это бывало не раз, сами сделают все возможное и невозможное, — закончил Синенко.

И снова мастера выехали на сборные пункты аварийных машин, чтобы с удвоенной, утроенной энергией восстанавливать танки и самоходки, которые раньше думали сдать фронту. Не забыли мы и «бесхозные» машины, ожидавшие своей очереди на различных маршрутах.

«На Берлин!..» Этот призыв жил в сердце каждого фронтовика, поэтому никого не надо было торопить.

Объезжая район, где трудились ремонтники корпуса Малахова, я увидел старшего техник-лейтенанта Федина: с бригадой Масленникова он ремонтировал «тридцатьчетверку». На башне машины не было белой стрелы — знака нашей армии.

— Это что же, товарищ Федин, приблудная?

— Благоприобретенная, — весело сверкнув глазами, ответил Федин. — Восстановим и пустим на Берлин. И стрелу нарисуем.

— А где возьмете экипаж?

— Не будет экипажа — сами в бой поведем, — вмешался слесарь Горнаков, — шлем есть, голова есть, руки тоже дело знают! — Он довольно похлопал себя по танковому шлему, из-под которого улыбалось перемазанное маслом курносое лицо.

Бригадир старший сержант Масленников, боясь, чтобы я не изменил его планы, доложил:

— Не беспокойтесь, товарищ полковник. Эта машина списана. А мы на ней еще повоюем. На корме отметка есть, знаки трофейщиков мне известны.

— Что ж, заканчивайте, в хозяйстве все пригодится.

— Еще как! — снова подал реплику Горнаков. — Хотел бы я на ней до самого рейхстага добраться и поговорить с Гитлером по-русски.

К 25 апреля ремонтники вернули в строй еще 45 танков и самоходок, а к концу месяца мы насчитывали в строю 102 вполне боеспособные машины. В тот же день у меня произошел любопытный разговор с Синенко. Когда я вошел, Синенко задумчиво чертил что-то на бумаге, а Сидорович набрасывал на полях газеты цифру за цифрой.

— Хорошо бы набрать еще сотню, но на худой конец можно и с полусотней помириться, — услышал я его слова.

Увидев меня, Сидорович спросил:

— Сколько в строю?

— Сто две единицы.

Синенко удивленно вскинул брови:

— Сто две? А сколько прибавится завтра?

— Прибавка маловероятна. Подобрали все, что можно. И запас агрегатов иссяк.

— И это хорошо, Максим Денисович, — заметил Сидорович. — С таким количеством, как говаривал Вольский, можно воевать. А если бы получить еще с полсотни...

Синенко быстро подсчитал что-то, потом повернулся ко мне и распорядился:

— Ладь-ка, Федор Иванович, свой «виллис» и газуй в Москву к поклоном к маршалу Федоренко. Проси танки. Сколько даст, столько и бери. С пустыми руками не возвращайся. Предварительно навести Василия Тимофеевича, может быть, он позвонит маршалу.

28 апреля я уже был в Москве. Сразу поехал в санаторий «Архангельское», где лечился генерал-полковник Вольский. Василий Тимофеевич забросал меня десятками вопросов, и я подробно рассказал ему обо всем, не забыв упомянуть, что ремонтники в третий раз восстановили боеспособность корпуса Малахова.

— Значит, Максим теперь командует сухопутными и военно-морскими силами, — довольно сощурился Вольский и тут же добавил: — Пойдем звонить маршалу.

Через час я докладывал Якову Николаевичу Федоренко о состоянии армии и о наших минимальных потребностях, все время напоминая, что для участия в боях за Берлин у нас маловато танков. В этот раз маршал слушал меня почему-то рассеянно. Затем неожиданно спросил:

— Давно с семьей не виделся?

— Четырнадцать месяцев... с февраля сорок четвертого.

— Слетай к своим на праздник Первомая. Четвертого или пятого вернешься. Тогда обо всем и договоримся.

— А как же насчет техники?.. Бои за Берлин...

— Будь здоров, Галкин...

5 мая вечером я вернулся из Тбилиси в Москву. К маршалу на прием попал только утром восьмого. Федоренко, конечно, уже знал, что наша армия не будет участвовать в заключительной битве за Берлин. Он шутками отвечал на мои докучливые просьбы. Потом встал из-за стола, давая понять, что разговор окончен, и просто, по-товарищески сказал:

— Сегодня звонил Вольский. Обязательно навести его. И не беспокойся. Когда нужно будет, дадим вам целые танковые корпуса...

Мне ничего не оставалось, как поспешить в Архангельское. Василий Тимофеевич был оживлен, и в его глазах снова, как когда-то, вспыхивали молодые огоньки. С таинственным видом он сообщил мне:

— Танков нам не дадут... Понимаешь, миновала необходимость... Не сегодня-завтра все будет кончено!.. Да, да, это уже ясно... Теперь слушай меня. Узнай, где сейчас находится маршал Василевский, передашь ему письмо. Может быть, он еще дома, а может, уехал в Кенигсберг.

Тут же из санатория я позвонил на квартиру Василевского. Жена маршала ответила, что он на два-три дня вылетел в Кенигсберг, затем отправится на Восток. Значит, надо спешить.

Об этом разговоре я сообщил Вольскому. Василий Тимофеевич протянул мне пакет.

— Вот... Вручишь Василевскому. Только не гони как сумасшедший.

— Так ведь надо поспеть...

— Галкин, лихачествовать запрещаю! — приказал с напускной строгостью Вольский. — Ну, давай двигай, да будь цел!

Мы договорились, что я выеду завтра на рассвете, 9 мая, а сегодня еще «зачищу» кое-какие дела в управлениях БТ и MB.

К подъезду второго дома Наркомата Обороны я пробивался через густую толпу москвичей, запрудивших Красную площадь. Репродукторы молчали, но люди стояли возле них, подняв головы, и терпеливо ждали. В управлении тоже никто не работал. Офицеры и сотрудницы заполнили широкий коридор и напряженно прислушивались, не заговорит ли радио. Я громко поздоровался с товарищами, но на меня дружно зашикали и показали на черную тарелку репродуктора. Он безмолвно висел на стене.

— В пятнадцать тридцать должны быть особо важные сообщения, — полушепотом сказал мне кто-то из офицеров.

Большие часы в коридоре гулко пробили один раз.

В репродукторе раздался резкий щелчок, за ним — приглушенный шум... и все смолкло. Присутствующие замерли в ожидании: вот-вот раздастся знакомый всему миру голос Левитана... Но из репродуктора полились звуки легкой музыки. Не скрывая недоумения и разочарования, сотрудники разбрелись по комнатам.

В гостиницу я вернулся во втором часу ночи. В вестибюле было полно людей. Затаив дыхание, они слушали сообщение о полной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Сердце замерло, в горле пересохло. Вот она, наша победа, завоеванная в боях и труде!.. Ради этих неповторимых мгновений стоило пройти все испытания...

В шесть утра 9 мая ефрейтор Лушников повел «виллис» через площадь Коммуны. Неожиданно он резко затормозил и остановился. К нам приближался постовой милиционер с полосатой палочкой в поднятой руке. Неужели нарушили правила? Нет, совсем не то... Приложив руку к фуражке, постовой торжественно произнес:

— С победой, товарищ полковник!..

— Спасибо, дорогой, и вас тоже... С победой!..

Мы обменялись рукопожатием, но больше не произнесли ни слова. От волнения у меня свело челюсти. Милиционер, уже немолодой, но еще крепкий человек, тоже, видимо, еле сдерживал слезы. Он отсалютовал нам своей полосатой палочкой, и Лушников, притихший и растроганный, повел машину. Мягко шурша по влажному от ночной прохлады асфальту, она легко побежала к Садовому кольцу.

В приподнятом настроении возвращались мы в свою пятую. И хотя мимо мелькали те же развалины, те же зияющие воронки и пепелища, теперь, глядя на них, ни я, ни шофер уже не вздыхали. Мы верили, что родная земля скоро опять станет прекрасной, а руки патриотов сделают ее еще нарядней и краше...

Я выполнил поручение Василия Тимофеевича Вольского и передал его пакет в штаб-квартиру маршала Василевского в одном из предместий Кенигсберга.

Утром 11 мая мы выскочили на магистраль Кенигсберг — Данциг. Навстречу стали попадаться колонны безоружных немецких солдат. Одни шли на запад, другие — на восток; одних вели их офицеры, другие брели вразброд. Когда первая группа человек в пятьдесят нежданно-негаданно выросла из туманной дымки, Лушников невольно притормозил, а я потянулся к пистолету. Но солдаты, сутулясь, понуро прошли мимо, а немецкий офицер даже вытянулся и взял под козырек.

— Вот так-то оно лучше, — философически заметил неразговорчивый Лушников. — Полный порядок в танковых войсках!..

На следующий день мы были уже «дома», среди боевых друзей. Все они выглядели счастливыми и помолодевшими.

Пришла пора дать передышку ремонтникам и эвакуаторам. Инженер-майор Пустильников напомнил наше обещание отпраздновать награждение орденом Красной Звезды 83-го армейского ремонтно-восстановительного батальона. И мы отметили этот праздник. «Под занавес», кажется, не принято приводить цифры, но я не могу удержаться. Напомню, что люди этого батальона вместе со всеми танкистами 5-й гвардейской танковой армии прошли около 8000 километров и в период боев вернули жизнь большому количеству танков и самоходно-артиллерийских установок. 1575!.. Вот цифра, подводящая итог боевым делам и трудам ремонтников 83-го батальона.

Не могу умолчать и о другом славном коллективе — о тружениках 169-й подвижной танкоремонтной базы. У них цифра поскромнее — 810 танков и самоходок, возвращенных в строй. Но это же танковая армия! За период войны здесь выросло много замечательных мастеров своего дела. Среди них хочется еще раз назвать старшину сверхсрочной службы Петра Сергеевича Мужикова. Этот спокойный кряжистый волгарь одним из первых пришел на базу в 1942 году. И по сей день он успешно передает свой богатый опыт молодым воинам Советской Армии. Более двадцати лет трудится и шофер-слесарь ремлетучки Сомов. Не один десяток высококвалифицированных специалистов подготовил он и после войны.

За героический труд на фронте сотни ремонтников, инженеров и техников были отмечены правительственными наградами. В их числе — вторично — и инженер-подполковник Иванов. Мне особенно приятно сообщить об этом.