Тайны Римского двора

ГЛАВА XI СВЕТ И ЦЕРКОВЬ

Скоро во всех гостиных Рима только и было разговоров, что о новой секте; духовенство ударило тревогу: священники объявили, что они ничего не понимали в восторженных речах их кающихся.

Временами казалось, что в самом центре католичества возник раскол. Было много очень серьёзных мнений о том, чтобы поднять против рождающейся ереси все давно заброшенные орудия инквизиции; но более благоразумные и осторожные советовали проявить терпение и умеренность или, другими словами, хитрость, скрытность и коварство.

Монсеньор Памфилио был призван в Квиринал; его просили немедленно съездить к синьоре Нальди, проповедь которой угрожала Церкви. Несмотря на то что слух об этом опасном учении был повсеместен, казалось, одно только высшее общество было посвящено во все его тайны, но если бы оно проникло в народ, то нельзя было даже определить предела его распространению.

Виновница этого нравственного возмущения — синьора сама не предвидела ничего подобного; она испугалась содеянного и отступила перед его ужасающим успехом.

Когда слова её открыли толпе чувственных женщин весь исступлённый восторг этого тайного учения, это сверхъестественное состояние, при котором предчувствие представлялось для восторженных умов приказом свыше, то безумию, неистовству и сумасбродству не стало границ и излишествам не было меры; самые безрассудные поступки в глазах сектантов казались божественным наитием.

В другое время Рим смотрел бы, не смущаясь, на эти религиозные неистовства; в других странах, и именно во Франции, уже случались подобные бурные увлечения благочестием; исступлённые фанатики, бесноватые и даже чудеса на могилах никогда не возбуждали гнева и преследования со стороны духовенства, потому что оно, умея всем искусно пользоваться, извлекало из этих порывов хорошие выгоды. Теперь духовенство было встревожено лишь потому, что не подозревало о чувственной стороне учения и потому не знало, из чего ему будет всего удобнее извлекать пользу для себя.

Материальное направление идей наряду со страстными, чувственными увлечениями секты не могли испугать тех, которые были настолько искусны, что всегда обращались прежде к чувственности, нежели к подлинному чувству; римская религия сумела согласовать эту распущенность мысли с тем раболепным подобострастием, в котором она держит истинный разум.

Однако же со всех сторон поднялось такое страшное и полное злобы и угроз гонение на секту, что необходимо было уступить требованиям, настоятельность которых была ужасна и неумолима.

Против этой необузданной бури, разразившейся от сильных мира сего, что могли сделать две слабые женщины, окружённые завистью и клеветой. Ноемия и её наставница прекратили свои поучения и сходки, но в преданных, верных сердцах учение осталось непоколебленным.

Мы часто видели удивление иностранцев тем странным союзом, который как бы сплачивает в одно обширное целое всех римлянок. Нигде в свете это женское сотрудничество, обыкновенно таинственное и инстинктивное, не было так сильно, так могущественно и так обширно, как в Риме.

Вследствие того-то от этих мистических попыток и осталось глубокое впечатление, которое развилось и усилилось благодаря беспечности римского населения и сходству наклонностей света и Церкви.

В Риме между этими двумя столь различными вещами существует поразительное единство.

Мы дали место этому эпизоду из истории римского общества, потому что он представляет одну из самых странных, бросающихся в глаза и характерных черт нравов Папской области; впоследствии мы встретим подобное и в политике, увидим, как независимость родится из рабства и как из нравственного унижения воспрянет свобода мысли.

Предзнаменования этого ещё темны и скрыты, но они существуют, как огонь на вулкане, извержение которого уже близко; цивилизации и прогрессу надлежит выяснить все пагубные последствия чрезмерной стеснительности, и эта часть задачи нам особенно дорога.

Как ни было мимолётно влияние этих необыкновенных идей на римские верования, мы не можем, однако, упустить из виду этот факт, столь важный для настоящего и, может быть, столь обильный последствиями в будущем.

Синьора Нальди, принуждённая официальным порядком отказаться от странной пропаганды, при помощи которой она думала возвратить своё влияние и положение, не упала, однако, духом при этой новой неудаче, она собрала все остатки своего разбившегося могущества и, вполне надеясь на эти остатки, начала борьбу с новой энергией. Чтобы скрыть свои намерения, она выдумала новые средства, которыми до сих пор ещё не пользовалась, и вернулась снова к суетности римских нравов и развлечений, оставив будто бы всякую серьёзную деятельность.

Извещённая наивными излияниями откровенности отца Сальви, некоторыми признаниями, которые она успела вырвать у Памфилио, синьора Нальди знала всё, что касалось Ноемии; ей даже была известна тайна её сердца, которой она никому никогда не доверяла. Она знала, что целью римской политики было принудить жидов преследованиями или обещаниями, которых бы, понятно, никогда не сдержали, к тому, чтобы они ссудили папскую казну суммой, столь необходимой в настоящее время святейшему престолу. Ей было также небезызвестно, что еврейские банкиры соглашались на эту ссуду лишь под условием пожалования всех тех общественных льгот, которых они долго и справедливо добивались.

Личная ненависть, которую чувствовал Памфилио к еврейке, причиной чего было увлечение его племянника, несколько неточных справок, по которым она считалась дочерью самого богатого еврея, частые посещения ею французской Академии, дружба с отцом Сальви, бывшим на дурном счету благодаря своему истинному благочестию, и доносы Карло возбудили против Ноемии ревность монсеньора и усердие римской полиции. Было уже решено захватить её в качестве заложницы или погубить её репутацию громким скандалом. Эта насильственная мера против девушки её нации не считалась бы даже особенно необыкновенной, и никто бы не стал хлопотать о её исправлении.

План уже должен был быть приведён в исполнение, но исчезновение Ноемии из жидовского квартала смешало все карты.

Прекрасная гречанка, которую синьора Нальди ввела в римское общество, имела громадный успех. Иногда, окружённая адептами секты, она брала лиру и пела на еврейском языке священные песни. Её слова были как-то особенно звучны и сильны и полны такой чистой, возвышенной гармонии, что души слушателей невольно возносились к небу. Если при этом случалось, что с появлением этих сильных ощущений и под мистическим обаянием синьоры Ноемия впадала в экстаз, тогда жаркая речь её звучала просто и возвышенно, подобно пророчеству; она возвещала величие Бога и унижение тех, которые ослушались Его воли; это восторженное состояние проявлялось всегда слезами и рыданиями, в которых её сердце находило отраду и счастье, от неё бежавшие.

Впечатлительная натура и крайняя чувствительность молодой девушки поддавались с увлечением этим порывам; она, казалось, сама вкушала чувственное наслаждение, которое и выражалось в истерическом припадке.

Наука даёт вполне естественные объяснения этим всем кажущимся феноменам; но невежество видит в них что-то чудесное и порабощается этими странными силами, источник которых ищет вне человеческого мира.

Ноемия обладала этой обворожительной силой в необыкновенной степени, её красота и томная грация ещё больше увеличивали силу обаяния.

Эти опыты религиозного исступления далеко не новы, они существуют почти со времени сотворения мира: к ним прибегало язычество для своих сивилл и оракулов, и римская церковь не всегда пренебрегала этими живыми уловками.

Известность гречанки Анастасии была так велика во всём городе, что привлекала к синьоре всё избранное общество.

Адская выдумка, на которую могла пуститься только донна Олимпия, решила судьбу Ноемии. Та, которой неосторожная честность отца Сальви поручила это сокровище, не хотела уже более с ним расстаться, она желала обладать этой драгоценностью одна и ждать, чтобы представилась возможность выказать её во всём блеске и великолепии.

Ноемия, обращённая в католицизм, потеряла бы всю прелесть её врождённой оригинальности, необходимо было, чтобы она осталась еврейкой.

Но не такова была воля тех, которые имели на неё тайные виды, хорошо известные её вероломной попечительнице; последняя, с обычной ловкостью, решилась, по-видимому, как бы потворствовать идее обращения, вести себя согласно с этой задачей.

Она испросила позволение самой направлять мысли Ноемии к католичеству и достигла того, что преследования и козни были прекращены, и она держала еврейку как бы на поруках.

Достигнув этих условий, синьора употребила все силы, чтобы показать Ноемии всё в настоящем свете, вполне убеждённая, что по прямоте своих чувств девушка вследствие этого не только не обратится, но и почувствует непобедимое отвращение к Риму и его вероучению.

Она сначала хотела показать ей суетные, шумные удовольствия света; время было благоприятное, так как наступил карнавал. Она отправилась с ней в Корсо.

Синьора Нальди, одетая в строгий, но богатый венецианский костюм, сама присутствовала при туалете Ноемии, для которого приготовила восхитительный греческий наряд, великолепный и роскошный. Платье отлично шло прелестной еврейке и увеличивало ещё больше привлекательность её красоты. Кокетливо надетая греческая феска, длинные локоны, вырезной камзол, обрисовывающий все её формы, элегантный тюник, нога отменно пропорциональная, обрамленная кружевами, выбор материй, гармония и контраст цветов, восточное изобилие бриллиантов, золота и блесток... всё пленяло и очаровывало взор.

Приехав в Корсо, синьора Нальди велела кучеру объехать сначала всю цепь и затем остановиться перед дворцом, который она ему указала.

Препятствие остановило скоро экипажи, наполненные масками: проходил конвой, ведущий приговорённого к смерти на место казни. По странному обычаю, причину которого трудно объяснить, карнавал в Риме обыкновенно открывается или смертной казнью, или публичной экзекуцией приговорённого к клейму и плети, или, наконец, отправкой партии каторжников на галеры. Не в назидание ли это народу, чтобы предостеречь его от излишеств в эти дни кутежей и своеволия.

Вся длинная улица дель-Корсо покрыта скамейками и амфитеатрами, места около ресторана Рюсполи стоят сумасшедших денег; на балконах, увешанных коврами, везде сидят множество масок; все экипажи убраны самым парадным образом; в блестящих многочисленных кавалькадах участвуют под масками молодые кардиналы и монсеньоры.

По всей улице толкается самая разнокалиберная толпа в нарядах, забавность которых превосходит всякое описание. Пёстрые и живописные костюмы римской кампаньи отличались особенным разнообразием и богатством. Тяжёлые полишинели разгуливали, побрякивая погремушками, которыми обыкновенно увешивают мулов. Между тем хорошенькие расторопные девушки, вооружённые иголками с нитками, нашивали маскам знаки, по которым их можно было бы легче распознать вечером во время бала.

Дождь конфетти, покрывающий всё это веселье облаком гипса, летел отовсюду посреди шума, гама, острот, шуток и всеобщей толкотни.

В этом смятении Ноемия, объезжая в карете синьоры Нальди Корсо, приметила всадника, одетого в богатый арабский костюм, который не отставал от дверцы экипажа; в ту минуту, когда она вышла на балкон дворца, с которого должна была любоваться зрелищем, взгляд её снова упал на эту маску, которая, казалось, не спускала с неё глаз.

Ноемия получала маленькие подарки цветами и конфетами, которыми обыкновенно обмениваются между собой женщины, как вдруг громадный букет на длинных складных щипчиках поднялся до балкона и попал прямо ей в руки; прежде чем сложиться, щипчики выхватили из рук Ноемии цветок, который она держала раньше, и девушка могла видеть, с каким жаром схватил всадник этот цветок, покрыл его поцелуями и спрятал в складках своего широкого арабского бурнуса. Вероятно, она это заметила, потому что вдруг лицо её покрылось ярким румянцем.

В букете, вручённом Ноемии, под розой была спрятана записка. Девушка достала её потихоньку и, как только представилась возможность, развернула и прочла с нетерпеливым любопытством. В ней было лишь несколько строчек, но они произвели на девушку живейшее впечатление. На лице её выразились страдание и досада, хотя можно было заметить и луч надежды.

Её предупреждали о новых опасностях; советовали не доверяться людям, на первый взгляд наиболее всего к ней расположенным, потому что в их руках она была лишь средством к достижению могущества; порок и разврат окружали её своими западнями и, может быть, тот, кто заботится о ней с сада Пинчио, будет иметь возможность спасти её от угрожающих ей опасностей.

Впрочем, записка была без подписи; все те же туманные, неопределённые выражения, ничего точного — неизвестность более жестокая, нежели страдания. Одно слово разъясняло несколько тьму: воспоминание о саде Пинчио было так сладко сердцу Ноемии. Она поспешно вернулась на балкон и стала искать глазами арабского всадника, лицо которого скрывала маска, но которого она надеялась узнать по статной грациозной фигуре.

Он исчез в толпе.

Двадцать третий час карнавала пробил на римских колокольнях, и две ракеты, пущенные с Венецианской площади, на которые последовал подобный же салют с площади народа, возвестили, что сейчас должна начаться скачка и пора прекратить проезд экипажей по Корсо. Офицер в сопровождении нескольких драгунов выехал из губернаторского дворца и приказал остановить подъезжающие кареты, а тем, что наполняли Корсо, повернуть в соседние кварталы. Вдоль всей улицы была поставлена двойная шпалера солдат.

При этих распоряжениях, возвещавших наступление скачки, балконы, окна и эстрады покрылись многочисленной разноцветной толпой, сияющей роскошью и блеском, вид которой представлял восхитительное зрелище.

Лошади, украшенные цветами и перьями, покрытые длинными кожаными ремешками, обшитыми бляхами, звучное бряцанье которых поощрял бег, и с привешенными на концах свинцовыми пулями, бившими коней по бокам, стояли в ряд за протянутой перед ними верёвкой. Около скакунов суетились конюхи в живописной одежде, словами и ласками стараясь сдержать их горячность.

Нетерпение животных, и без того очень сильное, ещё больше увеличивалось от поощрительных возгласов окружающей толпы.

При новом сигнале они кинулись к цели, которой был Венецианский дворец, где на балконе восседал римский губернатор, судья борьбы.

Ноемия внимательно следила за этим зрелищем, к которому уже пристрастилась, нетерпеливо ожидая, кому достанутся призы, состоящие из флагов и кусков материи, ещё накануне привезённых в Венецианский дворец, когда услышала рядом с собой разговор между молодым аббатом и старым офицером.

— Это евреи, — говорил последний, — доставляют эти восемь призов; это подать, которая на них возложена.

— Они её платят, — отвечал аббат, — чтобы откупиться от обязанности бегать самим. Прежде для развлечения зрителей этих бегунов обвешивали камнями, чтоб сделать их потяжелее, а иногда завязывали по горло в мешок.

— Я предпочитаю варварийских коней! — воскликнул офицер.

— Ну нет, — возражал аббат, — евреи были забавнее, особенно если сюда присоединялись, как говорят, несколько хорошеньких девушек жидовского квартала.

Ноемия не могла удержаться от восклицания при этих отвратительных словах.

Аббат почувствовал чью-то сильную руку, которая больно сжала его плечо, и грозный голос прошептал ему на ухо: «Молчать! смирно!»

Повинуясь этому приказанию, тон которого не допускал никаких возражений, аббат оставался нем и неподвижен...

Эти скачки — одно из любимейших зрелищ римского народа; они давно уже вошли в обычай; в них участвуют всевозможные породы лошадей, из которых всегда наилучшая варварийская (barberi). Достигнув цели, лошади, даже не утомлённые, берутся в поводья конюхами, и в эту-то минуту, которая называется la ripresa de’baberi, народ приветствует восклицаниями победителей. Чтобы остановить этих коней на всём скаку, достаточно бывает протянуть перед ними полотняный занавес, и их пыл и стремительность мгновенно укрощаются.

Лошадей для подобных бегов без всадника дрессируют на свободе, среди обширных полей и лугов, где на них никогда никто не садится. Вследствие недостаточности ухода и забот, эти породы быстро вырождаются. Прежде римские князья и вельможи считали необходимым условием для своего самолюбия держать в своих конюшнях множество лошадей, самых разнообразных и знаменитых пород: Чиги, Роспиглиоли, Браши, Сфорца, Цезарини, Джиоржи, Колонна были в то время действительно знамениты. Бронзовые кони, везущие колесницу Авроры, были отлиты Гвидо-Рени с лошадей из имений Боргезов. Теперь Рим покупает свои лучшие запряжки за границей.

В некоторых особенно торжественных случаях происходят ещё и другие скачки del Fоntinо, по большей части при посещении Рима какими-нибудь иностранными государями. Тогда воздвигался на Навонской площади громадный, великолепно разукрашенный цирк; три отряда всадников, одетых в разные цвета, верхом на неосёдланных лошадях делают сперва с необыкновенной быстротой несколько кругов, и затем уже начинается состязание; потом трое, прискакавшие раньше всех, оспаривают ещё один приз друг у друга и скачут в четвёртый раз. Стечение зрителей на эти празднества бывает громадное, эти игры особенно нравятся жителям Рима. Иногда благородные животные бегают и без всадников и, по-видимому, разделяют воодушевление своих хозяев.

Джиостра — бой быков и буйволов, в Риме представляет лишь жалкую пародию этих прославленных повсюду испанских боёв.

После конфетти и бега лошадей следует настоящая святочная шалость — муколети, которая состоит в том, что все держат маленькие огарки и стараются их друг у друга потушить и зажечь; шутки, ужимки и уловки, сопровождающие эту игру, видоизменяются до бесконечности и возбуждают весёлость, всегда простирающуюся до сумасбродства.

Гулянья в Колизее — увеселения вечерние, и тогда обыкновенно фейерверк освещает античное величие этих развалин.

Ночи, разделяющие последние дни карнавала, оканчиваются обыкновенно костюмированными балами. Ноемия попала и туда; согласно с планом синьоры, было необходимо, чтобы она показывалась всюду, где собиралось отборное, богатое общество. Для вечера она, по обычаю римских дам, переменила наряд, но каково было её удивление, когда, войдя в театр Альберта, где происходят эти ночные праздники, снова увидала обладателя красивого арабского костюма, который весь день сопровождал её. Он приблизился к ней со странно таинственным видом и произнёс:

— Не сердитесь, я наблюдаю за вами, потому что вы в опасности.

И он отошёл, но из-под маски не спускал взгляда с молодой девушки.

Вероятно, эта деятельная бдительность на этот раз смогла опять помешать низким замыслам, составленным против молодой еврейки. Ноемии при участии синьоры Нальди пришлось защищаться лишь от пошлых интриг, которые наполняли время, посвящённое развлечениям.

Молодой человек в изящном испанском костюме, вид, разговор и манеры которого доказывали высшую благовоспитанность, подошёл к Ноемии. Чтобы овладеть её вниманием, он завёл интимный разговор о ней самой, о её семействе и о её жизни в Мантуе и Риме, а о самых последних событиях он давал ей такие точные и многочисленные сведения, что Ноемия сперва даже испугалась.

Синьора Нальди, приметив это смущение, пожелала узнать причины, но молодой человек бросил на неё из-под маски такой проницательный взгляд, что было видно, как нижний край лица синьоры, не закрытый маской, покраснел и потом побледнел. Испанец произнёс лишь одно слово, и синьора Нальди, страшно смущённая, снова вошла в свою роль скромной дуэньи. Разговор, если только можно так назвать монолог незнакомца, на слова которого не следовало никакого ответа, продолжался.

Ноемия его боялась, она не могла понять, откуда этот человек знал всё, что касалось её жизни, её положения и её чувств. Нравственное страдание было так сильно, что она чуть не упала в обморок; молодой человек, любезный и предупредительный, понял, что время окончить эту пытку; он сделал вид, что уходит, но перед этим тихим, смущённым торжественным голосом произнёс:

— Поверьте, Ноемия, я вас люблю больше жизни! Я мог бы заслужить и вашу любовь и пожертвовал бы всем для этого. Один неосторожный проступок меня погубил; я искуплю его ценою своего несчастья. Я хотел проникнуть в самые сокровенные чувства ваши, и это мне удалось, но то, что я знаю, для других знать было очень выгодно и важно. Любовь моя принесёт вам лишь опасность и несчастье. Я ухожу. Прощайте, Ноемия, я сожалею только о том, что оставляю вас среди кровожадных и неумолимых врагов.

Слишком удивлённая, чтобы найти какой-нибудь ответ, Ноемия не успела ещё совсем прийти в себя, как испанец был уже далеко и пропал в толпе масок.

Она терялась в догадках, кто этот человек, так хорошо знакомый со всеми мельчайшими подробностями её жизни; тяжёлое предчувствие сжало её сердце.

Итак, думала она, я не могу ступить и шага без того, чтобы туман вокруг меня всё больше и больше не сгущался. Мне поминутно говорят об опасностях, которых я не вижу. А между тем я до сих пор встречаю лишь ласку, нежность и дружбу.

Мой отец, семейство Бен-Саула, отец Сальви, Жюль, синьора окружили меня ласкою и привязанностью, и этот неизвестный покровитель, этот ангел-хранитель, очевидно, посланный мне Божьим Провидением, — это уж не враги, от них я, кроме преданности, ничего не видала.

Ноемия старалась обмануть себя, но не могла возвратить спокойствия, которое, казалось, он неё бежало.

Ничто, кроме неясных намёков, не подтверждало повторявшихся предостережений о близкой опасности, но она понимала, однако, что ей грозит что-то пагубное. Несколько раз девушка замечала скрытый гнев в глазах синьоры, и ей казалось тогда, что эта женщина глубоко ненавидит её.

Эти мысли гнали молодую еврейку от весёлой толпы, шумевшей вокруг неё. Ноемия не принимала более никакого участия в бальных удовольствиях.

Эта внезапная печаль не ускользнула от внимания наблюдательной синьоры, и она употребляла тщетные усилия, чтобы рассеять её, но ничто не могло вывести Ноемию из её оцепенения. Синьора надеялась, что, может быть, весёлый ужин переменит это настроение, и повела Ноемию в столовую, как вдруг в одном из концов залы произошло какое-то смятение. Там только что арестовали маску в костюме разбойника; это был один из знаменитейших бандитов римских окрестностей. Желая тоже повеселиться на масленице, он держал пари, что явится на бал в театр Альберти и протанцует всю ночь, не будучи узнанным. Один из его товарищей, видя, что он выигрывает, выдал его полиции. Во время смятения, при этом происшедшего, Ноемия заметила, что её окружили какие-то личности, говорившие шёпотом, но вдруг маска, закутанная в широкий коричневый плащ, с силой схватила её под руку и вывела из этого круга; нежное пожатие вскоре успокоило её; затем её проводили к столу, уставленному яствами, где она уселась возле синьоры, мрачная и молчаливая, отказываясь от всякого угощения.

Сначала толковали об истории с разбойником; молодой аббат в костюме Фигаро, весь вечер смешивший общество, сообщил, что бандит будет завтра повешен.

Эта новость была встречена взрывами хохота; каждый старался что-нибудь сострить на счёт бедняги, который запляшет завтра в шести футах от мостовой, дамы тоже присоединились к этим милым шуткам, и ужин кончился среди утончённых излишеств римской кухни.

Несмотря на всю свою силу воли, Ноемия не могла преодолеть овладевшей её грусти; она находилась в таком унынии, которое манило её к одиночеству; погруженная в свои мысли, она размышляла о последних событиях своей жизни.

Страстное стремление к свободе и самостоятельности заставило её покинуть семью и броситься без поддержки и руководителя в незнакомый ей свет. Она не могла устоять против любопытства, против овладевшего ею желания узнать всё своим собственным опытом.

Что ж оставалось ей делать теперь, беззащитной, преданной среди этого светского вихря в руки коварной женщины.

Как избегнет она подставляемых ей на каждом шагу козней и засад, о которых она беспрестанно получала, однако, лишь тёмные намёки?

Скоро она оправилась от этого грустного раздумья и подняла высоко голову, сияя лучезарной улыбкой, во взорах блистали восторг и надежда — они, казалось, проникали в будущее, и вся она дышала твёрдостью и решимостью.

Казалось, девушка прислушивалась к внутреннему голосу, слова которого успокаивали её, в ней вдруг появились сила и энергия, отразившиеся в её кротких, спокойных чертах.

Это происходило оттого, что Ноемия, подобно всем евреям, была фаталисткой, она была твёрдо убеждена, что Провидение когда-нибудь вмешается в судьбы еврейского народа. Дочь Бен-Иакова с раннего детства знала тайные надежды отца на лучшую будущность для своего народа, рассеянного по всему свету, но не разъединённого; она смотрела на старика как на орудие этого восстановления и твёрдо верила, что и сама может послужить общему делу. Таинственный голос понуждал её идти вперёд; считая себя под высшим покровительством неба, она не боялась никаких опасностей и в чистоте сердца полагала, что, узнав искушения, она ещё лучше сумеет устоять против них. Ноемия хотела изучить основательно все слои римского общества; она хотела хорошенько познакомиться с врагом, с которым намеревалась бороться.

Все эти внутренние движения были чрезвычайно быстры у молодей еврейки, она черпала в них какую-то странную энергию, но даже в моменты, когда просыпалась в ней эта нравственная мощь, она не могла вполне освободиться от некоторой слабости. В этом хотя молодом, но уже закалённом сердце была своя слабая струна: в нём жила таинственная любовь, налагавшая на всё поведение Ноемии печать нежной нерешительности, и она чувствовала, что готова всем пожертвовать сладкой мечте, занимавшей её мысли и желания.

Не зная достоверно, что происходило с Ноемией, синьора Нальди всё-таки понимала, что тут было нечто особенное. Встревоженная этим, она боялась, чтобы не разрушились её планы, как вдруг, к немалому удовольствию своему, поняла, что Ноемия вернулась к ней с прежним послушанием.

Даже прежняя донна Олимпия, несмотря на всю свою нравственную испорченность, не могла не привязаться к Ноемии; она была с ней ласкова, не выказала своих опасений и сказала, что опять готовится к новым удовольствиям.

Ноемия приняла это известие со спокойствием, похожим на покорность.

Синьора направилась с молодой девушкой, которую она знакомила с римскими нравами, к театрам, где обыкновенно собирается всё лучшее общество Рима. В Риме на триста тысяч жителей — восемь театров. Театр Valle, где дают оперы — буфф и комедии; Argentina, где представляют оперы и балет; зала Alberti, посвящённая маскарадам; Tordinone, где ломаются неаполитанские клоуны; Capranica, где можно найти и оперу, и трагедию, и драму, и водевиль; Расе — народный театр больших марионеток; Graneri — маленьких марионеток и, наконец, бессмертные Burattini, любимцы Рима.

В этих театрах, как и во всех городах Италии, ложи имеют своих владельцев, у которых высшее общество нанимает их.

Это просто гостиные, где посещают друг друга, пьют прохладительные напитки и говорят больше, чем слушают.

Толпа настоящих зрителей помещается в партере.

Оттуда-то, в особенности в народных театрах, и раздаются возгласы зрителей. Драма идёт среди беспрестанных восклицаний:

— Traditore! — Sia ammazzato il cellerato! — Poverina! — Quanto e cara — Fa corapassione! — Dio, ajutatela!

— Изменник! — Убейте этого негодяя! — Бедняжка! — Как она мила! — Она возбуждает жалость! — Боже, помоги ей!

Эти комментарии общественной чувствительности повторяются в Риме на каждом представлении.

Те же страстные порывистые демонстрации, те же странные заявления бессмысленного восторга мы встречаем и в церквах.

Теперь нам ещё не время останавливаться подробно на чванных религиозных церемониях, с такою гордостью выставляемых Римом; позднее мы ближе рассмотрим их; мы укажем обман, скрытый под их великолепием, и проведём параллель между ними и настоящей христианской религией.

Сегодня последуем за толпой в церковь. В Риме церковные службы (li funzioni della chiesa) посещаются так же охотно, как театральные представления (il serate del tеatrо). Римское население делит свои привязанности между театром и церковью. Итальянцы больше всего любят музыку и пение, и им-то и нужно приписать проявления страстного ханжества, столь далёкого от настоящей набожности; ловкое римское духовенство во все времена умело пользоваться этой страстью к зрелищам и подчинять себе тех, кого они очаровывали.

В Риме бесчисленное множество святых мест и празднеств в их честь, и если б народ не был предан пошлому бездействию, он мог бы сказать, как чеботарь Лафонтена:

нас разоряют праздниками, но он и не думает жаловаться, а, напротив, жаждет всякого религиозного празднества.

Церкви, и без того чрезвычайно красивые и богатые, в эти дни обиваются малиновым бархатом, вышитым золотом и скроенным так, чтобы не скрывать красот здания. Алтарь и кропильницы блестят золотом и серебром; хоры соперничают в совершенстве музыки и пения. В церковь входят при звуках труб и барабанном бое, напоминающих шум фокусников, приманивающих публику; кроме того, каждая церковь выставляет герб своего кардинала со словами: Indulgenze plenarie.

Нередко при входе в церковь ливрейные лакеи подают букеты дамам, кардиналам и другим значительным лицам. Иногда эти праздники даются богатыми покровителями церкви; часто их устраивают в честь дамы, за которой ухаживают.

Во всех проявлениях набожности у этого народа кроется чувственность; поскоблите хорошенько молитву, которая, по-видимому, возносится к небу, и вы наверное найдёте интерес, возвращающий её к земле.

В прежнее время небрежность к религии доходила до того, что под сводами церкви ели мороженое, пили шоколад и прохладительные напитки; эти обычаи встречаются ещё и теперь в некоторых монастырях.

Приближаясь к месту, где происходит funzione, наталкиваешься часто на разные зрелища: то детские комедии, то странствующие уличные музыканты, то, наконец, burattini, эти марионетки, встречающиеся в Риме на каждом шагу.

Если служба совершается вечером, иллюминируется фасад церкви и сжигается фейерверк.

Чтобы почтить празднуемого святого, купцы выставляют наружу всё, что у них есть лучшего и драгоценнейшего; некоторые, желая выказать свою набожность, строят на окнах нечто вроде алтаря и ставят на него образ виновника торжества, окружённого всеми принадлежностями их профессии. Святым воздают ещё и другие почести: на некоторых праздниках пускают даже воздушные шары с изображением святого и важнейших происшествий в его жизни.

Ноемия увидела, что карету синьоры Нальди задержала толпа, остановившаяся перед лавкой колбасника, поместившего образ Святого Антония Падуанского в нишу из сосисок, окороков и колбас; и народ, в восторге от этого зрелища, рукоплескал ему от души.

Жест возмущения вырвался у какого-то молодого человека, стоявшего так близко около кареты, что Ноемия не могла не заметить этого; но выразивший это негодование быстрым движением закрыл своё лицо, и этот случай, сам по себе такой ничтожный, снова нагнал на молодую девушку её страшные мечты, мучительное сомнение и тоску.

Число экипажей близ главных церквей не уступает блестящим прогулкам в Корсо.

Дамы бывают все разряжены, а кавалеры, в особенности молодые аббаты, усердно за ними ухаживают; эта светская обстановка больше всего проявляется на Страстной неделе. В это же время воздвигаются театры, где даются религиозные представления, идущие наряду с funzione.

На этих представлениях иногда представляют фигуры в натуральную величину, великолепно одетые, но часто прибегают и к ужасной действительности. Показывают окровавленный топор палача, адский огонь, уготованный грешникам; архангел, висящий на верёвках, издаёт трубный глас, и настоящие трубы, взятые накануне из госпиталя Святого Духа, изображают воскресение Христово.

Богородицу чтут чрезвычайно, рассчитывая более всего на её милости, и в честь неё устраивается тоже много празднеств.

Святые иезуитов, которые сумели составить им добрую репутацию, тоже в большой чести.

В Риме одиннадцать иезуитских церквей, между которыми особенно отличаются великолепием церкви Иисуса, римской коллегии и дома послушников. В одной церкви Иисуса серебра более 12 500 пудов. Для того чтобы привлечь молельщиков, иезуиты устроили в ней эффектную фантастическую перспективу. Святые дары ставятся в отдалении, а за ними устраивают транспарант, представляющий сцены из Ветхого или Нового завета. Каждые два года эта выставка возобновляется, и не останавливаются ни перед какими издержками для соперничества с церковью Святого Лаврентия.

Мудрено ли, что римский народ, привлекаемый этими зрелищами, столь похожими на театральные представления, смешивает часто мирское со священным.

Рассматривая в подробностях устройство римских церквей, вас поражает блеск и роскошь гробниц святых, в особенности любимцев народного суеверия. Они освещаются таким множеством серебряных лампад, что святые дары, возле которых горят одна или две лампады, остаются в совершенном мраке, почти незаметными. В соборе Святого Петра у гробницы апостолов, находящейся под главным алтарём среди церкви, горят денно и нощно двести лампад. Этот блестящий свет привлекает толпу, она так велика, что трудно бывает пробраться к этому месту, и нет времени остановиться близ святых даров, поставленных хотя и в роскошной дарохранительнице, но в самом смиренном местечке, направо от часовни, где теплятся всего три лампады. Тайна этого предпочтения, противоречащего католическим догматам, кроется в самой низкой алчности.

В материальном отношении святые выгоднее для духовенства, чем Бог, потому что к нему священники не дерзают обращаться с пошлыми мольбами о личных интересах, подобно тому, как обращаются к святым.

По католическим легендам, все эти друзья Бога, как их называет церковь, покровительствуют каждый особой отрасли, подобно прежним языческим богам. Традиции, которые римская церковь поддерживает ради постыдного торга.

Рим ставит эти религиозные выставки в число удовольствий; в иностранцах же они возбуждают чувство самое противоположное тому, которое должны были бы возбуждать. Виноваты в этом те, которые, обращаясь с религией легкомысленно и без уважения, этим унизили её. Часто случается, что Рим обращается презрительно с тем, что сам выставляет для нашего почитания.

Поведение прихожан внутри церкви вполне соответствует их нравственному настроению.

Женщины, о которых свет заботится больше всего, благородная молодёжь, кокетливые аббаты и блестящие офицеры являются с шумом и блеском и всеми силами стараются обратить на себя внимание. Перед ними слуги несут мягкие подушки и богатые молитвенники с гербами, и эта наглая роскошь резко входит в убежище христианского смирения, где, может быть, сейчас раздастся божественная проповедь евангельского равенства и братства.

На самых возвышенных местах помещаются женщины, отличающиеся богатством, знатностью, красотой, а иногда и приключениями; здесь часто происходят споры о местах: все хотят быть в первом ряду, чтобы привлекать к себе всеобщее внимание; тут звучное контральто, свойственное итальянкам, часто произносит грубую брань, приличную разве на рынке или в других публичных местах. Эти грубые привычки римского общества нигде не выказываются так резко, как в этих местах, где всего более приличествует сдержанность; правда и то, что даже высшие сановники и не думают останавливать этих скандалов, а скорее поощряют их своим смехом.

Но это равнодушие иногда нарушается; слышатся восклицания, припевы, бессвязные слова, раздающиеся среди шёпота частных разговоров. Это ропот ханжей, волнение нервных женщин, восторг юродивых, мольба больных, из трепещущей груди которых вылетают обеты. Это всё — выражение пылкого фанатизма простонародья.

Здесь слышатся те же страстные возгласы, которые накануне раздавались в театре.

И здесь, и там одинаковое стремление к шумным демонстрациям, то же беспокойное лицемерие, то же чванство. Алчность руководит этими выходками, имеющими целью возбудить сострадание и вымолить подаяние у присутствующих. Funzione подвергается такой же подробной и строгой критике, как и любая театральная пьеса.

Здесь толкуют о красноречии священника, как там — о достоинствах певца или примадонны.

При начале церемонии, как и в театре, первое время проходит в шумных изъявлениях восторга и благодарности. При этом особенно неистовствуют женщины: они громко называют прелатов, указывая на них пальцами. Ниже этих лучших мест такое же оживление; там лорнируют женщин, передавая друг другу свои приключения и сплетни будуаров и гостиных.

Среди этого шума священник приближается к алтарю, и хор певчих начинает церковную службу. Женщины продолжают своё, не обращая на это никакого внимания; они кокетничают вызывающими взглядами с прелатами, офицерами и с завитыми и раздушенными аббатами, смахивающими своими ухватками на пажей. В церквах во время божественной службы происходят самые скандальные поступки; в эти торжественные минуты с помощью взгляда, знака или пожатия завязываются любовные приключения и интриги римского общества. Из уважения к скромности и к приличию, мы умалчиваем в нашем рассказе о многом, о чём вопиют и взывают сами факты. Что же касается до толпы, наполняющей всё внутреннее помещение здания, она волнуется, болтает, прогуливается, рассматривает всё то с любопытством, то с беспечностью; она держит себя смело, свободно, непринуждённо, далеко не так, как следовало бы держать себя в церкви.

Везде слышится весёлая, ветреная болтовня, исполненная этой чисто итальянской, беспечной непринуждённости, можно подумать, что находишься в аллее сада Пинчио, в ресторане на Корсо, в театральном фойе, на балу или рауте во дворце, но ничто не напоминает об истинной святости места.

При начале божественной литургии, во время предложения даров, всё смолкло. Все склонили головы, опустились на колени, и над этой покорной толпой раздалась мелодия О salutaris hostia.

Под влиянием внутреннего побуждения Ноемия осталась стоять; она гордо выпрямилась над этими склонёнными головами подобно дереву, устоявшему против бури. Быстрым взглядом она окинула внутренность храма. Ещё один человек стоял, подобно ей; их взоры встретились, и они узнали друг друга.

Ноемия увидала, наконец, своего спасителя в саду Пинчио. В глазах Паоло выразилась вся его любовь.

Этот взгляд соединил их неразрывными узами; и несмотря на различие верований, Ноемия почувствовала, что есть что-то священное в этом союзе сердец в присутствии алтаря и бескровной жертвы.