Тайны Римского двора

ГЛАВА V УТРО РИМСКОГО ДЕНДИ

Оставив дядю, Стефан, чрезвычайно взволнованный, бродил по Риму, сам не зная, чего ищет; все его любимые удовольствия и развлечения казались ему теперь пошлыми и бесцветными. Но, однако, это не была скука, напротив, ум и воображение его были чрезвычайно возбуждены, кровь кипела, голова горела, как в огне, а сердце билось так сильно, что, казалось, хотело вырваться из груди. Его красивая английская лошадь, предмет восхищения всего Корсо, которой он ещё вчера так гордился, любовница, которую он обожал накануне, и игра, за которой он проводил целые ночи, не нравились ему более. Мысль о бесконечных кутежах, в которых прежде он так охотно участвовал, теперь раздражала его; воспоминание о том, что произошло в саду Пинчио, назойливо стояло у него в голове и унижало его, гордившегося прежде тем, что перешёл все границы оргии. Он перебывал во всех ресторанах: в греческом ресторане разговор казался ему слишком скучен; ресторан дворца Рюсполи был для него слишком шумным; театр марионеток и шутки Полишинеля и Кассандрино, которые, бывало, он так любил, теперь утомляли его. Шум на улицах был для него невыносим, чтоб избежать его, он вошёл в церковь, но не мог молиться; и, кроме нескольких головок мадонн, которые ласкали его мечты, он не заметил ни одного из чудных произведений искусства, наполнявших храм.

При наступлении вечера, когда в городе зажглись огни, Стефан попробовал опомниться. Он обе́гал все театры, побывал в двадцати ложах и в двадцати гостиных; знакомые, видя его таким расстроенным, не могли понять причин его волнения, а он не мог себе объяснить удивления, выражавшегося на всех лицах; он скрылся от общества, которое, по его мнению, всё было глупо и зло. И снова начал он с ожесточением рыскать по улицам и, обегав лучшие части Рима, остановился лишь у ворот жидовского квартала, которые в это время запирались; раздражённый Стефан торопливо вернулся домой и лёг, не сказав ни слова прислуге, встревоженной мрачным видом молодого барина, обыкновенно возвращавшегося весёлым и добродушным.

Стефан провёл бессонную ночь; единственная мысль, не дававшая ему покоя, мысль о Ноемии, мешала ему спать; поутру, чуть рассвело, раздался его нетерпеливый звонок, по которому прислуга сейчас же поняла, что вчерашнее дурное расположение духа ещё не миновало.

Вошедший лакей приподнял занавеси на окнах спальни и подал ему на серебряном, резной работы блюде газеты и письма. Стефан бросил их в ноги кровати, даже не распечатав, хотя записочки были грациозно и кокетливо сложены и издавали такой тонкий аромат, что так и хотелось узнать, соответствует ли их содержание внешнему виду.

Римские денди подражают парижским львам в нравах, манерах и образе жизни, но жилище их совсем не походит на модные квартиры истых фэшенеблей: спальня, где находился теперь Стефан, составляла почти одна всё его помещение. В своём отеле он занимал только одну эту комнату, а остальные отдавал прислуге. Она была очень высока и обширна, стены были выложены сиенским мрамором самого нежного цвета, четыре огромные мраморные с тёмно-пунцовыми жилками колонны на бронзовых пьедесталах поддерживали потолок, покрытый цветами, птицами и этрусскими лепными барельефами; мозаиковый пол с изображением падения Фаэтона; мрачное большое распятие, подарок монсеньора Памфилио; страстная вакханка, весёлая статуя Кановы; старинная кровать без занавесок и несколько стульев, формой напоминающих кафедры, составляли единственную меблировку этой комнаты, а на высоких окнах висели длинные тяжёлые пунцовые занавеси.

Стефан быстро проглотил чашку горячего шоколада, затем, скинув белый шерстяной халат, заботливо принялся за свой туалет, и тогда только лакей узнал в нём своего прежнего господина.

Он уже собирался выйти, когда слуга с прежними церемониями подал ему какую-то медаль. Взглянув на неё, Стефан приказал немедленно впустить человека, принёсшего эту вещь; он снял перчатки, сел и не велел принимать никого более.

Вошедший человек выглядел очень грозно; завёрнутый в широкий плащ, он производил впечатление мрачное и зловещее, а когда сбросил с себя этот плащ, то оказался одетым в костюм, который хотя и должен был принадлежать тибрскому лодочнику, но сильно смахивал на разбойничий наряд из окрестностей Рима. Лицо и фигура этого господина вполне соответствовали его внешнему виду.

— Ну, Карло! — сказал ему Стефан, — отличились мы с тобой вчера, нечего сказать!

— Чёрт возьми! Извините меня, ваша светлость, но если б я знал сегодняшнее расположение духа вашего превосходительства, то отложил бы мой рассказ до завтра. Отправляясь в жидовский квартал по поручению, о котором не стоит говорить вашему превосходительству, я случайно увидал эту молодую особу и сейчас же подумал о вашей светлости...

Стефан сделал нетерпеливый жест.

— Простите, ваше превосходительство, я думал... но довольно! Возвращаясь из Понтемолля, я шёл через Пинчио; первое, что бросилось мне в глаза, была эта молодая девушка, затем вы, и мне показалось совершенно естественным соединить вас с нею. Это не удалось. Уж не обидел ли вас кто-нибудь по этому поводу. Вы знаете, монсеньор, что я жду ваших приказаний.

И он вытащил из-за пояса рукоятку длинного ножа.

— Не в том дело, — остановил его Стефан, — но ты получишь десять секинов, если до завтра разузнаешь, кто она такая: её имя, лета и фамилию. Прощай, убирайся!

Карло вышел, не оборачиваясь и не смея поклониться тому, кто его так грубо выпроводил.

Стефан не без брезгливости пользовался услугами Карло; этот человек слыл в Риме за сабинского разбойника, который, выдав папской полиции своих товарищей, получал пенсию от правительства.

Подобные пенсионеры не редкость в Риме; они живут спокойно, им платят аккуратно, и разве только сила привычки заставит их вернуться к старым грехам. Карло был мастер на всевозможные пакости. Он родился в городке Монтерози, недалеко от Рима, окрестности которого переполнены разбойниками, и были основания думать, что они появляются вовсе не издалека. Как и все ему подобные, он открыто предлагал свои услуги каждому сластолюбцу и интригану, не разбирая ни возраста, ни сословия. В свободное время Карло занимался шпионством, подмётными письмами, засадами, убийствами, вендеттой (итальянская месть) и мелким разбоем. В нём соединялся старинный брави с современным разбойником; он напоминал негодяев, которые в те времена, когда улицы Рима ещё не освещались, кричали доверчивому прохожему: Volta il lume[4], затем убивали его сзади ударом cotellata — длинного ножа.

Отделавшись от неприятного гостя, Стефан снова погрузился в свои мечты.

Племянник монсеньора Памфилио был стройным молодым человеком приятной наружности. В нём таились задатки всех лучших качеств, отражавшихся в его внешности, но воспитание совершенно развратило его.

Детство Стефан провёл возле матери, ветреной женщины, которая с ранних пор ознакомила его с беспорядочной жизнью; двенадцати лет он поступил в Иезуитскую коллегию в Витербе. В Риме этот город называют городом красавиц. Иезуиты чрезвычайно ловкие воспитатели; Стефан, несмотря на свою родню и связи с духовенством, казался им гораздо более предназначенным свету, нежели церкви, они мало занимались его образованием, но зато развили все дурные наклонности и даже пороки, потакая его лености и вкусам; это делалось для того, чтоб впоследствии он был предан своим учителям, всегда заботившимся лишь о том, чтобы доставить ему побольше удовольствий и развлечений. Относительно религиозных принципов со Стефаном случилось то же, что и с Вольтером, превратившимся из ученика иезуитов в отъявленного атеиста. Во Франции иезуиты создали XVIII век, философия которого осудила их на изгнание.

По выходе из коллегии Стефан поселился во дворце дяди, а после смерти матери переехал в один из многочисленных палаццо, принадлежавших монсеньору в Риме. Поощряемый примером роскошной жизни Памфилио, Стефан в каких-нибудь два года прокутил огромное состояние, доставшееся ему в наследство. Сначала прелат не особенно сердился на эту расточительность, так как общественное мнение приписывало её его щедрости. Племянник составил себе блестящую репутацию, льстившую самолюбию дяди, которому приятно было слышать, как его называли образцом роскоши и ставили во главе римских фэшенеблей.

Понятно, что при таких условиях Стефан имел большой успех у женщин, искавших любовных приключений; каждая из них старалась завлечь молодого человека, бывшего в моде; он сделался героем будуаров. Он совершенно предался лёгким победам, достававшимся ему без труда, но среди увлечений и порывов чувственности он не нашёл любви, и часто случалось ему бросать предмет мимолётной фантазии для сладострастных куртизанок, развлекавших его в его пресыщении.

Монсеньор надеялся, что один из таких моментов утомления и скуки пригодится ему для приведения своих планов в исполнение. Правда, Стефан не держал слишком многочисленной прислуги, но он тратил так много на удовлетворение своих капризов и пороков, что Памфилио весьма справедливо рассуждал, что пора его племяннику обратиться в лоно Церкви за средствами для поддержания своей расточительности.

Позднее мы расскажем, каким образом монсеньор Памфилио вошёл в сношения с лицами, близкими святому отцу, d’aderenza papalina, как говорят в Риме, и почему мог он надеяться на сильную протекцию их не для себя, а для своего племянника, с матерью которого папа был прежде знаком.

Не желая того, Стефан разрушил все эти планы; случилось это потому, что думал он только о трёх вещах: о своей любви, о своём страхе, что молодая еврейка не полюбит его, и об опасности, которой она подвергнется, если Памфилио узнает, кто разрушил его самые заветные мечты.