Тайны Римского двора

Рим...

Батюшка!

Да благословит вас Бог Авраама, Исаака и Иакова!

Я поняла ваши намерения и считаю своим долгом повиноваться вашей воле. Ещё прежде чем Бен-Саул сообщил мне ваши приказания, Бог подсказал мне их; я предчувствовала, что вы потребуете этого от меня, и со дня вашего отъезда приготовилась верно служить вам. Вы также знаете, что мудрые советы ваши утвердили меня в божественных правилах и вере отцов наших. Жизнь моя принадлежит не мне, а Богу и вам, подобно сыну, последовавшему за отцом на гору; располагайте же этим существованием, которое вы мне даровали.

Я пишу вам по совету Бен-Саула; он просмотрел мои заметки, которые я собирала, собственно, для себя, и нашёл их достойными для сообщения вам. Мне этого никогда и в голову не приходило, но я повинуюсь Бен-Саулу, как бы повиновалась вам.

Ежедневно вечером после священных омовений, прежде нежели обращаться душой ко Всевышнему, мне хотелось очиститься мысленно, как я уже очистилась телесно. Вооружась знанием людей и вещей, я просматривала мои воспоминания о времени, проведённом среди врагов нашей веры. Когда Бен-Саул сообщил мне ваши намерения, я чрезвычайно обрадовалась, что моё послушание предупредило ваши желания.

Из этих ежедневных заметок я выбрала то, что мне показалось более полезным для вас; прочтите, батюшка, снисходительно то, что я писала не с гордостью и тщеславием, а с набожным и дочерним смирением.

А теперь да прострёт над вами Бог Моисея свои длани, дарует вам победу и вспомнит о народе, когда-то избранном им.

1. Рукопись Ноемии[7]

При въезде в Рим меня волновали мысли о его бывшем величии, и я думала встретить его в жителях потомков гордых римлян, некогда победивших Иудею. Но эта иллюзия скоро рассеялась.

Когда же я выразила по этому поводу грустное удивление, мне дали понять, что время стёрло даже их следы и что теперь существуют только итальянцы Рима. Я не могу выразить, насколько это общеупотребительное, как я узнала после, выражение помогло мне в моих исследованиях, указав точку, на которой должны были сосредоточиться мои наблюдения. В знак благодарности я озаглавила этим именем первую часть моей рукописи.

Итальянцы в Риме те же, как и в Венеции, как и в других городах Италии, но здесь они показались мне менее мстительными, менее склонными к убийству, нежели их соотечественники в других провинциях. Меня чрезвычайно поразили постоянные кривляния римского населения, нигде я не встречала ничего подобного. Религиозные церемонии встречаются там на каждом шагу, и по многим признакам я заметила, что обман и бесстыдное распутство примешиваются к этим торжествам. Затем меня удивили беспечность и бездействие этого народа; большинство из них не знают, что значит заниматься чем-нибудь полезным. Они встают на рассвете и прогуливаются до солнечного восхода, потом опять ложатся в постель; после обеда они спят, пока не спадёт жара. Вечер они проводят в прогулке и ужинают до поздней ночи.

Нет города, где бы, как в Риме, по случаю постоянного стечения иностранцев было столько различных новостей. Эти слухи занимают свободное время любопытной, болтливой толпы.

Подъезжая к Риму, я увидала в окрестностях величественные дворцы, богатые виллы и великолепные жилища; эти благородные, изящные строения возвышались среди обширных садов, и те из них, которые я посетила, отличались редкой красотой. Эти здания, свидетельствовавшие о прошлом величии, о бывшей силе, казалось, презирали настоящую безжизненность.

Для меня это был первый признак падения, всю глубину которого я теперь лишь точно измерила. Рим — город контрастов; я видела в Корсо процессии кающихся, мешавшихся с маскарадной толпой; бывали папы, желавшие запретить всякое удовольствие, другие же, напротив, даровали слишком короткому карнавалу буллы о его продлении. Св. Амвросий Благочестивый, архиепископ Милана, подарил своей столице карнавалон, в силу которого первые три дня Великого поста уступались веселию и разгулу масленицы.

Мне многие хвалили музеи в палаццо и виллах в окрестностях Рима, но я нашла в этих коллекциях лишь перепутанное обилие материалов, доказывающее скорее тщеславие, нежели вкус. Римский народ не наследовал ничего, что было в крови его предков; когда после пребывания во Франции папство вернулось в Ватикан, — многочисленная толпа европейцев всех наций нахлынула в Святой город, и под наплывом этой массы иностранцев выдохлась римская национальность, так что в Риме иностранцы составляют большинство, а туземцы являются лишь в виде исключения.

Эти римские итальянцы выказывают энергию только в своих суеверных или набожных порывах. Оставаясь холодными при серьёзном, благородном предприятии, они способны волноваться только из-за чувственных наслаждений. Чтобы хорошенько понять эти порочные склонности, надо проследить их в народе, как это сделала я: тогда станут очевидны низкие инстинкты, заглушающие своею пошлостью всё благородное в натуре итальянца.

В Тестаччио или в затибрских остериях итальянец, предавшийся пьянству, игре и пляске, забывает всё, — самое святое чувство он готов променять вечером на хорошенькую, грациозную любовницу.

Когда в вилле Памфилио начинаются осенние празднества на лугах и в лесах, когда в вилле Боргезе открывается ряд восхитительных гуляний, в каждой личности многочисленной толпы, наводняющей эти местности в экипажах и пешком, во всех классах народа проглядывают гордость, высокомерие и наглость, черты, свойственные характеру римских итальянцев.

В вилле Боргезе в сентябрьские и октябрьские вечера танцуют il saltarello, который был всегда в моде и, как кажется, перешёл по преданиям из Этрурии и Кампании. И saltarello малопохож на танец и состоит из мерных движений; его пляшут при звуках тамбурина.

В кругу многочисленных зрителей становятся две пары танцующих, они скачут и качаются, не соблюдая никаких особенных правил или фигур, они то приближаются, то удаляются, выгибая стан, грациозные движения которого напоминают отчасти испанский фанданго. Потом, вдруг выпрямившись, они начинают кружиться вокруг друг друга с неимоверной быстротой, пока движение это не сделается конвульсивным. Затем танцовщица внезапно останавливается неподвижно на левой ноге, вытянув правую ногу и руку, так чтобы кисть руки приходилась ниже локтя, обращённого к танцору. Эту позу я встречала часто в старинной живописи и на этрусских вазах.

Il saltarello не составляет исключительной принадлежности молодости; женщины зрелого возраста часто принимают участие в этом любимом национальном танце римских итальянцев.

Оттуда всего один шаг до Burattini, где римский итальянец предстаёт во всей глубине своего падения. Вырожденный потомок древней расы, жаждавшей кровавых зрелищ и боя гладиаторов, он не ищет более этих ужасных ощущений, он стремится к шуткам Патринелла и Кассандрино: большего не выдерживают его изнеженные нервы; он просто большой ребёнок, которого надо забавлять.

В нижнем этаже дворца Фиано собирается толпа любителей этих представлений марионеток; впрочем, довольно забавные пьесы, даваемые на этом миниатюрном театре, напоминают комедии греческого автора, которого мой учёный наставник, отец Сальви, называет Аристофаном. В них содержатся насмешки над горожанами, мелким дворянством, над коварством сельских жителей, прикрывающихся кажущимся добродушием. Кассандрино, главное действующее лицо, есть тип римского итальянца; то, сходя с ума по музыке, он требует, чтобы восхищались его талантом, менее чем посредственным, и его фальшивым голосом; то, разбогатевший горожанин, он чванится своею важностью, обладая вместо ума небольшою дозою хитрости; когда же дело касается его личных интересов, его тем не менее надувают родственники и любовницы. Если он женится на какой-нибудь хорошенькой поселянке или гризетке, приглянувшейся ему на старости лет, его осаждают бесконечными домашними расходами.

Burattini дают каждый вечер несколько представлений, которые охотно посещаются; они остроумны, часто шутят очень удачно и .выражаются простонародным говором с его пословицами и поговорками, за что посетители им очень признательны. Итальянцы очень усовершенствовали механизм этих марионеток, которые у них лучше, чем где-либо. Откровенная, ироническая болтовня Burattini бывает, однако, вынуждена остановиться и замолчать перед Двором и Церковью. Паскен и Марфорио, эти два древних представителя римской сатиры, были осуждены на молчание. Небольшая треугольная площадь позади дворца Браски, носящая название площади Паскена, украшена старинной статуей, от которой сохранились лишь обломки, свидетельствующие о совершенстве работы; она получила название Паскена, по имени соседнего портного, забавлявшего когда-то всех своими остроумными шутками. Окрестные жители превратили статую в оракул, высказывающий сатиры на общество. Марфорио, живший в Капитолии, задавал вопросы, на которые Паскен отвечал. Возникал саркастический спор, в котором безжалостно отделывались и папа с родственниками, и фавориты, и фаворитки. Того, что терпело много столетий, испугался девятнадцатый век. Римский итальянец говорит, что, с тех пор как Паскену и Марфорио запретили говорить, они умолкли, но тем не менее не перестали думать.

В жизни римлян нет ничего серьёзного; факт этот я могу подтвердить моими наблюдениями во время Великого поста. Они вовсе не постятся, напротив, кажется, они ещё лучше едят в это время; никто не воздерживается от запрещённых блюд; посте обеда они отправляются в церковь, присутствуют при службах и проповедях, и эти самые люди, которые только что нарушили закон, бьют себя кулаками в грудь с возгласами: «Misericordia! Misericordia!»

Обжорство преобладает над всеми свойствами римского итальянца; духовенство в особенности отличается гастрономическими ухищрениями. Существуют рестораны, в которых для молодых аббатов держат особые тонкие, сочные бисквиты. Рестораны утром представляют в Риме то же, что театры вечером. Самый красивый и наиболее посещаемый из них — ресторан во дворце Рюсполи, фасад которого, вышиной в восемь метров, выходит на Корсо. Целый день здесь теснится толпа, приходящая съесть мороженого, выпить шербету, лимонаду или холодных ликёров с сухим пирожным, называемым обыкновенно в Италии roba dolcе; я заметила, что священники и женщины чаще других принимаются за это полдничание, непрерывно продолжающееся.

Впрочем, кроме этой движущейся массы, существует местное население, которое вдали от шума имеет свои определённые места у окошек.

Разговор обыкновенно касается древностей, рассматриваются их подлинность и качества; часто очень дельно рассуждают о литературе и науках.

В римском обществе постоянно приходится удивляться массе противоречий, встречаемых на каждом шагу. Наука идёт рядом с невежеством; великолепные способности итальянца, развитые образованием, заставляют ещё более сожалеть, что эти прекрасные качества ослабляются, притупляются, даже вовсе уничтожаются беспорядочным образом жизни. Иностранцы охотно слушают эти разговоры, в которых они черпают много полезных сведений. В ресторанах всегда можно встретить множество беллетристов и политиков; уверяют, что они рассуждают о правительстве и его действиях со смелостью, которую полиция никогда не умеряет. Рассказывают даже, что нигде свобода речи не распространена так, как в Риме, но я знаю, что из этих уверений немногому следует верить. Итальянцы в Риме ограничиваются тем, что толкуют о некоторых административных распоряжениях, не касаясь того, что они почтительно называют политической троицей: двора, правительства и Церкви.

Трудно себе представить, какой шум стоит в ресторане дворца Рюсполи; для того чтобы показать свою расторопность, служители громкими криками отвечают на призыв и горланят, докладывая, что заказанное готово.

В Риме во всех общественных местах аббаты заменяют офицеров, гуляя вместо них. В прибавление к общему шуму раздаётся треск посуды, бросаемой на длинный стол; глава дома не заботится особенно о костюме своих прислужников: смотря по сезону, они ходят или в белой куртке, или просто в рубашке; над выручкой висит образ Мадонны, перед которым постоянно теплится лампада.

Широкая дверь ведёт в сад, состоящий из огромных лимонных и лавро-розовых деревьев, — это убежище от летней жары; по вечерам здесь собираются завсегдатаи ресторана и при свете звёзд начинается причудливый итальянский разговор, фантазиями своими напоминающий арабские сказки. Я вошла в этот ресторан после спектакля и вряд ли сумею описать бурные сцены, которых я была свидетельницей. В это время две знаменитые певицы, которых я назову Жеоржиной и Фаустиной, оспаривали пальму первенства в общественном мнении.

Одна была из Мадридского театра, другая из театра Сан-Карло в Неаполе, и каждой из них явно покровительствовали посланники, испанский и неаполитанский. Об их таланте спорили с остервенением, и все римские дилетанты разделились на два лагеря: испанцев и итальянцев; каждая партия исчисляла с энтузиазмом, сколько раз их оглушительные рукоплескания с криками fora вызвали la sua diva. Другие, не менее восторженные в исчислении триумфов своего идола, говорили, с какой грацией она кланяется, как прижимает руку к сердцу и посылает воздушные поцелуи в ложи и в lа platea — партер. Актёры в Италии, и в особенности в Риме, имеют обыкновение выражать свою признательность: когда им аплодируют, они прерывают роль, кланяются и затем снова входят в положение изображаемого лица. В этой перестрелке вечерних толков не забыли также упомянуть о двойном дожде сонетов и букетов, летевших из лож на сцену. Затем отправились под окна обеих артисток исполнять им вокальные и инструментальные серенады. На другой день узнали, что каждая партия приобрела себе сторонников; одни кричали: viva Italia! Другие: viva Spagna! Эти восклицания раздавались во всех кварталах, их повторяло отдалённое эхо, и одно время казалось, что это соревнование испанцев и итальянцев может нарушить общественное спокойствие. Но народ, которому нравились эти серенады, нашёл, что они кончились слишком скоро. Разногласия по поводу искусства и артистов часто встречаются во всех городах Италии.

В Риме только аристократия имеет доступ в светское общество; остальное население спешит в театр, где сглаживается это различие каст, вносящее разлад в общественные отношения. Римская апатия, о которой так много говорили, только кажущаяся, она похожа на плохо привязанную маску, всегда готовую упасть. Римское хладнокровие только поверхностно: в театре оно исчезает, уступая место сильнейшим демонстрациям. Меня чрезвычайно удивляло, когда я вечером, в опере, слышала те же воззвания к артистам, с какими утром обращались к Мадонне.

Бенефисы любимых артистов, в особенности певиц, отличаются великолепием и щедростью, доходящей до расточительности. Эти представления получают название serate; примадонна, в честь которой они даются, стоит обыкновенно в перистиле театра в костюме, соответствующем её роли. Cavalieri кладут свои подарки на серебряное блюдо, стоящее на столе, покрытом красным бархатом; часто они снимают с себя драгоценности, бросая их в виде приношения. Театр во время представления бывает ослепительно освещён: перед каждой ложей горят свечи в двойных канделябрах, и это придаёт зале магический вид. Если от этих аристократических увеселений мы перейдём к плебейским, то и там найдём те же привычки роскоши, чванства и расточительности.

Некоторые остерии имеют вид древних храмов и строятся на знаменитых развалинах; обломки древних монументов и подножия колонн служат столами и стульями; здешний шум напоминает большие рестораны; разнообразие вин, числящихся на карте, существует только в названиях, на самом же деле подаётся вино: красное и белое или, как я сказала, сладкое и кислое. Общеупотребительная здесь игра, murra, возбуждает беспрестанные ссоры и споры, доходящие порою до драки и ударов ножа; в остериях также танцуют, там встречается много женщин. Разбойники часто посещают эти места. Отсюда происходят различные прибаутки и побасёнки, вот одна из них, сохранившаяся даже в истории: Иннокентий XII задумал исправлять римские нравы. Во всех остериях пьяницы удивлялись, как это папа, произошедший от горшка и графина, хочет помешать им пить. Иннокентий XII был из рода Pignatelli, слово, означающее маленькие горшки, а мать его происходила из фамилии Саrafа (графин).

Нет другого народа, так мало дорожащего чувством собственного достоинства, как итальянцы в Риме; самые низкие, безнравственные дела находят исполнителей: отсюда происходит ужасающее множество постыдных промыслов на улицах Рима и отвратительных предложений, делаемых иностранцам. Другой признак нравственного падения низших классов есть погоня за buona manicа (добрая добыча) и их готовность сделать всё за деньги. Эта продажность внушает иностранцам отвращение; правда, часто случается, что человек, только что унижавшийся перед вами, вдруг выпрямляется и за собственную низость мстит ядовитым сарказмом тому, кому он перед тем служил.

Римские итальянцы больше всего боятся труда; за исключением некоторых сильных, работящих заречных жителей, все остальные берутся только за лёгкую работу, не требующую ни труда, ни силы. Это порождает мелкие промыслы, относящиеся к выделке и продаже образов. Там существует много резчиков и литографов, довольно талантливых, развивших в себе чувство изящного более, чем где-либо. Римляне также много занимаются ретушёвкой и раскрашиванием; говорят, что продажа образов приносит ежегодно до миллиона франков дохода. Римский итальянец берётся за все мелочные подробности этой торговли, которая в других местах везде предоставлена женщинам. Многие известные художники занимаются выделкой камей на камнях и раковинах.

Стены комнат в Риме не оклеивают обоями, их украшают фресками посредством чрезвычайно быстрой шлифовки; штукатурка и мебель также бывают лепные или раскрашенные. Нужно отдать справедливость этому изящному промыслу, доставляющему работу многим художникам как здесь, так и за границей. Орнаментщики и резчики на мраморе, яшме, порфире, ляпис-лазури, малахите и на чудном граните Корсики и Востока составляют многочисленное население, занятое украшением мебели и жилищ. Золотые и галантерейные вещи, выходящие из итальянских мастерских, носят на себе отпечаток древнего искусства и ценятся очень дорого. Римская промышленность поддерживает кокетство поселянок, выделывая различные украшения, которые они носят, например длинные золотые и серебряные булавки для причёсок, цепочки к кушакам, колье и огромные подвески к серьгам. Стекло, лава и кораллы, из которых выделываются чётки, составляют в Риме предмет обширной обработки и торговли. Ежегодно этих вещей раскупают в Риме на 1 070 000 франков все католические государства, во главе которых стоят Италия, Испания, Португалия и государства Южной Америки. Выделывают также из пробки модели древних и новых памятников; сотни работников существуют поддержкой и исправлением старинных статуй, ваз, бюстов и других вещей древней скульптурной работы, постоянно отрываемых в развалинах. Мозаика и эмали составляют также важную отрасль римской промышленности.

Как видите, нет ничего мирнее этой работы, посвящённой женским украшениям, отделке жилищ и мелким церковным принадлежностям.

Римские итальянцы прежде всего думают о своих денежных интересах; они терпеть не могут англичан и, пожалуй, ещё более ненавидят французов. Но отчего же с первыми, несмотря на то что те еретики, они бывают услужливы и предупредительны, а ко вторым, не обращая внимания на равенство вероисповеданий, выказывают явное нерасположение? Это потому, что еретики-англичане богаты, расточительны и легко поддаются обману, а правоверные французы большей частью бедны и ничего не покупают.

Воинственный характер не свойствен римскому итальянцу. В Папской области и в столице существует национальная гвардия вроде французской, но её существование один миф — это офицеры без солдат. После реставрации папства в 1817 году служба в этой гвардии стала обязательной; тогда в Риме она стала состоять из четырёх тысяч собственников, разделённых на четыре части, во главе которых стоял сенатор. Горожане не могли достигать чинов выше лейтенанта и капитана; высшие назначения, предназначенные исключительно дворянству, зависели от папы. Лев XII нанёс смертельный удар этой милиции, объявив её необязательной; теперь в ней не более двухсот пятидесяти солдат, удерживаемых различными привилегиями. Они освобождены от торговых пошлин, им предоставлены некоторые невысокие должности в администрации, наконец, с них не могут взыскивать долговых обязательств без позволения их начальника. Но и этими льготами пренебрегают: бывшая храбрость древних римлян не перешла к их потомкам, и национальная гвардия скорее уменьшается, нежели увеличивается.

Вот черта, которой я окончу мой очерк нравов римских итальянцев.

Долгое время в церкви Великомученицы Варвары стояла гробница знаменитой куртизанки времён Льва X Империи (Imperia) с надписью в честь красоты этой женщины. Вот эта надпись:

«Imperia, cortisana romana, quae digna tanto nomine rare inter homines formae specimen dedit, vixit annos XXVI, diis XII, obiit 1511, die 15 Augusti».

И никто не удивлялся этой почести, воздаваемой развратнице.

Во всяком случае, римского итальянца нечего бояться; если он иногда берётся за кинжал, нож или штуцер, если он делается разбойником или убийцей, — всё это минутный порыв, в котором он скоро сам раскаивается. У него слишком много постыдных пороков, чтобы иметь хоть одну опасную добродетель. Это — ребёнок, одарённый прекрасными способностями, но священники, воспитывавшие его, вместо того чтобы развить их, портили его с наслаждением, как выразился один из наивных историографов папства.

Если очевидность фактов не подтверждает достаточно этой первой части рукописи Ноемии, мы можем привести поразительные слова Святого Бернарда, который в своей первой проповеди об обращении Святого Павла с негодованием восклицал:

«Господи, Боже мой! Те, которые любят первенство и стоят во главе Церкви, первые преследуют Тебя! Беззаконие овладело судьями — викариями; они заняли крепость Сионскую, захватили оружие и, таким образом, могут мечом и огнём разорять все окрестности.

Они, к несчастию, развращают народ своей безнравственной жизнью, вместо того чтоб хорошим примером наставлять его на путь истины. Вместо того чтоб заботиться о нашем спасении, они стараются нас погубить».

Святой Бернард жил в XII столетии и пользовался большим влиянием на народ своими проповедями и сочинениями. Он основал во Франции, Германии и Италии сто шестьдесят домов своего ордена. Уж в нём-то, конечно, нельзя заподозрить врага религии, напротив, в своей истинной, бескорыстной любви к христианству он и черпал всю ту непримиримую ненависть, с которой громил разврат римского духовенства.

2. Рукопись Ноемии

Первое впечатление, которое произвёл на меня Рим, было похоже на то, которое я ощущала в его окрестностях при виде великолепных вилл, этих немых свидетельниц его бывшего величия и настоящего падения.

Проходя мимо одного из палаццо и любуясь его архитектурой, я решилась посетить некоторые из этих прекрасных зданий и на другой же день отправилась с проводником осматривать знаменитейшее из них. Я узнала тогда, что эти дворцы, сооружённые с такими громадными издержками, были в тягость своим настоящим владельцам. Посторонние их занимают и осматривают, а хозяин гнездится в каком-нибудь уголке верхних этажей.

Я нашла там то же беспорядочное изобилие редкостей и художественных произведений, которые уже видела в палаццо римской кампании. — Тут был такой же хаос! Мой восторг много уменьшился при посещении этих дворцов. Приёмные их залы показались мне дурно расположенными, более обширными, чем грандиозными, более роскошными, чем изящными, несмотря на редкости, которые их наполняют.

При такой обстановке убожество Рима обличается во всей наготе. Расстройство состояний высшего духовенства и дворянства способствует упадку богатства в обществе. Теперь во владениях святого отца едва насчитаешь два-три здания, в которых бы, хотя отчасти, сохранилась их прежняя роскошь.

Колонны, Дориа и ещё несколько патрицианских фамилий спаслись от всеобщего разорения, вся же остальная римская знать, происходившая по большей части от братьев, сестёр и родственников пап, сохранила лишь немногие остатки от своих некогда несметных сокровищ; и эти средства слишком скудны, чтоб поддержать роскошь их дворцов и палат. Содержание этих зданий слишком обременительно для бедных владельцев; от невозможности подновления всё приходит в упадок. Бедность и разорение увеличиваются из рода в род, и владельцы, устрашённые издержками не по средствам, скрываются в маленьких квартирках, предоставляя эти редкости лишь любопытству туристов, от которых вознаграждение «на водку» составляет часто единственный заработок сторожей этих пышных развалин. Роскошь и нищета на каждом шагу! Когда таким образом проникаешь в тайны римского падения, то меньше удивляешься роскошной обстановке трёхсот девяноста семи церквей и часовен, ста пятидесяти фонтанов, тридцати дворцов, одиннадцати театров и тридцати пяти вилл, находящихся в Риме, горделивое великолепие которых не может скрыть постепенно усиливающейся агонии. Смертельный бич тяготеет над папским городом! Низшим сословиям Рима необходимо более, чем где-либо, некоторое благосостояние, приобретённое хорошим заработком; но, как я уже говорила, Церковь поддерживает тунеядство множеством праздничных дней. Она обещаниями каких-то мнимых духовных наград поселяет в народе презрение к материальным интересам, и он остаётся в самом бедственном положении. Деньги, на которые эти горемыки могли бы приобрести себе приличную одежду, помещение и пищу, поглощаются церковными сборами и приношениями.

И это-то гнилое, тщедушное поколение, поражаемое чахоткой и лихорадкой, наполняет ежегодно больницы страдальцами, число которых доходит часто до баснословной цифры — пятнадцати тысяч. И в столь религиозной стране, переполненной представителями христианского учения и милосердия, не находится достаточно помощи этим злополучиям. Все эти бедствия приписываются зловредным испарениям, свирепствующим в римской кампаньи. Самые тщательные исследования не открыли до сих пор причин этого страшного бича, и разные противоположные мнения, выраженные об этом предмете, ничего не решили. Учёные медики, приписывая эти болезненные страдания жаркому времени года, быстрым переходам изменчивой температуры, стараются уверить бедняков в невозможности защититься от этих зол, но богачи вполне от них застрахованы. Они не могли дать верного определения этих явлений, хотя и предполагали, что заражение воздуха происходит от миазмов в атмосфере, вулканических испарений почвы и смертоносных туманов над соседними болотами, потому что зараза не распространяется по всем частям города. Вы знаете, отец мой, что по воле Всевышнего мы были заперты христианами в жидовский квартал и обречены вдыхать этот зловредный воздух, который, однако, по какому-то чуду сюда именно и не проник. Мне сказывали, что прежде эти миазмы были менее губительны; но действие их страшно усиливается. От Тополёвой площади оно распространяется до Испанской, мимо фонтана Тьери и палаццо Колонна, достигает центра города и расстилается над вершинами многих холмов. Осушение Понтийских болот могло бы противодействовать этому злу, но бедственное состояние финансов не дозволяет окончить работ, уже начинаемых несколькими папами.

Подобное положение столицы, провозглашавшей себя перед лицом всей Вселенной Священным городом, не есть ли обличение, ниспосланное с неба на всех заблуждающихся мира сего. Не так относился Бог Израилев к своим избранным городам; эти кары предназначали лишь отверженным странам. Рим, гордившийся прежде древними зданиями, оскверняет свои знаменитые развалины, подвергая их крайнему унижению. Из Форума, этого центра всей Римской республики, папский Рим сделал скотопригонный двор и бойню.

Предав славные места и памятники полному запустению и поруганию, эти развращённые потомки исполинов древности имели ещё дерзость требовать от нас уважения к своим историческим святыням!

Я никогда не понимала антипатии Римского правительства к французской нации. Рим обязан питать к французам признательность, и я полагаю, что не отклонюсь слишком от цели моего рассказа, если скажу несколько слов об их взаимных отношениях.

В 1810 году французская администрация в Риме была поражена упадком великих памятников, этих молчаливых летописей, красноречиво гласящих о прошлом могуществе народа, имевшего такое громадное значение во всемирной истории.

Бедственное состояние Форума возбудило справедливое негодование, и немедленно приступили к его восстановлению, которое продолжалось до 1813 года.

Отрыли нижнюю часть триумфальных ворот Септимия Севера, храмы Антония и Фаустина и обнесли их оградою. Но изыскания и заботы о древностях лишь этим и ограничились. Скопившиеся в продолжение четырнадцати веков обломки повысили местность на шесть или семь метров против первоначального уровня.

Для этой разработки необходимо было затратить огромные суммы. Колизей, куда стекались церковные процессии, был весь расчищен, а также и колонны храмов Фортуны, Юпитера-Громовержца, Венеры и Фоция. Базилика Константина обнаружила свои громадные своды и пол, покрытые жёлтой античной краской. Снесли несколько домов и возобновили прежнее сообщение между Колизеем и Форумом. Поставили отдельно триумфальную арку Тита, и вследствие дальнейших раскопок были обнаружены замечательные обломки древнейшей архитектуры храма Венеры. Наконец, реставрация бань Тита много способствовала их поддержке.

Колизей обратили в громаднейшую каменоломню, доставлявшую материал для сооружения дворцов; из них замечательнейшие: палаццо Барберони и Фарнезе. В конце семнадцатого столетия, во время папства Климента X, воздвигли четырнадцать часовен, и древнее обезображенное здание было обречено на служение католичеству. Я сказала, что французскому правительству обязаны поддержкой наружного вида Колизея, что же касается до внутренности, то она осталась почти нетронутой. Очистили портики, каменные плиты, и под тройными рядами сводов теперь можно ходить по всем направлениям. Эти раскопки велись постоянно по направлению к арене. Приостановленные на короткой срок, они вскоре опять возобновились.

По окончании их приступили к поправке стен, пострадавших от времени, укрепили треснувшие арки, и эта необходимая реставрация привела в надлежащий вид амфитеатр Веспасиана, сооружённый из римского кирпича, отличавшегося замечательной твёрдостью. Эти действия французов, столь противоположные непостижимой беспечности и вандализму римлян, не обличают ли современного Рима в небрежности к своим памятникам, Рима — выставлявшего напоказ иностранцам своё поклонение перед стариной и древностью.

Чичероне, известные своею болтливостью и вымыслами, умалчивают об этом, прославляя лишь римское правительство, великие деяния и доблести которого они часто преувеличивают. Чичероне — докучливый и продувной народец — пользуются незнанием иностранцев. Их грубое невежество едва прикрывается несколькими заученными фразами, они просто без зазрения совести эксплуатируют легковерие иностранцев. Но с некоторых пор печатные «указатели» составляют для них сильную конкуренцию, и с каждым днём чичероне видят, что потеряли всякое значение, особенно в глазах англичан. Их профессия спустилась до степени самого последнего ремесла. Собрав на лету несколько поверхностных знаний, они не стесняются пустить в ход какую-нибудь грубую ложь взамен факта, числа, события или недостающего документа. Прежде некоторые чичероне из более образованной среды кое-какими научными познаниями старались по крайней мере выполнять добросовестно свою обязанность, но теперь подлог и обман заменили науку. Притом чичероне принимают иногда участие в весьма неблаговидных делах, а потому мы смело можем включить их в число зол Рима. Нищенство и попрошайничество сильно распространено в Риме и во всех папских областях. Поддельные раны, искусственное калечение выставляются напоказ во всей своей отвратительной наготе, и нищие прибегают ко всевозможным обманам и плутовству, чтобы возбудить сострадание. В Риме они противнее, чем где-либо, они оскверняют, осаждают церковные паперти, толпятся у подножия памятников, у подъездов общественных зданий, — эта уличная зараза, это человеческое отребье наполняет весь город, они бормочут молитвы, распевают плаксивым голосом длинные псалмы, чтобы разжалобить прохожих. Полиция святого отца не забирает нищих, самопроизвольно распределившихся по кварталам. Эти люди бродят толпами, каждая из них имеет свой собственный «устав» и составляет часть громаднейшей корпорации. Они завладели храмами, дворцами, городскими гуляньями и передают один другому, как свою собственность, занимаемые ими там места. Обыкновенно они стекаются в монастыри, в которых совершается кормление нищей братии, и там нарочно наедаются с обжорством самой грубой пищи, чтобы показать поддельный голод, от которого будто бы страдают!.. В продолжение дня они жадно кидаются на всё им бросаемое, а ночью, в своих вертепах, предаются кутежу и разврату. Эти низкие твари присоединяют к своему позорному промыслу всевозможные плутни, интриги и шпионство. Монахи-сборщики, принадлежащие к нищенствующему ордену, почти силой вламываются всюду, где надеются наполнить свою суму. Это дополнение уличного бродяжничества.

Теперь скажем о пилигримах. К Страстной неделе и великим праздникам множество их стекается в Рим. Они носят так называемую священную одежду: длинный плащ, широкополую шляпу, обвешиваются раковинами и опираются на посох; пилигримы, разглагольствующие о своём путешествии, чтобы выманить какую-нибудь подачку, после чичероне самые нахальные лгуны. В продолжение трёх дней они находят приют в странноприимном доме Святой Троицы, потом рассыпаются по всему городу, посещают семь базилик, прикладываются к изображениям и статуям святых, ползут на коленях по ступенькам, ведущим на вершину Scala Santa. Хотя подобное ханжество унизительно для человеческого достоинства, однако пилигримы в большом уважении у римского народа.

Теперешний папский город не похож на прежний гордый Рим, куда папы сзывали королей и заставляли преклоняться их духовному могуществу. Он сделался представителем падшего величия!.. Остатки низвергнутых тронов и обломки державных венцов представляют печальную картину полнейшего разрушения, как будто бы какая-то губительная сила уничтожила весь блеск прежних веков.

В последнее время в Риме поселились дядя, мать и старший брат Наполеона; теперь иностранцы посещают эти места. Дон Мигуэль, изверг, изгнанный с похищенного престола, искал убежища в Риме, где скрыл свою ярость и поражение, — он сделался известен своими сумасбродствами, отвратительными оргиями, скандалами и любовными приключениями. Он вполне воскресил распущенность и развращённость, некогда господствовавшие при дворе Борджиа. Мы сомневаемся, мог ли Дон Мигуэль возбудить восторг Рима, но, скажем положительно, что он в Европе вселил к себе всеобщее отвращение! Не в папский ли город стремился Дон Карлос, отказавшийся от своих прав на испанскую корону?.. Мне говорили о какой-то сказке французского писателя Вольтера, имя которого произносят в Риме почти шёпотом. В ней упоминается о вечернем пире, на котором присутствовали развенчанные короли. Подобное собрание могло бы быть и в Риме. Здесь-то красноречивые свидетели современного падения смешиваются с прахом отживших событий. В папском городе государственная казна стремится к обогащению в ущерб нравственному началу, она питает и поддерживает в нравах населения, считавшегося самым религиозным, жажду к приобретениям и скупости, причисляемым Церковью к разряду смертных грехов. Лотереи разыгрываются повсюду: в Curia Innosentia, близ здания министерств, канцелярий, судов, дворцов кардинала Камерлинга и государственного казначея. Два раза в месяц, почти на глазах высших представителей администрации, римляне предаются каким-то судорожным треволнениям и неистовым порывам, невиданным даже ни в церквах, ни в театрах. Алчность преобладает в этой развращённой среде, проявления радости или горя одинаково необузданны, — и в гневе, и в отчаянии от несбывшихся надежд и ожиданий они накидываются на святыню, обвиняют Бога, Мадонну и святых, упрекают их в неблагодарности за приносимые им пожертвования и в неблагосклонности к номеру их билета. Особенно в низших слоях общества это пагубное направление бросается в глаза. Лотерея своими соблазнами порождает нищету, воровство и разврат со всеми пагубными их последствиями! Пример, данный Францией, не подействовал; это зло, сильно вкоренившееся во французские нравы, было пресечено без особого ропота. Но всё то, что ведёт к унижению народа, есть верное средство в руках тех, которые стремятся его поработить, и потому папский Рим не уничтожил этих вредных игр. Для них крайняя нищета народа — лишь средство вернейшего господства.

В папских владениях я столько слышала о разбойниках, что старалась подробнее разведать о них. Все рассказы об их подвигах и нападениях казались мне не совсем правдоподобными. В повествованиях об этих страшных людях проглядывал вымысел. Случай мне скоро помог. Жители римских окрестностей отличаются в образе жизни и понятиях некоторыми исключительными чертами, ставящими их нравственно гораздо выше жителей Рима. Они не обладают настоящим мужеством и истинною храбростью, но им свойственны смелость и отвага. Предоставленные сами себе, они тратят этот избыток сил и энергию самым вредным и беспутным образом. Просвещённое правительство могло бы преобразовать этих людей в хороших солдат. Но пагубное влияние среды, в которой они вращаются, сделало их разбойниками; это хищническое стремление достигло в иных местностях размеров эпидемии, а между тем они пользуются общим сочувствием. Их смелые нападения и даже убийства возбуждают восторг и не клеймятся позором. Эти личности, пренебрегающие опасностью и хвастающие особенным молодечеством, пленяют женщин. Кроме жандармов, их преследователей, все оказывают им благосклонное участие. Они считаются не врагами общества, а смельчаками и удальцами, и потому полиция не встречает содействия в поимке злодеев. Папское правительство даже вступает с ними в постыдные сделки, чтобы выпросить перемирие для восстановления тишины и спокойствия, часто нарушаемого буйным поведением этих людей. Из современных бандитов знаменитый Гаспарон достиг славы героя; он представляет самый верный и увлекательный тип итальянского разбойника. Вот что рассказал нам товарищ Гаспарона, такой же разбойник, состоящий теперь на жалованье у правительства: «Шестнадцатилетним мальчиком Гаспарон убил своего духовника за то, что тот воспрещал ему воровать. Как благовоспитанный бандит, он был набожен, ходил к исповеди и твёрдо верил в отпущение грехов через посредничество священника. Он постоянно перебирал чётки, носил амулеты и, питая к Мадонне глубокое благоговение, совершал преступления с твёрдым намерением принести потом чистосердечное раскаяние. Раз, застигнутый врасплох, он убил двух солдат двумя ударами кинжала. Преследуемый шестью карабинерами, Гаспарон укрылся в кустах, храбро защищался и уложил на месте своих шестерых противников. С этих пор имя его стало знаменито. Выбранный атаманом, он составил шайку из четырёхсот разбойников. Со своими товарищами в 1825 году он опустошал папские области и неаполитанский приморский край, убивал жителей, грабил деревни и творил неистовства, дотоле неслыханные! Ужас распространился повсеместно, напуганные путешественники сидели по целым месяцам в какой-нибудь деревушке, боясь продолжать свой путь. Его голова была оценена и Римом, и Неаполем. Римское правительство выслало против него целый отряд драгунов, но всё было напрасно, слава его подвигов росла с каждым днём. В действиях этой шайки было что-то фантастическое, им были знакомы все пещеры Нижней Италии и ущелья Апеннинских гор. Делают облаву в Понтийских болотах, а он со своими молодцами очутится на вершине какой-нибудь горы. Этот человек был любимцем народа, который говорил, что Гаспарона можно было бы считать за дьявола, если бы не было известно его исключительное почитание Святого Антония и то, что он избегает совершать убийства и проливать кровь в воскресенье и праздничные дни. Наконец, окружённый со всех сторон, Гаспарон сдался со своей шайкой с условием, что не подвергнется смертной казни. В настоящее время он пользуется спокойно награбленными богатствами и живёт на галерах в Чивита-Векия, как во дворце. Это место заключения не подлежит строгим уставам, существующим для других тюрем. Громкая известность Гаспарона затмила имена его предшественников. Спартанус, Марко-Скиаро, Цампа, Фрадияволо, Барбоце, Гизеппа, Мастрилли, Пьетро, Мончино, Гоберни, убивший собственноручно 164 человека и перед смертью имевший единственное утешение, что не достиг до тысячи, — все их злодеяния меркнут перед зверством Гаспарона. Аранцо Альбания перерезал всё своё семейство: отца, мать, двух братьев и сестру. Бандино, Майно, Функатрика, Перелла, Кармино, Калабрезо и Мечча-Пинта не пользуются подобной известностью, хотя народная молва и украсила их деяния легендарными прибавлениями. Кто-то, встречавший Гаспарона в его уединении, утверждает, что наружность этого человека не соответствует его прошлому характеру. У этого старика кроткий взгляд, покойное и благородное выражение лица, приветливая улыбка на устах, одним словом, ничего не проглядывает из его прошлых диких инстинктов. Кто бы подумал, что под этой скромной внешностью скрывается жестокий разбойник, действовавший с удивительной ловкостью кинжалом и приносивший покаяние в воскресенье за все преступления, содеянные в течение недели! В немногих злодеях совершается такой переворот; подобное явление встречается чаще между каторжниками в Англии. Римские бандиты настоящего времени не нападают на путешественников с целью грабежа, они просто уводят их в горы, назначают выкуп и отправляют агентов за получением суммы, истребованной самими пленниками во избежание обмана и непредвиденных недоразумений. Близ самого Рима совершаются подобные покушения. Принц Канино-Люсьен, старший брат Наполеона, был застигнут бандитами в нескольких шагах от города и поплатился значительным выкупом. Из самого Рима окрестные разбойники получают справки о богатых иностранцах, путешественниках, им известны о них все подробности: направление пути, ценность взятых с собою вещей, общественное положение известного лица и его семейства. Между итальянцами, отличающимися порочными наклонностями, и бандитами Папской области существует такое же различие, как между разбойниками, грабящими по дорогам, и карманными воришками. Из тех фактов, отец мой, о которых я упомянула с осторожностью, выводится то заключение, что изо всего света в Италии и в Испании, в этих двух могущественных представительницах католицизма, грабительство господствует во всей силе. Необходимо более развития, просвещения, хороших примеров и в особенности труда, чтобы исторгнуть римлян из-под гнёта невежества и суеверия, искусно поддерживаемых духовенством для своих корыстных целей. Батюшка, я прикоснулась к глиняным ногам колосса! Говорят, что голова его из золота, на неё я обращу своё внимание! Бог Израилев поддержит моё мужество на этом новом пути. Молюсь о продолжении ваших дней.

Много ещё скрывается неведомых зол, о которых не упомянула молодая еврейка, но мы постараемся обратить на них исключительное внимание, исследовать и выставить наглядно слабейшие стороны этого мнимого римского могущества.

Когда Ноемия уходила от Бен-Саула, поручив ему свои записки для передачи Бен-Иакову, её сильно толкнул какой-то человек, бежавший навстречу; едва оправившись, она прикладывает руку к сердцу, как бы для того, чтобы остановить его учащённое биение, и находит записку под лифом своего платья. С каким-то тайным трепетом она развёртывает бумагу, и её взору представляется следующая строка:

«Я уезжаю в провинцию. — Паоло».

Эти слова были для неё непонятны, однако по волнению, овладевшему ею внезапно, она почувствовала, что имя Паоло нашло отголосок в её сердце. Она смутно предугадывала, что это уведомление имело отношение к интересам еврейского племени и её любви.