Тайны Римского двора

ГЛАВА XXV РИМСКАЯ ЦЕРКОВЬ

Что произошло между Ноемией и кардиналом Фердинандом? Впоследствии, быть может, мы узнаем это, но теперь это оставалось для всех тайной.

Разговор их продолжался около часу. Если б на лице молодой еврейки не была накинута вуаль, может быть, мы прочли бы на нём выражение спокойной покорности судьбе, всегда следующее за большой жертвой, но мы заметили бы также признаки внутреннего довольства, как бы после события, на всю жизнь обеспечивающего ей душевный покой.

Кардинал Фердинанд не мог скрыть испытываемой им радости; провожая молодую девушку, он в присутствии своих офицеров чрезвычайно любезно простился с нею и отправил своего секретаря просить тайной аудиенции у папы. Он получил её в тот же день. Все, кто видел его возвращающимся из Квиринала, заметили радостное выражение его лица и сочли это добрым признаком для карьеры молодого кардинала, до сих пор отличавшегося скромностью среди честолюбивых интриг Рима.

Ноемия вернулась в монастырь опять в сопровождении и под присмотром тех же двух монахинь; их суровые, угрюмые лица заставляли её опасаться новых притеснений по возвращении в монастырь; высокомерный, ледяной приём аббатисы не мог способствовать к её успокоению. Через несколько минут после её возвращения в келью настоятельница пришла к ней и сообщила, что посол кардинала Фердинанда привёз инструкции относительно её пребывания в монастыре. Она должна была пользоваться полной свободой, не нарушая, однако, правил и порядков монастыря; ей запрещался вход только в молельню и в места, где отправлялось богослужение. Во всяком случае, он приказывал обращаться с нею как можно снисходительнее и назначал для её местопребывания небольшое уединённое помещение. Заботы кардинала о прекрасной еврейке возбудили много сплетен, но при виде невозмутимой невинности Ноемии умолкали все злые толки. Настоятельница не скрывала досады, возбуждённой в ней приказаниями кардинала, и в душе намеревалась исполнять не их, а приказания синьоры Нальди и монсеньора Памфилио. Вынужденная кротко обращаться с ненавистной ей еврейкой, она занялась приготовлениями к постоянной мелочной мести.

Убежище, устроенное кардиналом для Ноемии, было прелестно. Оно состояло из маленькой комнатки, шириной в четыре метра и длиной от пяти до шести. Весь пол был устлан тонким соломенным ковром прекрасного рисунка; дверь была узкая стрельчатая с двумя стеклянными отверстиями в готическом стиле, украшенными шёлковыми вишнёвого цвета занавесями с чёрной и голубой бахромой. Меблировка комнаты состояла из низенькой кровати античной формы, дивана, обитого бархатом вишнёвого цвета, и вышитых табуретов; в глубине, на мраморном возвышении, формой напоминавшем алтарь, стояла маленькая позолоченная консоль. На ней были поставлены этрусские вазы, наполненные редкими цветами, и серебряные подсвечники с розовыми свечами; посреди комнаты стоял стол, покрытый турецкой скатертью, на котором поставили два сервиза, фарфоровый и серебряный вызолоченный, и два прелестных хрустальных графина, предназначенных для прохладительных напитков. Этой комнате предшествовала передняя с выштукатуренной жёлтым гипсом перегородкой, украшенная белыми барельефами и вымощенная мозаикой. Быстрота, с которой всё это было устроено, увеличивала ценность внимания; всё здесь напоминало утончённое изящество виллы. Ноемия улыбнулась при виде этой внимательной заботы; она поняла, что одно слово, сказанное ею вчера в разговоре, пробудило в кардинале, отбросившем всякое смирение, желания, целью которых было папское могущество, а фундаментом, на котором он хотел основать свои стремления, была она, Ноемия.

В этом прелестном убежище девушка легко забывала мелкие неприятности, которые аббатиса причиняла ей на каждом шагу; в своём новом жилище она нашла три или четыре шкафчика, наполненных самыми изысканными лакомствами. Почти у всех римских монахинь со средствами есть такие убежища, называемые в Испании retiro; у каждой из них собирается свой кружок, род тайного заседания, где все треволнения мирской церкви, все слухи и толки находят себе отголосок. У Ноемии собирались те монахини, которые не боялись проклятий, с глухой ненавистью сыпавшихся на еврейку; впрочем, её угощение также немало привлекало их. Как бы то ни было, но здесь, в этом уголке, часто затевалась немного вольная болтовня, подсмеивающаяся слегка надо всем.

В этих разговорах Ноемия снова услыхала о гордости римского двора и высшего духовенства, о роскоши и высокомерии кардиналов, о явной ненависти и затаённом соперничестве сильных мира. Сплетни — вечный предмет римского досуга, любящего вмешиваться в чужие дела. Искусство и удовольствия, любовные интриги, самые суетные и самые сладострастные развлечения, всё подчиняется неизбежным пересудам; но молодая еврейка держала себя выше всего этого — её занимали наблюдения над действиями Церкви.

С тех пор как папство всеми своими помыслами, привязанностями, предпочтениями и желаниями предалось мирским интересам, духовная сторона составляет для него лишь пышную декорацию, служащую для возвышения блеска святейшего престола; то, что было основанием, целью, правилом, стало, вследствие нечестивой небрежности, лишь пустой тщеславной роскошью. Религия, которая в принципе должна была умерять, уничтожать излишества человеческого тщеславия, в настоящее время искажена до такой степени, что возбуждает действия и принципы, самые пагубные для истинного христианства.

В самом порядке вещей светская власть должна была служить средством, а духовное могущество — целью; какое-то непонятное уклонение с пути истины перемешало эти роли к великому вреду для обеих властей.

Было бы более нежели наивно доискиваться, что сталось в Риме с истиной католической веры, с чистотой христианских принципов и с уважением к евангельскому учению, — обо всем этом теперь мало заботятся.

Таким образом, наблюдения Ноемии должны были ограничиться материальной стороной Церкви.

Подобно тому как при римском дворе молодая еврейка была поражена великолепием трона, точно так же в церкви её поразила роскошь алтаря, но вскоре здесь, как и там, она убедилась, что под кажущимся величием скрывается пустота.

Молодая еврейка для знакомства с римской церковью употребила те же приёмы, как и при папском дворе, она изучала людей и их действия. Живя в свете, она ознакомилась с нравами римского народа; принятая в интимный круг высшего общества, присматриваясь к их жизни, привычкам, интригам и политике, она проникла в тайны римского двора.

Сведения, приобретённые ею в низших классах, она с пользой употребила при изучении высших, знание недостатков простолюдина помогло ей открыть пороки знати; и теперь, вооружённая светочем знания, она намеревалась исследовать церковь, чтобы привести к концу принятое ею на себя тройное обязательство, результат которого представлялся ей подобным яркому столпу, руководившему в пустыне странствием израильского народа по воле Божией. Непосредственно за папством и священной коллегией, составляющими сенат и синод государства, во главе которого стоит корпус прелатов и монсеньоров, это разнородное двусмысленное сословие, поставленное на границе между средним и низшим слоями общества; затем остаётся спуститься в самую глубину ризницы. Это клерикальное население составляет род муравейника, находящегося в беспрестанном движении и постоянно занятого каким-нибудь прибыльным предприятием. От одного к другому, от высших к низшим классам переходят пороки; нравственная испорченность, коварство, жадность и хитрость составляют характерные черты принцев римского двора и римской Церкви.

Честолюбие, гордость и жадность одинаково встречаются под сутаной из пышного пурпура и из саржи, под тогой и каской, под стихарём и под епитрахилью, под епископской камилавкой точно так же, как под самым грубым подрясником, под красной шляпой и под чёрным клобуком; всех их одинаково волнуют те же стремления, те же страсти и те же вожделения.

Интриги, лицемерие и все проявления ложной набожности этих представителей церкви, руководящие их мыслями и действиями, имеют в виду лишь одну цель: сделать из религии промысел, торговлю или доходную статью.

Непоследовательность бросается там ещё более в глаза, нежели при высших должностях; беспорядки там ещё более живучи и постоянны; аббаты, пребендарии, викарии, офицеры святейшего престола, клерки, состоящие при администрации, трибуналах, секретариате и канцеляриях, дворяне, милостынные священники, прислуга представляют страшную массу, вокруг которой движется в отчаянии голодная толпа бедных священников, старцев, поседевших на службе, ветеранов священства, которых Рим, упоенный роскошью, оставляет бродить нищими по Святому городу.

Это одна из отвратительнейших ран, одно из самых отталкивающих явлений римской Церкви.

В своей нетерпимости, столь противной христианскому учению, католическая церковь сказала:

— Вне меня — нет спасения!

В своей жадной страсти к земным благам римская церковь воскликнула:

— Вне меня — нет благосостояния!

Увлечённое двойной приманкой богатства и власти, всё римское население стремится к священству, находя в нём отголосок своей жадности и честолюбия. Каждый полагает, что церковь, давая ему средства для удовлетворения своих вкусов, наклонностей и нравственной распущенности, сумеет отпустить ему грехи, причиной которых будет она сама.

Из этого пагубного стремления, отнимающего столько сил, которые можно было бы с пользой употребить для общества, происходит двойной вред.

Страна теряет важные, необходимые услуги. Духовенство же, напротив, переполняется целой толпой искателей, интриги и соперничество которых заграждают все пути; эта нечестивая волна, пена которой достигает подножий алтаря, оскверняет святыню; этот излишек предложения против спроса порождает нравственную низость, гнусность и невежество, с которыми, как ни печально, так часто сталкиваешься в среде римского духовенства.

В этом хаосе тьмы и беспорядков под священной маской так ловко таятся обман и интрига, что невозможно бывает отличить зёрен от плевел.

Вокруг этого многочисленного духовенства толпятся мириады паразитов; уже одна церковная прислуга составляет целое народонаселение, которое в подонках общества влачит разврат, без зазрения совести выставляемый напоказ во дворцах. Простонародье подражает знати, прислуга копирует господ, ризничьи передразнивают певчих; вокруг церквей, базилик и священных оград церковные гайдуки покрывают пение гимнов и чтение молитв шумом своих беспутных оргий. Фискальство, существующее в высшем правлении, порождает в подчинённых непрестанную жадность к деньгам, на которые они смотрят как на мерило всему на свете.

Явное противоречие между словом и делом, отвратительные контрасты и наглый обман, которыми кардиналы и вообще все, кто должен бы быть светилами Церкви, топчут в грязь перед лицом света учение, правила и собственный пример Христа, отзываются в низших слоях непочтением, с которым эта лицемерная челядь относится к предметам поклонения верующих. Трудно представить себе, до чего доведено это отсутствие всякого приличия в ризницах Церкви и, к сожалению, надо сознаться, что эти постыдные беспорядки свойственны не только римской церкви, они встречаются всюду, где есть католическое духовенство, быстро привыкающее к фамильярному обращению со священными предметами. Невозможно определить весь вред, приносимый религии этой непростительной небрежностью.

После иерархического деления следует, разумеется, деление по возрасту различных членов духовных общин.

В Риме престарелые священники, которые не могли или не хотели добиваться почётных и прибыльных должностей Церкви, прозябают всеми позабытые, в положении, не заслуживающем ни малейшего уважения; учёные труды, прежняя слава, известные заслуги, воспоминания о самых отменных качествах не спасают от этой судьбы. Успех — вот единственное средство в Риме для получения всеобщего почтения. Старость пользуется заслуженным уважением в таком только случае, если с нею соединяется какая-нибудь высшая должность, так часто трудноисполнимая вследствие бессилия этой самой старости.

В Риме чаще встречаются старцы, одряхлевшие скорее вследствие пороков, невоздержания и жадности, нежели вследствие изъянов возраста. Капитулы, церкви, богадельни, все религиозные учреждения переполнены этими старыми демонами, которые встречаются между прелатами, епископами, кардиналами и даже на папском троне.

Все священники зрелого возраста активно заняты религиозными и политическими интригами. Молодёжь не допускается до высших должностей церкви, она может получить их только благодаря непотизму или по праву рождения, потому-то она без удержу предаётся всевозможным удовольствиям. В более зрелом возрасте начинается подготовка к приобретению роскоши и власти, которыми хотят пользоваться в старости, когда, предвидя близкую кончину, никто не вздумает оспаривать у них эти блага. Весьма понятно, что подобное честолюбивое рвение плохо согласуется с чисто религиозными интересами.

Молодёжь в духовенстве тоже делится на знатных и незнатных; клерки благородного происхождения с раннего возраста носят титул монсеньоров; конечно, они присваивают его себе произвольно, но это терпят, когда на их стороне находятся богатство, знатность или общественное отличие. Клерки не знатного происхождения, но богатые, носят титул аббатов; впрочем, под этим именем обозначается вся молодёжь в духовенстве. Прежние моряки, хлыщи, кокодесы, всё, что французская суетность изобрела по части фатовства, дерзости и чудачества, не может соперничать с фатовством римских аббатов.

В Риме ещё часто можно встретить сохранившийся тип древней куртизанки и тип кокетливого аббата, каких было много во Франции в XVIII столетии: это настоящие представители порока, доведённого до утончённости, подобно тому как в другие времена были представители утончённой чести.

Римский аббат не обладает, может быть, тем изяществом и грацией, которыми отличались аббаты старинных салонов, но он исполнен какой-то женственной изнеженности, которая нигде более не встречается; в манерах его постоянно проглядывает сладострастие; он обладает всеми милыми недостатками и изящным вкусом женщины, но ему свойственны также её пороки и непостоянство; его туалет, манеры, разговор точь-в-точь как у самой жеманной кокетки.

Этих цветущих херувимов, этих пудрящихся монсеньоров, одетых в шёлк и кружева, можно встретить повсюду: в церкви, в театре, в Корсо, в гостиных, в ресторанах — везде они шумят, важничают и зубоскалят. Они ведут шумную, рассеянную жизнь: кутят, играют в карты и волочатся за барынями.

Эти церковные денди, как их называла Ноемия, проводят время в праздности и буйных развлечениях; некоторые из них предаются удовольствиям джентльмена: ездят верхом, охотятся, упражняются в фехтовании и стрельбе из пистолета. В обществе их непринуждённость доходит до дерзости; женщин они осыпают комплиментами и сонетами, а пыл страстей своих разделяют с куртизанками. Молодая еврейка заметила, что римские донны в восторге от этих бритых поклонников; они предпочитают своих аббатов самым блестящим кавалерам. Так- то воспитывает церковь наследников благородных семейств! Нет в Риме семьи, даже в низшем сословии, в которой не было бы своего священника — все мечтают, что он будет для них живым Провидением. Оттого-то возле блестящей толпы монсеньоров встречаются бедные аббатики, подонки духовенства, жалкие, болезненные существа, родные которых выбиваются из сил, чтобы поддержать их в обществе, но которые несмотря на все усилия часто бывают вынуждены промышлять чем ни попади, для того чтобы не отставать от прочих.

В Италии, и в особенности в Риме, некоторые семейства пользуются доходами, которые могут получать лишь духовные лица; для того чтобы не потерять их, они постоянно посвящают одного ребёнка Церкви, не справляясь о его вкусах и наклонностях. Обязательства, соединённые с этими доходами (например, обязательство служить обедни), переходят из рук в руки. Существуют обедни, приносящие в первые руки три-четыре тысячи экю годового дохода, а священник, который ежедневно служит их, получает лишь несколько паоли (итальянская монета).

Стремление именитых семейств посвящать духовному званию своих потомков, которые должны были бы продолжать их род, совершенно непонятно. Вследствие этого странного обычая в римской знати существует множество побочных линий, приписываемых непотизму. При пострижении молодые люди и родители их менее всего заботятся о призвании. Посвящая себя на служение Небу, духовенство заботится лишь о земных благах для себя и для своих близких.

Во всех семействах в Риме, даже у знати, и в особенности в буржуазии, встречается личность, которую зовут духовником. Это какой-то фактотум, наблюдающий за домашней экономией, за порядком на кухне, поверенный жены, друг мужа и наставник детей; он вмешивается во все их дела, заботится о помещении их капиталов; ничего не делается в доме без его совета, и его воля всегда царит и управляет в семействе, никогда не выражаясь слишком явно. Положение его среднее между господином и прислугой, которая всегда его ненавидит. Нередко, однако, этот священник бывает поверенным кокетничанья жены, любовных интриг мужа, вздохов молодой девушки, кутежей молодого человека и воровства прислуги. В таком случае он — сила; в его руках тайны, которыми он всех подчиняет своей воле.

В Риме на 175 789 жителей (не считая евреев) триста церквей. Большинство этих церквей заключают в себе бесценные сокровища искусства в картинах знаменитейших художников. Путешественники, осматривающие эти чудеса искусства, бывают неприятно поражены небрежностью, с которой они сохраняются. В Санто-Онофрио под портиком, служащим для входа в церковь и монастырь, три прелестные фрески Доменикино покрывают стены. Это произведение так дорого ценится, что для предохранения от пыли его закрыли стеклом; но так как рамы никогда не вычищаются, то прелестные рисунки портятся и почти совсем не видны под покрывающей их плесенью.

Нередко встречаются признаки подобной же небрежности и на картинах произведений знаменитых мастеров; их не чистят, не полируют и кончается тем, что они совершенно исчезают под густым слоем грязи.

Жалкий вид купола собора Святого Петра, трещины в арках, своде и колоннах ясно свидетельствуют о преступном равнодушии, с которым Рим относится к своим памятникам.

Римское тщеславие проникает повсюду; в городе оно выражается дворцами, в деревне виллами, и даже в церквах хвастается оно своею роскошью. Семейства Патрици, Сфорца, Массими и многие другие построили в церковных оградах пышные часовни, как бы желая в глазах народа соперничать с Богом и его святыми. В этом отношении Цезарини и Боргезе выказали больше всего великолепия.

В одной из пяти важнейших базилик Рима, в Санта-Мария-Маджиоре, часовни, выстроенные этими двумя семействами, походили бы на настоящие церкви, если б размеры главного строения не свидетельствовали о том, что они только пристройки. Часовня Боргезе переполнена драгоценностями: золото, серебро, драгоценные камни, восточная яшма, ляпис-лазури и алебастр принимают там всевозможные формы. В этой часовне есть образ Богородицы, непомерно украшенный драгоценными каменьями Павлом из рода Боргезе, для того чтобы подтвердить ходившие об этом образе слухи, приписывавшие его кисти Святого Луки.

Несмотря на блеск и пышность религиозных церемоний, римское духовенство не принимает большого участия в церковных службах; честолюбивые интриги, административные и политические манёвры занимают всё его время; всё римское духовенство отличается леностью, забывая, что она причисляется к смертным грехам. Почти во всех церквах в дневной жар служат монахи.

Когда папа или кардиналы сами служат обедню, они окружают себя такой пышной обстановкой, соблюдают такой церемониал, что совершенно искажают первоначальное значение церковной службы. При выходе из церкви, где папа служил обедню, он получает вознаграждение от архиепископа за то, что хорошо отслужил её, pro bene cantata miss а.

Ноемия слышала много длинных разнообразных рассуждений за и против безбрачия духовенства и с радостью удостоверилась, что догмат этот не божественного происхождения, а установлен соборами.

Из всего, слышанного ею по этому предмету, молодая еврейка со свойственным ей тактом запомнила лишь следующие слова Пия II: «Брак по весьма важным причинам запрещён духовенству, но вследствие причин ещё более важных следовало бы позволить его».

Ноемия находила, что нельзя было лучше выразиться по поводу этого сложного вопроса. Она ясно поняла также, в какой постоянной опасности находятся нравы, скромность и целомудрие женщин, спокойствие очага и общественная нравственность, приходя в беспрестанное столкновение с массой личностей, находящихся в открытой, неизбежной борьбе с семейными обязанностями.

Папа Григорий XVI издал три указа, вполне выражающие ненависть римского духовенства к прогрессу и его упорную нетерпимость.

Первый из них воспрещает научный прогресс в Папской области.

Другой не допускает устройства железных дорог на церковных землях.

Во главе этих двух указов стоит третий, запрещающий врачам лечить долее трёх дней больных, не призвавших за это время священника!