Тит Беренику не любил

«Тит при смерти. Ему осталось недолго, считаные дни, он шепчет ваше имя. Не можете ли вы прийти к нему, в последний раз…» Она стерла сообщение, не дочитав до конца.

Пусть сдохнет.

Швырнула на пол телефон, опять повернулась к стенке, закрыла глаза, но и под сомкнутыми веками светится экранчик. Из головы не выходит трагическая фраза, которую она вроде бы успела разглядеть в конце: «Приходите пока он не умер». В память врезалась ошибка: нет запятой; ей так и представляется, как все они, столпившись, следят за рукой, набирающей текст, и никто не заметил ошибку — где им, тупицам, такой слог не для них. Или ей только померещилось, просто хотелось лишний раз уличить их в невежестве?

Пусть сдохнет.

Когда он от нее ушел, она всю ночь надеялась (хоть знала: невозможно!) на вспышку: «Сейчас приду», но темнота осталась непроглядной, воздух сгустился в глыбы, сквозь которые едва пробились первые рассветные лучи. На что они надеялись, когда ее звали? Что она не даст ему умереть? Что он уйдет и унесет с собой самое дорогое воспоминание? Или же что она будет вместе с ними плакать и рыдать? Наигравшись злорадными мыслями, она повторила: пусть сдохнет. Ей говорят: настанет день, когда ты перестанешь злиться. Вот он почти настал: на мертвого не злятся.

Пусть сдохнет.

Несколько дней подряд она уезжает в лощину, где когда-то стоял Пор-Рояль, а телефон оставляет дома, чтобы не было искушения отвечать, — бродит там по аллеям, старается не выбиваться из русла. Не хватало еще, чтобы из-за них у нее снова сердце стало разрываться от боли. Ходит-ходит, а слова эсэмэски сами собой возникают в уме. Она ускоряет шаги — уловка, все равно что завязать себе глаза. Что сделала бы на ее месте та, другая, Береника? Ничего, говорят ей, она ни за что не пошла бы. Как знать, возражает она, никто не может знать… и спорит до тех пор, пока ей кто-нибудь не скажет: раз уж эти вопросы не дают ей покоя… то почему бы ей самой не сочинить такую пьеску, ведь и Расин вполне мог бы продолжить свой сюжет. Умирающий Тит зовет Беренику: пойдет она или нет? По крайней мере, это ей ощутимо помогло бы; вот уже год, как Тит ее бросил, а она до сих пор не может сказать, что помогает лучше: Расин или вязание, в которое так хорошо вплетать и горести и дни; друзья уже спрашивают, стала ли она крупным специалистом по семнадцатому веку, а она улыбается — нет, просто она жует стихи Расина, как какие-нибудь успокоительные листики, и отдается на волю событий, на волю истории — как большой, так и малой. Что ж, хорошо, говорят ей, ты нашла утешение.

До этой ночи, в общем, так оно и было.

Прилетают все новые сообщения, с разных номеров, она читает — все то же: «Приходите, пока он не умер», то с запятой, то без, — может, это и не ошибка, а их единственный способ разнообразить призывы. Каждый раз ее пальцы мгновенно спешат все стереть, но она опасается, как бы однажды не дрогнуть. Интересно, Империя хоть одно сообщение написала сама или другие пишут за нее? Ей, видно, нестерпимо больно — Береника рада. Однако же стереть слова с экрана не значит их забыть. Есть данность. Тит умирает. Тит ее зовет. Тит ждет. И не думай, советуют ей, не то снова увязнешь. Есть и другой аргумент: все, на что потрачено столько сил, пойдет насмарку, потом придется начинать сначала. Она раздумывает: о потраченных силах, и неужели правда все сначала… Прочны ли знания, нажитые в несчастье, или разлетаются, как пойманные мухи, стоит разжать кулак — раз, и нету?.. Пока что ей известны только чувства, идущие по нарастающей, а не в обратную сторону. Он умирает, он ее зовет, он ждет. Страсть к Титу в Беренике не остыла, соблазн слишком силен, она решила не гасить огонь. Лучше сдохнуть. Никому ничего не сказав, в уме расписывает сцену, как хореограф — все прыжки, передвижения танцоров и все фигуры будущего танца. Она не станет плакать — только смотреть, каково будет им… У нее-то есть опыт, так пусть теперь терзаются они. Они еще не знают, что это значит: потерять его, а для нее это повторная потеря, которой не сравниться с первой. Потом сядет к его изголовью, поглядит, что с ним стало: большой и сильный Тит иссох, истаял. Нет, Береника никогда не сможет так жестоко наслаждаться местью. Нет, я не Береника.

Она звонит. Ей открывают. Сама Империя. Она стоит спиною к свету, Береника дорисовывает в уме ее лицо — такое, каким когда-то видела на фотографиях. Они машинально протягивают друг другу руки, но в последний момент Империя свою отдергивает и роняет. Не прикасаться к тому, чего касался он. Империя и Береника стоят лицом к лицу, не говоря ни слова, а Тит простерт на ложе в спальне, и что там нависло, балдахин или развязка трагедии, над их безмолвным поединком? Неужто ненависть и кара бесконечны?

По одному подходят дети Тита, тесным полукольцом выстраиваются в тылу, Империя и ее дети — большая семья, Береника пред ними — в весе пера. Им любопытно, после стольких лет, после таких страстей, взглянуть на эту штучку. Они и смотрят, взвешивают, но не так легко определить, кто из двоих сильней и кто кого боится. Взлетают и схлестываются в воздухе немые вопросы, сплетаются невидимыми арканами и бессильно опадают, оплетая и связывая Беренику с Империей. Которую из них Тит должен был выбрать? Даже его единственная дочь не уверена, хотя столько раз воображала себя на месте и той и другой, сокрушалась об участи женщин, о том, что мужчинам нужно все сразу и вперемешку — то супруга, то возлюбленная, и мать, и дочь, блондинка и брюнетка, то Береника, то Империя, — и проклинала отца. Они опускают глаза. Вопреки ожиданиям, они не чувствуют к ней лютой, безоглядной ненависти и внутренне корят себя: ведь как-никак Империя им мать, и они помнят ее слезы по ночам и по утрам. Мало того, им не претит идея, чтобы две женщины сидели вместе у отцовского ложа и он мог перед смертью быть рядом с обеими. Что, в самом деле, тут дурного? Размыкая тяжелые веки, он видел бы худышку Беренику и плотную Империю. И даже если бы он перепутал их, теперь уже не важно. Позвал бы их: «Империя», — глухим и хриплым голосом, «Береника», — чуть громче. И они подошли бы к широкой кровати, взглянули на него, друг на друга, с опаской. Потом легли бы на эту самую кровать, одновременно с двух сторон и не давая волю спешке, чтобы не получился пошлый водевиль. Справа Империя, а слева Береника, и Тит меж двух любимых женщин, наконец-то, в двойном объятии перенесется в смерть. Вот, кажется, сейчас один из сыновей соединит их руки буквой V — конец вражде, победа без победителей. Но вдруг губы Империи пошевелились, что-то метнули, изрыгнули. Ни Береника, ни родня не успели понять, что за сгусток ярости сорвался с них, да и какая разница. Империя резко развернулась и ушла из прихожей.

Чей-то далекий голос приглашает Беренику в дом, благодарит, что пришла. Расступаются, пропуская ее, дети; она же, проходя мимо них, чует, как пахнут их волосы и одежда, ощущает на себе их смешанное дыхание, видит, как они притискиваются плечами друг к другу, чтоб ненароком не прикоснуться к ней. Скопление тел с общею кровью в жилах, общими жестами и голосами; семейный клан, хищная стая, готовая растерзать чужака. Сейчас, говорят ей, вас проводят в его комнату. Она кивает, да, но кто же согласится взять на себя такой малоприятный труд? Вперед выходит женщина, ведет ее, бросает вскользь: «Я столько слышала о вас». Они идут по коридору, к лестнице. Заскрипели ступеньки. Как собственные кости под ногами, — содрогнулась Береника. Схватилась за перила, тяжело дышать. Провожатая обернулась: «Все хорошо?» — «Да-да. А где Империя?» — «Пошла что-то купить». Пусть покупает хлеб или лекарства, Береника тем временем в последний раз увидит Тита.

Лестница никак не кончится, Береника боится, что ее нервы не выдержат этого восхождения, ее спасает память — подбрасывает на каждую ступеньку какую-нибудь картинку. Шаг за шагом ноги разыгрывают чудодейство любви, с начала до конца, все его эпизоды, то мрачные, то светлые. Она видит себя рядом с Титом, ее шатает от счастья, широкая блаженная улыбка до ушей — не рот приоткрывался, а душа, впитавшая магическую силу той улыбки. Чудо любви, луч, высветивший точку в темноте — их первый поцелуй. Руки Тита, руки каменной статуи, теплеют, оживают, тянутся к Беренике — коснуться, обнять… Но на новой ступеньке у них другие лица, перекошенные. Между ними — пропасть, они стоят по обе стороны, кричат, выпускают словесные стрелы, стараясь сокрушить друг друга. Тит — Беренику, Береника — Тита. Он не может покинуть Империю. И Береника вынуждена потрясать своей любовью, набивать ей цену. Расхваливая свой товар, она хватается за все, что подвернется под руку: важнее всего чувство, дети поймут и простят, имущество — ерунда. «В могилу все равно ничего не утащишь, как старую жену», — повторяет она.

Добрались доверху. «Пришли», — сказала провожатая. Береника еле дышит. С большого портрета на лестничной клетке на нее смотрят Тит, Империя и дети. Она замерла. К черту все эти хищные семьи, с их улыбками, солнцем, их самодовольным злорадством. Ей так хотелось стать для него ценнее всего: семьи (всех шестерых домочадцев), совместно прожитых лет, — стать той божественной валютой, что обесценит все другие, ради которой человек охотно пустит с молотка все, чем владеет. «Это снимала я», — сказала провожатая. Береника уже было взялась за ручку двери, чуть толкнула. Дверь приоткрылась, на нее пахнуло воздухом, которым дышит умирающий, и тут вдруг ей сдавило грудь, перехватило горло, она едва не задохнулась, закричала: «Нет! Не могу, не могу!» — и побежала вниз.

Скорей по коридору, к выходу, но там Империя, уже вернулась и стоит довольная, ее победа: Тит умрет на руках у нее, лишь у нее одной. Береника рванулась за дверь и еще на пороге услышала за спиной ее голос, до тех пор незнакомый:

— Но, мадам…

Не оборачиваясь, она застыла. Пальцы сжимали ручку двери. Любовь к Титу, подумалось ей, заставляет лихорадочно биться сердечные створки. «Мадам», — повторяет Империя. Глаза ее — вот неожиданность! — просят, умоляют остаться. Береника растерянно улыбнулась, а Империя договорила: «Останьтесь!» — ей больно видеть это пустующее место, этот стул у изголовья Тита. Могла бы — сгребла бы в охапку крохотную Беренику и усадила туда силой. Ввинтила бы, чтобы заполнить проклятую пустоту, разрушившую ее брак. Но Береника уже вышла, захлопнув за собою дверь.

В машине она плачет бурно, некрасиво. Лицо в липкой каше из слез и соплей, волосы лезут в глаза, мокрые пальцы впиваются в руль. Давно уже она не плакала вот так, ведь с некоторых пор ее слезы стекают внутри, по ледяным перегородкам, она всем говорит: вы их не видите, но я все время плачу. Тит был так близко, за полуоткрытой дверью, рукой подать, а она отказалась войти, прикоснуться к нему. Побоялась: вдруг даже сейчас, в таких прискорбных обстоятельствах, коснись она его руки, и тут же ощутила бы живую плоть воспрянувшей любви, или, наоборот, ее рука легла бы на холодный мрамор любви окоченевшей. Нет, у нее нет сил даже думать об этом.

Конечно, приходя в себя, она от многих слышала циничное «клин клином». И улыбалась, кивала, даже попробовала применить. Изнывая от боли и злобы, искала утешения у Антиоха, красивого верного поклонника. Она плакала у него на плече, он ее обнимал, но между ними объемистой помехой затесался Тит, и сколько ни пытался Антиох его сплюснуть, прижимая к себе Беренику, фигура Тита только еще пуще топырилась, распухала, мешала. Береника почти умилилась его благородству, но вспомнила: A любит B, B любит C, — и поняла: Антиох — это A, он любит B, и никакой заслуги в этом нет. И часто, замерев в его объятиях, она с досадой думала: ну почему любовный морок, который так легко приворожит друг к другу хоть кого, не может, точно тучка по небу, перепорхнуть с того на этого? Почему обманчивый ореол, в котором B видит C, нельзя перенести на А? Или в этом обмане все же кроется капелька правды, пусть ничтожная, но решающая, из-за которой такая подмена никак не возможна: A никогда не превратится в C. В конце концов она велела Антиоху никогда больше не звонить и не искать с ней встреч. «Гонишь меня назад, в мою пустыню?» — спросил он с горечью. «У каждого своя пустыня».

Она сидит, вцепившись в руль, и плачет; Тит для нее — та исконная, та первозданная плоть, в которой все слилось — тела ее отца и матери; прильнуть к ней и в рождении и в смерти — таков ее, Береники, удел, — и она плачет, оттого что точно это знает, как знает, сколько сил придется положить на то, чтобы расстаться, оторваться. Ночь за ночью скрипят ступеньки лестницы, открывается дверь, и она входит и идет к нему.

— Ты все-таки пришла… А я думал, откажешься.

— Я отказалась.

— Но ты здесь.

— Меня здесь нет.

— Что ж, может, ты галлюцинация. Не удивлюсь — при том, сколько всего в меня закачивают.

Рука на простыне зашевелилась. Все такое знакомое: пальцы, форма ногтей, даже косточка на запястье. Береника берет его руку, сплетает пальцы Тита и свои. Он отвечает ей пожатием, но говорить уже не может. А дальше пальцы Тита все ослабевают, рука обмякает. Береника держит ее еще крепче, но удерживать нечего. Она оторопело озирается, не понимая, что ей делать с этим грузным трофеем, с этой тушей зверя, рухнувшего около нее. Рыдать? Бежать? Звать Империю? Нет, Береника никого не станет звать, она останется одна, рядом с трупом своей любви. Нагнется и будет шептать ему, бесчувственному, прямо в лицо. Расскажет Титу все про их любовь, как будто он не знает, так мать рассказывает маленькому сыну каждый вечер перед сном историю про мальчика, который пошел в лес и заблудился, — такой смешной, но очень важный ритуал, имеющий значение лишь для двоих, тихий шепот здесь, в комнате, на грани дня и ночи. Живой живому не признается в своем страдании из гордости, а мертвому она теперь-то наконец откроет, какое горе он ей причинил и как она его переживала. Это продлится час или чуть больше. А потом она выйдет из спальни, поникшая, бледная и безучастная.

Империя окинет ее презирающим взглядом. Не станет прогонять, но отпихнет и ринется к постели Тита, будет плакать, метаться по дому, не замечая Беренику. И дети будут проходить мимо нее, как будто ее нет. В ответ на ее мягкое «прощайте» — ядовитые возгласы, резкие жесты. Ей не простят, что Тит выбрал ее в последний час. И только кто-нибудь из женщин, из друзей семейства, быть может, проявит учтивость. Предложит чашку чаю, рюмку коньяка, но Береника не захочет. Уйдет взбешенная, но сохранит до самого утра касание его ладони.