Том 1. Шестидесятые

Действительно

Действительно. Данные потрясают своей безжало-

стностью. Тридцать пять рокiв творческой, тридцать

пять рокiв производственной деятельности и где-то

шестьдесят общей жизни с ее цветными и бесцветными

страницами. Как же прошли эти двадцать пять, если

считать с 88-го, и тридцать пять, если с 54-го года.

Позвольте перейти к общим рассуждениям. Хочется

сказать: в наших биографиях отразилась биография всей

страны, годы застоя были для нас годами расцвета, то есть

годы нашего расцвета пришлись как раз на годы застоя.

В голове фраза: «Раньше подполье было в застолье,

потом застолье в подполье».

Я сам, будучи большим противником дат, юбилеев,

годовщин, паспортов, удостоверений и фотографий,

никак не желаю подводить итоги, ибо после этого как-

то неудобно жить дальше.

Познакомились мы з Ильченко где-то в 54-м году.

Я их всех постарше буду. У нас, значит, так: Роман по-

ярче на сцене, Виктор — в жизни, я весь в мечтаниях,

поэтому меня надувает каждый, на что я непрерывно

жалуюсь через монологи и миниатюры.

То, что творится на сцене, вам видно самим, поэто-

му про Ильченко. То есть человек, перегруженный мас-

сой разнообразных знаний. Там есть и как зажарить,

и как проехать, и как сесть в тумане, и куски из немец-

кой литературы, какие-то обрывки римского права.

Плохо, что эти знания никому не нужны и даже жен-

щины любят нас за другое, а напрасно. Мне нравятся

в Ильченко большая решительность, безапелляцион-

ность, жажда действовать, что безумно завораживает

тех, кто его не знает.

Приехал он в Одессу чуть ли не из Борисоглебска,

аристократически прельщенный шумом и запахом мор-

ской волны. Я сидел в Одессе, тоже прельщенный этим,

и мы сошлись. Извините, у меня все время в голове

фраза: «Партия вам не проходной двор…» Секундочку…

Так вот, с детства мы трое мечтали связать свою

жизнь с морем и связывались с ним неоднократно, но

мечту осуществим, видимо, сразу после жизни.

Роман знает значительно меньше, но все применяет,

я знаю мало, но применяю больше. А Ильченко свои

знания никогда применить не может, поэтому тащит их

за собой и пугает ими одиноких женщин. Тем не менее

сколько написано по его идеям и хорошего и плохого,

сколько неудачных миниатюр создано по его замыс-

лам. Нельзя также не отметить облагораживающую

роль его фамилии в нашей тройке. Представляете: Кац,

Жванецкий и Ильченко! Расцветает снизу вверх. Из-

вините, эта фраза: «Партия вам не проходной двор, то-

варищи! Закройте дверь, мы закончили разговор!.. Что

у вас там?..»

Мы с Ильченко познакомилсь где-то в 54-м году

в Одессе, а с Карцевым сошлись где-то в 1960 году.

И конечно, конечно, наша жизнь всю жизнь была свя-

зана с Ленинградом. Без лести скажу, здесь как нигде

публика чувствует талант и так же безошибочно его чу-

яло начальство.

Как появились мы в 58-м году на этой сцене, так

перманентно и продолжаем и до сих пор. Как тяжело

даются слова: тридцать лет тому назад. И хотя эту мо-

лодость не назовешь счастливой, но что нам был дождь,

что снег, что проспект Металлистов, когда у нас впере-

ди была репетиция с Райкиным.

В 60-м Райкин приехал в Одессу, мы ему опять по-

казали себя, и я видел, как на сцене тронулся Кац, как

он сошел с ума, что-то с ним стряслось, остановивший-

ся взгляд, самасшедший вид.

— Что с тобой? — спросил я заботливо-завистливо

как всегда.

— Астахов передал, что Райкин передал: завтра

прийти в санаторий Чкалова в одиннадцать утра.

Для человека, с трех раз не попавшего в низшее

цирковое, для человека, шесть раз посылавшего свои

фото в обнаженном виде в разные цирки страны с оп-

лаченным отказом, это перенести было невозможно.

И он сошел с ума.

Райкин добил его, дав ему арбуз и отпечатанное

в типографии заявление: «Прошу принять меня на ра-

боту…» Осталась только подпись, которую не было сил

поставить.

На первом этаже дома по улице Ласточкина был дан

ужин в честь великого и народного артиста РСФСР

Райкина. Наша самодеятельность приникла к окнам,

Ромын батька, футболист и партизан Аншель Кац, раз-

носил рыбу и разливал коньяк. Мать двоих детей Каца

сыпала в бульон мондалах, сосед по коммуне, район-

ный прокурор Козуб, в коридор от ненависти не выхо-

дил, ибо опять они здесь что-то затевают.

Райкин был нечеловечески красив — это он умел.

Песочные брюки, кофейный пиджак, платочек и сороч-

ка — тонкий довоенный шелк, и это при таком успехе,

и это при такой славе, и это у Каца дома, и это вынести

было невозможно, и мы молча пошли на бульвар

и молча пошли на работу. Особенно я. Я тогда работал

сменным механиком по портовым кранам и уже полу-

чал сто пять рублей.

В голове вертится фраза:

— Почем клубника?

— Уже шесть.

— Простите, вчера была пять.

— Я же говорю, уже шесть.

Первым сошел с ума Кац, вторым я. Я стал получать

его письма в стиле апреля 1960 года и с тем же право-

писанием. «И тогда сказал Аркадий Исаакович: "Сей-

час мы едем прописываться", — и мы сели в большую

черную машину, не знаю, как она называется, и поеха-

ли в управление, и он сказал: "посиди", и он зашел к ге-

нералу, а я совсем немного посидел, и он вышел и ска-

зал: "Все в порядке", — и мы поехали обратно, и нас все

узнавали, и мы ехали такие щастливые».

Как мне было хорошо читать эти письма, сидя на

куче угля, прячась от начальства, и только один раз

пришло письмо вдвое толще, в том же библейском

стиле.

«И тогда он сказал мне: "Завтра у нас шефский кон-

церт, может, ты попробуешь что-нибудь свое?" И я про-

чел твой монолог, и его хорошо принимали, и он ска-

зал: "Мы включим тебя с этим монологом в избранное".

Я посылаю тебе программку, посмотри там в глубине».

И только тут я заметил, что держу во второй или в тре-

тьей руке программу, развернул — и сошел с ума…

Что мне было делать на той куче угля, и каким же

я был, если б сказал своему начальнику Пупенко:

«Смотрите, вот программа Райкина, а вот моя фами-

лия». И я полез в трюм, где сломалась выгребальная

машина С-153, что выгребает уголь на просвет под

грейфер, и только слеза на пыльной щеке — благодар-

ность себе, судьбе, Кац-Карцеву-Кацу и сказочному

стечению обстоятельств.

Как все евреи тянут друг друга, так Кац потащил

за собой Ильченко, который к тому времени уже что-

то возглавлял в пароходстве и уже приобрел первые

навыки в демагогии и безапелляционности. Если

б мы его не показали Райкину, он был бы замминист-

ра или зампредоблсовпросра или предзамтурбюро

«Карпаты» з пайкамы, з персональной черной, з хра-

пящим шофером в сдвинутом на глаза кепаре, вiн

кожний piк вiдпочивав бы в санатории ЦК «Лаванда»

у «люксе» з бабою, з дитямы, гуляв по вечерам до мо-

ря, по субботам напывавсь у компании таких же дун-

дуков, объединенных тайным знанием, что эта систе-

ма ни к херам не годится, и в любом состоянии решал

бы вопросы з населением. Находясь з ним в крайней

вражде.

«Понаехали тут деревья защищать отовсюду, з Тур-

ции, з Израиля. Я им говорю: "Та хто ж те деревья хо-

тел рубать?" Поналетели защищать чи евреи, чи не ев-

реи, мне все равно. Я им: "Та хто ж их хотел рубать те

деревья, ну производим плановое прореживание буль-

вара, упорядочиваем вид з моря, з моря тоже ж кто-то

смотрит на город…" Поналиталы. Демократия. Вона,

выпустили на свою голову джинна».

Так вот Ильченко волевым решением поменял сча-

стливую судьбу зампредминистра решающего на

жизнь артиста воплощающего, постепенно втянулся,

наладил связи и теперь его не застанешь и не найдешь,

и только за городом слышен его мощный голос: «Рабо-

тать надо, товарищи, ищите автора, перебирайте лите-

ратуру. С декабря начнем репетировать июльскую про-

грамму, усмешняйте, расставляйте акценты. Афорис-

тичнее, товарищи!»

В обстановке счастливо складывающихся человече-

ских судеб я не мог тихо сидеть на угле (как говорила

англичанка: «У нас полиция на угле», я спросил: «Не-

ужели так допотопно?», потом оказалось — на углу, это

я на угле), и по огромному собственному желанию уво-

лившись, стартовал из одесского порта в Ленинград,

где в 1964 году стал счастливым и присоединился

к своим двум дружкам.

Первый гонорар получил сразу в 1967 году, а до это-

го три года Роман залезал под кровать и там, в темноте,

в чемодане отсчитывал мне на питание десять рублей.

Маманя вся в слезах слала три рубля в письме-конверте.

Пешком через мост в Кунсткамеру обедать, ком-

плексно за пятьдесят копеек и, чтоб я света белого не

видел, у меня не было еще четырех копеек на троллей-

бус, отчего был сухим, мускулистым и смелым, как все,

у кого ничего нет.

Друг и соавтор Лозовский, с которым я прибыл

в Ленинград занять место в высшем свете, неожиданно

проиграл свои деньги в преферанс и сошелся с попом,

жарил ему яичницу, пил с ним водку и отказывался за-

рабатывать каким-либо трудом кроме литературного.

А когда я услышал, как он весело проводит время за

шкафом, а я мучаюсь в святых поисках слова, я ему вы-

дал справку «разрешены все виды деятельности, кроме

умственной» и отправил в Одессу, где он снова стал та-

лантливым конструктором, о чем до сих пор вспомина-

ет в Израиле.

А я переехал к артистам-миниатюристам на про-

спект Металлистов, хотя слово «переехал» сюда не

подходит. Вещей не было.

Ильченко под свою фамилию и дворянское про-

шлое одолжил у Руфи Марковны Райкиной (Ромы)

тридцать рублей, но потерял их по дороге и задумчиво

наблюдал, как я размещаюсь. Потом наступил его теле-

фонный разговор с Одессой, с женой:

— Таня, ты деньги получила?

— Когда ты выслал?

— Нет, я спрашиваю: ты на работе деньги получила?

Вышли мне.

Это были счастливые дни нашей жизни на проспек-

те Металлистов за кинотеатром «Титан», или «Гигант»,

или «Великан». Девочка Летуновская подарила нам

чайник. Хозяйка по-ленинградски пила вмертвую. То

есть начинала со скандала: «Где щетка? Я не вижу кас-

трюли…» — находила шкалик и засыпала.

В 1966 году, после двух лет моего пребывания в Ле-

нинграде без копейки и работы, А. И. Р. сказал, что

в спектакле Музы Павловой они будут делать мое отде-

ление. Оценив это обещание, я пытался уехать. Мне по-

советовали поговорить с Руфью Марковной, и в 1967-м

я получил свой первый гонорар в пятьсот рублей, номер

в гостинице «Астория», стол в ресторане и премьеру

«Светофора» в ноябре. Я стал знатен и богат, что немед-

ленно сказалось на характере.

А!.. Эти одинокие выступления… эти попытки ре-

петировать что-то с друзьями. Эти попытки что-то до-

казать. И первая публика. И первый успех. И с поце-

луями и любовными клятвами был уволен из театра

в 1969 году навсегда! Как сказал А.И.Р.: «Отрезанный

ломоть!» Все, эпизод снят!

Рома с Витей уволились тоже. Вот тут прошу запом-

нить — их никто не увольнял, наоборот, их пытались

удержать всеми методами. Витя напечатал заявление на

машинке, чем привел шефа в ярость.

В голове вертится фраза: «Партия вам не проход-

ной двор! На каком основании вы сочли возможным

прорваться на трибуну высшего военно-политичес-

кого, ордена Боевого Красного Знамени, общевой-

скового, ордена "Знак Почета" Ленинградского Выс-

шего государственного мюзик-холла?!!»

В 1970-м мы стартовали. Второй раз за жизнь. Вер-

нулись в Одессу, где тоже не были нам рады, но нам

здорово помогла холера 1970 года. Из всех холер самая

прогрессивная. Режиссер Левитин, гремя жестью, уе-

хал с криком «Жду в Москве!», секретарь обкома Ли-

дия Всеволодовна Гладкая переменилась в лице — я ее

догнал на улице:

— Спектакль не принят?

— Принят, принят, играйте что хотите.

Такую свободу и изобилие я видел только в день

смерти Леонида Ильича, когда была оцеплена Москва

и продавцы зазывали в магазины. И в районе радиации.

То есть жизнь показывала, что есть несчастья большие,

чем плановое хозяйство, и мы повеселились!

Обсервация на т/х «Таджикистан», полные бары

подозреваемых в скорой смерти, музыка и лучшее, что

есть в глуши, — беспорядочные связи (зачеркнуто),

знакомства (зачеркнуто), дружба (зачеркнуто), любовь

(зачеркнуто), контакты (зачеркнуто), счастье (зачерк-

нуто).

Первый выезд в Ростовскую область. Первые гаст-

роли. Автобус Фурцевой — фурцевоз, село Жирновка.

— Эй!

— Чего?

— Артисты приехали.

— Какие еще артисты, ёлкин дуб?

— Да вот эти, что на афише…

— А, эти? Так у нас не захотели, езжайте в Белую

Калитву, может, там захотят.

Так мы ехали по деревням, и никого. Не захотели!

Но мы в Ростове перед отъездом записали на телевиде-

нии «Авас», вернулись в Ростов — директор филармо-

нии подозрительно смотрит, еще просит остаться. Сту-

лья ставят. Из обкома звонят.

Аншлаг!

Отныне мы влюбились в это слово, в это состояние.

Пусть говорит, кто хочет, пусть неполноценно хнычут

о массовом, не массовом, если ты вышел на сцену и произ-

носишь монолог, постарайся, чтоб в зале кто-то был. Даже

политиков это тревожит, а уж театр обязан иметь успех.

Раб начинает так: «Они виноваты в том, что я…»

…Свободный: «Я виноват, в том, что я…» Кровью, потом

и слезами полита дорога к аншлагу и стоит он, недол-

гий, на крови, поте. Да здравствует наша страна — по-

кровительница всех муз. Да здравствует партия — по-

кровительница страны, покровительница всех муз.

— Товарищи, товарищи, здесь режимная зона… Мало

ли что… Мало ли что… Прошу… Прошу…

— Михаил, о чем мне писать, как вы думаете? Я хо-

чу узнать, что сейчас волнует молодежь, я изучаю их

жаргон, я специально хожу на рок-группы. Я узнаю,

что их волнует, я напишу об этом.

— Пиши, может, и тебе передастся.

Из Ростова после успеха, слишком хорошо отдохнув-

шие, прямо попадаем на конкурс артистов эстрады, под-

тверждая железное правило, что невыспавшемуся, без-

различному, наплевавшему на все — везет. Разделяем

первое и второе места с Кокориным, которого сейчас за-

служенно никто не знает, потому что не надо письма Ле-

нина с эстрады читать, мы до сих пор в них разобраться

не можем. Отныне участвуем в идиотской конкуренции.

С одной стороны — герои и лауреаты, которых никто не

знает, с другой стороны — беспородные, которых знают

все. Вернулись на ридну Украину в Киев. Я был персо-

нально приглашен к директору Укрконцерта.

— Товарищ Жиманецкпй! Крайне рад за вас. Зна-

чит, чтоб вам было ясно, сразу скажу: такое бывает раз

в жизни. Сейчас это у вас будет.

— Конкурс, что ли?

— Та нет. Мы ж не дети. Кому той конкурс здався…

Щас я вам скажу. Петр Ефимович Шелест лично вы-

черкнули из правительственного концерта Тимошенко

и Березина и лично вписали вас. Я вижу, вы плохо

представляете, что это значит… Это значит: мы з вами

С рем карту города Киева. Вы, писатель Жиманецкий

и ваши подопечные Карченко и Ильцев, ткнете мне

пальцем в любое место карты и там будет у вас кварти-

ра. Такое бывает раз в жизни.

А мы поехали в Одессу, где посторонние люди нам ме-

няли концовки, где заменяли середину, где вычеркивали

и вычеркивали и снова ехали в Киев, умоляли не трогать.

А зампред Одессы по культуре Черкасский говорил:

«А я министру говорю, что ж ты все режешь, чем ты

хвалишься. В Херсон поехал, снял программу, в Одес-

се запретил, во Львове срезал, где ты хоть что-нибудь

разрешил, скажи. Счас мы з вами зайдем. Вы увидите,

какой это жлоб».

Секретарь обкома Козырь: «Что такое, что вы бье-

тесь, какие проблемы? Записываю целево максималь-

но для исполнения, лично держу на контроле. У нас

сейчас горячая пора, орден должны области давать. Мы

все света белого не видим. Так что после пятнадцатого

лично займусь. Не надо меня искать, сам найду».

Он искал нас несколько лет.

Одно знаю точно: не просите начальника о под-

держке. Конкретно: нужны столбы, провода, гвозди…

Пусть он обещает «создать атмосферу», «усилить вли-

яние» — но вы-то не дурак.

Мы помним точно: никогда при подаче заявления

об увольнении нам не сказали — оставайтесь, и мы

стартовали третий раз. В Москву, в Москву…

Москва известна тем, что там можно потеряться.

В Ленинграде и Одессе ты никуда не денешься. И если

в Москве ты ходишь по проволоке, то на Украине по

острию ножа. Откуда там собралось столько правовер-

ных? Что они для себя выбирают? Что такое антисо-

ветчина, что такое советчина? Поставь палку — здесь

будет советчина, здесь антисоветчина, передвинь пал-

ку — уже здесь советчина, здесь антисоветчина. И кто

кричит «антисоветчина»? Воны. 3 пайками та машина-

ми. Для нормального зрителя правда или неправда. Он

ни разу не сказал «антисоветчина», это говорили толь-

ко там, на коврах в кабинетах. Что же они защищают?

В голове вертится: «Сила партии в каждом из нас».

Да здравствует Советская власть — покровительница

влюбленных, защитница обездоленных, кормящая

с руки сирот и алкоголиков. Как в капле отражается

солнце, так в каждом из нас…

«Прошу, товарищи, высказываться. Действительно

ли это юмор, как утверждают авторы, или мы имеем

дело с чем-то другим? Прошу, Степан Васильевич, на-

чинай…»

Москва. Разгул застоя.

«Марья Ивановна, приезжайте ко мне домой, тут

один одессит читает, это очень смешно, и Федора Гри-

горьевича берите обязательно…»

Или: «Сейчас, Михаил, секундочку, чуть пива. До-

бавим пар, сразу хлебом пахнет, эвкалиптика. Давай,

Михаил, читай…»

У него аж портфель запотел.

— Товарищи, я извиняюсь, управделами здесь? Мне

срочно подписать…

— Вы что, с ума сошли, в костюме, в пальто в парную…

— Я извиняюсь, я в таком белье… жена где-то купила…

— Все снимайте и лезьте вон туда на полку, берите

бумагу свою и ручку, он там голый. Степан Григорье-

вич, к вам тут срочно.

— Ох, ах, ух… Пусть войдет, житья нет.

Эх, застой, ух, застой! Веничком спину давай! По

пяточкам. Ух, застой — о — о — горячо! Ух, профессор!

Или: Степан Григорьевич привел юмориста. Он

в обед почитает. У меня виски-тоник. Кабинет на за-

мок — читай. Эх, референты — короли застоя. Какая

разница между министром и референтом? — Никакой,

только министр об этом не знает. Съезд партии…

…Сюда помещаем группу скандирования. Она ра-

ботает, в это время армия, пионеры, в одиннадцать

ноль-ноль передовики производства, Пахмутова

и обед… После перерыва звеньевая колхоза «Рассвет»,

две перспективы, одно критическое замечание, две

здравицы и пошел ветеран. Затем два воспоминания,

один эпизод с первым на фронте, одна поддержка мо-

лодежи, связь поколений, здравица и плавно молодой

солдат. Опять связь поколений, благодарность коман-

дирам, боевая подготовка, слава партии — перерыв…

— Не забудь скандирование по десять человек через

четыре ряда.

А ну, профсоюз, скажи.

— А чего, за родину нашу, за нашу заботливую мать!

— Верно, профсоюз, сначала ты о ней заботься, по-

том она о тебе. Верно заметил, профсоюз, глаз острый.

— А как же Леонид Иваныч, ему рабочие интересы

защищать.

— От кого их защищать в рабочем государстве?

— Не, не, Леонид Иваныч, хватает еще бюрократов.

— Ну, бить бюрократов — святое дело, говори ты,

комсомол.

— Мы за вас, Леонид Иванович, за ваш ум и муд-

рость, за волю и целеустремленность, за радость победы,

которую только под вашим руководством и чувствуешь.

— Браво, браво, точно…

— Садись, комсомол, ну, партия, что, партия?

— Поднимаем страну, Леонид Иванович, укрепляем

наши ряды. За всех присутствующих!

— Давай, армия.

Шепот:

— Леонид Иванович…

— Не-не… Искусство потом, искусство нас посме-

шит, верно, искусство?

Артисты:

— Верно, Леонид Иванович.

— Володя!

Володя:

— Слушаю, Леонид Иванович!

— Скажешь этой новенькой, чтоб осталась с Федо-

ровым.

— Где, здесь?

— Ты что. Мы ж ей дали квартиру.

— Ясно, а если упрется?

— Не упрется, я с ней беседовал. Милиция здесь?

— Здесь, Леонид Иванович.

— Скажи, милиция, как ты нас бережешь? Что моя

Мария жалуется, где наша Муська рыжая?

— Задание дано, полковник с уполномоченными

прочесывают окрестности, соседи оповещены. Муська

найдется.

— Найди, найди мне ее, ласковая она, жена любит,

мурлычет приятно. За что пьем?

— Милиция всегда за порядок и спокойствие.

— Ну, давай, искусство, хватит наворачивать.

— Час расплаты настал?

— Давай, давай, выдай чего-нибудь, искусство.

— Алкоголь в малых дозах безвреден в любом коли-

честве.

— А-ха-ха! А ну еще раз.

— Алкоголь в малых дозах безвреден в любом коли-

честве.

— Владимир, завтра мне перепишешь, я в Совмине

скажу. Ну, за сказанное.

Да, разгул расцвета застоя и разгула застолья. Не

работали мы, как обычно, но гуляли чрезвычайно. Как

никогда не работали, как никогда гуляли. Как обыч-

но — говорил один и ему вторил второй. Веселье ли-

лось, анекдоты давали второй и третий урожай. А то,

что мы выедали, объедали, распродавали страну, мы не

знали. Да и что мы там распродавали? Наружу мы не

показывались, мы бушевали внутри.

— Не надо ждать вечера, вы в обед ему сыграйте.

— Кому?

— Начальнику. А пусть подавится. А пусть подавит-

ся. Прекрасная мысль. Чего ждать праздника?

— Мы хотели для коллектива.

— Значит, так, здесь Москва, да? Вы на десяти стадио-

нах будете танцевать, ничего не будет, ему понравится —

все! Никаких отказов. Я ему сказал. Они с замом ждут.

Виски, сигареты, закусочка, все туда несут из спецбуфета.

— Ты начнешь.

— У нас программа.

— Он начнет. Хватит ваших лиц в таком количестве.

Он уже бурчал: «Кто над нами смеется? Люди какой

национальности?» Ему это интересно.

— Так, может, не надо…

— Он-то ничего, другие еще хуже, там будет еще

один из ЦК.

— Может, не надо?

— Этому нужно играть после второго стакана. Хохо-

чет, все понимает… Ничего. Все!.. Вы здесь сидите.

Я приглашу.

— Федор Иванович, они здесь. Это очень смешно,

честное пионерское.

— Что он просит?

— Телефон.

— Там кабелировано?

— Соседний дом имеет. Поставим воздушку вре-

менно.

— Дай схему кабелирования… Ладно. Зови.

— Прошу к столу. Сюда, в комнату отдыха. Ребята,

входите. Ждите. Я дам сигнал. (Исчезает. Тишина. Он

появляется.) Еще минутку. (Шепотом.) Сейчас он по

второй. (Исчезает.) Входи.

(Все входят в комнату отдыха. Вскоре оттуда слы-

шен концерт для троих в полной тишине, появляется

Федор Иванович с референтом.)

Референт. Ну они просят отдельный. Без блоки-

ратора.

Федор Иванович. Не тянут. Петрович вообще

не улыбнулся, я там раза два. Не, не тянут.

Референт. Ну я прошу, ну еще 15 минут.

(Возвращаются. Концерт, смех. Все выходят.)

Федор Иванович. Давай письмо. Отдельный…

Молодцы, последняя шутка вполне. Я в слезах сидел —

молодцы…

Ух застой. Наш застой. Видишь, ходьба по дну нико-

го не испугала. А застой… привел к перевороту. Все мо-

жем себе простить, но не отставание в физической силе.

Очень греет сознание: «Ничего, пусть только полезут,

так хряпнем по мозгам. О! Что там эта маленькая вяка-

ет, так хряпнем. Чего там наши чикаются, надо так хряп-

нуть. Здесь недоедаем, но там чтоб все было. Ох, краси-

вые танки. Ну, крейсера, заглядение. ППШ — лучший

в мире. Секрет МИГа до сих пор не могут разгадать.

Что Афганистан?! Правильно сделали, они ж на

нефти сидят и ничего не понимают. Как же туда не вой-

ти. Наша Чехословакия. Наша Венгрия. Никому не от-

дадим. Мы не войдем — немцы войдут. Все равно кто-

то войдет. Так лучше мы. Ансамбль песни и пляски на

Кубе. Как блокаду Кубы объявили, так мы оттуда все

аккордеоны вывезли и ансамбль убрали».

Да, карьера. Те, кто идет вверх, дойдя до конца вер-

ха, вширь ползут, и получается агрессия. Та же карьера,

только вширь. А мы поддерживали, а нам чего, может,

оттуда изюм привезут, а оттуда курей. Объедим —

дальше поползем.

Если считать, что нижние воруют, а верхние делают

карьеру, то это то самое, что нужно для мирового сообще-

ства, тут мы и как раз. Интересы верхов и низов полно-

стью совпадают, верхние дошли до верха и пошли вширь,

а нижние идут сзади и стягивают, и грызут, и объедают.

Саранча, или мыши, или тараканы, и никто не вино-

ват. Все заняты делом. Эти командуют, эти что-то отпи-

ливают.

Ох застой! Тем и хорош был, или есть, что интересы

верхов и низов полностью совпадали. Интеллигенция

верещала, не печатали ихние романы или, черт его знает,

пробирок не давали. Самыми смешными были эти очка-

стые в разгульном блатном лагере. Верещали, протес-

товали, жалко шептали — не воруй, не убий, не поже-

лай ближнюю свою. И правильно их в лагеря и пси-

хушки. Помешать они не могли, но настроение портили.

В общем, отправили их подальше. Конечно, жить хуже

стало, вернее, не хуже, а иначе. Ну, то есть лечить неко-

му, чертить некому. Ну и что? Это ерунда. Дети мрут,

люди мрут, ну и что? Гулял, гулял и помер.

Для лечения верхов из Японии врача вызовем, а ни-

зы и сами долго жить не хотят. Сами убедились, что это

лишнее. Глупо тянуть. Самому противно, окружающие

ненавидят. Ты еще только болеешь, а уже очередь на

твою квартиру выстроилась. В общем, невзирая на

внешнюю вражду, трогательное единение верхов и ни-

зов. Низы понимают, что верх должен жить во дворце,

верх понимает, что низ должен воровать. Эх застой, Бо-

жья благодать. Рай для вороватых, пробивных. А для

предателей самое время.

Правду не говорил никто! Ну то есть кто-то гово-

рил, но где? Интеллигенция шла на смерть небольшой

кучкой у кинотеатра: «Уведите войска из Чехослова-

кии, из Венгрии». Уведите, да. Начальники за войска,

народ за войска — а эти против. Сейчас уведем, разбе-

жались. Никто не был маразматиком. Все совпало. Во-

ры сверху и воры снизу, они сошлись: и как ты их удер-

жишь?

«А в Венгрии, представляешь, — рассказывает капи-

тан, — продвигаются мои танки. По такой узкой улице

брызговики штукатурку сбивают, а венгры что приду-

мали, представляешь — портрет Ленина посреди ули-

цы, думали не наеду, а я и не наехал. Я объехал. Понял,

да? И вся улица поняла. Не надо так с нами поступать!

Не надо!»

Объезжали — давили, прямо — давили. И останови-

лись на раздавленном. Началась перестройка.