Том 1. Шестидесятые

Одесса

Итак, Одесса для тех, кто ее не знает и не хочет

знать. Довольно красивый город на нашем Юге и чьем-

то Севере. На берегу Черного моря, трехтысячный

юбилей которого мы недавно отмечали.

Обычно очень жаркий август, когда мы по ночам об-

ливаемся потом, а серая морская вода не охлаждает,

а засаливает.

Дачи здесь маленькие— квартиры без крыш. Засы-

паешь один, просыпаешься впятером. Жуют здесь все

и всегда — семечки, креветки, копченую рыбку, раков,

виноград. Лучшие в стране рты не закрываются ни на

секунду: хрумкают, лузгают, щелкают, посапывают,

слушают ртом. Рты прекрасные — смесь украинской,

русской, греческой и еврейской породы.

Девушки весной хороши, как кукурузные початки

молочновосковой спелости. Летом еще лучше: строй-

ные, упругие, покрытые горячим загаром и легкой

степной пылью. Идти за ними невозможно. Хочется

укусить и есть их. От красоты у них скверные характе-

ры, а в глазах коварство.

— Миша, уже есть шесть часов?

— Нет, а что?

— Ничего, мне нужно семь.

Вообще, женщин умных не бывает. Есть прелесть

какие глупенькие и ужас какие дуры. Но с нашими го-

ря не оберешься. Большое количество бросило меня,

кое-кого бросил я, о чем жалею. Правда, мне пятьдесят

и жалеть осталось недолго.

Итак, лучший месяц август — дикая жара. Если в за-

лив вошел косяк, рыбой пахнут все — никого нельзя

поцеловать.

Вся жизнь на берегу моря: там жарят, варят и кри-

чат на детей.

Для постороннего уха — в Одессе непрерывно ост-

рят, но это не юмор, это такое состояние от жары

и крикливости.

Писателей в Одессе много, потому что ничего не на-

до сочинять. Чтоб написать рассказ, надо открыть окно

и записывать.

— Сема, иди домой, иди домой, иди домой!

— Он взял в жены Розу с верандой и горячей водой…

— Почему у вас семечки по двадцать копеек, а у всех

десять?

— Потому что двадцать больше.

— Чем вы гладите тонкое женское белье?

— А вы чем гладите тонкое женское белье?

— Рукой.

Они не подозревают, что они острят, и не надо им

говорить, не то они станут этим зарабатывать, у них

выпадут волосы, вместо того чтоб говорить, они бу-

дут прислушиваться, записывать, а потом читать по

бумаге.

Старички сидят на скамейках у ворот с выражением

лица «Стой! Кто идет?!». Когда вы возвращаетесь к се-

бе с дамой, вы покрываетесь потом и не знаете, чем ее

прикрыть. Весь двор замолкает, слышен только ваш на-

тужный голос:

— Вот здесь я живу, Юленька.

А какой-то только что родившийся ребенок обяза-

тельно ляпнет: «Дядя Миса, только сто вчерасняя тетя

приходила».

Когда вы выходите, двор замолкает окончательно

и кто-то — шепотом, от которого волосы шевелятся:

— Вот эта уже получше.

Здесь безумно любят сводить, сватать, настаивать

и, поженив, разбегаться. Отсюда дети.

Худой ребенок считается больным. Его будут кор-

мить все, как слона в зоопарке, пока у него не появятся

женские бедра, одышка и скорость упадет до нуля. Те-

перь он здоров.

Одесса давно и постоянно экспортирует в другие

города и страны писателей, художников, музыкантов

и шахматистов. Физики и математики получаются ху-

же, хотя отец нашей космонавтики Королев — одессит.

Но Бабель, Ильф и Петров, Катаев, Ойстрах, Ги-

лельс — все мои родственники. Мечников и еще куча

великих людей. А я до того необразован, что сам пишу

эпиграф и произведение к нему. Ужас.

Со времен Бабеля и до сих пор в детей вкладывают

все надежды. Раньше на крошечное болезненное суще-

ство вешали скрипку, теперь вешают коньки, шахматы

или морской бинокль. И хотя он не больше сифона

с газированной водой, он уже бьет ножкой в такт и та-

кой задумчивый, что его уже можно женить.

Август у нас лучший месяц в году, но сентябрь луч-

ше августа. Начинается учебный год, пляжи пустеют,

на берегу те, кто работает, но ничего не делает, а таких

довольно много. По вечерам прохладно и целуются

в малолитражке «фиат», куда целиком не помещаются,

и мужа можно узнать по стоптанным каблукам.

В октябре вы лежите на берегу один. Правда, и вода

холодная, градусов двенадцать.

Я спросил старичка, что купался: «Вы что, не мерз-

нете?»

— Почему? — ответил он.

Зима в Одессе странная. Дождь сменяется морозом,

образуя дикую красоту! Стоят стеклянные деревья, висят

стеклянные провода, земля покрыта стеклянными дорога-

ми и тротуарами. Машины и люди жужжат, как мухи на

липкой бумаге. Если она неподвижна, значит, едет вверх;

если едет вниз, значит, тормозит. Ушибы, переломы, нос-

ки, надетые поверх сапог, — очень красивая зима.

Город компактный. Пешком — за полчаса от желез-

ного до морского вокзала. Главная улица — Дерибасов-

ская. Если спросить, как туда пройти, могут разорвать,

потому что объясняют руками, слов «налево» и «на-

право» не употребляют. Пойдете туда, потом туда, за-

вернете туда, сюда — туда, туда — сюда… Спрашиваю-

щий сходит с ума, пока кто-то не скажет — вон она.

— Где?

— Вон!

— Где?

— Вон, вон и т. д.

Одесситка, у которой руки заняты ребенком, ничего

не может рассказать.

Почему здесь рождается столько талантов, не могут

понять ни сами жители, ни муниципалитет. Только время

от времени его уговаривают назвать улицу именем кого-

то. Построены огромные новые районы, но там дома сто-

ят отдельно, и там жить неинтересно. Интересно в старых

дворах, где стеклянные галереи и все живут как в аквари-

уме и даже подсвечены лампочками, поэтому я не женат.

Мужчины в этом городе играют незначительную

роль и довольны всем происходящим. Ну-ка, давайте

откроем окно:

— Скажите, этот трамвай идет к вокзалу?

— Идет, но сейчас он движется в обратную сторо-

ну — хоть сядьте туда лицом.

Вот это мой двор. В Одессе не говорят: «Мой дом —

мой двор». Как вернулись после войны, так с 45-го

года здесь живем с мамой. Художники из Одессы уез-

жают. Ее надо заканчивать, как школу. Все жизненные

пути одесситов упираются в море. Дальше начинается

другая жизнь, другая компания, другая страна.