Том 1. Шестидесятые

В мире животных

Я, конечно, царь зверей. Никто меня звания не лишал.

Это за мной пожизненно. Ну, прыгнул один раз через об-

руч… А что я мог сделать? Другие цари все прыгали…

А до меня сколько народу прыгало. Никто не умер… Все

равно уж… Раз пришел… Вернее… Чего ж не прыгнуть.

Кстати, просили нормально, без угроз. Так. Только кнут

показывали. Ричарда один раз огрели. Честно, я хотел

вмешаться. Но он уже полетел, хотя зарычал страшно.

Я сам очень спокойный. Ко мне отношение самое до-

брожелательное. Лично ко мне. Я слышал, там толкают,

там кого-то пихают. А ко мне лично. Лично ко мне. Изу-

мительно. Я не потому там… Я себя боюсь. Чуть раньше

прыгну и не иду на конфликт. Еще не успеют свистнуть,

я уже бегу… Боюсь вспылить. Психануть! Это смерть!

Гибну я — гибнут все, или гибнут двое — я в живых. Тут

уже все равно, когда психуешь и разгоняешься. А я по

ночам — упражнения! Зубы об прутья наточил до невоз-

можности. Когти все время сжимаю и распускаю, сжи-

маю — распускаю. Очень укрепляет лапчатые мышцы.

Фигурка дай бог. Налитой весь.

Правда, на сытый желудок прыжок не тот. И я так

скажу. Они интеллигентные люди. Вчера новенькая по-

дошла: войдите, мол, в мое положение. С меня же, мол,

тоже спрашивают. Вы в крайнем случае сделали вид,

что не поняли, а я? Я бы очень не хотела применять

другие меры воздействия: брандспойт или сигаретой

в зад…

Ну, понятно, Господи. С нами только поговори, и мы

запрыгаем. Не надо только наши хвосты на палку нама-

тывать. Хотя со стороны может быть и красиво. Но…

Не то чтобы требую, но прошу. Не надо. Не потому что

что-то произойдет нехорошее. А! Не надо, и все. Не дай

бог, без угроз говорю: «Не надо!» То есть когда очень

надо, пожалуйста. А вообще. Не надо. Сейчас пересяду.

Я вам не мальчик. Во мне двести килограмм весу И зо-

вут Ураган. Жуткое дело. Эр-р! Эр-р! РЭ-У-У-А! М-да.

Легко пересел… Кстати, здесь воздух еще лучше…

Из Африки пишут — голодуха. Каждый сам себе пищу

добывает, и все львы озабоченные. А здесь все безмя-

тежные. Один раз прыгнул — целый вечер свободен.

А мозги вообще отдыхают. Выключены мозги… Давай

обруч пониже… Так… Крепче держи. Пошел. РЭ-Э-У-

У-А! Все! До завтра, мальчики!

Воробей, воробей… вообще-то я орел, но ростом ма-

ленький. Потому что в помещении. Я замечал: меня на

мясо тянет. Честно. Вцепиться в кого-нибудь и рвать,

рвать. Со злостью даже. Зрасте… Зрасте… Зрасте… Мас-

са друзей. Я при ресторане живу. Прямо в помещении

ВТО. Знаете, для артистов?.. Орел в помещении, пред-

ставляете? Потому и маленький. И быстро говорю. Ни

воздуха, ни света. А так все есть. Я все вырвал. Где про-

сто достал, где выменял. Поэтому, когда мне говорят:

«Какой же вы орел?» — я отвечаю: «Я орел, но правиль-

но рассчитал».

Маленькое пробивное существо появилось не са-

мо по себе, оно порождение условий: урбанизации,

канализации, организации и деградации. Пробивной

чудачок развивает очень большое давление на квад-

ратный сантиметр поверхности, потому что поверх-

ность небольшая. Нормальный орел в ресторане за-

метен. Мы же где сидим, орлы? На карнизах, на

форточках… Ну, если солидный орел… Жрешь что

попало… С желудком что-нибудь. А внизу народ.

А народ от воробья еще потерпит, а от орла никогда.

Замордуют.

Я тот же стервятник. Не такой дальнозоркий, но

быстренький, бысенький, бысенький. Пока он голо-

ву повернет, я бысенько, бысенько, бысенько! Боль-

шой орел — он тупой. Мы с одним сидели под Кисло-

водском в горах. Я туда поездом, он своим ходом. Он

мне говорит: «Крис, поверишь, не могу из рук. Не

могу, если кем угодно называют: и цып-цып, и кис-

кис. Сижу на камне, жрать нечего, но сам себя ува-

жаю…» Ну и что, что уважаешь. Скоро уважать неко-

го будет. А дети твои где попало шатаются. Я их уже

и в зоопарках встречал, и в цирках, и как миленькие

пьют из ведра.

«Что, — говорит, — могу сделать. Дети — другое по-

коление, а я так воспитан». Ну что это? Что?! Что ты

видишь там вдали, орел? Надень очки, посмотри, что

у тебя под носом. Сам себя только и уважаешь. Су-

нешься в город — там тебе пьёрья-то повыдергивают.

И из рук будешь, и хвостом махать, и перед кем попа-

ло лежать, закрыв глаза. Дадут тебе на грудь табличку:

«Орел горный». Не гордый, а горный. Размах крыльев

полтора метра. В неволе размножается. Ест орехи,

апельсины, мясо, если достанет. Если не достанет, си-

дит спокойно.

Что такое гордость, самолюбие? Я этих слов не по-

нимаю. Это греческие слова. Я тоже гордый. Но не

везде. Я в семье гордый. Вот там, в щели. И жену ре-

гулярно щипаю, если в стране что не так. Если кто-ни-

будь меня оскорбит. Не дай бог! Возвращаюсь, все

у жены выщипаю! Это что, не горрдость?! И сила воли

есть. Уж что ни говорят, как ни стараются не замечать,

морщатся, увидев меня, — сижу!!! Зато с пустым же-

лудком не ухожу, и домой что-нибудь. Ну да ладно. Са-

ми знаете. Отойди все! Дай орлу поклевать! Не насту-

пи на орла, сволочи!

Ну почему нас все называют «ползучие, вьющиеся,

пресмыкающиеся, обвивающие»? У нас есть своя об-

ласть. Нижняя. Но и у нижних есть свой верх, свой

стиль, свой высший и нижний слой. Мы — пресмыкаю-

щиеся, и, чтоб подняться высоко вверх, нам надо об-

вить кого-то. Того, кто растет. И на самом верху некто

Орел вдруг с удивлением видит не одного, а двоих: ли-

цо того, кто рос, и мордочку того, кто обвился. «Вас

уже двое», — скажет он. «Нас уже трое», — скажем мы.

Как утверждают некоторые, кратчайший путь

между двумя точками — прямая линия. На бумаге бы-

ло такое в древние времена. Сейчас по прямой не до-

берешься. А если доберешься — не достучишься, если

достучишься — не добьешься, если не добьешься —

выгонят. И я передвигаюсь вот так, по спирали вверх.

Из нижней точки перейдя в точку рядом, оттуда — об-

ратно, но уже чуть выше, оттуда снова вправо, затем

чуть выше и через два года возвращаюсь в исходное

место, но настолько выше, что все не могут понять, где

ж это я так вырос.

Шипя. Путь наверх извилист и тернист, только гиб-

кие натуры с твердым характером или твердые натуры

с гибким характером, пресмыкаясь, достигают вершин,

где сидят орлы. Рожденный ползать летать не может,

но достигает высочайших вершин. Природа нас снаб-

дила тихим голосом и сильным ядом. Ничего! Голос

можно усилить, и наше шипение перекроет рычанье

львов. А яд неопасен другим ползучим, он поражает

только летающих. В больших дозах он с ним несовмес-

тим, в малых он ему полезен.

Крупнолетающий с небольшой дозой ползучести

и есть идеал неживой природы. Небольшая доза наше-

го яда отбивает чувствительность и делает пациента

светлым, чистым, спокойным и невменяемым. Радост-

но беседовать с ним. Его ничто не трогает, и он образу-

ет поле спокойствия и тиш-ш-шины. Конечно, мы ни-

чего нового не открываем, но любим власть и на слабые

существишки действуем гипнотически. Он прыгает,

прыгает, припрыгал по своим жалким делам: «Скажи-

те, пожалуйста, нельзя ли получить причитающиеся

мне?..» Я только смотрю на него, и он столбенеет. Он

понимает, что оторвал от такого важного дела, где вся

его жизнь — буква в библиотеке конгресса. И только

пятна пота и слез на том месте, где было вполне живое

существо.

Люблю я себя! За все! За упорство, за гибкость, за

опровержение всех законов Евклида, Лобачевского,

которые до сих пор утверждают, что добираться до це-

ли надо по прямой. Оба, кстати, умерли в бедности.

А из нашей кожи делают кошельки даже после смерти.

Единственная святая заповедь, данная нам свыше:

«Ползучие и пресмыкающиеся, держитесь близ летаю-

щих, не собирайтесь вместе, ибо, собравшись вместе,

вы передушите друг друга и будет эта организация на-

зываться террариум, либо НИИ, либо Москонцерт, что

значения не имеет. Держитесь поодиночке, только так

вы можете произвести впечатление, и все вас будут бо-

яться. А гибкость поможет вам забраться туда и вы-

браться оттуда, откуда не выбирается нога человека».

Поет нежно, тоненько, приблизительно вот это.

Я чере-чере-черепашка, я маленькая черепашка Ни-

нон. Я очень медленно ползу, я триста, триста лет живу.

Я, извините, молода, а кто мне скажет те года, когда вы

женщину сочтете пожилой.

(Аккомпанирует себе на рояле.)

Я ползу уже восемьдесят три года. Мне еще двести

семнадцать лет пути. Торопиться мне некуда. Когда го-

ворят: все там будем, я думаю: а может быть, я уже там.

Когда говорят, там хорошо, где нас нет, я думаю: а может

быть, я уже там… Я чере-чере-черепашка, я медленная

черепашка, я удивительно ползу, я изумительно живу.

Та-та-ра-рим-рам-ти-ра-рай-рам. Но не в этом дело…

Меня спрашивают: как вы живете? Когда видят ко-

го-то интеллигентного, тихого, вежливого, думают:

Господи, как же он живет, где он лечится, как питается.

Я думаю, у каждого для этого что-то есть: книги, музы-

ка, друзья.

Я ко всем добра и сострадаю. Но я не могу ко всем

одинаково. Общий язык у меня только с двумя. Та-ра-

ра-ти-рам-ти-ра-рай-рам… Для того чтобы нам найти

общий язык, нужно много знать: историю, философию,

Гайдна, живопись. Не художников, извините, а знать

живопись. Понимать, что происходит. Не просто пони-

мать, а так, когда уже все прощаешь, чувствуешь боль,

конечно, когда видишь невежество и понимаешь его,

видишь барство малооплачиваемого человека и пони-

маешь, откуда он и оно.

Вот сколько пунктов. На каждый я нашла бы собе-

седника, на все — только двоих… Одна здесь, но занята.

Вечно. Такая бедненькая черепашка. Та-ра-рам-ти…

Нам с ней собраться три года нужно. Она вечно куда-то

спешит, хотя, придя туда, понимает, что можно было

и не приходить. Тогда она спешит в другое место. Сидя

спешит и стоя спешит. Встать спешит, кормить мужа

спешит, кормить сына спешит, жену сына кормить спе-

шит и дочь сына, и мужа дочери сына.

А другая еще дальше, и мы переписываемся. Можно

и не писать. Я всегда знаю, о чем она думает. Мы это де-

лаем одинаково, можно часто и не писать. Та-ра-рам-

ти-рам-та-ра-рай-рам… Я, конечно, нигде особенно не

была. Не была за границей. Особенно не была в Пари-

же. Все не выползу. Я очень медленная и не могу про-

сить. А сейчас со всех сторон: «Убедительно прошу»,

«Прошу не отказать». Представляю, сколько хохота

вызвало бы заявление: «Требую оказать содействие».

Просить не могу и некоторым образом исключена из

деятельной жизни. Та-ри-рам-ти-рам-та-ра-рай-рам…

Карл сказал, что я страстная… Хотя я думаю — это

комплимент. Мы сходились лет двадцать и расходи-

лись лет шесть… Разошлись, а я его все вижу и вижу…

Черепашьи дела. На рояле играть люблю. Что-нибудь

небыстрое. «Анданте кантабиле» Моцарта. Но во всем

этом есть маленький минус. Публика на следующий

концерт жаждет смешного. Уже все! Уже что попало,

только смеши. А я все еще возле рояля. Они злятся,

а мне смешно… Та-ри-рам-тн-рам-та-ра-рай-рам… Сме-

юсь я часто, но беззвучно. Если вслед что-нибудь кри-

чат. Ну… не так уж и вслед: любой может меня догнать…

Кричат чепуху конечно. Облагают мой внешний вид.

Ой. (Беззвучно смеется.) Он не соответствует их поня-

тиям о внешнем виде. Я их понимаю и смеюсь. А от

грубого слова сразу ухожу. Поворачиваюсь, простите,

и удаляюсь. Потому что отвечать визгливо… Пытаться

убедить кого-то в трамвае… Когда он разозлен не твои-

ми очками, а просто срывает что-то на тебе… Та-ра-рам-

ти-рам-та-рай-рам… Панцирь у меня крепкий, но уши

не спрячешь. И я ухожу. Они в дом — я в квартиру. Они

в квартиру — я в шкаф. Они в шкаф — я в панцирь. Они

в панцирь — я в мысли…

Поэтому когда спрашивают, как живет тонкая, дели-

катная натура, я говорю: «Живет, но в панцире». Из книг,

нот, картин, мыслей. Бывает и грубость скажет: это —

панцирь. Уж вы не обижайтесь… (Беззвучно смеется.)

Отворите потихоньку калитку… Ну дайте войти.

Холодно. Очень. Мы, кошки, тепло одеты, но не лю-

бим холод. Особенно ножки жалеем. Мы очень домаш-

ние. В принципе. Как мы сейчас выдвинулись, вы сами

знаете. Как поем, как играем в шахматы, как ходим, гу-

ляем всюду. Это раньше считалось, что главные из

нас — представители мужского пола. Они постепенно

съехали на нет. Все, что они могут, это усы, походка

и страстный вид. Ну и, конечно, в марте громко кричат

друг на друга, хотя до драки не доходит. Мы считали,

что из-за нас кричат, а оказалось, что какие-то старые

счеты. Мы к ним привыкли. Он вечером ушел, утром

пришел, весь в краске от крыш. Мы это понимаем. Мы

не препятствуем. Умные мы очень. Хотя это только

в последнее время начали показывать. Жить не с умом,

жить будешь не с красотой. Жить будешь с характе-

ром. А характер у нас есть. Ну отвори потихоньку ка-

литку, совсем выйти нельзя. Закрывают. Домашняя,

домашняя — это только кажется. Мы очень независи-

мые. Я не понимаю, как можно выходить по звонку

и входить по гудку, стоять по свистку. Переходить до-

рогу по чертежам. Пусть нас давят, пусть мы гибнем.

Мы будем переходить, где мы хотим, и делать, что мы

хотим. А откуда я сейчас пришла, знает только Бог,

и то если он есть, в чем я сомневаюсь из-за его ошибок.

А я помнила, где была, но тут же забыла. Видели:

в темноте у дороги глаза блестят? Отчего блестят? От

слез блестят? От радости блестят? От огня блестят!

Огонь горит изнутри. А снаружи спокойная. Мягкая.

Лежит. Погладить хочется. Не торопись. Узнай, хочет

она, чтобы именно ты ее погладил? Может, она хочет,

чтобы ее погладили, но именно ты — нет! Именно ты

чтоб ушел. А для того чтобы это был именно тот, кого

я хочу, у меня есть зубы, когти и глаза. И сердце, отку-

да огонь поднимается и через глаза выходит, если рес-

ницами не прикрою. Тебе нравится, как я хожу? Сиди

там, смотри. Нравлюсь — говори. Я красавица. Но ес-

ли ты боишься подойти, потому что я красавица, ты —

идиот. Ты подойди, а я сама решу. И смотри на меня.

Ты мне не нравишься, но смотри. Не будешь смот-

реть — я умру. Не страдай, что я тебя не люблю. Тот,

кого я люблю, страдает больше тебя. Не обижайся.

Я с тобой, но не твоя. Я сказала, что твоя, чтобы ты не

переживал, в животное не превратился. Я ничья. Я жи-

ву у тебя. Как ты можешь сказать «она моя»? Ты же

в глаза смотришь и ничего там не видишь, ты уши по-

ставил — и ничего не слышишь. Я у тебя. Может, все-

гда. Может, уйду завтра. Невыносимо тебе это. Терпи,

если любишь. Выгонишь раньше — значит, раньше вы-

гонишь того, кого любишь. Если сама уйду — дольше

будешь с тем, кого любишь. А если любишь, так и уй-

ти дашь. Не держи за хвост. Хвост оставлю… Люби, ес-

ли можешь, только дышать дай. Ты же знаешь, что для

меня хуже твоей любви ничего нет. Отвори потихонь-

ку, дай выйду к черту на мороз.

Страшно быстрая. Страшно быстро откуда-то

прилетела и страшно быстро куда-то побежала.

Такая насекомая.

Сама небольшая, рябенькая, ножки, как волоски.

Где там мышцы-то? Но помчалась будь здоров.

Я за папку.

Она под папку.

Я за обложку, она между страницами.

С усами и лапами.

А вид довоенного истребителя, присевшего на

хвост.

Помчалась между страниц, все перелистала, может,

все и прочла с ее-то скоростью.

Папку поднял, она уже мчится в другую стопку бу-

маг, все подсунутые мной карандаши обегает, ныряет

в пачку, промчалась по всем страницам, выскочила та-

кая жутко быстрая насекомая, разогналась еще быст-

рей и страшно быстро улетела.

А чего ей задерживаться?

Тексты все были старые.

Я бы тоже улетел.

Встретились два таракана. Один из них был интел-

лигентом, а второй просто спросил:

— Как вы относитесь к большому спорту?

— Большой спорт прекрасен. Прекрасно желание

побеждать любого, колоть, забивать. И нет большей ра-

дости, чем убедиться, что другой сломлен. Я это пони-

маю, но это не для меня. Шахмат я боюсь, потому что

там обязательно унижают другого. Ему доказывают,

что он слабее, и просят не раздражаться. Видимо, это

прекрасно, но не для меня.

И они поползли дальше, преодолевая водопровод-

ную трубу.

— И, вы знаете, я любуюсь лицами чемпионов, хотя

они получаются несколько мрачноваты. По мне, пусть не

такие уж чемпионы, пусть подобрее и из дам — повеселее

и. простите, поженственнее. Чтоб не такая тяга преодоле-

вать себя и партнера, она же когда-нибудь станет женой.

Они остановились у газовой колонки. Вокруг раз-

ливалась приятная теплота.

— Я не против карьеры даже в спорте. Но спорт ради

карьеры?.. Простите. Приятно увидеться и поговорить

с Мохаммедом Али, но жить под его руководством?!

В это время вспыхнул свет. Они помчались. Один

успел нырнуть в щель.

— Куда же вы, а я?..

—Не сочтите предательством, вас опрыскали.

Может быть, большой спорт — это плохо. Но элемен-

тарная физическая подготовка… Особенно для ин-

теллигенции…

Я вам хочу рассказать историю про попугая. У од-

ного знаменитого профессора украли все. Обокрали

в общем. В том числе украли и этого самого… ну… попу-

гая. Да… Он заявил в милицию. Милиция искала…

И вдруг попала на малину, где было много из вещей,

в том числе и клетка с этим… самым… ну…

— Попугаем.

— Да!.. Но вещи нашли, а этот, ну в клетке…

— Попугай.

— Да. Он совершенно жутко… ну…

— Летал?

— Нет.

— Кричал?

— Нет… Выражался… Ну… он там наслушался.

И профессор вещи обратно принял, а отказался взять

этого самого…

— Попугая?

— Да, магазин тоже принять отказался, там дети по-

сещают. Домой все взять отказались, и милиция знаете

что сделала… Ну…

— Застрелила?

— Нет.

— Съела?

— Нет… Ну, выпустила… И теперь сверху над горо-

дом время от времени с неба несется мат… На весь…

Ну… город и на все начальство… конкретно, с фамилия-

ми… участками… к матери там и на… ну… Посланные

истребители вернулись ни с чем. Вот… А потом слыша-

ли: «Пролетая над Череповцом, посылаю всех к такой-

то матери…»

И что самое страшное, ему — только пятьдесят лет!