Три лилии Бурбонов

Глава 8 ЧУДО

Первое известие о пропавшем сыне Генриетте Марии поступило от него самого: Карл сообщал, что высадился во Франции. Через три дня после прибытия в Фекан, 16 октября 1651 года, он предстал перед своей взолнованной матерью в Лувре. На следующее утро туда отправилась Анна Мария Луиза Орлеанская:

– Я подумала, что без моего личного присутствия не обойтись.

Вдова, вся трепещущая от радости, поспешила предупредить племянницу:

– Вы найдёте моего сына довольно смешным, поскольку он, чтобы не переодеваться, перед своим путешествием подстриг волосы и облачился в необычный костюм.

Карл действительно изменился и не только внешне. Он видел расчленённое тело Монтроза в Абердине, был коронован королём Шотландии в Скоуне и подвергся бесчисленным унижениям со стороны своих так называемых «подданных». Но все его жертвы оказались напрасны: он едва спасся после поражения при Вустере, причём за ним охотились, как за диким зверем. За его голову была назначена награда в 1000 фунтов стерлингов, и любой, кого поймали бы за помощь ему, рисковал быть казнённым, тем более, что старшего сына Генриетты Марии трудно было замаскировать из-за его высокого роста.

Неудивительно, что молодой человек был подавлен, раздражителен и не желал разговаривать ни со своей матерью, ни с кем-либо ещё. Придворная дама вдовствующей королевы благоговейно сообщала, что у Карла появилась величественная осанка, лицо стало мужественным и властным, а его выражение – безрассудным. Великая мадемуазель нашла, что он поправился и его фигура стала идеальной. Когда она поняла, что он не только достиг в росте шести футов и трёх дюймов (1,8 м), но и научился бегло говорить по-французски, то позволила ему проводить себя по большой галерее, соединявшей Лувр с Тюильри. По пути Карл развлекал её рассказами о своих недавних приключениях, в том числе, поведав известную историю о дубе в Боскобеле, в кроне которого он прятался от преследующих его врагов. Кроме того, он заверил свою кузину, что в Шотландии не встретил ни одной женщины, с которой можно было бы завести интрижку, и что люди там считали греховной даже игру на скрипке. Ему настолько было скучно среди шотландцев, продолжал Карл, что он не слишком сожалел о своём поражении, так как это позволило ему вернуться в цивилизованное общество с очаровательными персонами, к некоторым из которых он был глубоко привязан.

При их следующей встрече он вернулся к теме скрипки и сказал:

– Я слышал, кузина, что у Вас хороший струнный оркестр.

И без обвиняков попросил разрешения послушать его.

Великая мадемуазель, не упускавшая возможности похвастаться своим богатством, тотчас послала за своими музыкантами. Вскоре она обнаружила, что каждый день устраивает танцы:

– Пришли все молодые и красивые люди Парижа. Среди них не было придворных, которым бы пришллось угождать кому-либо, кроме меня, потому что королевы не было в Париже. Наши собрания, поскольку они были достаточно хороши, чтобы их можно было так назвать, начинались в пять или шесть часов вечера и заканчивались в девять, королева Англии часто посещала их. Однажды вечером она неожиданно привела на ужин двух сыновей. Хотя у меня был гораздо лучший стол, чем у неё, вся еда во дворцах одинакова и я была раздосадована тем, что не смогла предложить им что-нибудь более изысканное. После ужина мы поиграли в настольные игры. Я решила продолжить эти развлечения и делила своё время между танцами и играми.

Но игры, в которые он играл в Тюильри с кузиной, были не единственным занятием Карла в Париже. Его любовница Люси Уолтер, как оказалось, не была верна ему, пока он отвоёвывал свою корону. Король не стал обвинять её ни в чём, а просто дал ей денег и объявил, что их отношения законены. К тому же, в Париже хватало легкодоступных девиц. По словам госпожи де Мотвиль, его близкими друзьями, с которыми Карл хватался за «все удовольствия, которые попадались ему на пути, даже за самые низменные», были молодой герцог Бекингем, хитрый толстяк, тем не менее, намного уступавший способностям своему знаменитому отцу; сухопарый острослов Гарри Беннет с чёрным пластырем на переносице, сломанной в одной из стычек и придававшей ему зловещий вид; и Томас Эллиот, человек, не пользовавшийся доверием покойного Карла I. В то же время выросло влияние Эдварда Хайда, из Антверпена утешавшего своего молодого господина:

– Недавние несчастья были посланы Вашему Величеству для расширения Ваших знаний о мире и будущее Вашего королевства теперь зависит от Вашей добродетели.

Вызвав своего главного советника, Карл повёл его на ближайший придворный маскарад, устроенный вернувшейся в Париж Анной Австрийской и Мазарини, в то время как Великая мадемуазель, поддерживавшая фрондёров, в знак протеста покинула столицу. Молодой король приглашал во Францию и Николаса, но его секретарь, зная о неприязни к нему Генриетты Марии, предпочёл отказаться от поездки.

– Кто этот толстяк, который сидит рядом с лордом Ормандом? – указав на Хайда, поинтересовалась регентша.

На что Карл весело ответил:

– Это тот самый негодяй, который сделал мне немало пакостей и настроил меня против моей матери.

Джермин, равнодушный к религии, по-прежнему выступал за то, чтобы Карл II заключил соглашение с шотландцами-пресвитерианами. Генриетта Мария, по словам Хайда, поддерживала его. Однако молодой король воспротивился доводам любимца своей матери, и Хайд с удовлетворением сообщил Николасу:

-Наш господин столь же твёрд в вопросах религии, как и его благословенный отец.

Тем не менее, при французском дворе считали, что Карл II полностью находится под влиянием Генриетты Марии. Многие роялисты, разделявшие это убеждение, стали возвращаться в Англию, «поскольку Его Величество намерен воспользоваться советами Лувра».

-Судя по тому, что Вы говорите, - в свой черёд, писал паникёр Николас лорду Хаттону, - Тайный совет короля составляют королева, лорд Джермин и Уот Монтегю, по самым важным делам он советуется только с ними, без ведома маркиза Ормонда или сэра Эдварда Хайда.

Однако сам Хайд отрицал это.

-Ни лорд Джермин, ни сама королева не желают чрезмерной власти, и я надеюсь, что они сами начинают в это верить, - писал он секретарю. - В то же время король не подчиняет и не будет подчинть себя и свои дела королеве, и лорд Джермин не тот идол, которому кто-либо поклоняется.

Вскоре Карл II подтвердил утверждение своего советника, что он не собирается позволять своей матери руководить собой. Вскоре прибыли послы из Шотландии, которые предложили ему услуги тамошней роялистской партии при условии, что об этом не станет известно ни Бекингему, ни Джермину, ни Уилмоту. Карл согласился с тем, что по этому вопросу будет слушать советы только Ормонда, Хайда и Ньюбурга. Тем не менее, Джермин и Уилмот вошли в Совет короля.

Французский двор с неохотой выделил Карлу II пенсию в размере 6 000 ливров, причём, учитывая бедственное положение его матери, герцог Йоркский должен был питаться за счёт брата.

Генриетта Мария, в недавнем прошлом открыто заявлявшая, что из-за связи с Люси Уолтер её сын пожертвовал своей честью и совестью, теперь была вне себя от радости, что он рядом с ней и в безопасности. Она делала для Карла всё, что было в её силах и три раза в неделю вывозила его в Шайо, где он «очень молчаливый всегда» обедал со своей матерью в трапезной монастыря. В то же время вдова снова начала вести переговоры с Великой мадемуазель насчёт её брака со своим сыном, но та благоразумно отослала тётку к своему отцу. Герцог Орлеанский дал ответ в таких расплывчатых выражениях, что Карл II решил возобновить ухаживания со своей кузиной.

-Если Вы хотите стать моим мужем, то Вам необходимо вернуть себе власть в Англии, - заявила ему Анна Мария Луиза.

-Неужели Вы хотите, чтобы я оставил Вас сразу после женитьбы? – с упрёком спросил Карл.

-Если бы это произошло, я разделила бы Ваши интересы, в то же время, я не могла бы без грусти смотреть, как Вы танцуете и развлекаетесь, когда Вам следовало бы быть там, где бы Вас или лишили головы, или возложили на неё корону.

-Вы были бы недостойны носить её, - назидательно добавила Великая мадемуазель, - если бы не отправились за ней, рискуя своей жизнью.

Псоле чего она передала через Джермина, чтобы Карл сократил свои визиты к ней. В свой черёд, король к её следующему визиту в Лувр приказал изготовить большое кресло, которое демонстративно занял сам, вместо того, чтобы предложить его своей предполагаемой невесте. Вскоре произошли важные события, которые, по словам дочери герцога Орлеанского, «отвлекли её мысли от отношений с двором «в изгнании»».

Из-за возвращения Мазарини гражданская война во Франции возобновилась вновь. Великая мадемуазель, словно амазонка, во главе войск фрондёров захватила город Орлеан, что дало повод Генриетте Марии, к которой вернулась её язвительность, сравнить племянницу с Орлеанской девой, прогавшей англичан.

-Всем известно, - писал агент принца Конде в Англии, - что все министры как мнимого короля, так и королевы, его матери, всецело преданы кардиналу и полностью стали его креатурами.

К тому времени вдова потеряла всякую надежду на то, что Анна Мария Луиза станет женой её старшего сына. В свой черёд, теперь та лелеяла последнюю надежду выйти замуж за четырнадцатилетнего Людовика ХIV, который был на одиннадцать лет младше её. Когда он был ещё младенцем, Великая мадемуазель называла его своим «маленьким мужем», что чрезвычайно раздражало кардинала Ришельё. Но после того, как она приказала во время битвы в предместье Сен-Антуан, желая спасти принца Конде, палить пушкам Бастилии по войскам её предполагаемого мужа, вместо брачного венца ей пришлось отправиться в пятилетнее изгнание.

Тогда Генриетта Мария задумалась о том, чтобы женить герцога Йоркского на богатой наследнице мадемуазель де Лонгвиль, падчерице сестры принца Конде. Однако Хайд был против этого брака и когда вдова спросила его мнение, он указал на неуместность женитьбы наследника престола раньше самого короля.

Вдова провела беспокойное лето 1652 года. Дороги вокруг Парижа были заполнены фрондёрами, восставшими крестьянами и разбойниками, а Лувр снова осаждали возмущённые парижане, которые считали, что Генриетта Мария и её сын поддерживают политику кардинала. В конце июля герцог Орлеанский и принц Конде проводили короля Англии и его мать до ворот столицы, где их ждала роялистская конница. Они прибыли в Сен-Жермен при свете факелов, под проливным дождём, в июльскую полночь, и оставались там три месяца. Попытки Генриетты Марии выступить в качестве миротворицы между повстанцами и регентшей были приняты в штыки последней.

– Сестра моя, – спросила раздражённо Анна Австрийская, – ты хочешь быть королевой Франции или королевой Англии?

На что вдова дала один из своих лучших ответов:

–Я – ничто, будь хоть чем-нибудь.

По возвращении королевского двора в ночь на 21 октября в Париж Генриетту Марию попросили сменить жильё. Король Франции перебрался в более безопасный Лувр, а вдове предложили в качестве резиденции заброшенный Пале-Рояль, где она вела тихую жизнь.

-Прославленная королева Англии редко куда выезжает, кроме как для посещения монастырей, - свидетельствовал современник.

В отличие от матери, Карл вёл в Париже распущенную жизнь, теряя свою прежнюю энергию и напористость. Между тем вражда между его советником Эдвардом Хайдом и Генриеттой Марией достигла своего апогея и, живя под одной крышей, они могли неделями не встречаться. Впрочем, канцлер не пользовался популярностью не только у католиков, но и протестантов, и обе стороны одновременно засыпали короля жалобами на него. Но Карла II это только забавляло и однажды во время обеда он игриво поинтересовался у матери:

-Когда мы будем рассматривать обе петиции на мистера Хайда?

Между тем жалобы на канцлера продолжали поступать. В частности, его обвинили в клевете на короля: дескать, тот забросил все дела, чрезмерно любит удовольствия и не любит прилагать усилия. Из-за сыпавшихся со всех сторон обвинений Хайд, по его собственному утверждению, был «немного не в себе». Но неожиданно у него нашёлся защитник в лице самого Карла. Так, король заявил, что убеждён, что эти слова действительно принадлежат Хайду, покольку тот говорил ему то же самое и даже больше:

-И они достаточно правдивы!

В глубине души Карл, наверно, завидовал своему брату Джеймсу, который последние восемь месяцев сражался в армии Тюренна.

-Сейчас я воюю за настоящее, - как-то сказал герцог Йоркский королю, - чтобы заработать себе на хлеб, но надеюсь вскоре начать борьбу за то, чтобы вернуть Вашему Величеству корону!

Вскоре все, в том числе, и Генриетта Мария, поняли, что свергнуть несносного Хайда с поста канцлера не удастся. Последний выступил также против принца Руперта, вернувшегося во Францию в марте 1653 года с пятью кораблями. По мере подсчёта прибылей и убытков от его пиратской кампании стало ясно, что предприятие оказалось не таким прибыльным, как надеялись. Это усугубило напряжённость при дворе «в изгнании», и Карл II и Руперт, в конце концов, разделили добычу. В следующем году принц был вовлечён в заговор с целью убийства Кромвеля, однако считается, что Карл II отверг его план. Хайд полагал, что воинственный Руперт препятствует мирным переговорам и тот уехал в Германию.

Франция устала от бесконечных раздоров и войн, поэтому Мазарини решил, что настало время отправить посла в Лондон, так как не мог рисковать тем, что Англия поддержит его врагов. А Генриетта Мария не могла представить себе без дрожи, что представителей убийц её мужа примут в Париже. Поэтому она написала диктаторским тоном из Шайо герцогу Йоркскому, что ему и Карлу вскоре придётся покинуть Францию. Тем не менее, её сыновья не собирались делать этого. Джеймс продолжал служить, а король Англии оставался в Париже ещё на протяжении года.

Вдобавок, в феврале 1653 года к ним присоединился их младший брат Генри. Смерть принцессы Елизаветы убедила парламент отпустить его на свободу. Сначала молодой герцог Глостерский высадился в Голландии, где его гостеприимно встретили его сестра Мэри и Елизавета Богемская. Две вдовы-протестантки хотели было оставить мальчика у себя, но Карл напсал им, что нельзя противиться естественному желанию матери увидеться со своим сыном. После чего он рассчитывал отправить младшего брата обратно к ним.

Прибытие ещё одного беглого принца привлекло в Пале-Рояль множество любопытных посетителей. Генриетта Мария, не питавшая иллюзий относительно причины, по которой её приёмная внезапно оказалась переполненной, написала сестре Кристине, что французы были в восторге от «этого молодого кавалера». Несмотря на маленький рост и худобу, Генри, по словам матери, был «прекрасен, как маленький ангел». При этом все говорили, что он больше походил на сына Кристины, чем на собственных братьев, о чём Генриетта Мария написала в Турин:

– Сказать это – значит в достаточной степени похвалить его, больше я ничего не добавлю.

Тринадцатилетний Генри, который был пленником с тех пор, как себя помнил, конечно, с радостью присоединился к своей семье. Он ежедневно ходил пешком по улицам Парижа на уроки верховой езды, фехтования и танцев. Со временем принц похудел, а его лицо потемнело, но голубые глаза сохранили прежнее ясное выражение. Как и его сестра Мэри, он очень любил своего старшего брата Карла. К матери же, которую не видел с двухлетнего возраста, так и не смог привязаться, потому что за время их разлуки стал ревностным протестантом.

Более лояльной в этом отношении была его младшая сестра Генриетта Анна. Мать с тревогой вглядывалась в черты девочки. Их будущее с каждым днём становилось всё туманнее, и если не произойдёт чуда, то красивое лицо станет единственным достоянием принцессы.

– Боюсь, я плохой судья…, – жаловалась вдова, – Моё желание, чтобы она стала красавицей, заставляет меня, возможно, опасаться, что это не так.

Бедная девочка была очень худой. Она быстро росла, но её спинка не была идеально прямой. Правда, её кожа была восхитительно белой, как алебастр, и волосы – пркрасного золотисто-каштанового оттенка, но слишком тонкие и прямые.

– Если бы красота Генриетты была так же велика, как и красоты её души, – печально вздыхала мать, – у меня не было причин волноваться за её будущее.

Холодным февральским утром 1654, тщательно укутав девятилетнюю дочь, взволнованная вдова отправилась с ней в Лувр. Принцессу пригласили принять участие в королевском балете, в котором также должны были выступать её юные кузены, король Франции и герцог Анжуйский. Это было первое появление младшей дочери Карла I на публике и первое её участие в театрализованном представлении. Темой пьесы послужил сюжет мифа о бракосочетании Пелея и Фетиды.

Наконец, великолепный занавес поднялся над троном, на котором восседал пятнадцатилетний Людовик ХIV, представлявший Апполона в окружении муз, о чём он и сообщил в своей напыщенной речи:

– Моя власть не знала другого предназначения, кроме Любви!

Наконец, из окружавшей его группы девушек выступила маленькая фигурка, увенчанная миртом и розами и державшая в руках лиру – муза Влюблённых. Звучным детским голоском в двенадцати строках она описала свои несчастья, вызванные высоким происхождением. И по реакции зрителей Генриетта Мария, наконец, поняла, что её дочь, возможно, не была настоящей красавицей, зато она была «маленьким ангелочком», чьи грация и очарование должны обеспечить ей счастливую жизнь. Так или иначе, но принцесса была истинным утешением своей матери.

Генриетте Марии уже исполнилось сорок пять лет и её жизнь в изгнании превратилась в бесконечные ссоры. Ни её слёзы, ни протесты не действовали на её невестку Анну Австрийскую, которая заявила, что по государственным соображениям Франции необходимо установить дипломатические отношения с Кромвелем. В конце прошлого года провозгласив себя лордом-протектором Англии, Шотландии и Ирландии, он заключил выгодные договора с Голландией, Швецией, Португалией и Данией, и теперь Франция и Испания боролись за право последовать примеру этих стран.

– Причины такого положения ужасны, – жаловалась Генриетта Мария своей сестре, – и, признаюсь, я не понимаю их. Возможно, потому, что они настроены против меня… Ничто после смерти милорда короля не коснулось меня так близко… Это похоже на убийство его памяти.

Годы изгнания тянулись не слишком радостно. Мало-помалу вдова утратила влияние, которое имела на своего старшего сына, который стал не доверять Джермину, возможно, потому, что видел фаворита богатым и процветающим, в то время как другие его верные слуги были почти в нужде. В 1654 году Карл II приготовился перевести свой двор в Кёльн прежде, чем его прямо попросят об этом. Он хотел, чтобы его мать дала Хайду прощальную аудиенцию. Если она и его главный советник не могли жить в мире, то, по крайней мере, пусть расстанутся полюбовно. Генриетта Мария согласилась принять канцлера «наедине в своей собственной галерее». К несчастью, тот начал беседу с вопроса:

– Каким образом я мог оскорбить Ваше Величество?

После чего на его голову обрушился поток гневных слов:

– Я согласилась принять Вас только из-за просьбы короля и у Вас не было причин ожидать от меня радушного приёма, поскольку Вы не навещали меня в течение шести месцев, хотя и находились со мной под одной крышей!

Как только она сделала паузу, Хайд ответил, что не навещал её потому, что знал о неприязи вдовы к нему. Затем Генриетта Мария пустилась в свои вечные сетования по поводу того, что её сына подначивали не доверять ей и пренебрегать её советами. Вдобавок, канцлер, сам не желая того, стал причиной её разногласий со старшей дочерью, принцессой Оранской, решившей назначить его старшую дочь своей фрейлиной. Хайд, правда, умолял Мэри не делать этого, дабы лишний раз не раздражать королеву-мать. Тем не менее, принцесса Оранская заявила:

– Я – хозяйка в своём собственном доме!

Таким образом, список личных врагов вдовы был дополнен именем пышногрудой Анны Хайд. Что же касается оношений Генриетты Марии с единственным братом, то они тоже испортились после того, как Гастон стал главой Фронды. Правда, они несколкь раз пытались примириться, но настоящими друзьями им больше не суждено было стать.

Её сын Джеймс доблестно сражался за Францию и в течение двух дней после битвы при Аррасе она не знала, жив ли он или мёртв. Вести о его доблести и его визиты доставляли ей удовольствие, но правда заключалась в том, что они с Джеймсом лучше всего ладили на расстоянии. Принц был полон решимости, так же, как Карл и Мэри, идти собственным путём. Единственнымы членами её семьи, которые по-прежнему были привязаны к ней, оставались только её младшая дочь («маленькая кошечка») и герцогиня Савойская, с которой они не виделись более тридцати пяти лет. Свои частые письма Кристина сопровождала маленькими, но продуманными подарками. Например, перчатки из Турина пришли как раз к коронации Людовика ХIV, когда Генриетта Мария вместе с Джеймсом и младшей дочерью отправилась в Реймс.

В течение трёх сезонов подряд вдова посещала знаменитые воды, но теперь силы, казалось, оставили её. Она вернулась в Париж, чувствуя себя себя хуже, чем до отъезда. И всё же она отказывалась признавать себя больной. В дни больших праздников её карету можно было увидеть возле религиозных учреждений. Генриетта Мария взяла с собой маленькую дочь в День Святого Игнатия в гости к иезуитам на улицу Сент-Антуан. После вечерни королеве и принцессе показали сокровища дома и подали изысканное угощение, состоящее исключительно из фруктов. Генриетта Анна была от природы набожной и с удовольствием прислуживала монахиням за столом в Шайо. Отец Сигриен, который был её духовным наставником с двух лет, восхищался способностями и энтузиазмом принцессы. Леди Далкейт, ставшая леди Мортон после смерти своего свёкра, всегда присутствовала во время их занятий.

– Моя дорогая, – как-то обратилась к дочери Генриетта Мария, – если у тебя так много рвения, почему бы тебе не обратить свою гувернантку?

– Я пыталась, сколько могла, – ответила принцесса.

– Сколько раз это было?

– Мадам, я всякий раз обнимаю мою воспитательницу, целую её и говорю: «Госпожа Мортон, обратитесь в католичество! Вы должны стать католичкой, чтобы спастись. Отец Сигриен очень часто говорит мне об этом. Вы слышали его так же хорошо, как и я. Будьте католичкой, дорогая дама, и я буду горячо любить Вас».

Однако вскоре леди Мортон, будучи в расстроенных чувствах после того, как сорвались её планы относительно второго брака с бароном Джоном Беркли, отпросилась в связи с наследством свёкра в Шотландию, где и умерла 15 декабря 1654 года. Говорили, что когда на смертном одре её посетила подруга-католичка, бывшая гувернантка раздражённо воскликнула:

– Сударыня, не говорите со мной о религии: лучше убедите меня не быть католичкой!

Отныне воспитанием принцессы занялись монахини из Шайо. Её мать, не в состоянии помочь монастырю другим способом, надеялась заставить знать последовать своему примеру. Теперь она чаще бывала в Шайо и иногда оставалась там на протяжении недель. Однако вскоре матушка Люлье умерла и новой настоятельницей стала мать Анжелика, в миру Луиза де Лафайет, бывшая фаворитка Людовика ХIII, которую заставили уйти в монастырь интриги Рищельё. Потому она была полна решимости не допустить, чтобы монастырь Посещения превратился в модный центр политических интриг. В то время как Генриетта Мария получала огромное удовольствие от того, что развлекала своих посетителей рассказами о собственных приключениях в присутствии отдыхающих монахинь. Однако, обнаружив, что те избегают её общества, вдова стала отказываться принимать гостей, движимых лишь праздным любопытством. Больше никого из посторонних не допускали даже в её собственные апартаменты. А с теми, кто хотел её видеть по весомым причинам, встречалась в общей монастырской приёмной. Даже когда необходимость заставляла её вызвать своего врача или портного, она беседовала с ними через решётку.

Прежде, чем оставить своего брата Генри на попечение матери, Карл взял с неё слово, что она не будет пытаться обратить его. Тем не менее, втайне она надеялась оказать на герцога Глостерского духовное влияние «для того, чтобы сделать ему добро». Однако прошло три месяца, а мальчик продолжал ходить каждое воскресенье на протестантскую службу, проводимую в частной часовне английского резидента в Париже. Тогда Генриетта Мария перешла к решительным действиям, решив передать принца на попечение её раздатчика милостыни – Уолтера Монтегю, аббата монастыря близ Понтуаза.

– У Генри слишком много знакомых среди праздных парижских мальчишек, - в оправдание написала она Карлу, – потому я отправляю его в Понтуаз к аббату Монтегю, где он будет спокойно заниматься своими науками.

Ловела, наставника принца, отозвали в Париж, но перед своим отъездом он рассказал своему ученику о планах его матери и написал обо всём Карлу в Кёльн. Тем временем Монтегю приступил к осаде того, кого он называл «милой крепостью Глостер». Не добившись в течение месяца ничего от мальчика, помнившего наказы покойного отца и старшего брата, аббат по его просьбе был вынужден отпустить его 5 ноября 1654 года в Париж, чтобы засвидетельствовать своё почтение матери и королю. Однако первым делом в столице Генри послал за доктором Козином, автором «Атласа протестантской религии», с просьбой помочь ему с аргументами против доводов Монтегю. К несчастью, тут появился сам аббат, чтобы отвести его в Лувр. Появление там принца вызвало большой интерес.

– Он уже полностью обратился? – поинтересовалась Анна Австрийская у его матери.

– Нет, но он на этом пути, – ответила Генриетта Мария.

При этом Генри едва сдержался, так как Ловел посоветовал ему вести себя вежливо по отношению к матери. После визита в Лувр вдова послала за бывшим наставником сына и сказала ему, что поскольку она решила обратить сына, ему лучше уйти в отставку. Таким образом, Ловел был вынужден вернуться в Англию, а Генри – в Понтуаз, но перед этим он собственноручно отправил старшему брату короткую записку о своём невыносимом положении. Принца поддержали английские дворяне-протестанты, находившиеся в Париже, которые заверили Карла, что готовы отдать жизнь за его брата. Промолчал лишь один Джермин, ненавидевший интриги, сулившие ему неприятности.

После того, как в аббатстве Понтуаз погасили огонь, Гриффен, молодой камердинер Генри, стал по просьбе своего господина цитировать напамять все аргументы против папизма, которые только мог вспомнить из трактата Козина. Тем временем в качестве последнего аргумента Генриетта Мария приказала подготовить для младшего сына комнаты в колледже иезуитов в Клермоне. Единственная надежда принца была на помощь старшего брата. Письмо от Карла пришло в тот самый день, когда планировался переезд Генри в Клермон. Король упрекал свою мать в том, что она забыла о своих обещаниях покойному мужу, а также сыну, из-за чего могла помешать ему вернуть себе трон в Англии. Её придворные тоже получили несколько «тёплых» слов в свой адрес, но самые жестокие из них Карл приберёг для Джермина.

-Если бы Вы не приложили все усилия, чтобы предотвратить обращение герцога, то больше бы Вы не увидели меня и не услышали бы обо мне ничего! – написал ему король со скрытой угрозой.

Генри через Гриффена тоже тайно получил письмо от Карла.

– Не позволяйте им убеждать Вас ни силой, ни честными обещаниями, – дал наказ тот младшему брату, – на первое они не осмелятся, а что касается второго, то как только они совратят Вас, они добьются своего и тогда всё будет безразлично для Вас.

Спустя несколько дней 20 ноября в Париж прибыл специальный посланец короля Джеймс Батлер, маркиз Ормонд, отличавшийся своей физической силой, военными заслугами и достойным поведением. Однажды Генриетта Мария пожаловалась ему:

-Если бы мне доверяли, король (Карл II) бы уже был в Англии!

-Если бы Вашему Величеству не доверяли, король никогда бы не покидал Англии! – отрезал граф.

Поэтому вдова, зная его прямой характер, проявила меньше, чем обычно, решимости в столкновении с ним. Она лишь заявила:

– Я не считаю, что нарушила какое-либо обещание, данное королю, потому что не применяла насилие в отношение герцога.

Позиция, занятая Карлом II, вызвала негодование в Пале-Рояле. Джермин, в частности, воспринял упрёк короля отнюдь не безропотно.

-Если бы Ваше Величество даже использовали…приказы вместо угроз, то я не смог бы добиться большего, - заявил фаворит Генриетты Марии. - Если я никогда больше не увижу Ваше Величество и никогда не услышу о Вас – хотя лёгкость, с которой было принято это решение, могла бы дать мне некоторое утешение – ни один человек не мог бы быть более чувствителен к такому несчастью. Но было странно, что событие, которое так легко предвидеть, не было предотвращено теми, на кого возложили эту обязанность, в то время как этого ожидали от, возможно, единственного протестанта в мире, который имел вескую причину не вмешиваться в это дело.

Пожалуй, это единственное письмо, в котором Джермин прозрачно намекает на какие-то особые отношения, связывающие его с Генриеттой Марией.

В свой черёд, герцог Глостерский, возможно, под давлением матери, написал брату, что он слышал, будто бы тот прислал Джермину резкое письмо.

-Но если бы не он, Беркли и Крофтс, - уверял мальчик, - то лорд Ормонд нашёл бы меня в иезуитском колледже…

Прошла неделя, прежде чем Генриетта Мария собралась с духом для последней атаки, так как в её монастыре уже возносили благодарственные молитвы за обращение её ребёнка. После обеда 28 ноября она решилась снова поговорить с юным принцем. Быстро распознав признаки предстоящей бури, тот ухитрился, пока прислуга убирала остатки еды, отправить Гриффена за лордом Ормондом. Как он и опасался, мать выразила намерение поговорить с ним.

Едва они остались одни, как Генриетта Мария принялась страстно целовать его, приговаривая, что только её любовь к нему заставила её проявлять жестокость. С отчаянием осознав, что сын не поддаётся на её уговоры, вдова приказала ему ещё раз выслушать доводы аббата и тщательно обдумать их. Принц удалился в свою комнату, где вскоре появился Монтегю. Спустя час красноречивый аббат поинтересовался:

– Какой ответ я могу передать королеве?

– Никакого! – отрезал Генри.

Он выжидал, пока прибудет Ормонд. Монтегю, сбитый с толку удалился, пообещав перед этим, что придёт снова. Но через два часа он обнаружил принца уже в покоях вдовы и в обществе Ормонда. Без всякого колебания юноша заявил матери, что намерен оставаться верным сыном Англиканской церкви. Произошла ещё одна неприятная сцена, но, к счастью для всех присутствующих, она была короткой.

На следующее утро, в воскресенье, узнав, что мать едет в Шайо, Генри встал перед ней на колени и попросил у неё благословения. Но Генриетта Мария, отвернув лицо, прошла мимо. В этот момент к принцу приблизился Монтегю и ехидно поинтересовался, что сказала ему королева. Это была его ошибка, ибо юноша вперые решил дать волю свою чувствам:

– По твоему желанию я повторяю тебе то, что только что сказала мне моя мать: «Будь уверен, что я больше никогда не увижу твоего лица!»

После этих слов Генри демонстративно отправился на службу в англиканскую церковь, где его встретили с ликованием. Однако, вернувшись в резиденцию матери, он с огорчением обнаружил, что по приказу Генриетты Марии с его кровати сняли постельное бельё, его лошадей выгнали из конюшни, и обед для него тоже не был приготовлен. Когда десятилетний герцог Анжуйский, посланный Анной Австрийской вразумить кузена, добрался до его апартаментов, то нашёл их пустыми, причём никто не мог сказать ему, куда делся их хозяин. Впоследствии оказалось, что еду и постель Генри предоставил лорд Хаттон. Последний, пребывая в таком расстройстве, что не мог ни есть, ни спать, истерично написал королю:

-Если герцог Глостер погиб, погибнем и мы!

Правда, перед тем, как покинуть Пале-Рояль, принц предпринял попытку попрощаться со своей младшей сестрой, которую всё ещё любил. Результат был катастрофическим.

– О, мой погибший брат! О, горе мне! О, моя мать! – вскричала при виде него десятилетняя принцесса. – Ты погиб навсегда: что же мне делать?

Раздавленный Генри отступил. Ему пришлось провести в доме лорда Хаттона ещё два месяца, пока маркиз Ормонд собирал средства для его отправки в Кёльн, для чего честному вояке пришлось заложить свою последнюю драгоценность: орден Подвязки. Только в декабре 1654 года счастливый принц, наконец, смог покинуть Париж и присоединиться к старшему брату.

В свой черёл, Генриетта Мария запретила дочери упоминать и даже думать о герцоге Глостерском. С Джеймсом, который посмел вступиться за младшего брата, вдова тоже теперь общалась только через посредство аббата Монтегю. Лишённая общения с братьями, Генриетта Анна целыми днями плакала. Пале-Рояль погрузился в уныние.

Несмотря на ухудшение отношений между Генриеттой Марией и её старшим сыном, Джермин в начале январе 1655 года написал Карлу, что пока она не может забыть о деле герцога Глостерского, но через несколько дней, по его мнению, снова займётся делами короля. И, действительно, 15 января он к собственному письму уже приложил письмо своей госпожи. На самом деле ни Карл II, ни его мать не могли позволить себе долго пребывать в ссоре. Для Генриетты Марии он был не только её сыном, но и её королём. В то же время, поддержка матери многое значила для Карла, так как на его запрос о выплате ему пенсии французским двором был дан ответ:

-Пенсия Вам будет выплачиваться столько, сколько пожелает королева Англии, и никак иначе.

Вдова не оставила надежд на возвращение трона её старшему сыну и, узнав о кончине папы, отправила к его преемнику Александру VII гонца с просьбой финансово поддержать восстание роялистов в Англии. Однако Карл, у которого «было на самом деле очень мало надежды на то, что новый папа окажется более великодушным, чем его предшественник», предпочёл послать в Рим своего человека. Тем временем тайная роялистская организация «Запечатанный узел» уверяла короля, что скоро в Англии вспыхнет восстание против лорда-протектора. 14 февраля 1655 года Карл исчез из Кёльна в сопровождении Ормонда и одного грума. Около шести недель он провёл в Голландии под видом «мистера Джексона» в ожидании, пока его призовут в Англию. Однако восстание было подавлено из-за предательства одного из заговорщиков. По крайней мере, король весело провёл время, пригласив в гости свою сестру Мэри, вместе с которой инкогнито посетил Франкфуртскую ярмарку. Там же, во Франкфурте, как мы узнаём из письма Генриетты Марии, он познакомился с двадцатидевятилетней шведской королевой Кристиной, которая после отречения от престола, переодевшись в мужскую одежду, под именем графа Дона уехала в Испанские Нидерланды, где объявила о своём намерении принять католичество.

Что же касается папы, то он использовал ту же отговорку, что и его предшественник:

– Мы не можем с чистой совестью использовать достояние Церкви для помощи и поддержки еретиков.

Весной Генриетту Марию навестил её второй сын, герцог Йоркский, который, как с тревогой отметил лорд Хатотон, завязал дружеские отношения со «всем этим племенем», имея в виду обитателей Пале-Рояля. В июне по желанию матери он написал своей старшей сестре Мэри, что, хотя сейчас их мать больна, она вскоре пришлёт ей весточку. Сообщив об этом Карлу, вдовствующая принцесса Оранская добавила:

-Я надеюсь, что между нами всеми будет хорошее взаимопонимание, несмотря на все горячие головы, которые способны только на то, чтобы настроить королеву против Вас и меня.

О герцоге Глостерском же не было сказано ни слова.

Тем временем, хотя Франция готовилась к подписанию договора с Кромвелем, добросердечная Анна Австрийская пожалела свою золовку и решила сделать ей подарок. Бесполезно было бы посылать что-либо для личного пользования женщине, задрапировавшей свои покои чёрным бархатом, поэтому регентша прислала рулон серебряной ткани принцессе Генриетте Анне вместе с приглашением на бал в Лувре. Людовику ХIV уже исполнилось семнадцать лет и, хотя власть всё ещё оставалась в руках Мазарини, молодой король уже проявил себя как галантный кавалер. Поэтому Генриетта Мария надеялась увидеть свою младшую дочь королевой Франции. Семейное мероприятие, «устроенное только для того, чтобы показать, как хорошо король может танцевать и развлечь английскую кузину, которая только что вышла из детского возраста и показала, какой очаровательной она станет», стало подарком судьбы для вдовы, тем более, что Генриетта Анна была прирождённой танцовщицей.

Наступил великий вечер, который обещал быть прекрасным. В знак того, что празднество было неформальным, хозяйка была в неглиже и в одном из будуарных чепцов. Общество было чрезвычайно избранным, но присутствовало достаточно молодых людей, чтобы составить Большую кадриль для молодого короля, появившегося в прекрасном расположении духа. Наконец, заиграла музыка для первого танца и Людовик ХIV направился в сторону Олимпии Манчини, старшей из присутствующих незамужних племянниц кардинала Мазарини. Тогда, поднявшись со своего кресла, Анна Австрийская последовала за ним и, отстранив его партнёршу, разъярённым шёпотом приказала старшему сыну открыть бал со своей главной гостьей.

– Я не интересуюсь маленькими девочками! – стал было отнекиваться король.

Тем не менее, регентше удалось настоять на своём. Но когда Людовик приблизился к Генриетте Анне и её матери, последняя гордо заявила:

– Моя дочь не может принять участие в танцах. Она повредила ногу!

– Если принцесса не сможет танцевать сегодня вечером, то и мой сын не сможет! – отрубила регентша, в то время как её сын прожёг своих бедных родственниц пронзительным взглядом.

В конце концов, съёжившаяся Минетта была вынуждена протянуть ему руку. Исполнив с ней несколько па, король дулся весь оставшийся вечер. Людовик пренебрежительно называл свою кузину «святой невинностью» и «святыми мощами», тогда как сама Генриетта Анна втайне была в него влюблена и очень грустила от сознания своего несовершенства. Разумеется, идею их брака не поддерживали ни Анна Австрийская, ни Мазарини. Власть Кромвеля в Англии казалась незыблемой, вероятность того, что Карл II когда-нибудь вернёт корону, была очень мала. И Генриетта Анна считалась совершенно бесперспективной невестой для одного из самых влиятельных в Европе монархов. Это понимали все, кроме Генриетты Марии, продолжавшей предаваться бессмысленным мечтаниям.

Декабрьским вечером 1655 года она увидела из окон Пале-Рояля иллюминацию в честь заключения договора в Англией. Схватив перо, вдова тотчас написала старшему сыну, что костры, которые жгли в честь этого события горожане, были неважным зрелищем. И, действительно, многие добропорядочные граждане Парижа отказались делать это. Но когда французы пытались утешить её прнебрежительными отзывами об Англии и обо всём английском, Генриетта Мария с достоинством ответила:

– Королевство моего сына – самое прекрасное место на свете, населённое храбрыми, щедрыми и добродушными людьми. Трудности же, которые я там перенесла, были вызваны тем, что власть захватила горстка отчаявшихся фанатиков, по которым ни в коем случае нельзя судить об остальных англичанах.

Мазарини, озабоченный тем, чтобы сохранить ирландских наёмников на французской службе, договорился с лордом-протектором, что Джеймсу Стюарту будет поручено командование под началом герцога Моденского над французскими и союзными войсками в Пьемонте. Но Карл отказывался дать разрешение на это своему брату. Зато, заняв достаточно денег у своей сестры Мэри, чтобы отправить посольство в Испанию, он неохотно согласился, чтобы она приняла приглашение матери посетить Париж.

Отсутствие уважения Генриетты Марии к желаниям старшего сына привело к новым недоразумениям между ними, которые попытался уладить Джермин. Так, он сделал всё возможное, чтобы объяснить королю поведение его матери:

-Вы не должны судить о привязанности королевы ни по её стилю, ни по её словам; ибо они иногда выдают её мысли и обладают резкостью, которую в глубине души она не испытывает. И я действительно верю, что Вы можете рассчитывать не только на её привязанность, которую ничто не может поколебать, но также на всю её нежность и доброту, которые только можно вообразить…

В своём собственном письме под той же датой Генриетта Мария пожелала старшему сыну, чтобы Новый год был «для тебя счастливее, чем те, что прошли, и таким, какого ты мог бы пожелать». И приложила к своему письму его гороскоп, составленный «неким джентльменом», правда, предупредив, что «нельзя слишком доверять таким вещам».

Более утешительным, чем предсказание прорицателя, была для Генриетты Мария перспектива встречи со старшей дочерью. Правда, все, кроме английской королевы и вдовствующей принцессы Оранской, сочли визит последней весьма несвоевременным. Тем не менее, её мать надеялась, что несколько недель в Шайо сотворят чудо с молодой вдовой-протестанткой. К тому же, ей взбрело в голову, «что Людовик, возможно, склонен к браку с её старшей дочерью».

В то время как Мэри, чувствовавшая себя не слишком хорошо, лелеяла надежду, что Париж восстановит её бодрость духа. Правда, её тётя, Елизавета Богемская, считала, что принцессе Оранской просто нужно побольше двигаться и предлагала её в качестве лекарства заняться распиливанием дров. Мудро решив отложить покупу новых платьев до того, как она доберётся до столицы моды, Мэри занялась выбором драгоценных камней, чтобы произвести впечатление на французов, ибо амстердамские евреи по-прежнему считались обладателями лучших украшений в Европе. Хотя ради этого ей пришлось сократить расходы на несколько лет вперёд и заложить кое-какое имущество, которым она распоряжалась в каестве опекунши своего маленького сына.

– Какой бы ни была цена, результат был удовлетворительный, – полагает Карола Оман.

– Мэри, – продолжает писательница, – с её цветом лица слоновой кости, каштановыми кудрями и живыми карими глазами, была готова быть очарована всем и очаровывать всех.

Прибытие в январе 1656 года двадцатипятилетней принцессы Оранской привлекло в Пале-Рояль столько посетителей, что Генриетта Мария объявила себя «полумёртвой» и ошибочно предположила, что её старшая дочь в такой же степени «устала от визитов с утра до ночи». Фрнацузы полагали, что Мэри собиралась очаровать их короля. На самом же деле, у принцессы не было намерения ни снова выходить замуж, ни отказываться от своей религии. Она приехала в Париж, чтобы повеселиться. Часы, проведённые с матерью в Шайо, действовали на неё «не больше, чем вода на спину утки». Желая показать собственную независимость, она привезла с собой Анну Хайд в надежде, что личное знакомство со столь очаровательной девушкой поможет преодолеть предубеждение Генриетты Марии против главного советника Карла. Однако Анна, унаследовавшая от отца лишь толику ума, не произвела впечатление на вдову, зато своими томными голубыми глазами и хорошо развитой грудью сразила наповал герцога Йоркского.

Великая мадемуазель, узнав об отсутствии со стороны Людовика ХIV какого-либо интереса к гостье, с удовольствием отметила:

-Я полагаю, что он даже не заговорил с ней!

Тем не менее, французские родственники встретили Мэри в полмиле от столицы и развлекали её по-королевски. Поскольку Анна Австрийская считала, что вдовам неприлично танцевать, принцессе Оранской пришлось остаться зрительницей на балу, данном в её честь герцогом Анжуйским. Но она не слишком об этом сожалела, так как сомневалась в том, что могла бы с честью выступить перед светской публикой. Людовик ХIV открыл бал с её младшей сестрой, «которая выглядела как ангел и танцевала так прекрасно, что на неё посыпались тысячи благословений». Регентша также дала бал в честь Мэри, а король пригласил её на комедию, за которой последовал классический балет. Банкет же, устроенный канцлером Сегье, превзошёл все её ожидания. Зал, где обедал двор, был освещён тысячей свечей и увешан зеркалами, триста факелов освещали галерею, ведущую в бальный зал, и в тот момент, когда заиграли скрипки, каждый кавалер вручил своей партнёрше маленькую корзинку, украшенную лентами и наполненную сладостями и редкими фруктами.

Джермин, дополняя отчёт своей госпожи о визите Мэри, сообщил Карлу, что принцесса была вполне на своём месте и сделала всё, чтобы восстановить доверие между матерью и братом.

-Что касается меня, то если бы я был полезен в этом деле, то это было бы величайшим счастьем, которое могло выпасть на мою долю, - заключил он.

В письме самой Мэри к голландскому министру сквозит простительная гордость за оказанный ей приём. Она была так перегружена визитами, что у неё не было времени писать. Никогда в жизни ей не оказывали столько любезностей. Мать относилась к ней со всей возможной дружбой и заботой – большей, чем она заслуживала, но им ещё ни разу не удалось погвоорить наедине из-за нехватки времени. Далее Мэри приводит подробности своих расходов: она сама купила дрова и свечи, но так как Джермин пожелал, чтобы её слуги не ели в доме, им пришлось заплатить. Поэтому старшая дочь Генриетты Марии была уверена, что наличных денег ей не хватит.

Постепенно хозяева перестали проявлять повышенный интерес к Мэри, но её, казалось, это не смущало. Ходили слухи, что у неё была любовная связь с юным Гарри Джермином, полным тёзкой своего дяди, и что она даже тайно вышла за него замуж. В конце сезона, когда двор собирался покинуть Париж, принцесса Оранская не выказала ни малейшего желания вернуться домой.

Великая мадемуазель, которая на протяжении нескольких лет умирала от скуки, с готовностью пригласила Мэри и её мать в гости. Двадцатидевятилетняя старая дева, всё ещё находившаяся в опале, выбрала для этого прекрасный замок Чилли. Таким образом, гостьи появились там одним прекрасным июльским утром в сопровождении «большого количества английских и ирландских леди и джентльменов» и других новых друзей Мэри. Генриетту Марию провели через череду прекрасно обставленных комнат и галерею в спальню, чтобы она немного отдохнула с дороги. Ужин был накрыт в зале на первом этаже. После трапезы по пути наверх дружелюбная и болтливая принцесса Оранская, по словам хозяйки, буквально, приклеилась к ней. Молодая вдова заявила, что была бы безутешна, если бы покинула Францию, не познакомившись с той, кого она любила заочно, исходя из многочисленных описаний её брата, короля Англии. Великая мадемуазель поинтересовалась:

– Нравится ли Вам французский двор?

– Я обожаю Францию! – воскликнула Мэри. – Но испытываю ужасное отвращение к Голландии. Поэтому как только король, мой брат, утвердится на своём троне, я намереваюсь уехать в Англию и жить с ним.

Когда Генриетту Марию усадили на почётное место в кругу дам для послеобеденной беседы, её дочь по-прежнему не отлипала от хозяйки. Как отметила последняя, принцесса Оранская, вероятно, желая произвести впечатление на свою кузину, украсила себя огромными жемчужными серьгами и ожерельем, а также бриллиантовыми браслетами, застёжками и кольцами. В свой черёд, Генриетта Мария обратила внимание Великой мадемуазель на то, что заставила одеть дочь чёрное платье вдовы. После чего добавила:

– Моя дочь не такая, как я. Она обожает тратить деньги на великолепные наряды и драгоценности. Хотя я и говорю ей, что она должна экономить. Когда-то и я была такой, как она, даже в большей степени. Посмотрите на меня сейчас!

Перед уходом вдовствующая королева не забыла упомянуть также своего старшего сына:

– А что же бедный король Англии? Вы настолько беспечны, что даже не справляетесь о нём!

Ведикая мадемуазель ответила, что просто ждала удобного случая.

– Увы! – драматично воскликнула Генриетта Мария. – Он настолько глуп, что всё ещё любит тебя!

А затем выразила мнение, что если бы её племянница приняла руку и сердце Карла, то не подверглась бы опале со стороны французских родственников. Она была бы сама себе хозяйкой и, возможно, прекрасно обосновалась бы в Англии.

– Я убеждена, – всё никак не могла успокоиться королева-мать, – что этот несчастный бедняк никогда не будет счастлив без Вас. Если бы Вы только вышли за него замуж, мы бы с ним не были бы в ссоре, как теперь. Вы бы помогли нам помириться, чтобы быть в хороших отношениях со мной.

– Если он не может жить счастливо с Вашим Величеством, – безапелляционно ответила Великая мадемуазель, – почему он должен делать это с кем-то другим?

В сентябре двор вернулся, чтобы открыть новый сезон чередой празднеств в честь ещё одной королевской гостьи, Кристины Шведской. Отставная королева прибыла из Рима в мужском парике, шляпе и туфлях. Генриетта Мария, проявившая к ней повышенный интерес, отметила, что на её волевом лице, изъеденной оспой, было слишком много пудры и помады, а на удивление грязные руки были без перчаток. Не забыла королева-мать также упомянуть и об её «нижней юбке, плохо застёгнутой и не расправленной». Вдобавок, Кристина материлась и танцевала с поразительной энергией пьяного солдата.

Известие о том, что её сын заболел корью, вынудило принцессу Оранскую после девятимесячных французских «каникул» вернуться в ноябре в ненавистную Голландию. Мать, которую она не видела тринадцать лет, плакала при расставании с ней. Тем не менее, кроме любви к Карлу, у Генриетты Марии не было ничего общего с дочерью.

В начале января 1657 года вдова растроенно сообщила сестре, что её сын Джеймс поссорился со своим старшим братом и покинул Брюгге, где тогда находились Карл и Мэри. Дело в том, что герцог Йоркский прибыл к его двору в сопровождении не только «маленького Джермина», о связи которого со своей сестрой король уже был наслышан, но и с лордом Джоном Беркли, чей брак с гувернанткой Минетты, леди Мортон, когда-то расстроил Хайд. Приём им был оказан самый холодный, в том числе, было высказано сомнение в праве герцога Йоркского набирать себе свиту. В конце концов, Джордж Дигби, уже граф Бристоль, намекнул Беркли, что тому лучше уехать. В свой черёд, Мэри с жаром включилась в эту ссору на стороне Джеймса.

-После моего приезда из Парижа здесь со мной обращаются, как с чумной! – жаловалась она матери.

Три дня спустя принцесса Оранская также сообщила, что Беркли уехал первый, а вслед за ним удалился в Голландию и герцог Йоркский, прихватив с собой Гарри Джермина. Сама Мэри тоже желала, чтобы её срочно вызвали туда же письмом, которое она могла бы предъявить Карлу:

-Поскольку в Брюгге нет ни одного человека, с которым я могла бы поговорить!

Однако только в феврале Мэри получила возможность уехать из Брюгге. Джеймс же вернулся туда только после того, когда в результате сложных переговоров Генриетты Марии с королём ему позволили вернуть Беркли в свою свиту. За это время слухи об отношениях Мэри с племянником Генри Джермина-старшего настолько распространились, что Карл II потребовал, чтобы молодой человек покинул его сестру и присоединился к нему. Мэри не стала сопротивляться, однако написала брату, что теперь, когда его приказ выполнен, он должен позволить «маленькому Джермину» снова присоединиться к герцогу Йоркскому:

-Чтобы положить конец любым слухам!

Хотя этот аргумент не убедил Карла, тем не менее, он неохотно уступил, позволив Гарри Джермину уехать. Однако дело на том не закончилось и между сестрой и братом состоялся ещё не один спор по поводу того, что король называл «этим несчастливым делом». Однажды он даже воскликнул:

-Мне кажется, что лорду Джермину со всей его семьёй суждено стать моей погибелью!

Чувствуя, что стареет, Генриетта Мария решила посятить себя частной жизни, и, так как ни Шайо, ни Пале-Рояль не подходил для этого, королева-мать начала подыскивать себе другое уединённое жильё, благо в 1656 году Мазарини возобновил ей выплату пенсии. Она грезила собственным маленьким домом, где могла бы сидеть у камина или в саду, греясь на солнышке, в окружении своих собак и старых преданных друзей. Снова возобновив поездки по пригородам, она обнаружила то, что искала, в деревне Коломб. Она не хотела уезжать слишком далеко от столицы, так как ей нужно было заботиться о подрастающей дочери, а Коломб как раз находилась всего в семи милях к северо-западу от Парижа на изгибе Сены, где по вечерам солнце садилось за лес Сен-Жермен. Там была церковь ХVI века с башней ХII века. Старый замок тоже выглядел живописно и не был слишком большим. Кое-что Генриетта Мария надеялась привезла туда из новой мебели, например, шкафы из черепахового и чёрного дерева и зеркала с инкрустацией из позолоченной бронзы. Больше всего она сожалела о любимых картинах кисти Ван Дейка (портретах своих детей), украшавших стены её покоев в английских дворцах. Но королева высадилась во Франции без вещей, не считая ручной клади.

– Поскольку Вы теперь дружите с Кромвелем, Вам следует попросить своего нового союзника вернуть моё приданое, – предложила она Мазарини.

– Поскольку Ваше Величество никогда не были коронованной королевой, то не имеете право ни на какую компенсацию со стороны Англии, – передал ей карлинал резкую отповедь лорда-протектора.

– Это оскорбление касается не меня, а короля, моего племянника, – гордо возразила вдова, – который не должен позволять, чтобы с дочерью Франции обращались как с наложницей. Я была чрезвычайно довольна покойным королём, милорд, и всей Англией; эти оскорбления более позорны для Франции, чем для меня.

Этот эпизод не уменьшил ненависти Генриетты Марии к Кромвелю. Одна из её женщин, шпионившая в пользу лорда-протектора, даже уверяла, что подслушала, как её госпожа замышляла его убийство вместе с Джермином.

Когда Анна Австрийская добавила к её пенсии двести ливров из собственных доходов, Коломб был приобретён. Тем не менее, 1657 год был печальным для Генриетты Марии. Её старший сын заключил договор с испанским правительством и пообещал собрать всех своих подданных, находившихся во Франции, и отправить их воевать за Испанию. В июне на стороне этой страны герцоги Йоркский и Глостерский приняли участие в битве под Дюнкерком, завершившейся победой англо-французских войск над испанской армией и её союзниками. А в декабре до Парижа дошёл слух, что английский король был ранен во время покушения на него.

– Месье, сын мой, – написала ему Генриетта Мария, – я очень рада, что слух оказался ложным…Слухи всегда преувеличены, и мы верим в то, чего боимся. Однако нет ничего совершенно неразумного в том, что я должна просить Вас быть осторожнее, чем Вы есть на самом деле. Хотя я не сомневаюсь, что Бог хранит Вас до лучших времён, всё же Вам не нужно искушать Его и следует позаботиться о себе. В моих молитвах тоже не будет недостатка, если они чего-то стоят.

В течение лета и осени она снова испытала страдания, уже от болезни, и была вынуждена извиниться перед сестрой за своё молчание. В сентябре Генриетта Мария опправилась на курорт в Бурбонне, по словам придворного поэта, вместе «с юной принцессой, чья красота сияла рядом с ней, как ангел-хранитель». Однако воды не принесли ей облегчения, о чём она снова написала Кристине через месяц, когда вернулась в Париж.

В разгар той особенно суровой зимы в Шайо прибыла Луиза Пфальцская, племянница Генриетты Марии по мужу, сбежавшая из дома. Сначала она нашла убежище в моначтыре кармелиток в Антверпене, где её посетили Карл, принцесса Оранская и герцог Йоркский, которые умоляли её вернуться к матери, Елизавете Богемской. На что Луиза ответила:

– Мне очень жаль, что мой побег вызвал недовольство моей матушки, но я довольна переменой в своей жизни.

Когда же в бывшей комнате Луизы было обнаружено письмо её брата Эдварда, ранее перешедшего в католичество и проживающего в Париже, Елизавета Богемская сардонически заметила:

-Я была уверена, что это сделали дьявол и мой сын!

Тем временем Эдвард стал готовить почву для переезда сестры во Францию. Принц встретил Луизу в Руане и привёз в Шайо, где по приказу Генриетты Марии ей выделили комнату. Все ожидали, что она примет постриг в монастыре, основанном её тётей, но дальновидная настоятельница, сестра Анжелика, противилась этому. Впрочем, у самой принцессы тоже не было призвания к монашеству. Она просто осознала, что в тридцать шесть лет уже вряд ли выйдет замуж, к тому же, ей надоела нищета. В конце концов, она перебралась к цистерианкам в Мобюиссон близ Понтуаза, которые позже сделали её настоятельницей. Здесь у неё было достаточно времени, чтобы отдаться своей страсти к живописи. Она выполнила овальную картину «Успение Богоматери» и подарила её своей доброй тётушке. Причём Генриетта Мария так высоко оценила труды новообращённой, что отвела этому произведению почётное место над камином в своей спальне в Коломбе по соседству с «Успением Пресвятой Богородицы» Тициана. Принцесса-художница же, вовсю наслаждавшаяся существованием богатой сельской аристократки и никогда не разговаривавшая со своими монахинями, кроме как для отдачи приказов, дожила до восьмидесяти восьми лет.

Это отнюдь не улучшило отношения Генриетты Марии с Елизаветой Богемской, которой и без того не нравилось то, что из-за невестки она потеряла своё положение «вдовы Европы». Тем не менее, в следующем году более ценимая ею дружба тоже оказалась под угрозой. После достижения Людовиком ХIV совершеннолетия при французском дворе стало гораздо веселее и, к великой её радости, в течение суровой зимы Генриетта Анна три раза была приглашена на празднества. Тётка, принцесса Оранская, взяла её с собой на банкет к канцлеру, где Мазарини неожиданно пригласил Минетту на званый ужин. Другими гостями там были король, Анна Австрийская, герцог Анжуйский и Анна Мария Луиза Орлеанская. Однако перед своим ужином кардинал отвёл Великую мадемуазель в сторону и спросил:

– Правда ли, что Вы, мадам, вышли из комнаты после банкета у канцлера раньше дочери короля Англии?

Крутившийся рядом герцог Анжуйский бросился на её защиту:

– А если она и сделала это, то разве не была права? Почему люди, которые принимают от нас свой хлеб, должны иметь преимущество перед нами? Если они недовольны таким обращением, пусть идут ещё куда-нибудь.

Об этой истории со слезами на глазах рассказала матери Генриетта Анна.

Тем не менее, Анна Австрийская отругала своего младшего сына за отсутствие у него рыцарских чувств, а Великая мадемуазель, которая не хотела пропустить праздник у Мазарини, поспешила объяснить ему, что, поскольку канцлер её родственник, то она и вела себя у него по-домашнему, без церемоний.

Праздник у Мазарини был действительно великолепный. Поскольку он припал на воскресенье Великого поста, на нём подали ошеломляющее количество рыбных блюд. После трапезы состоялись танцы, а вечером хозяин повёл членов королевской семьи наверх в галерею, где было выставлено «всё красивое родом из Китая».

– Эти сокровища оказались призами для лотереи, – с восторгом писала Анна Мария Луиза Орлеанская, – пустых билетов не было, поэтому каждый гость получил подарок. Одному удачливому лейтенанту королевской гвардии достался первый приз – бриллиант стоимостью четыре тысячи экю.

В масленичный понедельник Анна Австрийская давала бал-маскарад и Кристина Шведская, в последний раз посетившая Париж, прислала записку, что если ей не дадут преимущество перед королевой Англии, то она не придёт. Однако регентша снова проявила твёрдость:

– Королева Англии и так несчастна в этом мире, а это её единственная возможность раз в год вывезти свою дочь на бал.

Так что Кристине было предложено было или придти в маске, или вообще не появляться. Шведская королева явилась, одетая «по-богемски» и выглядела «невообразимо нелепо», устроив такое зрелище на балу, что присутствующим приходилось отворачиваться, чтобы скрыть улыбки. (Из-за того, что 10 сентября 1657 года, Кристина, заподозрив в измене своего обер-шталмейстера маркиза Мональдески, приказала убить его прямо в Оленьей галерее Фонтенбло, её попросили убраться из Франции).

Герцог Ангулемский переоделся светловолосой девушкой и его родственники нашли, что в этом наряде он поразительно походил на Великую мадемуазель. Вообще, у восемнадцатилетнего Филиппа были вьющиеся чёрные волосы и тёмно-голубые глаза. Если бы не узкий рот, он был бы очень красив. Кроме того, брат короля отличался чрезвычайным тщеславием. Мазарини, считая, что Мария Анна Луиза должна оказать на своего кузена влияние, как-то сказал ей:

– Королева и я в отаянии, видя, что он не заботится ни о чём, кроме нарядов, и одевается как девушка. Он не занимается физическими упражнениями и слишком изнежен, что совершенно не подабает молодому человеку в его возрасте. Мы с королевой страстно желаем, чтобы он попросил разрешения вступить в армию.

Вскоре Людовик ХIV со всем двором отправился к своим войскам в Мардик на север Франции и подхватил лихорадку. Пока король болел, герцог Анжуйский старался держаться возле юбки матери, «как ребёнок». Также он прогуливался с придворными дамами по морскому берегу и брызгал на них водой, и покупал в городских лавках ткани и ленты. Несмотря на соперничество с братом, Филипп испытал явное облегчение, когда тот, наконец, выздоровел. Залитое слезами лицо восемнадцатилетней Марии Манчини, ещё одной племянницы Мазарини, было первое, что увидел Людовик, придя в сознание. К этому времени Анна Австрийская уже озаботилась тем, чтобы выдать замуж её старшую сестру Олимпию, ту самую красавицу, с которой король хотел открыть бал вместо Генриетты Анны. А теперь он страстно влюбился в Марию Манчини, которая ни о чём другом, кроме брака с Людовиком, не думала. Однако кардинал, не забывший, как граждане Парижа однажды повесили его чучело на перекрёстке дорог, не хотел ничео слышать об этом. Поэтому для короля стали срочно подыскивать невесту.

Анна Австрийская долго уверяла золовку, что если её сын не сможет жениться на инфанте, ни одна невестка для неё не будет более желанной, чем очаровательная Минетта. Но Генриетте Анне не было ещё четырнадцати, и Мазарини обратил свой взор на другую кузину короля, Маргариту Виоланту Савойскую. Её мать Кристина была единственным членом семьи, с которым у Генриетты Марии никогда не было никаких разногласий. В течение нескольких месяцев дружба двух ещё оставшихся в живых дочерей Генриха IV висела на волоске. Если до того английская королева в письмах постоянно говорила о своей предстоящей поездке из Бурбонне в Шамбери, чтобы увидеться со своей «дорогой сестрой», то летом 1658 года она стала одним из немногих выдающихся людей во Франции, кто не отправился в Лион на встречу с регентшей Савойи и её дочерью. Приехав на воды необычно рано, Генриетта Мария благополучно вернулась назад прежде, чем её сестра покинула Турин.

В этом же году провалилось очередное восстание роялистов в Англии, а два младших сына Генриетты Марии едва не попали в плен к французам при Дюнкерке. Она написала Карлу, собиравшемуся встретиться с сестрой, принцессой Оранской, в Бреде:

– Я только хотела бы, чтобы мы были в состоянии встретиться вообще. Уверяю Вас, это моя ежедневная молитва…Я очень беспокоилась за Ваших братьев…Вы вполне можете представить, как сильно я страдаю. Я надеюсь, что великодушный Творец, наконец, положит конец нашим несчастьям и объединит нас, несмотря ни на что, и дарует мне достаточно жизни, чтобы самой увидеть этот счастливый день…

Все, кто сочувствовал мужественной и несчастной королеве Англии, поспешили поздравить её с новостью, которая достигла Парижа примерно за месяц до отъезда двора в Лион. 3 сентября 1658 года, через четыре дня после величайшей бури, обрушившейся на Англию за последние сто лет, дух лорда-протектора Кромвеля покинул его тело. Герцогиня Кристина сразу же выразила надежду, что это событие может сильно изменить положение семьи её сестры. Генриетта Мария сдержанно согласилась с ней:

– Наверняка в Англии теперь произойдут перемены и у меня есть дети, которые не упустят ни единого шанса.

Но госпоже де Мотвиль она призналась:

– По правде говоря, я думала, что Вы с радостью услышите о смерти этого негодяя; и всё же, то ли потому, что моё сердце настолько переполнено меланхолией, что я неспособна воспринять её, то ли потому, что я пока не вижу каких-либо преимуществ, которые мы могли бы получить от этого, я признаюсь Вам, что сама не испытала никакой большой радости и… могу засвидетельствовать это моим друзьям.

В Лондоне городской совет признал Ричарда Кромвеля, сына лорда-протектора, его преемником, и армия послушно последовала его примеру. Поэтому Карл сообщил матери:

– Пока мне нечего Вам предложить.

– Когда Вы захотите приказать мне сделать что-нибудь для Вас, – ответила неутомимая Генриетта Мария, – Вы найдёте меня настолько готовой, насколько то возможно.

Джермин, которого она отправила к своему сыну, вернувшись, дал тактичный ответ:

– Его Величество надеется, что Ваше Величество будет действовать любым способом, который сочтёт полезным, с величайшей осторожностью.

Королева-мать приняла эти слова всерьёз и заверила сына:

– Я не сделаю ничего такого, что могло бы каким-либо образом нанести Вам ущерб. Поверьте в это, умоляю Вас.

– Двор, – добавила она с плохо скрываемой горечью, – отправляется в большое путешествие, как Вы, наверно, знаете; но если нужно что-то сделать, это не помешает, потому что я всегда могу послать туда кого-нибудь.

Тем не менее, Людовик ХIV не женился на Маргарите Виоланте Савойской, потому что в Лион прибыл гонец от короля Испании, который согласился выдать за него свою старшую дочь Марию Терезию. Двор вернулся в Париж в конце января 1659 года, и переписка между двумя сёстрами возобновилась в прежнем дружеском тоне. Кристина прислала в Коломб духи и пастилки, а Генриетта Мария – портрет Минетты, вызвавший восторг в Турине.

Лето 1659 года выдалось в Париже тихим: двор отправился в Испанию, чтобы привезти инфанту и должен был вернуться назад не раньше, чем через год. Генриетта Мария была права, когда предсказывала, что смерть Кромвеля приведёт к переменам в Англию, но не принесёт её сыну никаких сиюминутных преимуществ. Новое восстание роялистов, запланированное на 1 августа этого года, снова сорвалось из-за предательства. К счастью, Карл, собиравшийся отправиться в Дил, где его должны были схватить и убить, решил, что у него «почти не осталось надежд, кроме того, что могло возникнуть из договора корон Франции и Испании». Это снова привело к его разногласию с матерью и в августе Генриетта Мария написала сыну:

-Хотя ты не проявляешь ко мне особого доверия, я не перестаю служить тебе всем, чем могу.

После заключения Пиренейского мира, путешествуя инкогнито, Карл добрался до Фуэнтеррабии в конце октября. Второй из Стюартов, посетивший Испанию, очаровал всех влиятельных испанцев, однако Мазарини не желал видеть его во Франции. Разочарованная Генриетта Мария приказала Джермину и аббату Монтегю перехватить кардинала в Тулузе на обратном пути «с просьбой предоставить её сыну, королю, помощь, в которой он нуждался для вторжения в Англию». Поэтому её духовник и камергер отсутствовали, когда Карл прибыл в Коломб, чтобы нанести свой первый визит матери после «её неудачного покушения на веру её младшего сына», по словам писательницы Каролы Оман. Декабрьской ночью король добрался до живописного замка, где вызвал всеобщее веселье, крепко обняв одну из фрейлин матери, которую принял за Минетту. Прошло шесть лет с тех пор, как он в пследний раз видел младшую сестру и был поражён переменой, произошедшей в её внешности. Теперь она была выше своей матери. Семья провела неделю «с полным удовлетворением друг от друга», и Карл чистосердечно обсудил с матерью своё положение. Он был в прекрасном настроении и не терял надежды в скором времени взойти на английский престол. Однако Генриетта Мария уже слышала подобную песню от его отца, её старшему сыну в следующем году должно было исполниться тридцать, и она очень боялась не дожить до судьбоносных перемен.

Тем временем в Тулузе Монтегю и Джермин не смогли добиться от Мазарини «даже согласия». Также он отклонил предложение руки и сердца его племяннице Гортензии Манчини, сделанное маршалом Тюреном от имени Карла II. Наоборот, кардинал отправил Генриетте Марии сообщение, что её сын загостился во Франции. Скрыв своё отчаяние, она сказала сыну:

– Мне кажется, я смогла бы уговорить мою сестру, герцогиню Савойскую, одолжить немного денег на Вашу следующую экспедицию.

Во время их долгих бесед у камина королева-мать пыталась скрыть, что надежда в её сердце почти умерла. Даровав Джермину титул графа Сент-Олбанса, пообещав писать своей младшей сестре и держать мать в курсе событий, Карл уехал в Брюссель, однако через неделю после Рождества обнаружил, что его испанские приверженцы «не столь приятно относятся» к нему, как раньше.

Пренебрежение к королю проявляли и в Париже. Когда осенью 1659 года молодой Джон Рересби, сын простого баронета, путешествующий за границей, появился в Пале-Рояле, то сердечный приём со стороны Генриетты Марии он объяснил тем, что дела Карла II совсем плохи. Впрочем, Рересби владел французским языком и был прекрасным танцором, качества, которые, по мнению вдовы, делали его приемлемым кавалером для её дочери Минетты. Они вместе танцевали и играли на клавесине. Кроме того, Джону даже было позволено прогуливаться с девушкой по саду и раскачивать её на качелях, подвешенных между двумя деревьями. При этом молодой человек, естественно, нисколько не жалел об отсутствии в общении с принцессой какого-либо церемониала. Хотя в более удачные для Стюартов времена он вряд ли бы смог так близко приблизиться к ней. В свой черёд, по его собственным словам, королева-мать испытывала симпатию к нему и поощряла его частые визиты в Пале-Рояль. Интересно, что однажды, когда он привёз туда с собой своего знакомого, Генриетта Мария, отведя Джона в сторону, посоветовала ему указать тому, что красный пояс не подходит к его жёлтому дуплету:

-Сочетание этих двух цветов выглядит нелепо в глазах французов и даст повод для насмешек.

Однако через несколько месяцев Рересби заметил уже большие изменения, связанные с улучшением положения семьи Генриетты Марии.

-Королевский двор был великолепен зимой 1660 года, - пишет он в своих мемуарах. – Большой бал-маскарад был дан в Лувре, где король (Людовик ХIV) и принцесса Генриетта Английская вызвали восторг своим танцем… Юмор и остроумие нашей королевы-матери (Генриетты Марии) и красота её дочери-принцессы привлекли к себе больше внимания, чем всё то, что делала французская королева (Мария Терезия), которая родом из Испании.

Как раз в это время генерал Монк начал своё наступление на Лондон. «Старина Джордж» был мужчиной лет пятидесяти, небольшого роста, широкоплечий, но вообще его внешности не было ничего особенного. Его отец был обедневшим джентльменом из Девоншира, а сам он стал солдатом чуть ли не с шестилетнего возраста. Он сражался против Испании и протв Франции, за Карла I и за Кромвеля. Смерть же лорда-протектора застала его в Эдинбурге, где Монк стоял со своей небольшой, но боеспособной армией. После падения Ричарда Кромвеля он предложил свои услуги парламенту. Объявив, что собирается защитить правительство, Монк 16 февраля 1660 года выступил из Шотландии и, триумфально достигнув Лондона, стал хозяином положения. Однако он не спешил объявить себя лордом-протектором Англии, как Кромвель, а вместо этого начал тайные переговоры с Карлом II.

– Он – чёрный монах и ему нельзя доверять, – так отзывался о Монке ярый роялист лорд Мордонт.

Но старший сын Генриетты Марии понял, что «самый осторожный человек в трёх королевствах» знал, что делал. Тем временем сама вдова вместе с младшей дочерью отвечала на письма с соболезнованиями по поводу кончины Гастона, который оставил этот бренный мир 2 февраля 1660 года. Даже Мазарини написал ей собственноручно, желая утешить в потере брата, который был слишком эгоистичен и мало ей помогал. Генриетта Мария сухо ответила:

– Я очень тронута этим свидетельством того участия, которое Ваше Преосвященство принимал во всём, что касалось меня.

Перед рассветом в последний день марта покинув Брюссель, Карл перебрался в Бреду, как того требовал Монк. Испанцы воевали с Англией и, узнав о переговорах короля, могли задержать его. 25 апреля собравшийся английский парламент приветствовал его Декларацию Бреды, в которой по совету Эдварда Хайда король объявил амнистию всем деятелям правительства отца и сына Кромвелей, кроме цареубийц, голосовавших за казнь его отца. В ответ парламент признал его королём и пригласил в Англию. Узнав об этом, Мазарини предложил Генриетте Марии, чтобы её сын провёл несколько недель со своими родственниками в Париже. Королева-мать поспешила направить к сыну Джермина, но Карл II предпочёл принять приглашение из Гааги. 22 мая узнав в Шайо, что король собирается отправиться в Англию, она написала ему:

– Я буду молиться за Вас, но до тех пор, пока не услышу о Вашем благополучном прибытии, не буду знать покоя.

26 мая король написал Минетте из Кентербери:

– Вчера я прибыл в Дувр, где застал Монка с толпой знати, которая ошеломила меня своим дружелюбием и радостью по поводу моего возвращения.

А 29 мая 1660 года, в день своего тридцатилетия, он был уже в Лондоне, где в Вестминстере было торжественно объявлено о вступлении на престол нового короля Карла II. Насколько были малы надежды Генриетты Марии на то, что её сын вернёт отцовский трон, свидетельствует тот факт, что в ответ на многочисленные поздравления она называла Реставрацию «чудом».