Три лилии Бурбонов

Глава 3 КОРОЛЕВА И ПОЭТ

Желая, чтобы его сын и Изабелла лучше узнали друг друга, Филипп III предложил им пожить в Пардо. В этом удивительном месте к северу от столицы, где повсюду буйно растут раскидистые каменные дубы и в зарослях снуют кабаны и олени, в окружения трели диких птиц нашёл своё место дворец герцогов дель Арко, переданный в дар королевской семье. Неподалёку от него находились излюбленные охотничьи угодья испанских королей. Именно здесь прошёл медовый месяц Изабеллы.

Принцесса, которой исполнилось уже восемнадцать, согласно описаниям современников, «была стройной, с тёмными волосами и глазами, с овальным лицом и хорошо очерченным профилем». Помимо её изящества и элегантности, ещё отмечали, что Изабелла была «необычайно добродетельной» женщиной.

Филипп же казался «довольно высоким для своего возраста, худощавым, светловолосым и зеленоглазым, с большим носом и подбородком, как у его отца и деда». В шесть лет потеряв свою мать, Маргариту Австрийскую, инфант остался на попечении церковников, которые, тем не менее, не смогли ничего поделать с его безудержной чувственностью. В связи с чем испанский писатель Хосе Делейто-и-Пинуэло отметил в своей книге «Король веселится»:

-…с самой ранней юности он безудержно скакал по всем полям наслаждений, ведомый порывами переполняющих его страстей.

Если в частной жизни Филипп был общительным человеком с чувством юмора, то на публике строго придерживался этикета и напоминал механическую куклу. Кроме зубрёжки латыни, его обучение включало историю и географию, французский и итальянский языки, а также чтение переводов «различных книг со всех языков, особенно по ремёслам и искусствам, которые пробуждали…вкус к хорошей литературе». С юных лет он, как и Изабелла, любил поэзию, театр и искусство, считался искусным наездником и страстно увлекался охотой.

Филипп был счастлив, узнав о беременности жены. Одно лишь смущало молодую королеву: во время практически всех её встреч с мужем за его спиной маячила одна и та же фигура. Как пишет английский писатель Мартин Хьюм в своей книге «Двор Филиппа IV: Испания в упадке», то был смуглый человек с «сутулыми плечами, большой квадратной головой, сверкающими свирепыми чёрными глазами и резкими властными манерами». Звали его Гаспар де Гусман, граф де Оливарес, и происходил он из рода скорее знатного, чем богатого.

На протяжении долгих лет сначала его отец, бывший министр короля Филиппа II, а затем и сам Гаспар, безуспешно умоляли герцога Лерму сделать их грандами. Несмотря на неудачу, с помощью своей блестящей свиты Оливарес всегда стремился показать, что если он и не вельможа, то достаточно великолепен, чтобы им быть. Так как Филипп III любил роскошь, то герцог Уседа, родной сын (и главный соперник) герцога Лермы, легко уговорил его сделать двадцативосьмилетнего Оливареса камергером десятилетнего принца Астурийского. План Уседы состоял в том, чтобы окружить короля и его наследника преданными людьми, с помощью которых он смог бы положить конец влиянию своего отца и самому занять его место. Забегая вперёд, скажем, что это вполне ему удалось в 1618 году.

Поначалу властные манеры и суровый вид Оливареса пугали чувствительного мальчика, но по мере своего взросления Филипп стал подобен воску в его руках. Умело играя на честолюбии инфанта, наставнику удалось настроить его против Уседы, своего бывшего союзника. Если Лерма за долгие годы своего правления искусно скрывал от ленивого Филиппа III нищенское положение народа и экономический упадок страны, то неумелая политика сына бывшего королевского фаворита сделала эти бедствия очевидными для всех.

-Именно Вашему Высочеству суждено возродить могущество Испании! – внушал наследнику трона Оливарес. - Нас ждёт Золотой век!

Однако пока граф не выходил из тени своего юного господина, он не внушал сильного беспокойства Изабелле. Хотя и не понравился ей с первого взгляда.

В то время как принц и принцесса Астурийские наслаждались своим счастьем, бедный король, попеременно испытывая приступы то мучительного раскаяния, то истерической надежды, пытался прикосновением к мощам святым и одеяниям монахов защититься от гнева Всевышнего.

Весь март 1621 года Филипп III больной пролежал в постели в своём дворце в Мадриде, откуда открывался вид на голую кастильскую равнину. Королю было немногим за сорок, но, хотя его болезнь не причиняла ему больших мучений, жизненные силы покинули его, как и всякое желание продлить своё существование. Его раскаяние и ужас перед местью Небес были ужасным, хотя он был скорее человеком легкомысленным, чем жестоким.

30 марта юный Филипп навеки простился со своим отцом.

-Я послал за тобой, - сказал король, - чтобы ты увидел, чем всё это кончится

После чего дал плачущему инфанту несколько советов: стремиться к счастью своего народа, заботиться о своих сёстрах и братьях, избегать новых советников и твёрдо стоять за истинную веру.

Если верить «Дневнику путешествия в Испанию» французской графини д’Ольнуа, посетившей эту страну в конце ХVII века, смерть Филиппа III спровоцировал придворный этикет. Однажды, сидя за своим письменным столом, он почувствовал запах угара от камина, расположенного рядом с ним, но ни один из придворных не захотел взять на себя ответственность за то, чтобы отодвинуть его кресло, дабы не посягнуть на обязанности герцога Уседы, «отвечавшего за тело» короля и отсутствовавшего в тот момент во дворце. Ближайшей ночью у Филиппа III началась сильная лихорадка, сопровождавшаяся рожистым воспалением, от которой он умер через несколько дней.

Вполне возможно, что история с камином вымышленная. Однако писательница узнала эти подробности, как она сама утверждает, от некоего испанца, желавшего обратить её внимание на «безжалостную тиранию этикета, правившего двором и сделавшего из монарха почти священную особу, которая должна была быть — или, по крайней мере, казаться — неподверженной превратностям бытия».

Не успел ещё король умереть, как герцог Уседа, сочтя за благо в этой ситуации примириться с отцом, решил вызвать его в столицу. Тогда по наущению Оливареса юный Филипп приказал архиепископу Бургоса явиться к нему в покои. Инфант стоял, прислонившись к резному буфету, весь в чёрном, с надменным каменным лицом, похожим на маску.

-Я послал за Вами, - медленно сказал он архиепископу размеренным голосом, - чтобы Вы передали мой приказ Совету: он должен запретить въезд герцогу Лерме в Кастилию и приказать ему немедленно вернуться в Вальядолид, дабы ждать там моих дальнейших распоряжений.

Перед тем на протяжении нескольких недель Оливарес притворялся, что хочет уединиться в своём доме в Андалусии, хорошо зная, что его воспитанник среди хаоса придворных интриг как никогда будет нуждаться в его совете. Действительно, стоило графу только намекнуть на свой отъезд, как инфант согласился на всё, что он только пожелает.

Юный Филипп лежал в своей огромной квадратной кровати, похожей на шатёр, в Мадридском дворце, когда привратник в девять часов утра 31 марта 1621 года объявил о приходе его духовника. Войдя, монах опустился на колени и приветствовал его как короля Филиппа IV. На мгновение юноша был ошеломлён этой новостью, а потом велел слугам задёрнуть занавески, чтобы наедине предаться своему горю. Но вскоре нетерпеливые придворные столпились в его приёмной, дабы засвидетельствовать своё почтение новому монарху. Внезапно все оживились, и толпа расступилась перед Оливаресом, который в сопровождении своего престарелого дяди, седовласого дона Бальтасара де Суньиги, прошествовал в королевскую спальню. Раздвинув занавески кровати, он непререкаемым тоном сказал Филиппу:

-Ваше Величество должны встать, потому что ещё многое предстоит сделать.

Но когда Уседа, который, как первый министр, пользовался правом свободного доступа к государю, хотел последовать примеру графа, Филипп вскочил с постели и приказал никого больше не впускать, пока он не оденется. Его туалет по этому случаю длился долго, поскольку молодой король не мог удержаться от слёз из-за горя и волнения.

Тем временем оставшийся в прихожей Уседа кипел от злости из-за оскорбления, нанесённого ему новым королём, который таким образом пренебрёг предсмертными наставлениями своего отца. Неожиданно Оливарес, выйдя из королевской опочивальни, столкнулся лицом к лицу со своим соперником. Между ними произошёл ожесточённый спор из-за действий Филиппа, запретившего герцогу Лерме, который недавно стал кардиналом и был неподвластен приказам мирян, въезжать в Мадрид. Указав на государственные бумаги, печати и ключи в руках сопровождавшего его секретаря, Уседа насмешливо поинтересовался:

-Кто, кроме моего отца, достоин взять на себя ответственность за них?

-Мой дядя, дон Бальтасар де Суньига, находится здесь, - парировал Оливарес, - чтобы сделать это на благо государству благодаря своему многолетнему опыту и непревзойдённой мудрости.

В этот момент Уседу уведомили, что король, примет его.

Но когда бывший министр преклонил колени и протянул Филиппу документы и печати, тот, махнув рукой в сторону буфета, хмуро произнёс:

-Положите их туда.

Так и не дождавшись благодарности за свою службу от юного короля, Уседа вышел, чтобы оплакать своё теперь уже неминуемое разорение и позор.

Пока король был занят беседой со своей молодой женой и сестрой, а также братьями Карлосом и Фернандо и принимал поздравления придворных, в большом зале Алькасара спешно велись приготовления к торжественному погребению Филиппа III, до последней минуты сжимавшего в руках распятие своего отца и деда. И когда по всей столице раздался приглушенный звон похоронных колоколов, по крайней мере, у одного человека от этого звука упало сердце.

-Король мёртв, и я тоже! - воскликнул дон Родриго де Кальдерон, герцог Олива, бывший секретарь герцога Лермы, томившийся в течение многих лет в тюрьме.

И, действительно, став козлом отпущения, на которого обрушились бесчисленные обвинения, от воровства до колдовства, Олива вскоре лишился головы. Его же господина от этой участи защитила кардинальская шапка, дарованная папой. Правда, Лерме не удалось избежать заточения, как и его сыну. Уже в начале апреля герцога Уседу обвинили в том, что он отсутствовал на церемонии утреннего одевания короля и в тот же день лишили всех должностей. Началось следствие по злоупотреблению должностными полномочиями и казнокрадству. Уседу арестовали, присудили к штрафу в 20 000 золотых, затем сослали и заточили в одном замке с отцом. На всё же их семейство наложили штраф в 1 000 000 золотых. Лерма и Уседа так и умерли в почётном заключении, причём сын отдал Богу душу прежде отца.

После окончания проповеди Филипп IV отправился на ужин. Зал был переполнен высшей знатью. Когда король покончил с трапезой и скатерть была убрана, в зал тихо бочком вошёл Оливарес и прижался к стене позади других присутствующих вельмож, вероятно, хорошо зная, что сейчас произойдёт. Поймав его взгляд, король торжественно произнёс:

-Давайте послушаемся доброго монаха, который проповедовал сегодня: граф Оливарес, будьте осторожны!

Эти слова обычно использовались при возведении испанского дворянина в сан гранда.

Тотчас надев свою широкополую шляпу, Оливарес вне себя от радости из-за оказанной ему чести бросился к ногам короля вместе со своим дядей и теми из его родственников, которые были в комнате. Их радость возросла, когда несколько часов спустя герцогу Уседе сказали, что он должен немедленно уступить Оливаресу одну из двух своих главных придворных должностей. С тех пор почести, титулы и другие высокие должности дождём сыпались на фаворита, который вскоре стал герцогом Санлукар-ла-Майор и главным камергером короля. Но когда он демонстративно изъявил желание полностью оставить политику своему дяде и ограничиться только своими придворными обязанностями, никто не был обманут кажущейся скромностью Оливареса, который вёл наедине долгие беседы с королём, касавшиеся в основном вопросов управления государством.

Но каким способным человеком ни был Оливарес, он презирал все мнения, кроме своего собственного, и, по словам Хьюма, неоправданно предпочитал использовать грубую силу в отношениях с другими людьми и даже державами:

-Лучший наездник Испании, он обращался с людьми так же, как со своими ширококостными скакунами, заставляя их повиноваться с помощью силы воли и настойчивости.

Оливарес поддержал своего дядю в его стремлении заставить нидерландских повстанцев подписать выгодный для испанцев мирный договор. Поэтому было решено начать против них победоносную войну.

-Необходимо принудить голландцев к дружбе с нами! - заявил Оливарес.

Это было роковое решение. Возобновлённая в 1621 году война оказалась долгой и бессмысленной. Она сорвала реформы государства и закончилась только спустя двадцать семь лет как финальная точка в европейской Тридцатилетней войне. По мирному договору испанцы вынужденно признали Нидерланды независимым государством, а Испания навсегда получила в Европе статус второстепенной державы.

После кончины дяди 7 октября 1622 года Оливарес стал «valido» (официальным королевским фаворитом) и возглавил правительство. В то время как во Франции первым министром стал кардинал Ришельё, считавший Габсбургов врагами своей родины. Между Ришельё и Оливаресом началась своеобразная «политическая дуэль», периодически переходящая в военные действия между двумя странами. Это, конечно, ослабляло позиции Изабеллы.

Граф-герцог, как стали теперь называть Оливареса, старался не оставлять короля ни на минуту. Прежде, чем Филипп вставал с постели, министр первым входил в его комнату, раздвигал занавески на кровати и открывал окно. Затем, стоя на коленях, он докладывал своему господину о делах предстоящего дня. При этом каждая деталь одежды, которую надевал король, сначала проходила через его руки. После полуденной трапезы, на которой тоже часто присутствовал Оливарес, последний имел обыкновение развлекать Филиппа IV занимательной беседой, подробно рассказывая о столичных сплетнях, а поздно вечером он являлся, чтобы сообщить о полученных депешах и проконсультировать короля относительно ответов. После чего укладывал монарха в постель.

Оливарес манипулировал Филиппом IV, заставляя его не доверять никому — за исключением, конечно, одобренных фаворитом приспешников. Это касалось и семьи самого короля, особенно его братьев. Граф-герцог видел врага даже в Изабелле, которая обладала более сильной волей, чем её муж.

-Этот человек стремится взять власть в собственные руки и отстранить Ваше Величество, - говорила она королю.

Но Филипп IV не верил ей. Из свиты королевы окончательно изгнали всех французов, а во главе её двора Оливарес вскоре поставил собственную жену (и кузину), злобную и безобразную Инес де Суньигу, на которой женился ради большого приданого.

-Королевы нужны для того, чтобы рожать! – однажды нагло заявил фаворит.

Конечно, это не понравилось Изабелле, но что она могла поделать, окружённая шпионами графа-герцога?

-Опасаясь влияния королевы, - читаем мы у Виктора Ерёмина, - он толкнул Филиппа IV на путь греха и предательства, чтобы разрушить их брак.

Хотя Грегорио Мараньон, испанский историк ХIХ века, утверждал, будто Оливарес просто хотел, дабы король утолял свой «пожирающий огонь» с другими женщинами в то время, когда его супруга была в положении.

Действительно, как только стало известно о беременности Изабеллы, Оливарес свёл её юного мужа с красивой молодой португалкой Франциской де Тавара, фрейлиной королевы.

Вообще, за нравственностью женщин при дворе строго следила «Guarda dama» (Хранительница дам), так что в чопорной замкнутой атмосфере они (во дворце могли жить только вдовы и девушки) могли вполне зачахнуть от скуки.

-Так вот, чтобы их жизнь не была невыносимой, - пишет Николаева Кристина в своей работе «О странностях этикета при испанском дворе Габсбургов», - им разрешалось иметь подле себя одного или нескольких официальных поклонников. Их называли «Galanteos de palacio», что можно перевести как «придворные кавалеры». Таким кавалером мог быть и женатый человек, по желанию, молодой или в возрасте. Это не имело никакого значения, потому что о любовных чувствах там и речи не могло быть, его права заключались всего-навсего в том, что он имел право поклоняться даме и служить ей.

Увы, течение всего года этому кавалеру выпадало несколько дней, когда он мог наслаждаться обществом обожаемой дамы. Только в редких случаях дамы могли показаться на людях: на придворных торжествах, церемониях, приёмах или на зрелищах аутодафе. В такие моменты официальный кавалер мог стоять рядом со своей дамой и ухаживать за ней, естественно, соблюдая правила и нормы поведения и морали. При этом даже в присутствии короля он мог оставаться в шляпе, подобно грандам. Как уверял французский посланник Берто, это объяснялось крайне изощрённой галантностью: они хотели таким способом продемонстрировать, «что их дамы, которым они себя посвящали, имеют в отношении их такие же права, как король в отношении своих подданных, то есть могут позволить им не снимать головной убор»

-И ещё этот недостаток любезности объясняют тем, - добавляет он, - что кавалеры пребывают в таком упоении, до того поглощены любованием своей дамой, что не могут даже и подумать о том, что находятся в шляпе в присутствии королевы.

В остальные дни года кавалер мог кружить вокруг дворца и ждать, когда его дама на мгновение покажется у окна. Тогда с помощью жестов он мог признаться ей в любви, что по испанским правилам делалось так: кавалер доставал из кармана платок, прикладывал его к губам, потом ко лбу, затем прикладывал его к сердцу. Согласно воспоминаниям графини д'Ольнуа, томящийся таким образом кавалер стонал и вздыхал настолько громко, что его можно было услышать издали. Чтобы всё-таки получать и какое-нибудь физическое наслаждение, они подкупали хирурга, который пускал кровь придворным дамам, и тот выносил им платок, пропитанный кровью обожаемой госпожи.

В XVII веке среди придворных также вошло в моду самобичевание во время Великого поста. Мастера монашеской дисциплины преподавали им искусство розги и ремня. Спектакль самобичевания кавалеры устраивали под окнами возлюбленных. Их искусство не было лишено своеобразной эстетики: плети были перевиты лентами, полученными на память от любовниц, и верхом элегантности считалось умение хлестать себя до крови одним движением кисти, а не всей руки. Дамы, извещённые заранее, украшали свой балкон коврами, зажигали свечи и сквозь приподнятые жалюзи ободряли своих мучеников. Если же кавалер встречал свою даму на улице, то старался ударить себя так, чтобы кровь брызнула ей в лицо, — эта любезность вознаграждалась милой улыбкой. Случалось, что соперники, сопровождаемые лакеями и пажами, встречались под окном дамы, во имя которой взялись истязать себя. И тогда орудие бичевания превращалось в орудие поединка: господа начинали хлестать друг друга плетьми, а лакеи колотили друг друга факелами. Более выносливый вознаграждался брошенным с балкона платком, который с благоговением прижимался к ранам любви. Затем, по словам современника, «кающийся садился за стол вместе со своими друзьями. Каждый по очереди говорил ему, что на памяти людей никто не совершал самобичевания с большим изяществом: все его действия преувеличивались, особенно же счастье той дамы, в честь которой он совершил свой подвиг».

Таким образом, служба даме была высокой честью и наградой. Тот, на кого падал выбор, осыпал свою госпожу изысканными подарками. Графиня д'Ольнуа рассказывает, что во время её пребывания в Испании множество кавалеров из-за этого разорились. Но самой большой удачей для них были выходы королевы в сопровождении своих фрейлин.

-Тогда любовники, которые всегда были очень ловки, вспрыгивали на подножку кареты, чтобы развлечь их беседой. Когда королева возвращалась поздно, они велели нести перед каретой, где были их дамы, сорок или пятьдесят свечей из белого воска, что создавало очень красивое освещение, особенно если карет было несколько, и в каждой по несколько дам.

-Так, — заключает писательница, - нередко можно было видеть тысячу свечей, помимо тех, что предназначались для королевы.

Впрочем, все эти правила, естественно, не касались короля, который мог в любую минуту постучаться вечерком в дверь комнаты, где жила придворная дама, или навестить свою любовницу в её собственном доме.

Сохранилась переписка между архиепископом Гранады, наставником короля, и Оливаресом, относящаяся к первым годам правления Филиппа IV. Прелат с негодованием упрекает фаворита за то, что тот приучил молодого короля к тайным ночным прогулкам по улицам столицы в поисках любовных приключений и пересказывает сплетни о романе королевы с одним из самых блестящих кавалеров двора. По крайней мере, в отношении Изабеллы архиепископ был неправ. Хотя и говорят, что нет дыма без огня…

Кавалером, о котором упоминалось в письме, предназначенном Оливаресу, был всё тот же Хуан де Тассис, вернувшийся из изгнания после смерти Филиппа III. Но самое интересное, что его назначили камергером Изабеллы. И это при том, что графа Вильямедьяну считали донжуаном и содомитом! А так как при дворе даже мышь не могла прошмыгнуть без ведома фаворита короля, то возникает подозрение, что он хотел «подмочить» безупречную репутацию королевы. Хотя графу Вильямедьяне было за сорок, и он не отличался красотой, Изабелла доброжелательно отнеслась к этому назначению, потому что, подобно своему мужу, любила общество поэтов. А Перальту считала своим другом.

Во время боя быков, одного из первых зрелищ в честь восшествия Филиппа IV на престол, Хуан де Тассис выехал на арену во главе своего отряда в шёлковой тунике поверх доспехов, украшенной золотыми монетами, называемыми «реалами» (как и членов королевской семьи), в то время как на его знамени красовался девиз: «Son mis amores reales» («Это мои истинные возлюбленные»). В сочетании с его дерзкими взглядами и подчёркнутыми приветствиями это означало, что его любовь была направлена на королеву. На самом деле, как считают историки, истинным объектом внимания Вильямедьяны была донья Франциска де Тавара, королевская фаворитка.

-У него была какая-то сексуальная мания в отношении женщин Филиппа, - считает писатель Виктор Ерёмин.

Таким образом, графу удалось возбудить ревность молодого короля, раздражение которого усилилось из-за невинного замечания жены:

-Вильямедьяна очень меток.

-Ах! - сердито возразил Филипп. - Но он целится слишком высоко!

И вскоре эта история с надлежащими приукрашиваниями стала распространяться шёпотом по всему Мадриду.

Однако Изабелле было не до влюблённого кавалера: 14 августа 1621 года она, вероятно, на фоне стресса из-за измены мужа преждевременно родила дочь Марию Маргариту, которая умерла уже на следующий день, омрачив коронационные торжества. По свидетельству современников, молодая королева очень тяжело пережила кончину дочери.

Тем временем Перальта и не думал отказываться от своих прежних привычек. Он сорил деньгами, был страстным игроком и продолжал посещать бордели, которые держали лица, близкие ко двору, сочинив по этому поводу следующий сатирический стих:

Столь прилипчиво влиянье

непутёвого квартала,

что и кошка на фонтане

нечиста на лапы стала.

Но, самое главное, граф продолжал писать колкие эпиграммы на представителей высшей знати, не пощадив даже Филиппа IV и Оливареса, и таким образом приобрёл себе множество врагов. Фаворит короля приказал взять Вильямедьяну под негласный надзор инквизиции. Поводом для этого послужили слухи о его нетрадиционных склонностях и когда они подтвердились, встал вопрос о предании развратника суду. Назревал грандиозный скандал. Вероятно, Перальта предчувствовал свой ужасный конец, о чём свидетельствует его следующее стихотворение:

Двойная мука мне в удел дана:

Когда молчу, я не в ладу с собою,

А между тем признание любое –

И новый риск, и старая вина.

Вот и сейчас угроза мне слышна:

Сулит мне кары враг, грозит бедою;

Он знает: права нет за правотою,

За всё я обречён платить сполна.

Мне суждено Фортуной своенравной

Принять в молчанье смерть и злой навет,

Коль право немо, истина бесправна.

Таков подлейший времени завет:

Сойди с ума, умри в борьбе неравной,

Но воли ни перу, ни слову нет.

Желая развеять печальные воспоминания о своих неудачных родах, Изабелла увлеклась театральными постановками.

Весной 1622 года в Аранхуэсе, где тогда находился двор, проводились бесконечные празднества, посвящённые семнадцатилетию Филиппа IV. А граф де Вильямедьяна решил устроить театральное представление в честь королевы. Во временном театре, воздвигнутом среди деревьев в «островном саду» и прекрасно украшенном, должна была состояться его комедия в стихах «La Gloria de Niquea» («Слава Никеи»), в которой Изабелла прославлялась как богиня красоты.

Была ночь, хрупкую театральную конструкцию из шёлка и холста ярко освещали восковые свечи. Весь двор собрался посмотреть представление, молодой король со своими братьями и сестрой сидел перед сценой, в то время как королева наблюдала за действиями актёров из комнаты за кулисами. Пролог был успешно прочитан, и зрители ожидали, когда поднимется занавес, закрывавший сцену, когда сзади раздался пронзительный вопль, а мгновение спустя длинный язык пламени лизнул драпировку перед сценой, и сразу же всё помещение охватил огонь. Толпа придворных в панике бросилась бежать, в то время как король ринулся вглубь сцены в поисках своей жены. Некоторое время он тщетно искал её в парке, окружавшем пылающее сооружение, пока, наконец, не увидел графа Вильямедьяну, в объятиях которого в полуобмороке лежала королева. Это происшествие стало приятным сюрпризом для тех, кто ненавидел Перальту, и вскоре разнёсся слух, что он намеренно поджёг театр, дабы хотя бы на мгновение заключить в свои объятия Изабеллу.

Вообще, данная история основана на ненадёжном свидетельстве всё той же графини д’Ольнуа, любительницы сплетен. Согласно испанским законам, к королеве мог прикасаться только её муж и некоторые из придворных дам, остальным же грозила за это смертная казнь. Так, когда в последующее царствование несколько дворян во время охоты спасли от неминуемой гибели государыню, которую едва не растоптала собственная лошадь, то они сами были вынуждены спасаться бегством за границу. Что же касается Перальты, то он благополучно прожил на родине ещё четыре месяца.

Утром 21 августа 1622 года, находясь в Мадриде, Хуан де Тассис получил от духовника Бальтасара де Суньиги (дяди Оливареса) письмо с предупреждением, что его жизнь в опасности. Тем не менее, граф, как ни в чём не бывало, отправился в королевский дворец, где должен был состояться маскарад. Вскоре после наступления темноты он возвращался домой в карете своего друга Луиса де Аро, племянника Оливареса, когда из арки на улице Майор, напротив аллеи, ведущей к церкви Святого Гинеса, вышел мужчина в плаще с капюшоном, выпустивший в него стрелу из арбалета, которая пронзила ему грудь.

Выпрыгнув из кареты и выхватив меч, Вильямедьяна бросился на убийцу с криком:

-Дело сделано!

Но тут же замертво упал на дорогу.

Перальта был известен не только как блестящий придворный, но и прославился в литературных кругах как талантливый сатирик, поэтому его убийство, совершённое почти у дверей его собственного дома в центре столицы, вызвало широкий резонанс. Даже несмотря на то, что подобные происшествия на улицах Мадрида случались довольно часто. Говорили, что человеком, убившим графа, был некто Алонсо Матео, арбалетчик короля. К числу тех, кто верил, что к убийству Вильямедьяны был причастен Филипп IV, принадлежал и гениальный испанский драматург Лопе де Вега, который в ноябре 1622 года написал:

-Тот, кто нанёс смертельный удар Вильямедьяне, руководствовался приказом суверена.

По крайней мере, король приказал немедля прекратить следствие, и преступление это по сей день считается не раскрытым. При дворе же спорили только об одном: кто отдал распоряжение убить распутника — лично Филипп IV или граф-герцог. О причинах убийства выдвинуто много версий: либо король мстил за честь королевы (или любовницы), либо Оливарес попытался таким образом замять возможный «содомитский» скандал, либо убийц подослал кто-то из оскорблённых мужей-рогоносцев или опасавшихся разоблачения мужчин-любовников.

Самый знаменитый поэт того времени, Франсиско де Кеведо, написал на смерть графа Вильямедьяны стихи:

Оплачь его, изгнанница Астрея,

Он был недолгим гостем в жизни дольной;

Перо и речь он отдал мысли вольной

И, слову жизнь даря, играл своею.

. . . . . . . . . . . . .

Изабелла же после гибели своего единственного друга поняла, что она не так уж сильно любит мужа и что ненавидит Оливареса. С тех пор королева успешно избегала все ловушки графа-герцога, хотя пока не решалась вступить с ним в открытую борьбу.