В гору

10 РАЗМОЛВКА

Когда машина, на которой уехала Эльза, исчезла за поворотом, все трое — Зента, Мирдза и Салениек — встретились взглядом, словно спрашивали друг друга: ну, а что дальше? Первой опомнилась Зента и, улыбнувшись, сказала:

— Ну, сиротки, теперь нужно будет обходиться без материнской заботы.

Улыбнулся и Салениек, только Мирдза еле сдерживала слезы. «Я сделала что-то очень плохое, непростительное… — сверлило у нее в голове. — Эльза перед отъездом была так холодна. Зента, наверное, знает, в чем моя вина, да ведь она не расскажет. Считает теперь, что с таким человеком и говорить не стоит, не то что дружить». Растерянная, она повела велосипед к исполкому и прислонила его к стене.

— Я пойду на работу, — совладав с собой, заявила она, пытаясь казаться спокойной.

— Пешком? — удивилась Зента.

Мирдза кивнула головой.

— Мирдза — и без велосипеда? Не могу себе представить такой комбинации, — засмеялась Зента.

— Я и так уж слишком долго пользовалась твоим велосипедом, — виновато ответила Мирдза. — Теперь он тебе самой может понадобиться. Возможно, еще больше, чем мне.

— Что с тобою случилось? — спросила Зента, заметив резкую перемену в подруге.

— Ничего. Абсолютно ничего, — стала уверять Мирдза, ничуть не меняя выражения лица. — Мне пора идти. Все уже, наверно, собрались на жнитво.

Салениек предложил Мирдзе подвезти ее, но она отказалась. Хотелось остаться одной, разобраться в угнетавших ее мыслях и выплакать накопившиеся слезы.

В бригаду Мирдза пришла тихая и подавленная; здороваясь, она не шутила, как обычно, и не отвечала на шутки других. Эрик заметил, что она выискивает работу потяжелее и нарочно поднимает более тяжелые охапки скошенного хлеба, нежели другие. Но случилось так, что Эрик потом оказался в другом конце поля и не мог даже поговорить с расстроенной девушкой, приласкать ее взглядом. Он чувствовал, что вместе с Мирдзой притихла вся бригада, молодежь не перебрасывалась шутками, старики при встречах не замечали друг друга.

Эрик услышал, как старый Пакалн спросил Салениека:

— Что это с нашей дочкой приключилось? Или с фронта плохие вести?

— Ах, я чуть было не забыл, советские войска заняли Ропажи, — воскликнул Салениек. Он передал эту новость Мирдзе. Девушка просияла, но затем она недоверчиво спросила:

— Откуда вам это известно?

— Эльза сказала и просила передать вам, — ответил Салениек.

Мирдза помрачнела. «Даже этого она не сочла нужным сказать мне, хотя я сама вчера просила ее», — с горечью подумала она, и новость эта больше не радовала ее. В другое время, услышав это, она подбросила бы в воздух платочек, закричала бы «ура!», обежала бы все бригады, чтобы нанести удар клеветникам, сновавшим по волости в поисках легковерных слушателей.

— Это хорошо, — безразлично сказала она, схватила большую охапку овса и понесла к скирде, предоставив Салениеку самому решать, что с ней случилось.

«Пусть сообщает об этом Зента, если нужно, — продолжала Мирдза свою мысль. — Может, я вовсе не имею права вмешиваться в ее дела. Вдруг опять наделаю глупостей».

По большаку ехала автомашина. Поравнявшись с жнецами, она остановилась, и какой-то мужчина в штатском спросил, в местечко ли ведет эта дорога и как далеко до него. Рядом с ним сидела молодая девушка с интеллигентным лицом, с темными, гладко зачесанными волосами, которые покрывала сделанная со вкусом шапочка. На плечи у нее был накинут серый плащ. Девушка украдкой внимательно рассматривала крестьян, которые обступили машину, указывали им дорогу и спрашивали, куда направляются путники.

— Люди добрые, — добродушно заговорил мужчина. — Мы едем налаживать вам почту и телефон. Сможете опять посылать письма невестам, — улыбнулся он парням, — а вы будете ждать от них писем, когда уйдут на фронт, — сказал он, обращаясь к девушкам. — Но когда вас здесь волостные старшины будут дурачить, то обращайтесь к моей помощнице, вот к этой барышне, она соединит вас с работниками уезда, и вы сможете им выложить все, что у вас на сердце. Совсем как в мирное время, как в мирное время! — еще прокричал он, когда машина уже тронулась.

Почтовое отделение расположилось в том же доме, где помещался исполком. Начальник отделения Зелмен, скромный одинокий человек, поселился в комнатке на втором этаже, рядом с Яном Приеде. Телефонистка Майга Расман в тот же день нашла «чудесную» — по ее выражению — комнатку у парикмахерши Лисман.

«Почтовая барышня» — так вскоре в местечке, а потом и в волости прозвали Расман — оказалась уживчивым и общительным существом. В первый же день она зашла в исполком познакомиться с соседями. Не совсем уверенно поздоровалась с председателем Яном Приеде, дружески улыбнулась Зенте и с некоторым задором подала руку посыльному Рудису Лайвиню. О себе рассказала Зенте, что она уроженка Риги, дочь фабричного рабочего, комсомолка, сберегла билет и во время оккупации пряталась в деревне у родных. О судьбе отца и матери ей ничего неизвестно. Поведав об этом, она замолчала и тихонько вздохнула, и у Зенты сложилось впечатление, что Майга очень тяжело переживает неведение о родителях и в то же время старается этого не показывать, чтобы своим горем не докучать окружающим.

— Нынче всем тяжело, — добавила Майга после некоторой паузы. — Война и немцы испортили жизнь миллионам людей.

Вначале почту отправляли и получали не каждый день. Редко происходили и телефонные разговоры — только иногда из уезда звонили в исполком и наоборот. У Майги оставалось много свободного времени, и она частенько заходила к Зенте поболтать. У нее всегда было о чем поговорить. Майгу интересовала жизнь всей волости — как люди жили прежде, у кого в первый год Советской власти была отчуждена земля, как такие люди вели себя при немцах и где они теперь. Ей хотелось знать, сколько в волости «наших», то есть сторонников Советской власти, нет ли таких, которые тоскуют по немецким временам. Зенте новая приятельница нравилась все больше, и они постепенно сдружились. Мирдза со времени отъезда Эльзы в исполкоме больше не показывалась, даже отчет о работе бригады она прислала с Эриком. Несколько раз Зента думала о том, что надо бы самой съездить к Мирдзе, но как-то не удавалось. Часто по вечерам приходилось засиживаться в исполкоме, чтобы наверстать не сделанное днем из-за бесед с Майгой. В воскресенье рано утром к ней пришла Майга и попросила помочь ей сшить рабочий халат. Сама Майга, как оказалось, в шитье ничего не понимала.

— В этом виновата школа буржуазного времени, — оправдывалась она, — учили всякому вязанью, а на то, что необходимо трудящемуся, не обращали внимания.

Халат она шила из плотного темно-синего атласа. Зентина мать заметила, что из такой ткани грех шить рабочий халат, из него вышло бы великолепное платье. Майга ответила, что теперь самое почетное место для человека — это там, где он работает. Каждое утро, при выходе на работу, у нее такое же праздничное настроение, как в детстве, когда ее впервые повели в оперу. Этот отрез мать подарила ей еще до войны, и теперь, когда она потеряла мамочку, хочется каждую минуту чувствовать поблизости что-нибудь, напоминающее о ней.

Халат получился очень изящным. Майга надела к нему розоватый воротничок из брюссельских кружев, к которому приколола простую на вид, но дорогую брошку. Явившись на работу в халате, она была так хороша, что даже прищуренные глаза Яна Приеде расширились от изумления. Зента без всякой зависти восторгалась тонким вкусом подруги, умевшей одеваться скромно, но в то же время элегантно. Ей даже как-то стало стыдно, что она приходит на работу в чем доведется, чаще всего в домотканой юбке и в вязаной кофте с заштопанными на локтях рукавами. Из-за скудных достатков матери она еще с детства приучилась беречь одежду, новое платье было в ее жизни настоящим событием, которое случалось не часто. Но теперь ей казалось, что Майга правильнее поняла отношение советского человека к труду. Труд не будни, а праздник, в который рабочий надевает лучшее из того, что у него есть. И она достала из шкафа свое единственное платье из покупной ткани песочного цвета, с коричневой отделкой. Хорошо, что мать уже ушла в поле, иначе наверняка выругала бы ее за небережливость — надевать на работу праздничное платье, где это видано! Зенте платье казалось красивым, но когда Майга осмотрела его со всех сторон и признала, что оно слишком «в деревенском духе», что коричневый воротничок не идет к голубым глазам, ей также стало ясно: без переделки его, нельзя носить даже на работе. Майга обещала найти в своем чемодане подходящие кружева или кусочек шелка и подумать, как переделать платье.

Начальник почтового отделения оказался добродушным человеком, называл Майгу и Зенту дочками и всегда искал кого-нибудь, с кем бы вместе выпить «только одну четвертинку». А так как его ближайшим соседом был Ян Приеде, то обычно с ним «четвертинка» и распивалась. Зелмен мог разом выпить пол-литра водки, и никто бы по его виду и поведению не определил, навеселе ли он или просто в хорошем настроении. Зато у Яна уже от двух рюмок стекленели глаза и немел язык, а мысли становились такими мрачными, что хоть плачь. Если Зелмен заходил распить «четвертинку» в обеденное время, Зента напрасно ждала председателя в канцелярии. За подписью приходилось подниматься наверх к нему в комнату, а Ян тогда обычно ворчливо бормотал, отмахиваясь обеими руками: «Да я ведь уже говорил Озолу, чтобы меня уволили. Чего я тут сижу? Не гожусь, совсем не гожусь. Если бы можно было начать жить сначала… Теперь уже поздно. Как сгнивший пень. Какой от меня толк…»

Зенте тоже казалось, что Ян не годится для такой должности. Ни одного вопроса он не решал сам, всех посетителей направлял к ней, и в последнее время к нему даже перестали обращаться. Богатеи отпускали колкие замечания, называли Яна ворчливой иконой, которая только для вида помещена в переднем углу волостной канцелярии. Зента жалела, что не переговорила с Эльзой, — разве нельзя было вместо Яна подыскать более сильного человека, например, Гаужена. Но, когда она об этом поведала Майге, та стала защищать Яна: он происходит из пролетариев, и уже только поэтому ему надо остаться во главе волости, так сказать, представлять Советскую власть, если даже он ничего и не делает. Выпивки не могут быть помехой, так как маленькие человеческие слабости только сближают с народом. На издевательства кулаков нечего обращать внимания, они только свидетельствуют о том, что Ян им не по вкусу, и одно это уже говорит в пользу председателя.

И поэтому, когда однажды Эльза спросила по телефону, как идут в волости дела, Зента ответила, что все в порядке. Только пожаловалась на Мирдзу, что больше не показывается в исполкоме; рассказала также о новой почтовой работнице Расман — комсомолке с сорокового года. Эльза посоветовала найти Мирдзу и поговорить с ней по душам. Вообще нужно укреплять комсомольскую организацию, так как вся тяжесть полевых работ должна будет лечь на комсомольцев и молодежь. Пусть еще скажет Салениеку, что он утвержден директором волостной неполной средней школы. Ах, и чуть было не забыла самого главного — вчера взята Рига!

Все новости Зента, конечно, в первую очередь поспешила сообщить Майге. Долгожданная весть об освобождении Риги не вызвала в Майге взрыва радости, из ее глаз вдруг брызнули слезы обиды. В ответ на вопрошающий взгляд Зенты, она поспешила объяснить:

— Я боюсь, оставили ли они что-нибудь от нашей красавицы Риги? Если здесь, в таком маленьком местечке, все взорвано и сожжено, что же тогда в Риге. И мои бедные старики…

Зенте надо было составить для военного комиссариата список жителей волости, подлежавших мобилизации. Майга обещалась помочь. Оказалось, что она очень хорошо знает русский язык, которому Зента в школе не училась. За работой наступил вечер, и Зента так и не попала к Мирдзе с радостной вестью — Рига наша! Мирдза узнала об этом только на следующий день от Салениека, которому какой-то красноармеец дал фронтовую газету. В тот день бригады на общую работу не вышли. Каждый торопился выкопать свой картофель. Мирдза с матерью тоже, гнулись над бороздой, когда подошел Салениек и сообщил эту новость. Мирдзу захлестнула волна такой ликующей радости, что нельзя было вытерпеть, надо было с кем-нибудь поделиться. А мать выглядела такой поникшей, такой подавленной, что Мирдза сдержала свои чувства, но они бушевали в сердце, прорываясь в стремительных движениях и блеске глаз. Нет, вечером она непременно побежит прежде всего к Эрику, хотя бы обменяться несколькими словами, потом возьмет у него велосипед и помчится к Зенте. Ее она стиснет так сильно, что та будет кричать и отбиваться. Такая весть! Рига наша! Об этом надо сообщить по всей волости, хотя бы извещением каким-нибудь. Знает ли об этом сама Зента? Зарылась в бумаге, как мышь. О, теперь Мирдза над ней посмеется. Возьмет да напишет Зенте какое-нибудь послание канцелярским языком. Ну, вроде: «Мы, нижеподписавшиеся, жители волости, доводим до сведения уважаемого секретаря волисполкома, что 13 октября сего года, столица Советской Латвии Рига освобождена от немецких захватчиков». Потом выведет разные подписи, а кое-где поставит крестики. Вот будет смеху.

Ну, а если Зента сама знает? Говорят, что восстановлена телефонная связь с уездом и можно звонить ежедневно. Не верится, чтобы столь важную весть не сообщили из уезда… А Зента даже не сочла нужным прийти и сказать об этом. Горькая обида подкатилась к сердцу, и Мирдза почувствовала, как волна радости схлынула, оставив осадок грусти. «Зента ни одного шага не может сделать мне навстречу. В конце концов, ни Эльза, ни Зента не сказали мне, кто комсорг волости. Об этом мне нужно догадываться самой. Кто я в их глазах — девушка на побегушках или равноправный товарищ?», — сомнения, одно язвительнее другого, нашептывали ей обидные обвинения, и Мирдза была не в силах бороться с ними.

Вечером, засыпав в погреб последнюю корзину картофеля, она решила пойти к Эрику. Умыв запыленное лицо и измазанные землею руки, она надела чистое платье. Дойдя до березовой рощи, она почувствовала, ноги тяжелеют, их как бы тянет назад. Что она скажет, чем объяснит свой поздний приход? Скажет, что Рига освобождена? Покажется невероятным, что девушка только для того и пришла к парню, чтобы сказать два слова, которые он, наверное, уже слышал от Салениека. Что подумает мать Эрика, увидев столь позднюю гостью? Ноги все тяжелели и, наконец, остановились… Нет, это было бы очень глупо, если бы она все же пошла к Лидумам. «Добрый вечер!» — скажет она. «Добрый вечер!» — ответят Эрик и мать. «Вы знаете, Рига взята!» — «Да, Салениек говорил…» Настанет молчание и останется сказать: «До свидания!» «Да она не совсем нормальная!» — подумает мать Эрика, а он долго не сможет разобраться, зачем она приходила, что хотела сказать.

Мирдзой вдруг овладело отчаяние, она почувствовала себя ужасно одинокой, обхватила стоявшую на обочине дороги березу, прижалась к ней головой и разразилась тяжелыми, безудержными рыданиями…

Осенний ветер со свистом раскачивал сосновые ветви, от моха поднимался сырой запах гнили, какая-то большая птица ударилась о ветви крыльями и с шумом улетела. «Осень и одиночество, как все это не ко времени, ведь теперь должна начаться новая трудовая, радостная жизнь. Куда идти? С кем говорить? Мать?.. Она — как живой труп. В конце концов, я ей безразлична. Мое возвращение ее не воскресило. — Мирдза еще плотнее прильнула к березе. — Моя дружба с Зентой осталась безответной. Эрик? Но что я знаю о его чувствах ко мне?» Она внезапно так встрепенулась от своего вопроса, что даже перестала плакать. Да, что она знает о чувствах Эрика? Он ведь ничего, совершенно ничего не сказал. Он хорошо относился к ней. Вообще — он хороший человек, но это еще не означает… «Да, чего же? Чего же ты хотела? — начала она у себя выпытывать. — Значит, ты надеялась, что он тебя… любит!» — Ей хотелось выкрикнуть это желание, настолько ей в эту минуту нужен был человек, близкий друг, который помог бы ей избавиться от охватившего одиночества, такого нелепого и совсем несвойственного ее характеру.

Если все же пойти к Эрику? Ну, ладно, она не скажет ничего, кроме этих двух слов: «Рига взята!» Скажет их так, как недавно сказала бы прежняя Мирдза, шумливая и веселая. Она увидит Эрика, и уже от этого весь вечер, а может быть, и завтрашний день, будет легким и светлым.

Твердой походкой она пошла вперед, но, когда стала приближаться к опушке березовой рощи, услышала шаги человека, шедшего ей навстречу, и испугалась. Бежать назад было уже поздно. Спрятаться за деревья — глупо. Да и зачем ей удирать. Кто может знать, куда она идет? Она ускорила шаги, будто она спешила по какому-то делу, и через мгновение чуть не столкнулась с Эриком.

— Мирдза! — воскликнул тот, пораженный.

— Она самая! — Мирдзу обдала волна радости, и к ней вернулось прежнее хорошее настроение.

— Ты куда идешь? — неуверенно спросил Эрик.

— Так просто, прогуливаюсь, — смутилась и Мирдза. — А ты?

— Я тоже — так просто.

Оба замолчали. Они слушали, как ветер, завывая, колышет рощу, как стая птиц, вспорхнула с качающихся ветвей и полетела искать более надежный ночлег, но этот ветер, казался порывистым вешним шквалом, который развеивает последнее оцепенение зимы, расковывает ручьи, растопляет снег и поднимает от земли влажный запах моха и тлеющих листьев.

Эрик бережно взял руку Мирдзы, и ей было приятно, что эта жесткая, мозолистая рука может быть такой нежной.

— У тебя есть немного времени? — спросил он.

— Да, — ответила Мирдза.

— Может, лучше погуляем, чем так стоять, — сказал Эрик и легко взял Мирдзу за локоть. — Ты, наверное, будешь смеяться надо мной, — начал он немного погодя, и Мирдза почувствовала, как трудно ему говорить.

— Нет, я никогда над тобой не смеюсь, — серьезно сказала Мирдза.

— Я уже третий вечер хожу по этой дороге, но ни разу у меня не хватило смелости дойти до твоего дома.

Мирдза молчала. Было бы неуместно спросить его: «Почему?»

— Я скоро уйду на фронт и поэтому хотел бы знать, будешь ли… будешь ли ты меня ждать? — большего он не осмелился спросить.

— Я буду ждать тебя, Эрик! Еще больше, я… — горячо начала Мирдза и не договорила.

Эрик остановился и, насколько это позволяла звездная осенняя ночь, пристально и долго смотрел девушке в глаза.

— Мирдза, у меня не хватает слов сказать, как я тебя люблю, — проговорил он наконец. — Я знаю, что с фронта могу и не вернуться. Или вернуться искалеченным.

— Эрик, молчи! — воскликнула Мирдза. — Ты не смеешь говорить о смерти. Я не могу этого слушать. Потому что слишком люблю. И каким бы ты ни пришел — без рук, без ног, — я навсегда останусь с тобой.

— Какое счастье, что я тебя встретил сегодня вечером, — тихо и радостно сказал Эрик.

— Ты не знаешь, почему это произошло? Я ведь хотела идти к тебе, — произнесла Мирдза.

— Ты? Ко мне?

— Но не дошла бы. На опушке леса у меня снова не хватило смелости, — засмеялась Мирдза. — Эрик, я становлюсь себе смешной. Я сегодня такая сентиментальная. Ни за что не узнала бы себя, если бы кто-нибудь изобразил меня в таком виде.

— Что же тогда мне сказать? — Эрик заразился ее веселостью. — Я уже третий день сентиментален.

— Да, но я ведь комсомолка, и мне, наверное, надо быть более уравновешенной, — сказала Мирдза серьезным тоном.

В ту ночь они долго гуляли по дороге, то в одну, то в другую сторону, и оба чувствовали, что хорошо и без слов, без обещаний. Блеклое небо часто прорезали падающие звезды, и Мирдза вспомнила давнишнее поверье: когда падает звезда, надо что-нибудь пожелать и это исполнится.

«Хочу, чтобы ты, любимый, вернулся целым и невредимым с поля боя! — пожелала она себе и посмеялась над собою: ведь это только суеверие. — Ну, ладно, пусть уж в эту ночь моя сентиментальность дополнится верой в приметы, — простила она себе. — Переболею сразу всеми болезнями и завтра буду совсем здоровой».

Сырость начала проникать сквозь одежду, и Эрик забеспокоился, как бы Мирдза не простудилась. Обняв за плечи, он проводил ее через рощу и тихо, но твердо сказал:

— А теперь тебе нужно идти домой.

Мирдза поняла, что твердость в голосе относилась больше к нему самому: разве ему легко будет одному возвращаться через рощу, по которой они только что шли вдвоем? Она легко обхватила его голову руками, погладила холодные щеки. Непроизвольно их губы соединились в первом поцелуе. После этого они больше не сказали друг другу ни слова. Каждый ушел в свою сторону, полный счастьем первой чистой любви.

— Я должен вернуться. Я вернусь, — говорил себе Эрик, медленно шагая через рощу.

— Что со мной случилось? — удивлялась Мирдза, приглаживая влажные волосы. — Завтра же я пойду к Зенте и стану прежней Мирдзой.

Хотя утро было сырое и облачное, Мирдза проснулась веселой и ликующей. Было еще рано, мать спала.

— Пусть поспит, бедняжка, — решила Мирдза и тихо выскользнула из комнаты. Сняв с изгороди подойник, она направилась в хлев доить корову. Пусть мать отдохнет — ей хотелось кого-нибудь пожалеть, быть доброй, сделать больше, чем в другие дни.

Когда Мирдза с полным подойником вернулась на кухню, мать уже встала и натягивала толстые шерстяные чулки.

— Что ты сегодня так рано поднялась? — спросила она. — Ведь вчера так поздно легла. Как ты можешь ходить так легко одетой. Прямо дрожь пробирает, когда на тебя смотришь. Такое пасмурное утро.

— Мамочка, ведь за тучами солнце. Когда это знаешь и не забываешь, то от этого может стать тепло, — ответила Мирдза, процеживая молоко.

— Хорошо, пока человек молод, — вздохнула мать. — Если и бывают заботы, то они быстрее проходят. Как грозовой дождь. То льет так, что кажется, весь мир затопит, то засверкает солнце еще ярче прежнего. А заботы в старости — как осень. Начнет моросить — день, два, неделю и месяц подряд.

— Мамочка, милая, — обняла Мирдза мать и помогла ей подняться. — Сердце надо сохранить молодым, тогда человек никогда не состарится.

— Я уже и так сердита на свое сердце, — болезненно улыбнулась мать. — Себе надоела, не говоря уже о других. Иногда я думаю: неужели все эти слезы, пролитые матерями за войну, когда-нибудь не отольются ее зачинщикам?

— Это так и будет, — ответила Мирдза. — Им гибели не избежать.

— Хотя погибших сыновей мы уже не вернем, — продолжала мать, — а все-таки как бы легче станет. Воздух станет чище.

— Мы сегодня будем картошку копать или отдохнем? — вдруг спросила Мирдза, вспомнив вчерашнее решение пойти к Зенте.

— Много ли там ее осталось, — ответила мать. — Последние борозды закончу завтра. Хотела сегодня, в воскресенье, связать отцу перчатки. Наступит зима, на руки нечего надеть.

— Тогда я, может, сбегаю к Зенте? Давно уж с нею не виделась. Я отлучусь ненадолго. — Мирдза и просила, и извинялась, чтобы мать не подумала, что дочь от нее бежит, оставляет одну.

— Иди, иди, дочка, к молодежи, — спокойно согласилась мать. — Я уж подомовничаю.

За усадьбой Саркалисов Мирдза встретила парикмахершу Лисман с корзинкой в руках. Как всегда, улыбающаяся, приветливая парикмахерша остановилась и принялась рассказывать, что почтовая барышня послала ее к Саркалиене за продуктами. Дала письмо, деньги и список, что ей нужно.

— Нынче на рынок никто ничего не возит, говорят, что все отбирают, как и при немцах, — говорила Лисман, — где же девушке на чужой стороне раздобыть? Говорит, видела в списках в исполкоме, что у Саркалисов коров больше, чем у других, может, продадут чего-нибудь.

— Возможно, — ответила Мирдза, желая поскорее избавиться от болтливой женщины.

Встреча с Зентой все же получилась не такая, как Мирдза надеялась. У Зенты была гостья. Она перед зеркалом укладывала Зенте косы то выше, то ниже, стараясь создать модную прическу. Зента поспешила познакомить Мирдзу с Майгой Расман, почтовой работницей, третьей комсомолкой в волости. С первого взгляда Мирдзе что-то не понравилось в новой приятельнице, она и в Майге как бы почувствовала неприязнь к себе. Мирдза украдкой наблюдала за Майгой и, перехватив ее взгляд, заметила, что Майга тоже следит за ней.

— Как вам нравится новая прическа Зенты? — спросила Майга Мирдзу. — По-моему, намного лучше, чем раньше, правда?

— Зента теперь выглядит более чужой, — откровенно ответила Мирдза.

Не только прическа, но и сама Зента казалась ей какой-то другой, словно Майга преобразила ее, не столь уж заметно, но все же преобразила. Зента поднялась, и стало видно, что у нее переделано и платье, притом тоже во вкусе Майги. Зенте это не шло. Юбочка едва достигала коленей и даже открыла их, когда Зента шагнула; плечи были высоко подняты, вокруг шеи и на груди — непомерно пышная отделка из розового шелка, словно Зента яркими пятнами пыталась привлечь к себе внимание.

— Мне кажется, что раньше платье было лучше, — сказала Мирдза, воздерживаясь от резкого замечания.

— В каком смысле лучше? — поинтересовалась Майга, благодаря настойчивым советам которой платье стало совсем другим. — Почему молодые девушки должны ходить, как деревенские мамаши — в длинных юбках, со сползающими плечами и с какими-то помятыми тряпками вокруг шеи? Мы, комсомолки, обязаны воспитывать у молодежи хороший вкус.

— Что идет одному, не идет другому, — пыталась возражать Мирдза. Она чувствовала, что Зента бессильна против навязчивого влияния приезжей, потеряла самостоятельность и во всем подражает ей. — И разве мы, деревенские девушки, совсем уж не имеем вкуса? Это не так, — добавила Мирдза. Глубоко вздохнув, она продолжала: — Кроме того, мне кажется, что у нас, комсомолок, — последние слова она особо подчеркнула, — сейчас есть другие, более важные задачи, чем обрезать у платьев подолы и взбивать прически.

Это было сказано довольно резко и недвусмысленно. «Пусть обижается, если ей угодно, — подумала Мирдза. — Пусть не думает, что сможет всех здесь обвести вокруг своего наманикюренного пальца».

— В свое свободное время мы можем поухаживать за собой, — совершенно спокойно ответила Майга, словно резкое замечание Мирдзы относилось не к ней. — В уставе комсомола ведь не сказано, что нам нужно ходить с трауром под ногтями.

Это было явной издевкой над Мирдзой, над ее мозолистыми руками. Еще вчера до сумерек она копала картофель, и как потом ни терла свои ладони, как ни чистила, они все же не стали белыми.

Зента заметила, что обе девушки, неизвестно почему, невзлюбили друг друга, хотя обе были ее подругами и комсомолками. Опасаясь, как бы скрытая неприязнь не перешла в открытую вражду, она попыталась переменить разговор, но не смогла быстро сообразить, с чего начать.

— Мирдза, ты знаешь, Рига взята! — вдруг сказала она, считая, что нашла удачный выход.

— Только что? — иронически переспросила Мирдза.

— Ах, ты уже знаешь? — протянула Зента.

— Да, узнала не от тебя, ты, наверное, забыла мне сказать! — Мирдзе, как прежде, хотелось поддразнить Зенту, но она чувствовала, что ее шутки теперь не получаются такими теплыми, дружескими и невинными, как раньше.

— Вот что, Мирдза, — вспомнила Зента, — вообще-то я уже опоздала, надо выделить уполномоченных десятидворок или бригадиров. Ты не возьмешься быть одним из таких уполномоченных?

— От работы я никогда не отказываюсь, — ответила Мирдза, — но мне кажется, что серьезные разговоры сегодня неуместны, вы ведь заняты уходом за собой. Приду в исполком в рабочие часы. — Ей хотелось поскорее уйти с глаз Майги, которые, затаив вражду и иронию, наблюдали и оценивали каждое ее движение. С Зентой надо поговорить наедине, предупредить ее, пусть не слишком доверяется советам горожанки. Люди еще начнут смеяться. Мирдза простилась и ушла, подумав, что раньше Зента никогда так легко не отпускала ее, находила десятки разных причин, чтобы задержать.

— Интересная девушка, — сказала Майга, когда Мирдза ушла. — Довольно бойкая. Хотя по твоим рассказам я себе представляла ее более интеллигентной.

На следующий день, когда Мирдза пришла в исполком, Зента, правда, поговорила с ней, на кого можно было бы возложить обязанности уполномоченного или бригадира, какие дворы отнести к тому или иному десятку; и это было все. Мирдза ждала, чтобы Зента первой разоткровенничалась, высказалась бы о вчерашнем столкновении с Расман, и тогда, наконец, могла бы и она открыто излить все, что накопилось на сердце и от чего так хотелось освободиться. Но Зента даже не вспоминала о вчерашнем дне, закрыв для Мирдзы путь к откровенности и искренности. Когда деловые разговоры кончились, настало неловкое молчание. Зента улыбалась, но это не была прежняя дружеская улыбка, когда они понимали друг друга без слов, по усмешке, по взмаху ресниц. Эта улыбка сердила Мирдзу, она ей казалась вуалью, которую Зента накинула, чтобы нельзя было заглянуть в ее лицо.

— Да, опять звонила Эльза, говорила, что надо укрепить ряды комсомола, — воскликнула Зента, довольная, что снова нашла потерянную нить разговора. — Пока что ко мне обратился только Рудис Лайвинь. Как ты думаешь, принять его? Парень он ничего, но стоит ему попасть в компанию пьяниц, как теряет чувство меры. Майга, правда, говорит, что его надо принять. Именно тогда он, может быть, станет серьезнее.

«Чего она вечно с этой Майгой! — вспыхнула Мирдза. — Что у нее своей головы нет!»

— Зачем же ты меня спрашиваешь, раз Майга так говорит? — насмешливо сказала она, стараясь быть спокойной. — Я даже не знаю, кто у нас в волости комсорг. Может быть, Майга?

— Ты не знаешь? — Зента укоризненно посмотрела на Мирдзу.

— Никто мне этого не говорил, — упрямо ответила Мирдза, выдерживая ее взгляд.

— Ну, хорошо, тогда я скажу: я комсорг, — голос Зенты прозвучал необычайно твердо.

— Рада познакомиться! — Мирдза попыталась улыбнуться и сама почувствовала, что улыбка получилась деланная. Ей так хотелось броситься Зенте на шею, потормошить подругу и искренне воскликнуть: «Ну, что мы, Зента, дурачимся, как глупенькие?» Потом бы они обе, конечно, всплакнули, и все было бы по-старому. Но прилив упрямства как бы сковал Мирдзе руки, они остались неподвижными, отказываясь от объятий. На лице застыла деланная улыбка, и губы не хотели произнести нужных слов. А в глазах так и не растаял ледок, не давший прорваться теплому взгляду.

— Сегодня я, наверное, тебе больше не нужна? — спросила Мирдза, стараясь избавиться от мучительной напряженности. — Могу пойти копать картошку?

— Да, я все сказала, — ответила Зента и начала читать какую-то бумажку.

Мирдза ушла, даже не подав руки. Но, дойдя до кладбища, она стала замедлять шаг. Упрямство ослабло, его вытеснил стыд, заставивший Мирдзу покраснеть. «Как глупо, как некрасиво такое столкновение между комсомольцами… — думала она. — Разве так надо начинать работу? Что со мной случилось — или я ревную Зенту к Майге? Но Майга ведь тоже комсомолка, почему Зента должна ее отталкивать? Так нельзя начинать работу, так работа не пойдет!» Вспомнилось, как они с Зентой были окрылены в первые дни, когда приехала Эльза и предложила организовать бригады жнецов. Почему так не могло быть и теперь? Уж не представляет ли она себе комсомольскую организацию двусторонним союзом с Зентой или же узким кружком друзей, в который они принимали бы лишь избранных? Например, ей хотелось, чтобы Эрик был комсомольцем (он им станет в армии, в этом нет сомнений!), но если бы он даже остался дома или война скоро кончилась, это бы не была молодежная организация. Нет, ей немедленно надо вернуться, пока ссора не пустила корни, пока ее можно пресечь несколькими откровенными словами да еще слезами в придачу.

Словно человек, который наконец решился и знает, как дальше поступать, она повернула назад и пошла в исполком. «На этот раз я не уступлю наплыву чувств», — твердо говорила себе Мирдза, повторяя это до самого исполкома. Но когда она открыла дверь комнаты, где сидела Зента, эта решимость рассыпалась, как зажатая в ладони горсть сухого песка, когда раскрывают пальцы. У Зенты сидела Майга. Обе они так безудержно хохотали, что Мирдза почувствовала себя задетой до глубины души. «Наверное, Зента рассказывала обо мне, и у них было над чем посмеяться…» — мгновенно решила Мирдза. Ей показалось, что она отгадала причину их веселости. Это как бы подтвердилось еще тем, что Майга, первая заметившая появление Мирдзы, подмигнула Зенте. Та сразу замолчала и, как почудилось Мирдзе, была неприятно поражена ее возвращением.

— Я… я… — растерялась Мирдза, не будучи в состоянии сразу придумать что-либо путное, чтобы оправдать свое возвращение, — я… забыла спросить, каковы будут обязанности уполномоченного десятидворки, — вдруг придумав, быстро выпалила она.

— Я могу дать тебе инструкцию, — Зента смущенно начала рыться в какой-то папке. — Может, спишешь и дашь остальным.

— Кому, например?

— Например, старому Пакалну и Гаужену, которые также будут уполномоченными, — ответила Зента, преодолев растерянность.

Взяв инструкцию, Мирдза задержалась и не уходила. В последний раз она хотела заставить себя сделать то, на что решилась. Она старалась поймать взгляд Зенты, но та смотрела в сторону, и глаза Мирдзы встретились с карими глазами Майги, в которых сквозила насмешка победительницы и наглый вопрос: «Чего тебе еще надо, почему не уходишь?» Не сказав ни слова, Мирдза повернулась и пошла.

«Нет, я больше не стану унижаться, не буду искать ее, — она снова загорелась упрямством, на этот раз более осознанным и не так легко одолимым. — Я буду делать свою работу, пусть Зента справляется со своей».