В гору

23 ШАГИ НЕ СОВПАДАЮТ

В воскресенье с утра Озол, как обещал, направился вместе с Мирдзой на коннопрокатный пункт. Они шли через рощу; осенний ветер теребил золотистые кудри берез и бросал на землю сорванные блестки. Сама роща, осенний ветер и листопад сегодня больше, чем когда-либо, напоминали Мирдзе прошлую осень, когда она, мучимая одиночеством, хотела пойти к Эрику, но не осмеливалась, а он хотел увидеть ее и тоже не осмеливался… Вот береза, которую она с плачем обнимала, вот большая ель, где они с Эриком встретились. Воспоминания! «Неужели остались только воспоминания?» — спрашивала себя Мирдза, и ее сердцем овладевала грусть, смешанная с безотчетной радостью. Любовь! Она все же посетила их, как жар-птица, распростерла над ними свои крылья, и короткое время казалось, что было бы даже хорошо, если бы на свете остались всего лишь два человека — она и Эрик. Но это ощущение они испытывали недолго — только один вечер. Уже на следующий день Мирдза хотела, чтобы в этом мире было много людей, много хороших товарищей, радующихся победам на фронте и бодро, неутомимо, с веселыми песнями выполняющих трудную работу в тылу. Среди этих людей они с Эриком могли бы быть самыми счастливыми; они бы любили друг друга, он героически сражался бы на фронте, она с удвоенной энергией работала бы здесь, стараясь быть достойной своего героя. «Но Эрик не герой!» — звучит в ее ушах собственный голос, обиженный и недоумевающий. Эрик, который должен был воплощать ее идеал, оказался другим. Сначала лишь немного другим; отец и Упмалис убедили ее, что герой не только тот, кто тяжело ранен в бою. Какой счастливой она могла бы быть теперь, когда война кончилась и Эрик вернулся живым. Сбылось ее заветное, когда-то единственное желание — он пришел с поля брани. Вокруг них так много замечательных людей, есть верные друзья, волость очищена от мешавших работать бандитов и их пособников. Ах, Эрик, какие чудесные дела могли бы мы теперь совершать! Но Эрик замыкается, ему как бы в тягость быть на людях, и он становится неуклюжим, притихает, не может ни пошутить, ни повеселиться. Все чаще она начинает замечать, какие в ней чередуются противоречивые чувства к Эрику. Порою овладевает нежность, к которой примешивается нечто смутное, похожее на горьковатый запах опавших листьев, напоминающий о той осенней ночи, о том неповторимом в жизни мгновении, когда впервые слышишь, что тебя любят, что любимому было бы не жаль пожертвовать собой, только бы тебе было хорошо и никто бы тебя не посмел обидеть. Но почему же тогда это горячо произнесенное обещание стало Эрику в тягость потом, в суровой фронтовой обстановке, — он не решился стать комсомольцем, испугался, что с комсомольцев спрашивают больше, чем с других. Ну, ладно, это все можно бы и забыть, больше не вспоминать, если бы Эрик теперь, в мирных условиях, увлекся общественной работой. Но он все еще не решается вступить в комсомол. Сначала уверял, что ему надо убедить религиозную мать, предубежденную против комсомольцев, которые не верят в бога и не ходят в церковь. И когда Мирдза думает о том, что Эрик, желая быть примерным сыном, не хочет огорчать свою мать и отказывается ради этого от самого ценного в жизни, ею овладевают досада и сомнения, не являлись ли слова его только отговоркой, не таит ли он в себе предрассудки, вялость или что-нибудь другое. И тогда Эрик уплывает в каком-то смутном тумане, а она остается на солнечном просторе, где хорошо и без Эрика, ведь вокруг много друзей — молодых и смелых. Теперь в волости десять комсомольцев, это — не много, но зато все они проверенные и не опозорят своего комсомольского звания.

А потом она стала думать о ребятах с коннопрокатного пункта. Они не должны чувствовать себя здесь чужими, пробудить в них интерес к более содержательной духовной жизни и общественной работе, а если представится удобный момент — рассказать им о комсомоле и его целях.

Чем ближе они подходили к пункту, тем труднее казалась задача. С чего начать беседу? А если ребята отнесутся недоверчиво или даже недружелюбно? Может, они уже до того испорчены, что не станут ее даже слушать? Эльза, правда, говорила, что сперва надо познакомиться, присмотреться, но поучать это одно, а делать — совсем другое. Не все способны, как Упмалис, при первой же встрече увлечь молодежь, создать настроение спайки и дружбы, не дать этому настроению угаснуть в течение всего вечера и еще долго после него. Почему это так получается, что наиболее способные и развитые люди работают в городе и часто только просматривают и подписывают бумаги, а на местах приходится все делать слабее подготовленным, менее опытным работникам? Ведь именно они работают непосредственно с людьми, от них зависит, как будут разъяснены цели Советской власти, как эти цели будут поняты массами.

Она не вытерпела и спросила отца:

— Папа, разве не верно, что рядовому работнику приходится выполнять самые трудные обязанности?

— Что ты этим хочешь сказать? — не понял Озол.

— Ну, вот нам с тобой надо идти перевоспитывать людей. А там, в уезде, лишь дают указания — делайте, мол, так, привлекайте молодежь. Упмалису это было бы легко, но мне… Будь он на моем или Зентином месте, то, наверное, в волости вся молодежь уже была бы в комсомоле.

— Значит, ты думаешь, что Упмалису надо было пойти в волость, а ты могла бы выполнять его работу, так, что ли? — усмехнулся Озол.

— Нет, нет, так я не думала, — возразила Мирдза. — Просто и здесь комсоргом нужно бы такого парня, как товарищ Упмалис.

— Если бы у нас было много таких Упмалисов, Мирдза, то мы были бы счастливы, — сказал Озол. — Ты не забывай, сколько хороших ребят погибло на фронте, сколько немцы замучили здесь. Уездные и республиканские работники должны руководить работой большого масштаба, для этого нужны люди с большим кругозором.

Мирдзе хотелось спросить отца еще что-то, но они уже входили во двор имения. У хлева, в загородке для птицы, молоденькая девушка кормила кур, отгоняя назойливых уток.

— Пошли, пошли! Ишь какие барыни! Только и норовят урвать лакомый кусочек.

Сначала она не заметила приближавшихся людей, а увидев — вздрогнула, в ее глазах мелькнуло недоверие. Должно быть, она узнала их, но притворилась, что встречает впервые, давая понять, что они не очень-то желанные гости.

— Какая у вас большая и шумная семья! — пошутил Озол, улыбаясь.

— Разве она моя! — неприветливо ответила девушка.

— По крайней мере, они считают вас своей хозяйкой. — Озола не смутила строптивость девушки. Он смотрел с открытой улыбкой прямо ей в лицо; она не выдержала взгляда и отвернулась.

— Заведующий дома? — справился Озол.

— Откуда мне знать, — последовал резкий ответ.

— Я думал, что вы знаете, — Озолу стало смешно, что девушка сердится, сама не зная почему.

— Индюк тоже думает! — вызывающе бросила она.

— Это еще мой дед говаривал, — Озол продолжал улыбаться, — я надеялся, что нынешняя молодежь знает больше этого.

Девушка покраснела, поняв, что сказала глупость. Она смущенно наклонилась над корытом с кормом, оттолкнула его в сторону, опять передвинула. Из затруднения ее вывел Ян Приеде, подъехавший вместе с несколькими парнями на повозке.

Завидев Озола, он уже издали крикнул:

— Если бы ты знал, что здесь ночью было! Такая охота, что глаз не сомкнули.

— Что же случилось, лошади удрали, что ли? — удивился Озол.

— Какие там лошади! Вора поймали! В самой клети!

— Да что ты?

— Да, в самой клети. Я вчера около полуночи проснулся, стал раздумывать о том о сем. Вспомнилось, что зимой учитель, ну, Салениек, рассказывал о перевоспитании характера. Думаю, что я ничего не делаю, чтобы мой характер развивался. Говорю себе — грош мне цена, если так. И тогда начал размышлять, что я мог бы сделать такого, чего мне делать не хочется? Ну и надумал — дай встану с теплой постели, оденусь и пойду посмотреть, есть ли у лошадей корм. Правда, очень не хотелось вставать, а я себе говорю — ты пойди, раз уж так не хочется, иначе ничего с характером не получится. Собрался с духом и выскочил из кровати. Накинул ватник и пошел к лошадям. Вдруг во дворе слышу — в клети словно бы дверь скрипнула. Думаю — тут что-то неладное. Подхожу тихонько к клети. Не знаю, чем я думал, один пошел. Милиционер мне потом говорил — тебя ведь могли убить. Подхожу к клети — дверь прикрыта. Посмотрел — не заперта. Я — раз, сунул ключи и замкнул. Думаю, что делать? Звать Ивана — и вдвоем схватить? Пожалуй, не совладать. Вернулся в дом, спрашиваю Эмму — как быть? Она говорит, с ума ты сошел, звони милиционеру. Ну, тогда я позвонил. Приехали они на велосипедах вместе с господином начальником почты, а у того такая умная собака. Понюхала — и к дому нашего кузнеца. Он — этот господин с почты, говорит — вор из вашего же дома. Вдруг слышим — на дороге прогрохотала машина и скрылась. А почтарь говорит, надо снять мерку со следа машины. Мы с Иваном тем временем постучались к кузнецу. Выходит сама в такой длинной кружевной рубахе, ну — до земли. «Чего вы тут орете и шумите?» — бранит она нас. А мы не орали и вообще ничего. Спрашиваем, где кузнец, пусть выходит. Она отвечает — пошел к соседям в карты играть. Тут милиционер подошел и говорит — ну, пойдем, Ян, открывай свою мышеловку. Выстрелили в воздух, чтобы в клети знали, что у нас оружие. И знаешь, кого мы вытащили оттуда?

— Кузнеца, — догадался Озол.

— Откуда ты знаешь? Тебе это уже кто-нибудь рассказывал? — удивился Ян.

— Ты сам только что говорил.

— Ах, верно. Ну да, задержали кузнеца. Пришел рожь красть. А я думал, где он самогон берет?

— А о машине разузнали? — поинтересовался Озол.

— Как же. Сам признался. Шофер с МТС. Хотели везти зерно в город, спекулянтам продать. А этот кузнец ужасным человеком оказался, — продолжал рассказывать Ян. — Прежде у него в Мадлиене была своя механическая мастерская. Довольно богатый был. Поэтому и сволочь большая. Господин с почты тут же вспомнил, что о нем в газетах писали. В немецкое время на него работали русские пленные. Кормил, как собак, обглоданными костями. Сама мадам бросала им: «Нате, ешьте, русские свиньи!» Потом в Курземе удрал, там отрастил себе бороду, чтобы не узнали. В своих краях не смел показываться. На его счету еще всякие нехорошие дела — людей предавал.

— Значит, ты поймал опасного зверя! — радовался Озол.

Ян вытер пот, выступивший на лбу от волнения.

— Пойдем в дом, а то еще простынешь, — предложил Озол.

Они ушли, а Мирдза осталась одна с сердитой девушкой, которая сказала, что «индюк тоже думает».

Словно желая показать свое пренебрежение к Мирдзе, она, не промолвив больше ни слова, пошла к бывшему господскому дому, где, очевидно, жила. Мирдза последовала за нею и, не зная, что придумать, сказала:

— Будем знакомы. Я Мирдза Озол. Но зови меня просто Мирдзой. А как тебя зовут?

— Меня никто не зовет, — получила она загадочный ответ.

Мирдза приостановилась. Идти или не идти за гордячкой? Если там, в помещении, все они такие язвительные, то, пожалуй, влезешь, как в муравьиную кучу. Нет, все же нельзя преждевременно отступать. Она снова пошла вслед за девушкой и догнала ее на ступеньках.

В комнате, куда Мирдза вошла, были еще три девушки. Одна из них лежала в постели, а две причесывались перед зеркалом, вынимая из волос завернутые с вечера бумажки. Три пары глаз вопросительно посмотрели на Мирдзу, и три голоса неохотно ответили на ее приветствие. После этого в комнате воцарилась тишина. Принято считать, что тишина беззвучна, но Мирдзе это молчание показалось таким гулким, что у нее заложило уши и застучало в висках. Во что бы то ни стало тишину надо было нарушить, прогнать из комнаты. Как на спасительницу, Мирдза посмотрела на девушку, лицо которой показалось более приветливым, чем у остальных. Это лицо не было красивым, оно было чрезмерно широким и круглым, с низким лбом. Но под этим лбом сверкали карие, блестящие глаза, тоже большие и круглые, но красивые благодаря их молодому блеску и теплоте, которая растопила лед безразличия, грозивший, как и у остальных обитательниц комнаты, затянуть темные зрачки. Мирдзе понравилось это лицо, но она сразу же заметила, что его портит прическа — завитые и спущенные вниз локоны делали его еще более широким. Ей стало жаль девушку, которая, стараясь быть красивой, уродовала себя.

— Тебе надо было иначе уложить волосы, — вдруг нарушила Мирдза тишину и, не давая наступить молчанию, продолжала: — Посмотри в зеркало — когда ты опускаешь локоны книзу, лицо становится шире. Попробуем иначе, мне кажется, тебе надо на лбу зачесать волосы кверху, а на затылке — спустить книзу. Вот так, — она взяла из рук смутившейся девушки гребенку и начала орудовать над ее прической.

Остальные с любопытством следили за Мирдзой, и она поняла, что в дальнейшем их отношения зависят от того, насколько ей удастся показать ловкость в парикмахерском искусстве, в котором у нее не было почти никакого опыта, так как ее собственные волнистые волосы не требовали применения бумажек. При помощи шпилек Мирдзе удалось уложить каштановые волосы девушки так, как ей хотелось, и грубоватое лицо обрело совсем иной, более утонченный облик.

— Ника, так на самом деле лучше! — воскликнула девушка, лежавшая в постели и, откинув одеяло, начала торопливо одеваться.

— Значит, ты — Ника?

— Доминика, — поправила та.

— Но Ника звучит лучше, — заметила Мирдза. — Ты из Латгалии?

— Да.

— Поэтому местные нас и недолюбливают, — вдруг заговорила девушка, встретившая Мирдзу во дворе так неприветливо.

— Почему ты так думаешь? — удивилась Мирдза.

— А как же! Летом мы пошли на вечеринку, так ни один здешний парень не пригласил нас танцевать, — пожаловалась она. — Хорошо, что с нами были свои парни. А то сидели бы всем на смех.

— Знаете что, мы могли бы устроить вечер здесь, на коннопрокатном пункте, — Мирдзе казалось, что она может взяться за выполнение своего задания. — Приготовим программу с песнями, танцами, декламациями. Быть может, даже пьеску поставим.

— Слушай, Янина, это было бы здорово, — воскликнула Ника.

— И вы думаете придет кто-нибудь сюда? — мрачно заметила Янина.

— Вот я и узнала, как тебя зовут, — улыбнулась Мирдза. — Не беспокойся, придут. Ни одного свободного места не останется.

— Это — Мирдза Озол, комсорг волости, — вдруг сообщила Янина подругам, и в ее голосе прозвучало нечто вроде предупреждения.

— А-а, — протянула девушка, до сих пор молчавшая. Голова у нее была повязана белым платочком, из-под которого выбивались рыжеватые кудри. Лицо — белое, не-загоревшее, с веснушками на прямом и красивом носу и на щеках. Шея, как обычно у рыжеволосых, тоже белая, словно точеная. Зеленоватые глаза, одновременно задорные и немного грустные, внимательно разглядывали Мирдзу.

— Мы — несознательные! — с насмешкой сказала вдруг рыжеволосая.

— Что ты, Ася, всегда с этим, — упрекнула Ника и, посмотрев на Мирдзу, объяснила: — Так нас в совхозе прозвали. Комсорг забежал на пять минут, сказал, кто хочет вступить в комсомол — пусть запишется. А у Аси в тот вечер болели зубы, и она была зла на весь мир.

Четвертая девушка — Текла, с продолговатым, сухощавым лицом, тем временем оделась в воскресное платье и попросила Мирдзу помочь ей уложить волосы, как Нике. Но ей такая прическа не шла, и Мирдзе пришлось несколько раз заново перекладывать ее волосы, пока не удалось подобрать наиболее подходящую прическу. Ася тоже сняла косынку и открыла свои рыжие волосы, которых она стыдилась, сама не зная почему. Волосы у нее были средней длины и, свисая прямо вниз, не украшали головы. Мирдзе казалось, что надо было бы «подправить» затылок, это открыло бы красивую шею Аси и придало голове благородную осанку. Текла сразу же разыскала ножницы и принялась подстригать ей волосы.

— В замке такой большой зал, и пока нет Народного дома, в нем можно бы устраивать вечера, — продолжала Мирдза. — Надо посмотреть, нельзя ли там смастерить и сцену. Ребят у вас много?

— Вместе с кузнецами — пять человек, — поспешила сообщить Ника. — У Стасика хороший голос. Ой, сколько он разных песен знает!

— Получился бы хороший вечер. Мы давно ничего не устраивали. И вдруг перед Октябрьскими праздниками появится объявление: «Машинный и коннопрокатный пункт в своем помещении устраивает вечер!»

— Янина, ты будешь плясать! — Ника бросилась подруге на шею. — Да? Янина, миленькая, не откажешься? Ну, не упрямься! Она хорошо пляшет русскую, — пояснила Ника.

— У меня нет костюма, — отговаривалась Янина.

— Сошьем, — пообещала Мирдза. — Найдем для этого материи.

— Мне надо идти коров доить, а то хозяйка опять будет ворчать, что только знаем заниматься пустяками да спать, — Янина освободилась от объятий Ники.

— Я схожу вместо тебя, если ты пообещаешь сплясать, — упрашивала Ника.

— Могу и сама пойти, — Янина надвинула на глаза платок и вышла.

— Почему она такая… — грустная? — Мирдза чуть не сказала «упрямая».

— Одна на всем белом свете осталась, — рассказывала Ника. — У нас есть — у кого отец, мать или брат, а у нее нет никого. Прежде они всей семьей ходили на заработки. Перед войной получили свою землю, но когда пришли немцы — отца и мать сразу же убили. Брата замучили в тюрьме. Сестру угнали в Германию. Два других брата эвакуировались и погибли на фронте. Янина убежала из своих краев и работала у кулаков. Теперь она круглая сирота.

— А почему она так к комсомолу относится? — допытывалась Мирдза.

— Она совсем не такая, какой кажется. В совхозе комсорг ее обидел. Она написала заявление, просила принять ее в комсомол, а комсорг продержал бумажку в ящике полгода. Когда кто-то приехал из города, парень, чтобы оправдаться, начал доказывать, что Янина еще недостойна быть принятой в комсомол. Приезжий сказал, чтобы Янину приняли, но она ведь гордая — если я, мол, недостойна, то не надо, и тут же разорвала свое заявление, — рассказывала Ника.

— А если мы устроим вечер — будет она выступать?

— Будет. Ей самой очень нравится.

— Как вы думаете, девочки, не поговорить ли нам о вечере и с вашими парнями? Без них, пожалуй, ничего не получится, — сказала Мирдза.

— Они живут вот там, в доме лесника, — показала Ася через окно.

— Быть может, позвать их сюда? — Мирдзе не хотелось встречаться одной с парнями коннопрокатного пункта, она боялась неловкости при первом знакомстве.

— Ника, убери комнату, — скомандовала Ася, потому что ей самой Текла все еще подстригала затылок.

Мирдза поспешила помочь Нике, и когда комната была приведена в порядок, а Ася подстрижена, Текла пошла в дом лесника и вскоре привела пятерых парней, которые шумливо вошли и спросили — не на собрание ли их позвали? Если так, то им некогда — осталась незаконченной партия в карты.

— Мы с девушками договорились устроить на пункте вечер с выступлениями, — начала Мирдза. — Хотели просить вас принять участие.

— Нашли скоморохов, — обиженно заявил один из них, и Мирдзе пришлось призадуматься над тем, как расшевелить парней. Тут нельзя было начинать с причесок.

— Мы ведь тоже не собираемся на вечере устраивать балаган, хочется что-нибудь красивое показать, — Мирдза не растерялась.

— Казимир умеет ходить на руках, он мог бы показать, — усмехнулся один из парней. — Казя, покажи барышне, как пьяный возвращается из кабака домой!

— А ну тебя! — Казимир дал насмешнику тумака в бок. — Не видишь — она местная, балтийская барышня. Скажет, что мы, чангалы, грубияним.

— Дались вам эти балтийцы! — даже рассердилась Мирдза. — Так только в ульманисовские времена людей друг на друга натравливали. Тогда были балтийцы и чангалы, но зачем нам подражать Ульманису? Я признаю, что мы плохо поступили. Нам уже давно следовало бы навестить вас. Так пристыдите нас и устройте вечер. Покажите, как надо организовать самодеятельность.

— А если получится плохо, вы будете смеяться, — недоверчиво возразил Казимир.

— Почему плохо? — запротестовала Мирдза. — Еще есть время, чтобы подготовиться. Обсудим программу. Мы вот тут думали, что можно бы и сцену смастерить.

— В сарае досок хватит, — вставила Ника.

— А даст ли заведующий? — сомневался Славик.

— Даст. Я поговорю с ним, — вызвалась Мирдза.

— Геня, ты ведь плотник, — обратилась Ася к русоволосому парню, — разве это трудно, устроить сцену?

— Трудно только с тобой ладить, — парень лукаво покосился на рыженькую девушку, которая теперь с подстриженным затылком выглядела очень важной. — Упаси меня бог от такой тещи.

— Можешь не беспокоиться, — такого бездельника в зятья не возьму, — отплатила ему Ася.

— Ну, опять друг другу в волосы вцепятся, — усмехнулся Славик.

— Не во что вцепиться — за ночь крысы обгрызли, — пошутил Геня.

Мирдзе понравилась веселость ребят, которая не была ни непристойной, ни грубой, и она смеялась вместе с ними, но все же время от времени заставляла их быть более серьезными.

Мирдза оставила коннопрокатный пункт уже под вечер, уверенная, что молодежь примется за подготовку Октябрьского вечера и постарается не ударить в грязь лицом.

За скотными дворами она внезапно столкнулась с заплаканной Яниной.

— Что с тобой? — встревожилась Мирдза. — Почему ты плачешь?

Янина молчала, но не уходила. Видно было, что она не привыкла быть откровенной, но все же страдает от одиночества и замкнутости, к которой сама себя принуждает.

— Янина, милая, не могу ли я чем-нибудь тебе помочь? — Мирдза взяла ее за плечи.

— Мне никто не может помочь… — Янина вырвалась и хотела убежать, но Мирдза схватила ее и не пускала.

— Человек человеку всегда может помочь, — уверенно сказала Мирдза, взглянув девушке в глаза. Она удивилась — еще недавно лицо Янины казалось шероховатым, черты его неровными, но теперь в нем просвечивало что-то трогательное, кожа казалась нежной, как лепесток водяной лилии.

— Чем ты мне поможешь? — заговорила Янина, и ее веки вздрогнули. — Мне всегда хотелось в школу, учиться. Раньше я работала у кулаков, некогда было. Потом — война, проклятые немцы… И теперь опять… ничего другого, кроме как скотный двор, кормить кур, доить коров и… оставаться дурой. Видно, моя судьба такая проклятая!

— Янина, судьба тут ни при чем! — воскликнула Мирдза. — Вытри слезы! Послушай, чего бы мне это ни стоило, — ты попадешь в школу и сможешь учиться.

Янина посмотрела Мирдзе в глаза, но видно было, что девушка не совсем верит, считая, что ее обманывают, утешают, как маленького ребенка — лишь бы он не плакал.

— Неужели ты совсем уже не доверяешь людям? — сердцем Мирдзы овладела жалость. Она отдала бы все, что угодно, чтобы вселить в нее веру, что жизнь изменилась к лучшему, отношения людей стали другими, и не следует замыкаться в себе, а надо искать товарищей, которые смогли бы подать руку и облегчить подъем в гору.

— Давай так, я подумаю о тебе этой ночью и завтра, — обещалась Мирдза. — А послезавтра вечером приходи ко мне. Договорились?

Они расстались. Янина — несколько успокоившись, хотя еще колебалась между сомнениями и надеждами, Мирдза же — радуясь всем сердцем, что нашла общий язык с молодежью, что Янина все же доверилась ей, как сестре, и что теперь надо только придумать, как ей помочь, чтобы обещание не осталось обещанием. Чтобы учиться, нужны средства на жизнь, на одежду. У Янины их нет, и у нее нет никого, кто хотел бы ей помочь. Она подумала о том, что средства можно было бы собрать среди населения, но тут же отбросила эту мысль. Это походило бы на милостыню и обидело бы Янину. И разве она одна — сколько их таких, у которых трудная жизнь и немцы отняли возможность учиться! Отец как-то в шутку упомянул, что будет просить отдел народного образования открыть вечернюю школу. А что если это сделать в самом деле? Попросите учителей уделять каких-нибудь три часа в неделю, чтобы помочь молодежи подготовиться к сдаче экзаменов за семилетку?

Эта мысль овладела Мирдзой, надо было немедленно что-то предпринять, все выяснить, чтобы в случае неудачи до послезавтра придумать для Янины другой выход. Она повернула на дорогу в усадьбу «Какты», где сегодня, в воскресенье, надеялась застать Салениека.

Мирдзе повезло. Сегодня у нее, действительно, был счастливый день, и, возвращаясь в темноте домой, она слушала, как весь мир, насколько это было видно и слышно, поет о счастье. Ей казалось, что звезды, горевшие в осеннем небе, сверкая и искрясь, подмигивают и говорят: «Хорошо, Мирдза, вот так и надо работать!» В шелесте рощи ей слышалась торжествующая песнь — лгут те поэты, которые уверяют, будто осенний лес наводит грусть и вызывает размышления о тленности. Лучше бы они прислушались, какая сила, какая готовность сопротивляться наступающему зимнему морозу и оцепенению чувствуется в шорохе каждой ветки. Да, сегодня роща поет: «Мирдза, ты такая молодая, и твоя молодость совпала с самой счастливой порой, на твоем пути нет больше ухабов и кочек, которые приходилось преодолевать старшим поколениям. Куда бы ты ни пошла, к чему бы ни хотела приложить свои силы, всюду будешь желанной. Работай, заполняй каждый час, каждое мгновение полезным делом, учебой — пройдет несколько лет, страна оправится от военной разрухи, и ты сможешь сказать: «Милая родина, пригодились и мои усилия!» И она ответит: «Спасибо, Мирдза, за пылкость сердца, ты и твои друзья — мои настоящие дети!» И звезды, приветливо подмигивая, скажут: «Вот она, земля, наша прекраснейшая сестра!»

В роще хрустнула ветка, и Мирдза очнулась от своих размышлений. Кто это бродит в темноте по лесу? То был Эрик. Он тихо назвал ее по имени и вышел на дорогу.

— Я тебя ждал, — сказал он, беря ее за руку. — Недавно встретил твоего отца и узнал, что ты осталась на коннопрокатном пункте. Я пришел сюда, чтобы тебя встретить. Где ты задержалась так долго?

— Ходила открывать вечернюю школу, — весело ответила Мирдза и взяла Эрика под руку. — Салениек согласен и обещает уговорить других учителей. А средства мы добудем при помощи платных вечеров, — рассказывала она, словно Эрику уже было известно, что это за школа и для чего она нужна.

— Я тебя так редко вижу, Мирдза, — жаловался Эрик. — Ты всегда занята и торопишься. Иногда мне кажется, что ты меня нарочно избегаешь.

— Нет, Эрик, зачем мне тебя избегать! — Мирдза крепче сжала его локоть. Она была полна счастья, и ей хотелось, чтобы Эрик чувствовал себя счастливым, не хотелось огорчать его. — Но как мне хочется, чтобы и ты всегда был занят и торопился! Эх, ты, медведь! — она круто повернула его кругом. — Тебе надо учиться шагать быстрее, а то ты можешь не догнать меня, — шутила она, но Эрик не смеялся ее шуткам.

— Ну, будем маршировать в ногу! — воскликнула Мирдза, отпуская руку Эрика. — Вот так: раз, два! раз, два! — она ступала широкими шагами, но Эрик остановился.

— Не хочешь шагать? Тогда побежим взапуски! — Мирдзе было очень весело, энергия била в ней ключом, переливалась через край. Она убежала уже довольно далеко, когда заметила, что Эрик не следует за ней, и побежала обратно.

— И бегать не хочешь? Ладно. Тогда будем боксировать! — и, сжав кулаки, она набросилась на Эрика, но тот стоял, как чучело, не реагируя на быстрые удары ее кулачков.

— С тобой ничего не поделаешь! Тебя хоть убей, все равно не расшевелишь, — Мирдза капризно надулась.

Веселость Мирдзы совсем не отвечала настроению Эрика; хотя он и ждал ее весь вечер, но теперь счел более разумным пойти домой. Он хотел условиться о самом главном и подготовить сегодня к этому Мирдзу, но ему не удалось высказать все, что передумал за эти часы. Как только Эрик сказал: «В следующее воскресенье мы с матерью приедем к вам в гости», — она рассмеялась.

— Ну, разумеется — приедешь, тебе ведь трудно ходить пешком!

Они расстались, и Эрик медленно ушел, чувствуя, что Мирдза так и не поняла, почему он приедет, да еще вместе с матерью. Мирдза в самом деле не поняла, ибо как только осталась одна, она сразу перестала думать об обещании Эрика и о том, что он, живя по соседству, почему-то должен приехать к ней на лошади, да еще с матерью. Ее снова заняли мысли о вечерней школе, у нее возникали планы, как привлечь к учебе побольше молодежи. И только когда она уже подходила к дому, ее радость омрачилась легкой тенью сомнения: а что, если остальные учителя откажутся заниматься или вдруг явится слишком мало учеников и не будет смысла открывать школу?..

Последующие дни прошли для Мирдзы в напряженных хлопотах. После того как учителя согласились преподавать, надо было выявить учеников, неделя промчалась, как один день. Только в субботу вечером Мирдза могла набросать список с двадцатью именами будущих учеников.

Воскресное утро тоже оказалось занятым. Мать теперь была уполномоченной десятидворки и ушла к своим людям, а Мирдза отправилась на коннопрокатный пункт, чтобы посмотреть первую репетицию Октябрьского вечера. Самым свободным в это утро оказался отец. Он остался дома, довольный, что наконец может несколько часов посвятить книгам.

Он читал и думал о марксистско-ленинском воспитании партийных кадров, о том, что он мало, слишком мало сделал для ознакомления активистов с целями и идеями большевистской партии. Сегодня же, не откладывая ни на один день, надо составить план занятий кружков. Трудно работать с людьми, у которых почти нет никакого образования, но что ж поделать. Надо найти простые слова, надо найти способы простые, как сама правда, чтобы людям стали понятны законы старого и нового общества. В волости надо также найти людей, которым эти идеи вошли бы в плоть и кровь, людей, которые, честно делая свое, быть может, небольшое, но необходимое, как хлеб, дело, преданно служили бы своей великой родине. Надо создать кандидатскую группу и заниматься с нею.

Кого можно было бы начать готовить к вступлению в партию? Несомненно, наиболее достойным является Ванаг — сын батрака и сам бывший батрак, комсомолец и партизан, готовый отдать жизнь за Советскую страну. Если он и допускает ошибки в работе, если порой и не может сдержать себя, то надо признать, что ошибки эти — следствие незнания теории, а невыдержанность у него от ненависти к старому, ко всему, что мешает строительству новой советской жизни. Учеба поможет ему устранить ошибки и вместе с тем понять, что препятствия нельзя устранить криком, а только настойчивой борьбой.

Вторым возможным кандидатом был Лауск. Он знал его как честного человека, охотно выполнявшего любое доверенное ему общественное дело. Он тоже бывший батрак, получивший теперь землю, но ни в чем нельзя было усмотреть, что своя земля и свой дом являются для него самоцелью. За многие годы батрачества он накопил богатый опыт, знал, как добиться хороших урожаев, и теперь, работая в сельскохозяйственной комиссии, был незаменимым советчиком для многих крестьян, особенно тех, кто недавно получил землю. Он не говорил: «Какое мне дело, пусть каждый работает, как хочет». Он не ждал, пока к нему придут просить совета, нет, сам заходил то к одному, то к другому, словно по какому-нибудь делу; сначала заговаривал о чем-нибудь постороннем, потом медленно вытаскивал из кармана трубку, набивал ее самосадом и, причмокивая, начинал: «Я вижу ты все еще не вывез навоз на паровое поле. Так тебе рожь плохо отплатит. Скажет — раз ты меня не уважаешь, то и я тебя заставлю с пустым брюхом ходить. И что ты ей сделаешь? Заупрямится и не станет расти. Скажет: поленился ты мне мягкую постельку постлать, так я тебе самому даже хорошей соломы не дам, чтобы тюфяк набить». А иногда он говорил: «Опять ты оставил неподнятым поле на склоне. Ты, верно, не знаешь, какой славный там раньше ячмень рос? Ну, скажу тебе, хоть ячмень и не моим был, но всегда как-то радостно было на него смотреть. Что же это с тобой? Сил нет или же лень одолевает?» И если видел, что у человека, действительно, не хватает сил, то умел организовать помощь и артелью вспахать поле, на котором раньше славный ячмень рос. За Лауска нечего беспокоиться, он оправдает доверие большевистской партии.

Затем мысли Озола обратились к Гаужену — человеку с острым языком, но очень предприимчивому, когда дело касалось машин. Словно из-под земли он достал осенью запасные части для молотилок, они часто ломались и портились и не раз стояли бы в бездействии, не возьми Гаужен над ними шефства. Постоянным гостем он был и на мельнице, и в кузницах — всюду, где имелись машины, нуждающиеся в починке.

Вот о чем думал Озол, когда во дворе застучали подковы и загремела повозка. Вскоре в сенях скрипнула дверь: кто-то нерешительно переминался с ноги на ногу, словно ожидая, чтобы хозяева вышли встречать. Послышался тихий женский голос:

— Ну, пройди же вперед. — После короткого стука в комнату вошел Эрик Лидум, а за ним — его мать.

Вместе с ними как бы вошла сама неловкость, умеющая так связать язык, что хочешь сказать одно, а говоришь совсем другое. Так и на сей раз. Озолу следовало бы радоваться приехавшим, а он безразлично сказал:

— Вот неожиданные гости, — и пригласил присесть, позабыв предложить снять пальто. Озол привык, что к нему приходили за советом, за помощью, и он приучил посетителей не задерживаться без надобности. Лидумиете многозначительно посмотрела на сына, стоявшего с шапкой в руке и не знавшего, повесить ее на крючок или же сунуть в карман.

— Садитесь, садитесь, — повторил Озол, не замечая, что Лидумиете расстегивает и снова застегивает пальто, давая понять, что дело, по которому они приехали с сыном, требует продолжительного собеседования.

— Сама тоже дома? — наконец спросила она, помогая Озолу сообразить, что они приехали в гости ко всей семье.

— Ее нет, — поспешил сообщить Озол. — Женщины сегодня с утра оставили меня. Ольга пошла по делам своей десятидворки, а у Мирдзы какая-то загадочная встреча на коннопрокатном пункте.

Лидумиете еще многозначительнее взглянула на сына, но так как тот оставил ее взгляд без ответа, ей пришлось на словах высказать то, что хотела выразить глазами:

— Чего ж ты мне говорил, что условился с Мирдзой на сегодня?

Эрик кусал губы и молчал, пока Озол наконец не догадался, что гости приехали, собственно, не к нему, а к Мирдзе и Ольге, чтобы проведать их по-соседски. Пришлось попросить раздеться, сказать, чтобы подождали, женщины скоро должны вернуться доить коров.

Лидумиете деловито справилась, сколько у них теперь коров. Узнав, что две, недовольно поджала губы, но затем, что-то прикинув в уме, успокоилась.

Озол попытался завязать беседу с Эриком. Тем временем Лидумиете обводила глазами комнату, в которой торопившиеся утром хозяйки не успели навести порядок, какой должен быть, когда ожидают желанных и важных гостей.

А вообще терпимо. Мусора нигде не видно, пол был вымыт только вчера, пыли нигде тоже не заметно, но скатерти на столе и комоде были не из лучших и не сегодня постланы. Подушки на постели следовало бы взбить пышнее по случаю приезда таких гостей! Лидумиете выискивала какой-нибудь недостаток, который свидетельствовал бы о неуважении к ней и ее сыну, но, не сумев найти ничего особенно предосудительного, остановилась на самом главном доказательстве непочтительности будущей невестки — отсутствии ее самой и матери. Ну, где же это видано, чтобы порядочные женщины так поступали — убегают неизвестно куда, а гости пусть ждут, словно какие-то бедные родственники. Не верится, чтобы именно сегодня Мирдза не могла обойтись без обычной своей беготни. Неужели ни отец, ни мать не сумели удержать ее? Тут кроется какая-то хитрость — желание уже заранее Эрику «наступить на ногу», как в прежние времена делали невесты: при венчании возьмет да и наступит жениху на ногу, чтобы в будущем повелевать мужем. Чем больше Лидумиете собирала доказательств, тем беспокойнее она ерзала на своем стуле; стул, как назло, подвернулся расшатанный, скрипел от малейшего движения, подчеркивая недовольство гостьи.

Часы пробили половину второго, и только тогда вернулась запыхавшаяся Ольга, спешившая домой, чтобы вовремя подоить коров. Своей торопливостью она еще больше уязвила самолюбие Лидумиете. Даже не зашла посмотреть, кто приехал, — неужели Ольга, проходя через двор, не заметила их вороного! Схватила на кухне подойник и выбежала в коровник. Бедная Ольга отвыкла, чтобы к ней приходили гости. Соседи всегда приходили к Юрису или Мирдзе, поэтому Ольга, хотя и узнала лошадь Лидумов, все же решила, что это приехал только один Эрик, — наверное, его нарядили с подводой куда-нибудь. Коровы, услышав шаги хозяйки, замычали, и Ольга поспешила к ним, не подозревая, какую бурю возмущения вызвала она в груди Лидумиете, когда та увидала, как хозяйка маленькой усадебки торопливо просеменила к хлеву и даже не взглянула в сторону окна, у которого сидела владелица усадьбы «Лидумы».

— Да, да… — пробормотала гостья, отворачиваясь от окна, и только теперь заметила, что на стене, под стеклом, в красивой рамке, висели портреты Ленина и Сталина. С новой остротой ее начали мучить неразрешимые сомнения, как же она сможет ладить с невесткой, не признающей ни бога, ни церкви. Она не допытывалась — верит Эрик в бога или нет, удовлетворяясь тем, что он никогда не перечил ей, когда она звала его в церковь, ничего не возразил сын и против того, что она в его недавно выкрашенной комнате повесила на стену религиозную картину — спасителя с терновым венком на голове. Потерпит ли это Мирдза?

Часы пробили два, и вот, должно быть, пришла и Мирдза. Собака во дворе радостно взвизгнула — кто-то с ней возился. Дверь комнаты широко распахнулась — сперва ворвалась собака, а за ней, впопыхах, Мирдза.

— Ах, гости! — удивленно воскликнула она.

— Эрик говорил, что на сегодня условился с тобой, — пристально глядя на нее, твердо сказала Лидумиете.

— Ах! Я совсем позабыла!

В третий раз Лидумиете выразительно посмотрела на сына, — но что с ним поделать, как только увидит Мирдзу, глаз от нее не может оторвать. Сходил бы, взглянул на лошадь — ей богу, вышла бы за ним и сказала:

«Не отложить ли сегодняшний разговор, пусть еще раз как следует все обдумает. Что же в этой девушке особенного — только зубы скалит, ни минуты на месте не усидит».

— Эрик, проверь, не оторвалась ли лошадь, — предложила Лидумиете сыну. — Что-то никто ее не видел.

— Там, кажется, стоит какая-то лошадь, — вспомнила Мирдза. — Я и не догадалась, чья она. Мамочки нет дома, мне надо будет пойти коров подоить, — обратилась она к отцу, посмотрев на часы.

— Уже доит, — успокоил Озол, с хитринкой посмотрев Мирдзе в глаза. Наконец-то он начал догадываться о цели приезда Лидумов, и ему стало смешно, что Мирдза этого не понимает. Какая Мирдза славная, и действительно было бы жаль, если бы ее высватали и она ушла из дому.

Было слышно, как Ольга с подойником вошла на кухню, выливала молоко и умывала руки. Мирдза не могла дождаться, распахнула дверь и крикнула:

— Мамочка, вот и к тебе гостья! А ты все жалуешься, что никто не ходит.

Ольга вошла и приветливо поздоровалась с Лидумиете, но та ответила довольно холодно.

Мирдза решила, что теперь она освобождена от обязанностей занимать Лидумиете, которая в последнее время стала к ней неприветлива, должно быть, пришла к другому выводу, чем в прошлую осень; ведь тогда, провожая сына на фронт, она сказала — материнским сердцем чует, что Мирдза ее сыну «суженая». И сейчас атмосфера в комнате какая-то сгущенная, мать Эрика на что-то дуется, и, чтобы не чувствовать на себе ее пытливые взгляды, лучше выйти.

— Эрик, пойдем посмотрим, хорошо ли я устроила пчел на зимовку, — придумала Мирдза повод, чтобы не оставаться дома и увести с собой Эрика.

Они подошли к пчелиному улью, но там не было ничего интересного. В саду деревца еще молодые, да и те без листьев; на дворе нечем было заняться. Мирдза пожалела, что выманила Эрика из дому. Уж лучше бы позвала его к себе в комнату. Теперь надо еще раз пройти мимо отца, мимо Лидумиете, которая сидит нахохлившись, словно наседка, и следит зорким оком, как бы ястреб не заклевал ее цыпленка.

От этого сравнения Мирдзе стало смешно, а смех побуждает к озорству. Она вспомнила, что окно ее комнаты изнутри не закрыто, открыла его, бесшумно забралась в комнату и пригласила Эрика последовать за нею. Он не мог сразу на это решиться и остался под окном.

— Придется тебе табуретку подать, — подзадорила Мирдза.

— Нет, нет… Но как же так, через окно? — бормотал Эрик.

— Обойди кругом, раз ты так хорошо воспитан.

— Не смейся, Мирдза, — попросил Эрик. — И почему ты никогда не хочешь говорить со мной по-серьезному?

— Ну, ладно, я буду серьезной, — и она уселась у окна, облокотившись о подоконник.

— Я не знаю, как это сказать, — начал Эрик и покраснел. — Мы сегодня приехали по такому важному делу…

— Ну, ну, свататься, что ли? — Мирдза не выдержала серьезного тона и рассмеялась, для нее было странным, что в нынешние времена находятся любители отживших церемоний.

— Да, свататься, — смущенно подтвердил Эрик. — Неважно, как это называется. Я приехал договориться, когда мы сыграем свадьбу.

— Свадьбу?

— Ну да, как хочешь… ты ведь меня понимаешь.

— А ты меня сумеешь понять? — спросила Мирдза. — Мне кажется, что в твоем доме я не смогу продолжать начатую жизнь. Ведь мне еще надо кончить среднюю школу.

— Ах, Мирдза, неужели это так важно! — Эрик махнул рукой, словно отгоняя муху.

— Очень важно. Кроме того, мне надо стать политически грамотной. Мне поручено организовать комсомольцев.

— Разве этого не сможет кто-нибудь другой? Зента скоро вернется, — возразил Эрик.

— Работы хватит для обеих. И почему ты не можешь или не хочешь понять, что без этой работы я не могу жить? Почему ты не хочешь стать моим товарищем, не вступишь в комсомол? Молчишь? — продолжала Мирдза, не дождавшись ответа. — Значит, есть какие-то причины, которые мешают тебе стать комсомольцем, стать моим товарищем…

Внезапно что-то вспомнив, она спросила:

— Предположим, мы решим пожениться, и тогда — в загс пойдем или к пастору?

Она видела, как неприятен Эрику этот вопрос, но неужели нельзя вырвать парня из среды, в которую он врос. К несчастью для себя, он находится в плену предрассудков и мещанских традиций.

— Мать, по правде говоря, не захочет, чтобы без пастора, — тихо признался Эрик.

— А ты? Ты сам? Как ты захочешь? — допытывалась Мирдза.

— Мне, пожалуй, все равно. Я мог бы и без пастора, — сказал Эрик.

— Ты мог бы. Хорошо. А если я соглашусь только при одном условии — без пастора?

— Мирдза, разве не все равно! Матери это было бы тяжело перенести!

— Ты, Эрик, уклоняешься от ответа! — не уступала Мирдза. — Нет, нет, — покачала она головой. — Если предрассудки матери для тебя так непреодолимы, как же мы будем жить? Мы с матерью будем как жернова, а между нами — ты.

— Быть может, позже, если вернется мой брат, мы сможем жить отдельно от матери, — предложил Эрик.

— Спасибо за утешение! Будем откровенны, Эрик. Наши шаги не совпадают. Разве ты этого не чувствуешь? — Мирдза посмотрела ему прямо и открыто в глаза. — Мы ошиблись друг в друге. Еще хорошо, что спохватились вовремя.

— Значит, все… кончено? — прошептал Эрик, прислонившись к оконному косяку.

— Нет, ничего не кончено! — воскликнула Мирдза. — Так разговаривают только в старомодных романах. Мы живем в новое время… Эрик, — продолжала она, помолчав, — неужели ты, действительно, не можешь собраться с силами? Хоть характер свой показал бы, а ты — ни то, ни се! — она даже не смогла найти подходящих слов для этого ссутулившегося, обмякшего парня — мягкость его уже граничила с бесхарактерностью. Помимо собственного дома, ему не было никакого дела до окружающего мира. И что это он воображает: она перейдет жить к нему в дом, перейдет жить в комнату, где на стене висит изображение Христа — и не потому, что Эрику так нравится, а потому, что мать навязывает ему эту картину, навязывает свои отсталые взгляды. Эрик хочет, чтобы она стелила для него постель, прибирала двор и отказалась от своего пути, по которому беспрерывно идет в гору, вершину которой ни рукой достать, ни глазом увидать. Какое он имеет право даже пытаться отговаривать ее от этого пути, увлекать в тихую, затхлую лощину, где она может задохнуться?

— Наши шаги не совпадают, — повторила Мирдза, раздельно выговаривая слова. — Значит, расстанемся, Эрик, без вражды. Быть может, когда-нибудь встретимся… Если у тебя хватит сил идти со мной.

Наконец он понял, что поездка не удалась и дольше так стоять нет смысла. Он оторвался от окна и пошел. Вспомнив, что мать осталась в комнате, он обернулся и попросил:

— Пожалуйста, скажи матери, что я хочу ехать домой.

Мирдза через окно видела, как сердитая Лидумиете сравнительно проворно уселась в повозку. Из-под откинутой полости выглянула корзинка, укрытая белой тканью, мелькнуло горлышко водочной или винной бутылки с блестящей головкой.

— Как хорошо, что она оставила свои гостинцы в повозке и нам не пришлось их отведать, — решила Мирдза.

Эрик дернул вожжи, и вороной пошел быстрой рысью.

Всю дорогу Эрик не проронил ни слова. Мать напрасно расспрашивала, что у них с Мирдзой произошло, почему отложил сватовство и почему он такой неразговорчивый. Но Эрик молчал.

Дома он так же молча распряг лошадь, завел ее в конюшню, откатил повозку в сарай и пошел в комнату. Потом, что-то вспомнив, вернулся в сарай к поленнице и, взяв охапку сухих сосновых дров, понес в дом.

— Ты что это, печь хочешь топить? — удивилась мать.

Эрик промолчал. Он затопил в своей комнате печь, а когда дрова как следует разгорелись, снял со стены изображение Христа и со всего размаху швырнул в пламя.