В гору

15 КОМСОМОЛЬСКИЙ БИЛЕТ

Уже вторую неделю Мирдза проводила в лесу и приходила домой лишь с наступлением сумерек. Она и Пакалн договорились, что вместе заготовят свои нормы дров.

— С твоей молодостью да с моей мудростью можно горы валить, а не только деревья, — радовался старик.

Эмме Сиетниек никто не помогал, время от времени она отрывала от школы мальчика — Густ и не думал помогать и никого в помощники не нанимал. Эмма свою норму выполнила бы, но Густ настаивал, чтобы она работала и за себя и за него — не станет же он даром кормить ее с детьми. У старой Лидумиете некого было послать в лес, и она не знала, как поступить, но Пакалн подмигнул Мирдзе — разве мы, такие силачи, дадим соседке осрамиться. Думини в лесу совсем не показывались. Когда Мирдза, как уполномоченная десятидворки, зашла к ним напомнить, что нужно поторопиться с заготовкой дров, Ирма обиженно начала ей толковать, что ее муж тот же инвалид войны, ведь ступню он потерял из-за войны, и от такого несчастного калеки, право, нельзя требовать, чтобы он все выполнял наравне с другими. Август Мигла отговаривался тем, что, когда месяц на ущербе, нельзя рубить лес, дрова все равно будут сырыми и очень долго не просохнут. Куда горожане денут такие дрова? Он подождет новолуния и тогда — раз-два и нарубит. Что правительство прикажет, то и сделает, но он, старый хозяин, ни разу в своей жизни не заготовлял дрова, когда месяц на ущербе, и теперь не станет делать своему ближнему того, чего сам себе не желает.

— Такие дрова только шипят, от них ни тепла и вообще проку никакого, — закончил он свои рассуждения.

Саркалиене считала, что уже миновали те годы, когда ей надо было работать, а дочь Мальвина — новохозяйка, у нее нет ни пилы, ни топора.

— Что поделаешь — барин остается барином, — насмешливо протянул Лауск во время обеда у костра, обводя взглядом лесорубов. — Они только усмехаются — пусть, мол, работают дураки да старые лошади. Слишком уж нежно с ними обращаются. При немцах Вилюм Саркалис с ружьем подступал, если кто вовремя в лес не выходил.

— Грозные господа долго не властвуют, — вставила Балдиниете. — Вот тот же Вилюм, его и след простыл.

— Откуда знать, может, теперь в Германии большим человеком заделался, — рассуждал Лауск.

— Ну, там у них своих дрессированных собак достаточно, — усмехнулся Гаужен. — Хотя латышей туда нагнали целые легионы, может, нужен, который бы и на своем языке лаял.

— Пусть лает, лишь бы не кусался, — добавила Балдиниете. — Много зла он натворил в эти годы. Мне кажется, что этот человек по ночам не может спокойно спать.

— Думаешь, его совесть мучает? — спросил Гаужен. — Навряд ли есть у такого человека то, что называется совестью.

— Пусть у него и нет совести, но страх не дает покоя, — продолжала Балдиниете. — Я видела, как Грислис, тот, что внучку Лизы Цируль застрелил, однажды на свадьбе выскочил из-за стола, когда в кустах что-то зашуршало.

Мирдза положила в корзинку оставшийся хлеб и отошла от костра. Ей опять не давали покоя мысли о том, что Эрик не торопится с ответом на ее письмо. Его мать послала письмо несколькими днями позже и уже вчера получила ответ. И опять ни слова о ней! Значит, ответа не будет. А она, как дура, еще писала ему: «Милый, милый», возможно, чтобы посмеялся с другими парнями над этими словами. Ну, что ж, надо перенести. Надо перенести! «И перенесу!» — стиснула она зубы. Схватила топор и начала колоть сосновые дрова. Скорее бы закончить лесные работы и поехать в город. Ей казалось, что нужно переменить обстановку и тогда она заживет по-иному. Этого состояния она не могла дальше терпеть, просто задыхалась.

Остальные тоже, неторопливо сложив остатки обеда, взялись за работу.

— Если мы, дочка, и эту неделю будем так работать, как до сих пор, то в субботу кончим, — сказал Пакалн, оценивая взглядом сделанное. — Да и мне дольше некогда: на следующей неделе нужно ехать за акушеркой. Новый жилец просится на свет. Доктора у нас теперь нет. Альвина говорит, чтобы я привез из города ее двоюродную сестру.

Мирдза приободрилась. Если на этой неделе удастся кончить с дровами, то она сможет поехать вместе с Пакалном в город. Задержится там, пока Пакалн привезет акушерку обратно. Она дергала пилу так быстро и сильно, что Пакалн через некоторое время отпустил ручку и, вытирая пот, засмеялся.

— Я вижу, мы больше не пара. Ты моей мудрости уже научилась, а я у тебя молодости занять не могу. — После этого Мирдза время от времени давала старику отдохнуть, а сама колола дрова. К вечеру она устала, и мысли об Эрике уже не донимали с прежней навязчивостью.

Она еще не успела войти во двор, как распахнулась дверь дома и навстречу выбежала мать. Радостная и взволнованная, она размахивала синим конвертом.

— Письмо! Письмо! — кричала она. «От Эрика!» — вспыхнула у Мирдзы радостная мысль. — Можешь себе представить от кого? — торжествующе спросила мать. Мирдза чуть не сказала: «От Эрика», но покраснела и не могла произнести этого слова.

— Не могу, — сказала она тихо и покраснела еще гуще.

— От Карлена! Карлен написал! Карлен!

На миг радость Мирдзы погасла, но сразу же ей стало стыдно, что вести от брата она обрадовалась меньше, чем радовалась бы, если бы написал Эрик. Ведь это писал Карлен, которого мать оплакивала, как погибшего, и вдруг — он жив, здоров, на этой стороне! Она вырвала из рук матери письмо и прочла адрес отправителя: «Полевая почта №… Значит, в Красной Армии. Удрал от немцев!» Вбежав в комнату, она торопливо начала читать:

— Ну, что ты скажешь — как все в жизни оборачивается, — воскликнула счастливая мать, когда Мирдза кончила чтение. Мирдза не отвечала: «Карлен мог написать, а Эрик…» — эта мысль снова остро кольнула ее. Она едва сдерживала слезы.

— Ты как будто совсем не рада, — упрекнула мать.

— Я радуюсь, мамочка, но… — она запнулась. Прежнее счастье и теперешняя боль были ее тайной.

— Что за «но», — обиделась мать, — это ведь он сам пишет, Карлен!

— Мамочка, наверное, я слишком устала, чтобы шумно радоваться, — оправдывалась Мирдза. Ею на самом деле овладела такая усталость, что не хотелось ни говорить, ни есть — ужин, который мать, вынув из печи, поставила на стол. Хотелось спать, заснуть крепким сном и даже во сне не видеть Эрика.

Следующие дни прошли в усердной работе. Выпал первый снег. Он долго заставил себя ждать и поэтому был глубоким и устойчивым. Мирдза старалась делать все самое трудное, опасаясь, как бы Пакалн не переутомился и не отложил поездки. В пятницу после обеда они сложили последний кубометр в счет нормы Лидумиете. Дома Мирдзу ждала записка от Зенты. Та писала, что в следующую среду им надо явиться в уездный комитет комсомола за получением комсомольских билетов. Сообщила, что обе поедут с подводчиком, назначенным исполкомом. Поедет и Рудис Лайвинь.

«Счастливого пути! — пожелала им Мирдза. — Я вас ждать не стану».

В воскресенье утром она выехала с Пакалном на легковых санках. Дорога была укатана, и лошадь, словно чувствуя нетерпеливость Мирдзы, бежала размашистой рысью. Снег покрывал развалины домов и изрытые поля, они теперь не выглядели такими жалкими. Кое-где на полях еще стояли скирды хлеба.

— Ишь ты, какие лодыри! — сердился Пакалн. — Поленились обмолотить. Нам тоже нелегко было, но вот собрались все вместе и одолели. А они, наверное, не смогли договориться. Как козлы на узком мостике. Ну, здесь все богатые усадьбы. Почти половина пустует. Уехали счастья искать. А оставшиеся залезли, словно барсуки, в свои норы. Знаю я их. Даже дорогу к соседскому дому неохотно указывают. Где уж им сговориться вместе сделать что-нибудь. Ведь все они господа. Потому и недовольны большевиками, что кончилось время господства.

— Ты, наверное, не тоскуешь по тому времени? — задумчиво спросила Мирдза.

— А почему мне тосковать? — ответил Пакалн вопросом. — Я свое добро вот этими руками заработал, — он поднял кверху свои руки в клетчатых варежках. — Разумеется, не один. Пока отец и мать живы были, пока жена была молода, старались вчетвером. Потом дети подросли, сын взял жену. Эх, не случись этого с Дзидриней… — старик сразу поник. — Не может забыть. Часто слышу, как Альвина в постели тихо плачет. Оба тайком смотрим на портретик. Без ребенка в доме — жизни нет. А когда вокруг тебя щебечут, смеются и бегают такие светловолосые, и работа лучше спорится. Сам как-то моложе становишься.

Они как раз проезжали мимо большого имения. Двери сарая были распахнуты, и видно было, как внутри несколько человек хлопотали около трактора. «Машинно-тракторная станция», — прочла Мирдза надпись на дверях. Люди, вероятно, ремонтировали трактор.

— Вот это я понимаю, — радовался Пакалн, — эти будут весной пахать. А у нашего Калинки лошадей на пункте скоро за хвост поднимать придется. Овес возит на базар или скармливает своим коровам и лошади. Не пойму, как можно такого человека подпускать к живой скотинке! Ты, дочка, когда встретишь отца, расскажи ему, как у нас тут. Скажи, пусть возвращается! Что они все там, в городе, с бумагами возятся. Появится настоящий человек, сразу забирают туда. Словно мы здесь, в волости, ни на что не нужны. А мы ведь хлеб растим, разве это ничего не стоит? Ты так и скажи!

— Скажу, — пообещала Мирдза.

Порядочно времени они ехали молча. Хорошо было покачиваться в санях, легко скользивших по мягкому снегу. Мрачная осень и зима, тяжесть одиночества, мелкие ссоры и столкновения с Зентой и Майгой — все это словно оставалось позади. Впереди намечался перелом, нечто большое, важное, — определенная веха, которая укажет: вот твоя дорога, иди по ней с открытыми глазами, тогда не заблудишься. Будет ли это так? Должно так быть! В среду придет Зента, они встретятся в такой момент и в таком месте, где с неумолимой откровенностью надо будет отказаться от всех остатков мелочного самолюбия, которого у них еще так много, или же сказать: я не достойна комсомольского билета, мне нужно исправиться, чтобы сердце свое отдать чистым славному Союзу Ленинского комсомола.

Когда показались крыши и трубы уездного города, Мирдза как бы испугалась. Хватит ли у нее сил справиться с собой, признаться в своих ошибках и не пытаться взвалить всю вину на Зенту и Майгу? Разве она уже не давала себе слова: я буду делать свою работу, пусть Зента справляется со своею? Давала, но ничего не сделала, чтобы привлечь в комсомол молодежь, с которой вместе работала.

Пакалн подвез Мирдзу до квартиры ее отца. Она взяла сверток, данный матерью, и простилась. Мирдза постучала в дверь и стала ждать — дома или нет? Послышались твердые шаги, и дверь отворилась.

— О, да это Мирдза! — воскликнул Озол. — Великая молчальница!

— Чего только мне не приходится слышать! — Мирдза удивленно посмотрела на отца. — Раньше ты всегда бранился, что я слишком шумливая.

— А теперь ко мне поступают жалобы, что ты молчишь, словно воды в рот набрала, — отец лукаво улыбался. — С кем угодно, Мирдза, но с фронтовиками шутить нельзя. Слово надо держать хотя бы до тех пор, пока вернется или… — он хотел сказать «погибнет», но удержался.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь? — Мирдза в самом деле не понимала.

— Ну, ладно, расскажу потом, когда обогреешься. Снимай пальто и заходи в комнату, — пригласил отец. — Может, поставим чай?

— Не надо, отец, — отмахнулась Мирдза. — Я все-таки хотела бы знать, что это значит? — Она догадывалась, что слова отца имеют какую-то связь с Эриком.

— Смотри, какая нетерпеливая. Ну, так полюбуйся на свои проделки.

Озол вынул из ящика небольшой конверт и положил его перед Мирдзой, а сам отвернулся. Он стал глядеть в окно и тихо напевать какую-то фронтовую песенку.

Мирдза, едва взглянув на конверт, убедилась, что письмо было от Эрика. Дрожащими пальцами она вынула письмо и прочла:

У Мирдзы в глазах потемнело от предательски выступивших слез. Какая это злая сила до сих пор мучила их обоих? Что пришлось пережить ему, любимому Эрику, там, на фронте, вблизи смерти, если он перечувствовал все то, что довелось выстрадать ей!

Озол, угадав, что дочь уже прочла письмо, обернулся и пристально посмотрел на нее.

— Ах, ты плачешь? — воскликнул он полусерьезно, полушутя: — И тебе трудно было написать ответ?

— Отец, ты не знаешь, — сказала Мирдза тихо. — Я послала ему писем не меньше, чем он мне, но в ответ не получила ни одного.

— Как же это так? Теряются на почте? — удивился Озол. — А к другим письма доходят?

Мирдза рассказала о помарках цензуры в письмах, получаемых матерью Эрика и Пакалнами. Отец спросил, кто работает на почте, и, узнав, что письма сортируются и отправляются комсомолкой, ничего не ответил.

— Видишь, дочка, как получается, когда хочешь обойтись без родительского благословения, — поддразнивал Озол дочь, — без меня наплакались бы оба.

— А теперь я тебя обрадую, — спохватилась Мирдза, что забыла отдать письмо Карлена.

Отец прочел, и его лицо озарилось улыбкой.

— Это здорово! — воскликнул он. — Молодец парень! Вот значит как получается: я сам — бывший красноармеец, сын — красноармеец и зять — тоже.

— Папа, чего ты смеешься? — упрекнула Мирдза. — Сам мне говорил, что надо быть серьезной.

— Тебе — да, — продолжал Озол в том же тоне, — но подумай, какой у меня день — утром получил письмо от какого-то Эрика, который «условился переписываться с моей дочерью», после обеда приезжает сама дочь и все, равно, что привозит с собою сына. Почти вся семья в сборе. Я и так слишком спокоен.

Постучали в дверь. Озол пошел открыть и в сенях поздоровался с Вилисом Бауской и Эльзой.

— Мы видели, как подъехала Мирдза, хотели послушать, что она расскажет, — услышала Мирдза голос Эльзы. Озол хотел познакомить Вилиса с дочерью, но тот сразу сильно пожал Мирдзе руку и сказал:

— Мы уже знакомы. Ну, в точности такая, какой я себе представлял: с голубыми глазами, светловолосая. И боевая.

— А только что хныкала, — подтрунивал Озол над дочерью.

— Папа, если ты не перестанешь надо мной смеяться, то я уеду домой, — чуть не рассердилась Мирдза.

— Наверно, из-за того хныкала, что в волости нет порядка? — усмехнулся Вилис.

— Примерно, так оно и есть, — старался Озол исправить свою ошибку, чтобы не смущать дочь.

— Ну, расскажи, Мирдза, что у вас там не в порядке? — шутил Вилис. — Впервые тогда от вас услышал, что нет порядка. Черт знает, что у вас с телефоном? С вашей волостью никогда нельзя говорить. Всегда в аппарате шум и треск.

— Кто у вас телефонистом? — невинно спросил Озол.

— Майга Расман, — ответила Мирдза.

— Это — комсомолка, сохранившая в немецкое время свой билет, — пояснила Эльза. — Правда, Мирдза? Мне Зента так рассказывала.

— Кажется так, — тихо подтвердила Мирдза.

— До войны я знал одну комсомолку Расман, — вспомнил Вилис. — Только уж не помню, была ли она Майга, Милда или Миля… Боевая девушка. Кажется, не успела уехать. Я думаю, что шуцманы ее в живых не оставили. Впрочем, могла и скрыться. Но, возможно, это не она.

— У нее темные волосы, овальное лицо, длинные ресницы, очень красивая, — описывала Мирдза.

— Приблизительно, — согласился Вилис. — Но я не большой знаток женской красоты.

— Это видно, — пошутил Озол, взглянув на Эльзу, которая в ответ погрозила ему пальцем. Он был сегодня в таком хорошем настроении, что ему хотелось смеяться и шутить, даже без причины.

Мирдза подробно рассказала о всех случаях грабежа, все, что об этом знала.

Бауска беспокойно шагал по комнате. Озол стоял у окна, засунув руки в карманы.

— У вас, как в детективном романе! — воскликнул Вилис, пересекая большими шагами комнату. — Люди, наверно, перепуганы и возмущены? — спросил он и сам себе ответил: — Иначе и быть не может.

— Чего же ты раньше ничего не сообщала нам, — упрекнул Озол дочь.

— Я думала, что вы говорите по телефону с исполкомом, и если не Приеде, то Зента вам все рассказывает, оправдывалась Мирдза.

— Разве ты с Зентой не делишься? — спросила Эльза.

Мирдза ответила не сразу. Теперь они подошли к наболевшему вопросу, и ей надо было испытать себя, сможет ли она быть такой, какой обещала себе.

— У меня с Зентой нет больше прежней близости, — медленно, с трудом выжимала она из себя слова. — Зента дружит больше с Майгой, — добавила Мирдза, и ей стало стыдно, так как походило на то, будто она оправдывается.

— Дружба — это одно, а комсомол — другое, — заметила Эльза довольно резко. Из телефонных разговоров с Зентой она догадывалась, что девушки друг на друга обижаются.

— Я понимаю, — согласилась Мирдза.

— И все же продолжаешь ссориться?

— Я не могла себя переломить, — призналась Мирдза. — Дважды пыталась подойти к Зенте, но у Зенты всегда оказывалась Майга, и у нас происходили столкновения.

Она подробно рассказала о встрече с Майгой. Озол внимательно слушал, но в разговор не вмешивался.

— Потом мне стало обидно, что Зента во всем слушает Майгу, и я старалась в ее дела не вмешиваться. — закончила Мирдза.

Наступила гнетущая тишина. На Мирдзу она действовала, как густой туман, сдавливающий дыхание. Ей казалось, что все ее осуждают, видят насквозь и думают, какая она глупая и самолюбивая девчонка.

— Эльза, мне кажется, что ты немного пристрастна, — внезапно заговорил Вилис. — Помнишь, какая недовольная ты вернулась из своей поездки в волость? Признайся, что ни Зенте, ни Мирдзе ты ничего не рассказала о том, как начинать работу, как ее организовать.

— Я думала, что они сами сообразят, — теперь оправдывалась Эльза, — что у них хватит смекалки.

— Одной смекалки недостаточно, — продолжал укорять Вилис. — Нужны знания. А комсомольцы учатся? — спросил он Мирдзу.

— Не-ет, — ответила она с запинкой и тут же добавила: — У нас даже ни одного собрания не было.

— Это, Эльза, все-таки на твоей совести, нравится тебе или нет. — Вилис строго посмотрел на Эльзу, нервно мявшую носовой платок.

Мирдзе стало жаль Эльзу. Упреки Вилиса казались ей несправедливыми. Как же так можно — они с Зентой капризничали, а отвечать приходится Эльзе.

— Почему вы ее обвиняете? — начала она с жаром, но Эльза ее остановила.

— Все это так, нечего меня оправдывать, — сказала она. — Тогда я была слишком подавлена… личными делами. А потом не подумала об этом.

Озол задумчиво молчал. Ошибка была слишком велика, чтобы винить в ней только Эльзу и девушек. Почему он сам не хотел ехать в родную волость? Как страус, прятал голову в песок и успокаивал себя: «Как-нибудь одни справятся». Не подумал о том, что ни у кого там нет опыта в общественной работе, не хватает политической грамотности. Ведь и хорошие и честные люди из-за своего неумения могут порою оказать Советской власти медвежью услугу. Разве он объяснил Яну Приеде, как тот должен работать, разъяснил хотя бы основное направление работы? Да и этого было бы мало. Ян — крестьянин, человек практического ума, ему надо все показать на конкретных примерах, проследить за тем, как он все понял и в состоянии ли он сам сделать дальнейшие выводы. Как инструктор, он сам должен был и потом выезжать в волость, а не ограничиваться отсылкой инструкций. Как он мог посещать другие волости, а в свою не заглядывать!

И как он все время ни старался подавить в себе кое-какие чувства, не давая им сформироваться в четкую мысль, они, наконец, заговорили в нем, потребовав, чтобы он решился. Это были чувства, связанные с женой, с Ольгой. Тогда осенью на него тяжело подействовали ее меланхолия, мрачная подавленность, ее узкий ограниченный духовный мир. И надо было еще спросить, почему он не поддержал ее, не пытался освободить от этого бремени тоски и одиночества. Теперь это, несомненно, сделало письмо сына, и если он, Озол, теперь приедет домой, то жена будет совсем другой, с совсем другим полетом мысли.

Все же он эти годы жил в ином мире, видел других, свободных людей, в их рядах боролся за всю великую Советскую родину, а не только за клочок земли, называемый Латвией. Ольга томилась в мире унижения и кровавых кошмаров, изо дня в день дрожала за судьбу детей и даже за кусок хлеба, который каждую минуту могли отнять у них оккупанты и свои же шуцманы. Разве ей не нужна была дружеская опора, сильная рука, которая разорвала бы круг однообразных мыслей и открыла бы ей широкие горизонты, показав, какой может стать и какой станет жизнь? Именно своя волость, свой дом ему казались более глухими, нежели какое-нибудь другое место, провинциальным захолустьем, где порою нужно решать мелкие будничные вопросы. А здесь, в городе, очертания новой жизни были как бы виднее, здесь он словно бы отчетливее видел, как теория, которую он изучал на курсах и продолжал изучать сейчас, перекликается с практической жизнью. Он мог подготовить и прочесть политически совершенно правильный доклад о главных задачах советских работников на освобожденной территории, мог рассказать о классовой борьбе, которая может проявиться в очень острых конфликтах. Но как справиться с классовым врагом Яну Приеде, когда этот враг, вроде Августа Миглы или Калинки, приходит к нему с приветливой улыбкой и говорит: «Я ничего не имею против Советской власти, она мне даже нравится, только устрой меня в советском учреждении». Как же не растеряться молодому работнику, поставленному на боевой пост, но теоретически не вооруженному и не получившему политической и общественной закалки? Именно так он осенью поступил с Приеде — поставил на пост, даже не сообщив пароля, по которому следует отличать друга от врага. А теперь они удивляются и спрашивают, почему в волости нет порядка, почему тот же Калинка обводит вокруг пальца Приеде и Лауска и, как клоп, присосался к изувеченному войной телу страны!

Он поднял глаза и заметил, что все остальные тоже молчат, не глядя друг на друга. Его губы раскрылись и застыли — трудно было вымолвить первое слово. Но говорить надо было — заставить себя признать свои ошибки и перед другими, чтобы уже нельзя было отступить в укрытие самоуспокоения.

— Если уж говорить о вине, об ошибках, — начал он, прислушиваясь к глухому звуку своего голоса, — если говорить об ошибках, то я допустил их больше, чем кто-либо из вас. — С трудом, время от времени останавливаясь, он рассказал все только что продуманное, умолчав лишь о причинах, из-за которых избегал поездок в волость и практически не помог новым работникам. Здесь присутствовала Мирдза, и его полное признание могло поколебать у нее веру в постоянство отношений между людьми и в прочность семейных уз. Да, если бы Ольга стала для него совершенно чужой и безразличной, если бы между ними образовалась широкая пропасть, через которую уже нельзя перекинуть никаких мостов, тогда другое дело, тогда нельзя было бы лицемерить ни перед Ольгой, ни перед детьми.

Но такой пропасти не было. Как часто, в короткие минуты отдыха, перед его глазами представала Оля — такой, какой он ее увидел впервые, такой, как в тот день, когда решилась их общая судьба, он видел ее молодой матерью с маленькой Мирдзой, с Карленом у груди; Олей — какой она была в первый год Советской власти, когда ему каждый вечер надо было рассказывать ей, как формируется жизнь волости: никогда она не ложилась спать, не прочитав газету, и умела находить время для чтения новых книг. Но когда он, вернувшись, всем своим сердцем устремился навстречу этой Оле, между ними стала другая, — та, которую он нашел, — ссутулившаяся, внутренне постаревшая женщина. Она сказала: «Юрис, право, не ходил бы ты ни на какие должности. Кто знает, что нас ждет впереди. Будем жить тихонько в своем гнезде». Его нежность сменилась досадой, так как эта Ольга как бы заслонила светлое зарево на горизонте, сделала все вокруг серым. «Да, теперь ты видишь, как легко поучать других бороться с пережитками капитализма в сознании людей; но когда нужно самому помочь собственной жене избавиться от этих пережитков, ты избегаешь этого, чувствуешь себя бессильным и почему-то даже обиженным!» — зло высмеивал он самого себя.

Вилис Бауска смотрел на него, как бы ожидая, что он будет продолжать, объяснит причины своих ошибок, но затем понял, что в Озоле происходит внутренняя борьба, и начал сам.

— Я считаю, что признание ошибок даст нам возможность скорее их исправить. Может быть, обсудим, с чего начать?

Озол провел рукой по лицу. Действительно, ошибки надо исправить, волость должна стать центром внимания, нужно установить с нею тесную, живую связь, чтобы тамошние работники не были предоставлены самим себе, чтобы они повседневно чувствовали заботу и помощь уезда. Прежде всего, надо выяснить, что это за темные силы, которые обагренными кровью руками мешают волости жить, кто их сообщники и укрыватели. Когда Мирдза рассказывала, что до нее странным образом не доходят письма и что цензура многое перечеркивает, у него возникли подозрения. Но Озол не хотел высказать эти подозрения в присутствии Мирдзы, — если бы они оказались необоснованными, то он посеял бы взаимное недоверие среди комсомольцев. Чтобы легче было на некоторое время выпроводить Мирдзу, он снова перешел на прежний веселый тон и сказал:

— Все-таки неплохо было бы поставить чай. Кроме того, Мирдза, по деревенскому обычаю, приехала со всякими вкусными вещами. Надо бы угостить столь редких гостей. Хозяйки у меня нет, может, сами гостьи позаботятся об ужине?

Эльза взяла за плечи поникшую Мирдзу и увела на кухню.

— Я хотел поговорить с тобой наедине, — сказал Озол Бауске. — Ясно, что в волости орудует шайка бандитов. Вопрос, как напасть на их след?

— Надо посоветоваться с органами безопасности, — предложил Бауска.

— Несомненно, — согласился Озол. — Но было бы хорошо, если бы мы могли дать им нить. Мне кажется, что нужно начинать с почты. — И он рассказал о письмах и комсомолке Расман, об ее отношениях с Мирдзой и Зентой.

— Может быть, присвоение писем является не больше, чем личной местью Мирдзе, — допустил он, — но могут быть и более глубокие корни. Во всяком случае, работник органов безопасности на должности начальника почты не вызовет никаких подозрений.

За ужином они подробно расспросили Мирдзу о всех происшествиях в волости, и Мирдза рассказала все, что накопилось, закончив просьбой Пакална послать в деревню дельных работников.

— Это, действительно, обоснованное требование, — согласился Вилис. — Нужно только подумать, где их взять. Война ведь еще не кончилась.

— Вернулась какая-то группа партизан, из местных, можно было бы послать кого-нибудь из них, — вспомнил Озол. — Между прочим, я видел Петера Ванага, только не успел поговорить. Он был сознательным парнем. Недавно бандиты убили у него мать.

— Ты предлагаешь его вместо Приеде председателем? — спросил Вилис.

— По-видимому, Приеде не справляется, — ответил Озол. — Мне надо будет поехать туда и добиться, чтобы директор МТС прогнал Калинку. Что скажут люди, если он на самом деле заморит лошадей голодом? Туда надо поставить заботливого хозяина. Надо осмотреться.

Когда гости ушли и Мирдза убрала со стола, он усадил ее рядом с собой.

— Теперь расскажи мне, как себя чувствует мать? — спросил он.

— После письма Карлена она совсем изменилась, — радостно сказала Мирдза. — Но если бы ты, папа, знал, как трудно было с ней! Мне тоже было нелегко. Иногда казалось, что она ко мне несправедлива, больше любит Карлена. А порой думалось, что мы оба несправедливы к ней. Забросили ее, словно она сделала что-нибудь плохое.

— Мы были несправедливы, Мирдза, в особенности я, — сказал Озол. — Хорошо, что Карлен помог исправить нашу вину. Захвати с собой книги, будете читать. Школу ты не успела окончить. Хотела бы продолжать?

Мирдза с благодарностью посмотрела на отца. Он отгадал ее тайное желание.

— Я, право, не знаю, будет ли тебе это по силам. Вот, например, Вилис Бауска решил кончить заочно. Теперь сидит и учится. Использует каждую минуту. В городе, конечно, легче. Можно консультироваться с учителями.

— Я, пожалуй, могла бы просить Салениека помочь, — заметила Мирдза. С тех пор, как она узнала, что с Эриком ее разъединяло лишь недоразумение, ей больше не хотелось «бежать» из волости.

— Попытайся. Если не получится, поступишь будущей осенью в школу. Среднюю школу надо обязательно кончить, если даже останешься в деревне. Получишь более широкий кругозор, многое будешь понимать. Между прочим, ты упомянула о Салениеке. Как он? Помогает вам в общественной работе?

— У нас нет никакой общественной работы, — призналась Мирдза.

— Плохо, плохо, — покачал Озол головой. — Еще один упрек нашей совести.

— Папа, я ведь не упрекаю вас, — запротестовала Мирдза. — Мне было так неудобно — знаю, виновата сама, что повздорила с Зентой, но товарищ Бауска бранит Эльзу. Пока Эльза была у нас, все казалось таким чудесным. Как в праздник!

— Вот видите, стоило только улетучиться праздничному настроению, как у вас уже ничего не получается, — улыбнулся Озол. — Вилис ее бранит за то, что не научила вас сочетать праздник с буднями. Одного воодушевления мало. Кроме воодушевления нужно и умение работать.

— Папа, если бы ты знал, как я боролась с собой, — Мирдза припала к отцу. — Но так трудно заставить себя быть такой, какой хотелось бы.

Озол слегка погладил ее волосы. Он долго смотрел на нее и как бы удивлялся, действительно ли такая большая у него дочь. Взрослый человек. Ее не нужно больше ни опекать, ни водить за руку — боевой товарищ, борющийся за то же, за что он сражался в болотах под Старой Руссой и борется теперь.

— Это хорошо, Мирдза, что ты борешься с собой, — он пожал дочери руку. — Кто не борется, тот не растет. Скоро получишь комсомольский билет, — добавил он немного погодя, — он тебе поможет одерживать победы над собой. Когда будет трудно, захочется отступить, найти более легкий выход, тогда посмотри на него. Вспомни, за что комсомолу присвоено имя Ленина. Ладно, на сегодня хватит говорить, — опомнился он, — ты только что с дороги, так много рассказывала. Ложись на диван и усни! Мне еще надо почитать.

Мирдза посмотрела на открытую книгу. То была русская книга.

«Надо учиться русскому языку, — решила она. — Может быть, сумеем организовать в волости кружок и пригласить учителя».

Она легла и долго смотрела на отца. Он погрузился в чтение и, казалось, забыл все, что было пережито за день и что ожидало его утром.

«Это, наверное, замечательная книга. Смогла бы я ее понять?»

Усталость и сон смыкали ей веки. Было так хорошо. Она прожила богатый событиями день. Но надо еще много учиться, очень много. Она ведь еще так мало читала. В немецкое время не было книг. Те, что можно было достать, вызывали отвращение. Чаще всего в них ругали большевиков. Тогда ей казалось, что это ругают ее отца.

«Но Эрик меня любит! — ликовало сердце. — Как хорошо, что он догадался написать отцу». Как за один день изменилась жизнь! Еще вчера ей казалось, что она бредет в темноте, без дороги, протягивает руки и кричит: «Эрик, Эрик!» Сегодня глаза слепит от солнца, от счастья. Надо было бы сейчас же написать ему. Но отец читает, нельзя мешать. Да и почта сегодня вечером все равно не отправит письма.

Утром, перед уходом на работу, Озол сказал Мирдзе:

— Ты, вероятно, напишешь своему Эрику. Договоримся, чтобы он отвечал тебе пока по моему адресу. Буду присылать тебе письма, вместе с бумагами в исполком, или с какой-нибудь оказией. Теперь я вижу, что вас нельзя предоставлять самим себе. До вечера не увидимся, — улыбнулся он, уходя. — Надеюсь, что ты скучать не умеешь. Возьми на полке какую-нибудь книгу.

Прежде всего она написала Эрику. Не надо было искать слов, как тогда, не надо было рвать написанное, теперь она знала, что письмо будет читать человек, который любит, который нетерпеливо ждет от нее хотя бы несколько слов. Она только беспокоилась, не пропало бы это письмо, как пропадали прежние.

Написав письмо, она отнесла его на почту. Затем решила пройтись по улицам разбитого города. «Уездный комитет ЛКСМ Латвии», прочла она на дверях одного дома. Мирдза остановилась. Там работает Эльза. Вчера она не успела рассказать ей о своих комсомольских делах. Можно ли сейчас потревожить ее, зайти поговорить? А может быть, у нее срочная работа? Мирдза уже хотела идти дальше, но затем вернулась и пошла наверх. Заглянуть-то ведь можно. Не идет же она просто поболтать. Они должны здесь знать о нас все, какие мы и почему так плохо работаем.

Эльза была на совещании.

— Вы подождите, сейчас закончится, — сказала одна из девушек, и Мирдза осталась ждать.

Когда Эльза увидела Мирдзу, она радостно удивилась.

— Только что хотела посылать за тобой, — сказала она. — Я рассказала о тебе нашему секретарю, и он хочет с тобой поговорить.

Не дав Мирдзе опомниться, она повела ее в кабинет секретаря Упмалиса.

Упмалис был молодой человек в военной форме без погон, с гвардейским значком и орденскими ленточками на груди. Правую щеку пересекал шрам, но он не уродовал лицо, а придавал ему немного суровую, воинственную красоту. Серые глаза приветливо посмотрели на Мирдзу, и смущение ее рассеялось.

— Товарищ Янсон рассказывала мне о тебе, — улыбнулся он и, заметив, что Мирдза покраснела, добавил: — Не бойся, не только плохое, но и не только хорошее. Мне хотелось бы слышать от тебя лично, что мешает вам развернуть работу. Может, общими усилиями удастся это устранить.

Вначале Мирдзе было трудно говорить, но простые вопросы Упмалиса ободряли ее, когда нить рассказа грозила оборваться. Это уже не был рассказ, а дружеская беседа, в конце которой Мирдза и сама удивлялась, как она могла человеку, которого видит впервые, поведать даже о своих личных переживаниях после размолвки с Зентой, о своей придирчивости и неприязни к Майге и ее влиянии на Зенту и, наконец, о резком столкновении с Рудисом Лайвинем и нежелании считать его комсомольцем.

— Быть может, это неправильно, принимать в комсомол только юношей и девушек, которые сознательна преданы его делу, — сказала она. — Быть может, права Майга Расман, что организация должна их перевоспитывать?

— Комсомольская организация воспитывает своих членов, — ответил Упмалис, барабаня пальцами по столу в такт какой-то песни. — Мы не ждем от всех поступающих в организацию, чтобы они были зрелыми, сформировавшимися людьми, как говорил Горький, — людьми с большой буквы. Но одного мы все же требуем: чтобы они приходили к нам с чистым сердцем, с желанием стать такими людьми. Если кто-нибудь руководствуется другими мотивами — карьерой, корыстью, хочет примазаться, то такому в комсомоле нет места и не будет. На нас смотрит и старшее поколение и наши ровесники. Недоброжелателей у нас еще много. Стоит какому-нибудь недостойному типу втереться в нашу среду, и сразу же десятки пальцев будут указывать: «Вот каковы комсомольцы…» Этого никогда нельзя забывать.

Мирдза молчала и удивлялась, как четко секретарь выразил волновавшие ее мысли, осознать которые ей мешали сомнения и незнание.

— Тебе, товарищ Мирдза, в будущем надо учесть, что привлечение волостной молодежи в комсомол не является задачей одного только комсорга, но и твоей обязанностью, — продолжал секретарь. — Чтобы привлечь молодежь, недостаточно предложить вступить в организацию. Вам нужно развернуть широкую и интересную общественную деятельность. Кроме того, заботьтесь, чтобы ваши собрания не были сухими и скучными. И наконец, — закончил Упмалис, смотря на Мирдзу в упор, — самое важное. Надо начать политическую учебу. Политика не сухое или неинтересное занятие, она — сама жизнь и в то же время оружие, помогающее правильно понимать и направлять жизнь. Достоин сожаления человек, не разбирающийся в политике, а стало быть, и в жизни. Он запутывается, как курица в пакле, верит каждой сплетне и ждет небесных чудес, не понимая, что сплетни и слухи также являются политикой — политикой врага. Ну, пока, пожалуй, хватит, — сказал он, вставая. — Мы встречаемся, правда, в первый, но не в последний раз. Надеюсь, что теперь ты будешь чаще посещать нас. Если что-нибудь удручает, не удается — приезжай или напиши. Не считай нас какими-то недосягаемыми мандаринами. Договорились? — он взял обеими руками руку Мирдзы и дружески потряс.

— Я очень благодарна… — Мирдза не знала, как сказать — «тебе» или «вам».

— Тебе, — помог ей Упмалис, поняв ее. — Мы ведь боевые товарищи.

Мирдза вышла из кабинета секретаря окрыленная. Каждое слышанное слово запало в сознание, словно врезалось в мозг на вечные времена. Каждый совет, как нужно работать, связался в ее воображении с жизнью волости и с личной жизнью, которая в дальнейшем будет наполнена большой напряженной работой и учебой.

Придя на квартиру отца, она просмотрела книги и нашла среди них «Как закалялась сталь» Островского, книгу, которая однажды заставила ее плакать. Это было в немецкое время, когда она была вынуждена батрачить у Саркалисов. Тогда она достала ее из тайно зарытого ящика с советскими книгами и в еще большей тайне читала в минуты отдыха, забравшись в сарай. Неизвестно, каким образом Саркалиене нашла спрятанную в мякине книгу и показала Вилюму. Тот поднял такой шум, что казалось, Мирдзу сейчас же расстреляет; на ее глазах он растоптал книгу ногами и бросил в огонь.

Мирдза начала перелистывать книгу и вспоминала каждую прочитанную строчку, даже страницу, на которой тогда оборвался рассказ о жизни Павки Корчагина. Это было место, где говорилось о том, как он уезжал строить железную дорогу. Она примостилась на диване и начала читать дальше. Перед глазами, как наяву, возникли осенний лес, дождь и грязь, промокшая, липнущая к телу одежда, продуваемый ветром барак, мерзлая земля, которую полуголодные юноши долбят примитивными инструментами, прокладывая железную дорогу. Ее захватили самоотверженность, сила и выносливость, почти сверхчеловеческое упорство, преодолевшее, наконец, упрямую природу и коварных врагов. «Какой суровой красотой, какой силой духа дышат эти страницы, — думала она. — Разве мы, теперешняя молодежь, не можем быть такими! Сейчас наша родина сильно разорена, она тоскует по нашим рукам, по нашим сердцам, а мы не переносим малейшего прикосновения другого, замыкаемся в себе, давая тем временем врагу возможность хозяйничать и гулять, как у себя дома. Этого не должно быть».

Мирдза так увлеклась книгой, что забыла обо всем остальном. Она очнулась, только когда открылась дверь и в комнату вошел отец вместе с еще одним человеком, который, поздоровавшись, назвал свое имя, но Мирдза не успела его запомнить. Постепенно разговор перешел на волость. Отец рассказал незнакомцу о том, что слышал от Мирдзы, а тот время от времени расспрашивал ее о всяких подробностях, касавшихся в особенности Расман и бандитов, ограбивших Мирдзу. Его даже интересовало, быстро ли можно добиться телефонной связи с уездом и как долго, например, Мирдза тогда в исполкоме ждала соединения. Услышав, что шесть часов, он удивился ее терпению и спросил, что она делала все это время. Хорошо, если в исполком приходит много народу, — интересно посмотреть на людей и послушать, кто о чем говорит. Мирдза рассказала, что видела лишь троих: Рудиса Лайвиня, которого Расман посылала за молоком и медом, какого-то крестьянина, жаловавшегося на то, что на мельнице нельзя смолоть без взятки, и Марию Перкон. Больше всего незнакомец заинтересовался Рудисом Лайвинем и что это за усадьба, в которой текут мед и молоко. Мирдза предположила — возможно, он был у Саркалиене, к которой Расман, сразу же по приезде, начала посылать свою квартирную хозяйку за продуктами.

Когда незнакомец ушел, Мирдза рассказала отцу о своей встрече с секретарем уездного комитета комсомола. Оказалось, что отец хорошо знает его по фронту.

— Храбрый парень, — вспомнил он. — Еще в Эстонии, во время отступления, командовал ротой. Дрался под Ленинградом, там его ранило. Из нашего запасного полка его не хотели отпускать на фронт, но Упмалис не из тех, кого можно удержать в тылу. В нашей части он был комсоргом. Всегда его можно было видеть там, где возникало опасение, что еще не обстрелянные солдаты могут дрогнуть, — в самых жарких местах. Часто мы шутили: до чего, мол, человеку везет — сколько раз ему то руку царапнет, то голову, а он возвращался из боя улыбающийся, как майский день. Однажды ему простреляли мякоть руки. Его хотели эвакуировать в госпиталь, но разве Упмалиса можно уговорить? Он как-то сумел уверить врачей, что у него все быстро заживает. И зажило. Но однажды санитарки вынесли его из-под огня с простреленной грудью, едва живого, чуть не истек кровью. Тут уж ничто не помогло. Возможно, и попытался бы сопротивляться, но ему было запрещено говорить, — усмехнулся отец. — Это было для нас большой потерей. Ах, Мирдза, если бы ты видела, каких замечательных парней воспитал фронт! И какие великолепные люди погибли…

Мирдза, затаив дыхание, слушала отца. Она подумала об Эрике — он тоже представился ей идущим в самый жестокий огонь, смелым и самоотверженным, полным ненависти к убийцам своей сестры. Она не сомневалась в том, что Эрик стал таким же, каким отец изобразил Упмалиса, а иначе… «Что, иначе? — она вздрогнула. — Иначе я не смогу его любить так сильно…»

В среду утром Мирдза проснулась еще затемно и не могла больше заснуть. Какой сегодня знаменательный день! В десять ей надо явиться на бюро уездного комитета комсомола, и там решится, достойна ли она быть членом Ленинского комсомола или же ей посоветуют подождать, поучиться, пока она не станет похожей на человека, которого, как сказал секретарь, Горький называл Человеком с большой буквы. Упмалис все-таки сказал: «Мы боевые товарищи», значит не хотел ее оттолкнуть. Правильнее было сказать: «Мы будем боевыми товарищами» — у него за спиной проведенные в славных боях годы, а она только еще начинает по-настоящему постигать, что вся жизнь комсомольца должна быть борьбой против всего того, что мешает Советской стране, советскому человеку в могущественном шествии в гору, борьбой против всех темных сил, которые норовят ставить палки в колеса, против мелочности, безразличия в самой себе и в окружающих.

В комитете она встретилась с Зентой и сердечно пожала ей руку, словно они долго не виделись. Приехал также Рудис Лайвинь, много было парней и девушек из других волостей.

Первой на бюро вызвали Зенту. Мирдзе казалось, что та слишком долго остается за дверями, которые открывались и закрывались беззвучно и как-то торжественно. «Что я скажу, когда наступит мой черед?» — думала она, и внезапно ей показалось, что в ее жизни не было ничего такого, что могло бы интересовать таких людей, как Упмалис, который прошел долгий боевой путь и проливал свою кровь ради того, чтобы ее, маленькую и незаметную Мирдзу, вырвать из лап Саркалисов и немцев и дать ей путевку в свободную и широкую жизнь. Погрузившись в мысли, она не заметила, как двери снова раскрылись, и встрепенулась, услышав свое имя.

Войдя, она одним взглядом охватила всех находившихся в помещении людей. Узнала только двоих — Упмалиса и Эльзу. Секретарь смотрел на нее приветливо и, заметив ее волнение, подбадривающе улыбнулся. Эта светлая дружеская улыбка и легкий кивок успокоили Мирдзу, вселили в нее смелость и уверенность.

Мирдзе задали несколько вопросов. Она ответила. Но когда ей предложили рассказать свою биографию, ею опять овладели уже испытанные в приемной сомнения и чувство неполноценности. И снова ей помог подбадривающий взгляд секретаря Упмалиса.

— Я не была героиней. Я даже не делала по-настоящему той работы, которую должна была делать после изгнания немцев и после того как решила стать членом комсомола, — закончила она. — Лишь теперь я понимаю, какой я должна была быть, и приложу все силы, чтобы стать лучше, чем была до сих пор.

Еще несколько вопросов, потом заговорил Упмалис. Он охарактеризовал пылкость Мирдзы в первые дни, резко осудил ее придирчивость к Зенте, от чего пострадала вся комсомольская работа в волости. У Мирдзы на глазах даже навернулись слезы, ей казалось — сейчас последует вывод, что такой глупой, упрямой девчонке не место в комсомоле.

— Мирдза Озол много работала и хорошо работала, — услышала она дальнейшие слова Упмалиса, — но мы сегодня ее приветствовали бы еще сердечнее, если бы она и остальную молодежь волости зажгла энтузиазмом, свойственным ей. Поэт Арайс-Берце говорит: «Сила, не ощутимая в капле, становится могучей в море». Этого в своей работе не учла Мирдза Озол. Все же ей свойственно одно великолепное качество — смелость в признании своих ошибок, и это является залогом того, что она их исправит. Предлагаю принять Мирдзу Озол в организацию Ленинского комсомола.

Мирдза смотрела на бюст Ленина, восхищаясь одухотворенным лицом и острым взглядом вождя. «Он вступил в борьбу за новый, невиданный строй, увлек за собой миллионы людей, справился с бесчисленными врагами, а я…»

— Мы ждем от тебя работы, самоотверженности и преданности делу Ленина… — Точно в ответ на свои мысли, слышит она слова секретаря Упмалиса. Он вручает ей комсомольский билет. Обеими руками он пожимает ей руку. Ее поздравляют и другие, чьи-то руки обнимают ее, и горячие губы целуют в щеку — это Эльза, которая смотрит на нее влажными глазами и хочет что-то сказать, но не может из-за избытка чувств.

В приемной Мирдзу схватила в объятия Зента — она ожидала, пока подруга выйдет. Не обращая внимания на присутствующих, обе девушки расцеловались, чувствуя, как мгновенно улетучилась темная сила мелочного самолюбия и обидчивости, разлучившая их в последние месяцы. Придя в себя, они выбежали на улицу и быстрым шагом направились в квартиру Озола.

— Зента, милая! — Мирдза обняла подругу. — Не будет больше между нами Майги.

— Я не позволю ей становиться между нами, — засмеялась Зента, и, сразу же сделавшись серьезной, спросила: — Мирдза, ты тоже чувствуешь, что там, на бюро, за это короткое время мы как бы выросли?

Они пытались передать друг другу свои впечатления, но слова казались бледными и беспомощными по сравнению с чувствами, бушевавшими в груди.

Там, наедине, они излили друг другу душу.

— Зента, я никогда, никогда не позволю Майге отнять тебя у меня, — обещала Мирдза и добавила: — Сегодня я ни о ком не хотела бы говорить плохое, но хочу быть откровенной и поэтому признаюсь — она мне не нравится. Если бы она была тебе искренней подругой, то не изуро… не преобразила бы тебя так неудачно, — нашла она, наконец, более мягкое выражение.

— Мирдза, если бы ты знала, как стыдно мне было, когда товарищ Упмалис посмотрел на мою прическу, — призналась Зента. — Мне показалось, что он усмехнулся. Я хочу немедленно окунуться в воду и расчесать эти свиные хвостика. Пойдем сейчас же на кухню!

Мирдза хотела нагреть воды, но Зента не позволила и сунула голову под кран. Затем Мирдза помогла ей расчесать пробор, и так начала воскресать «прежняя Зента», — как они шутили.

— Но — брови, как их отмыть? — спросила Зента, глядясь в зеркало. — И они принялись искать в шкафу Озола бензин или другую какую-нибудь жидкость, чтобы вывести въевшуюся в брови краску. Совсем она не сошла, но брови стали чище.

— Если еще чуть удлинить платье, тогда ты будешь отвоевана, — радовалась Мирдза.

После обеда они гуляли по городу, искали книги, бумагу для лозунгов и красную ткань для флажков и прочих украшений.

— А знаешь, Зента, какой лозунг мы вывесим на стене? — заговорила Мирдза.

— Ну?

— «Сила, не ощутимая в капле, становится могучей в море». Это слова Арайса-Берце.