В гору

13 ОТВЕРГНУТЫЕ ИСТОРИЕЙ

Посреди Большого бора — просторная, снаружи хорошо замаскированная землянка. На грязном, сколоченном из досок столе горит стеариновая свеча. Вокруг на неотесанных березовых чурбаках сидят шестеро мужчин и играют в карты. В углу, на нарах, устланных сеном и аккуратно покрытых простыней, лежит молодой человек, апатично смотрящий на играющих. На его бледном лице, от носа к углам рта, легли глубокие складки. Он выглядит, как после тяжелой болезни. Уже прошло два месяца с тех пор, как он оставил свой дом и, укрываясь от мобилизации, присоединился к банде. Из землянки он выходит редко: только с наступлением глубоких сумерек или ночью, так как боится наткнуться на какого-нибудь заблудившегося прохожего или на патруль. Семейная трагедия и апатия — а так Артур Янсон в мыслях называл свой разрыв с Эльзой — измучили его до отупения. Он мог целыми днями валяться на своем ложе и смотреть в потолок, по которому время от времени проползали пауки.

Днем в землянке обычно царила тишина, лишь изредка слышался приглушенный говор. По вечерам часть ее обитателей уходила на посты, часть на охоту — так они называли грабеж продовольствия у населения. Янсона здесь считали больным или просто «мямлей», — как его не раз спьяна обзывал Вилюм Саркалис, — и поэтому ему пока не давали никаких заданий. Остававшиеся в землянке играли в карты и пьянствовали, если «охотникам» удавалось добыть самогон. В выпивках участвовал и Янсон, но игра ему претила. Противны были замусоленные, засаленные карты и циничные изречения, сопровождавшие каждый ход. Вот и теперь раздается стук пальцев о стол, и Вилюм хрипит пропитым голосом:

— На, бей мою жидовку!

Янсон уже понимает жаргон игроков и знает, что жидовкой они называют пиковую даму. Бубновая дама — это блицмейдел[5], трефовая — богоматерь, а червонную даму они, издеваясь над ним, прозвали Эльзой.

— Ну, садани, садани этой жидовке! — нетерпеливо рычит Вилюм на своего партнера. — Нечего миндальничать. В Смилтене мы таких живьем в яму загоняли.

Янсона бросило в нервную дрожь. Он представил себе заживо погребенного человека; лицо, рот и глаза засыпает песок, который не дает дышать и душит. В детстве он испробовал, как долго может выдержать без воздуха. Больше двух минут он не выдерживал, в ушах начинало звенеть, в висках стучали маленькие молоточки, кровь бросалась в голову. Надо было раскрыть нос, рот и втянуть в легкие воздух, казавшийся после этого испытания вкуснее любых лакомств.

Но каково человеку, когда на него кидают песок лопатой. Песок покрывает его все более толстым слоем, давит все тяжелее, мучения все усиливаются, но нельзя перевести дыхание, нельзя крикнуть или даже шевельнуться.

— Как они визжали, когда мы поднимали на штыках их курчавых щенят, — продолжает Вилюм.

— Ну, ходи, ходи, расскажешь потом, — нетерпеливо прервал его Леопольд Мигла.

— Я бью своей блицмейдел, — хрипел Вилюм в ответ. — Ну, ей-богу, было на что посмотреть, когда мы их гнали к яме. Понимаешь, один старый раввин с седыми пейсами грохнулся наземь. Не может идти. Я как перекрестил его прикладом по спине, сразу воскрес, словно спаситель в пасху.

— Недаром говорят — бежит, как жид от креста, — съязвил Леопольд.

— Ни черта не бегут, — осклабился его младший брат Готфрид. — В таком случае вот господин пастор давно бы крестным знамением выкурил их из Латвии.

— Что же я мог поделать, — сказал Гребер, внимательно глядя в свои карты. — Сам Ульманис посылал сыну Дубина приветственную телеграмму по случаю его свадьбы.

— Ульманис в отношении евреев был мямля, вот кто, — вспылил Леопольд, — Если бы нашему Густу Целминю дали власть, то он вместе с Дависом за несколько дней очистил бы Латвию. «Юденфрай!»[6] — вот что было написано на всех пограничных столбах.

— Ты не дергай Ульманиса за бороду! — запротестовал Вилюм. — Этот человек знал, что делал!

— У него и борода-то вовсе не росла, — заметил Гребер, двусмысленно ухмыльнувшись.

— Пусть у него борода и не росла, но интересы своих крестьян он умел защищать, — кричал Вилюм, багровея. — Кто придумал приплаты за масло? Ульманис! Кто сказал, что землевладелец первый человек в государстве, что все остальные должны ему сапоги чистить? Ульманис!

— Что есть, то есть, а чего нет, того нет[7], — вставил Арнис Заринь, пытаясь блеснуть остроумием.

— Молчи, свинья, когда рогатая скотина говорит! — ткнул ему Вилюм под нос кулак. — Ты еще во весь рост под столом ходил, когда Ульманис уже Латвию основал!

— И жидам продал, — бросил Леопольд. — Густ Целминь, тот бы…

— Густ Целминь, Густ Целминь! — передразнил Вилюм. — Густ Целминь содрал бы с крестьян девять шкур, а потом бросил бы в пасть своим фабрикантам и торгашам. Ульманис знал, кому следует отдать предпочтение. И скажи, чего тебе не хватало? Блинами свиней кормил!

Поднялся такой гам, что у Янсона закололо в ушах. Встав со своего ложа, он, как пьяный, шаря по стене руками, поплелся к дверям.

Пошатываясь, вышел из землянки и жадно вдохнул холодный вечерний воздух. Он почувствовал себя выбравшимся живым из той ямы, о которой кричал Вилюм. От этой грубости и цинизма у него захватывало дух, от людей этих несло зловонием падали. Порою по ночам он, как и сейчас, уходил из землянки с намерением скрыться, найти тихий, уединенный уголок где-нибудь на берегу реки или озера и жить там отшельником, погрузившись в себя и в созерцание мира.

С живой жизнью он порвал все узы — их расторгла своим уходом Эльза. «Эльза… Эльза! Если бы можно было тебя вернуть, если бы нашлось такое волшебное слово, которое возвратило бы тебя к мерцанию звезд, к песням птиц, к благоуханию цветов, как говорит поэт, — верь, мы нашли бы мирный уголок, где жили бы вдвоем. Я для тебя, а ты — для меня. Никакие невзгоды окружающего мира не врывались бы в нашу жизнь. Я носил бы тебя на руках, ты нежная, воздушная, единственная! Что тебя связывает с этими материалистами-большевиками, сделавшими тебя совсем другой, чужой? Эльза, если у тебя человеческое сердце в груди, то вернись, вырви меня из ямы, в которой я погибаю. Эльза!» — он кричит, кричит беззвучно, боясь, что его могут услышать неведомые преследователи, перед которыми он испытывает панический страх. Как жизнь может быть такой грубой? Мобилизация. Кто имеет право его мобилизовать, посылать на войну? Он не признает этой войны, она его не интересует. Пусть воюет тот, кто считает это своим призванием — воюет на чьей угодно стороне. Он пацифист и остается при своих пацифистских убеждениях.

Чистые руки, чистое сердце, чистая одежда и дом — были идеалом его жизни. Он только на время загнан в среду этих грубых людей, но он не останется среди них; он должен найти выход, так как не привык к грязи, которая господствует здесь, к грязному белью и вшам, которые так противно ползают по телу и вызывают зуд. Но сейчас он не может уйти, некуда. Здесь его, по крайней мере, кормят, не гонят от стола, на который ставят все, что только можно найти в клети или кладовой крестьянина. Какое ему дело до того, где это добыто. Цветку тоже неинтересно, из какой гнили его корни получают необходимое питание, он расцветает красивым и неповторимым. А человек, венец творенья, — и не может себе присвоить таких прав! Конечно, для него такое положение является временным, он попытается уйти отсюда в другую страну, где случай обогащает человека, делает его независимым, позволяет жить только для себя и избавляет от работы ради хлеба насущного, а работу он всегда втайне ненавидел, как ограничение своей личности. И когда он будет состоятельным человеком, фермером или владельцем золотых приисков, Эльза снова вернется к нему. Он не станет ее упрекать, ни одним словом не напомнит о ее заблуждениях и своих страданиях. Их жизнь будет, как ясный солнечный день. Никакие мелочи жизни, ни лишения, ни повседневная работа не будут омрачать их обновленного счастья.

— Чего ты тут шатаешься, не можешь усидеть в землянке! — сиплый окрик резким аккордом ворвался в мелодию его мечтаний. Это был Вилюм, незаметно для Янсона вышедший из землянки. Янсон не мог понять, почему Вилюм всегда за ним так следит, не дает долго оставаться одному, в особенности по ночам, когда он охотно побыл бы в лесу, чтобы слушать шелест сосен и смотреть на звезды, сверкающие и глубокие, как глаза Эльзы.

— Иди, сейчас будем ужинать, — Вилюм толкнул Янсона к входу. От прикосновения тот съежился. Руки Вилюма ему казались всегда испачканными кровью. Но все-таки он подчинился ему с первого слова, ибо глаза Вилюма иногда так угрожающе загорались, что внушали страх не только ему, но всем остальным обитателям землянки, считавшим его своим главарем. Он сам возвел себя в чин командира «латышских патриотов» и назначал парней на «охоту», устанавливая, где и что грабить.

Когда Янсон вошел в землянку, карты были убраны и братья Миглы расставляли на столе хлеб, масло, копченую ветчину, сироп из сахарной свеклы. В углу на времянке кипела в котелке вода для чая. Дождавшись возвращения Вилюма, все взяли по ломтю хлеба, намазали маслом и положили сверху большие куски ветчины.

Янсон видел, что Вилюм особенно жирно накладывал масло, почти в толщину ломтя хлеба. Глаза у него блестели от удовлетворения, как у животного, добравшегося до полного корыта.

— Командир, горючего сегодня не выдашь? — спросил Леопольд Мигла.

— Если берешься завтра достать свеженького, то выдам, — ответил Вилюм.

— Будет, — обещал Леопольд. — У нашего старика в баньке дымит. Добыл у спекулянтов очень хорошие дрожжи. Самогон течет, как из вымени.

— Ладно, — согласился Вилюм. — Арнис, подай три бутылки.

Когда на столе появился самогон, оживился и Янсон. Одним глотком он выпил остаток чая и подставил кружку к горлышку бутылки. Он недовольно проглотил слюну, когда Арнис налил ему меньше, чем остальным.

— Ну, так, — Вилюм поднял кружку, — за старые, добрые времена!

Все выпили и крякнули. Янсон выпил молча и ждал минуты опьянения. После второй кружки в голове и по телу разлилась приятная теплота и лицо Вилюма уже не казалось таким противным.

— Кто завтра вечером пойдет со мной? — многозначительно спросил Леопольд Мигла.

— Возьми Силиса, он может много нести, — распорядился Вилюм.

— На этот раз придется не только нести, — пренебрежительно махнул Леопольд рукой. — Сок надо пустить.

— Кому же? — равнодушно спросил Вилюм.

— Старой Ванадзиене, — бросил Леопольд, словно козырь.

— Стоит ли возиться с такой гнилью? — проворчал Вилюм.

— Ну, знаешь, — Леопольд побагровел. — Эта старуха слишком обнаглела. Ей отмерили пятнадцать гектаров земли моего старика. Не какой-нибудь, а с того поля, где мы пшеницу сеяли. Из нашего хлева ей дали лошадь и корову. Думаешь, эта ведьма выбрать не сумела. Из племенных взяла. Я ей глотку сдавлю, чтобы подавилась!

— Как знаешь! — ответил Вилюм. — Но без шума. И заберите все ее барахло, чтобы походило на ограбление.

— Не учи, сам знаю! — хвастливо выкрикнул Леопольд. — Не скупись, выставь еще три бутылки. Завтра ночью пополню. У старика банька дымит! Уж только поэтому нужно убрать эту бабу. Начала нос совать, куда не следует. Грозилась пожаловаться на нашего старика, что гонит самогон.

— Наденьте форму, — крикнул Вилюм, откупоривая новую бутылку.

— Сам знаю! — разошелся Леопольд. — У «товарищей» на счету одним грехом больше будет. Именно ее, больше всех ждавшую, мы и щелкнем.

— Это ты, действительно, умно придумал — с формой красных, — похвалил Гребер Вилюма. — Подумай, какое смятение это вызовет среди жителей. Некоторые ждали их, как бог весть каких спасителей, а они грабят. Ха-ха-ха! — захохотал он.

— Помните, как тогда у Лидумиете! — поддержал Готфрид. — Она бормочет: «У меня сын в Красной Армии, товарищ! Что же это вы?» А мы говорим: «Если у тебя сын в армии, то тебе для нас ничего не должно быть жалко. Если сами не возьмем, то умрем с голоду. И твой сын, если грабить не будет, скоро ноги протянет». Всплакнула старуха и говорит: «Ну тогда берите. Если встретите моего Эрика, и с ним поделитесь».

— Друзья! За эту шутку стоит выпить до дна! — орал Вилюм, как подраненный бык.

— Только оставьте на похмелье.

— Виват! Виват! — загалдели братья Миглы и Гребер.

Янсон больше не может усидеть. То он опускается на бок или склоняется на стол, то его голова бессильно валится назад. Он уже не может понять, сколько человек за столом. Кажется, что сидят двое Вилюмов, как две капли воды похожих друг на друга и двигающихся, словно по команде — куда один, туда и другой. И Леопольдов двое, и других тоже, целая толпа людей сидит и рычит, и все они, как опереточные двойники, делают одинаковые движения. Что сказала бы Эльза, если бы увидела его в такой компании?

— Эльзинь! — выкрикивает он. — Эльзинь, спаси меня!

— Он совсем наклюкался, — говорит кто-то. Двое покачивающихся людей берут Янсона — один за голову, другой за ноги — и бросают, как мешок, на нары.

— У Эльзы теперь другой хахаль… — слышит он.

— Замолчи, чего мучаешь больного человека! — упрекает его Силис.

— Такую женщину надо было в яму бросить, — бормочет Вилюм, — вместе с жидовками. Мы раздевали их догола. Они выглядели, как Ева в раю. У одной был ребенок. Со светлыми волосами и голубыми глазами. Как васильки весной.

— Вилюм, Вилюм, будем говорить о чем-нибудь другом, — пытается Гребер переменить разговор. — Пусть они гниют, нечего о них вспоминать.

— Молчи, свинья, когда… — кричит Вилюм. — Понимаешь, стоит она, эта девчонка, голая на краю ямы, и смотрит мне в глаза. Вдруг складывает руки, как нас мать учила, для молитвы, и говорит — чисто по-латышски говорит: «Дяденька, мне холодно». Как саданул ей прикладом, только каша брызнула из черепа.

— Вилюм, Вилюм, — Гребер тянет его за рукав.

Но выпученные и неподвижные глаза Вилюма смотрят в одну точку. Лицо судорожно подергивается, на лбу три поперечные складки.

— Тысяча чертей! — орет он, не сводя глаз с дощатой стены, где виднеется дыра от выпавшего сучка, — Вот она! Вот она стоит! Голубые глаза и светлые волосы! Опять сложила руки. Разве нельзя, наконец, свалить тебя в яму! Подохни! Подохни!

Словно безумный, он выхватил револьвер и, не целясь, выстрелил в стену.

Землянку заволокло дымом, кто-то нечаянно смахнул свечу, и, падая, она погасла. Вилюм стрелял во все стороны, пока револьвер не выпал у него из рук. Он, рыча, навалился на стол, опрокинул его на Леопольда и сам грохнулся на пол, где уже лежали перепуганные его собутыльники.

В землянку вбежал постовой Зупениек — выходец из соседней волости.

— Что вы куролесите, сумасшедшие! — крикнул он. — За три километра слыхать.

— У Вилюма опять припадок, — пояснил Гребер.

— Так надо было вовремя связать. Хотя бы оружие отобрали.

— Ничего, теперь он утихнет и проспит до завтрашнего вечера, — успокаивал Силис постового.

— Дай же глоточек, — попросил постовой. — Когда стоишь на месте, холод до нутра пробирает.

Кто-то чиркнул спичкой и зажег свечу; выяснилось, что в свалке опрокинули последнюю бутылку, отбили ей горлышко и все содержимое вылилось Силису на штаны.

— А я думал, почему у меня мокро, — рассуждал тот.

— Ну, беда, ребята, — забеспокоился Леопольд. — Если завтра не будет чем опохмелиться, Вилюм убьет нас.

— Надо сейчас же отправиться к старику, — решительно сказал Готфрид.

— Что ж… заодно и старуху? — спросил Леопольд, словно бы колеблясь.

— Ну, конечно, — Готфрид провел рукой поперек горла. — Неужели же из-за нее завтра ночью еще раз туда ходить! Арнис, ты можешь держаться на ногах?

— Не могу, — простонал тот, слишком уж торопливо, чтобы ему можно было поверить.

— Здесь, кажется, только одни мямли собрались, — пробурчал Леопольд с досадой. — Чего глаза таращите, хотя бы уложили командира! Мы наряжаемся и уходим.

Пока остальные раздевали и укладывали Вилюма, Леопольд и Готфрид сбросили свою одежду и надели красноармейское обмундирование.

— Вот теперь мы мобилизованы! Раз-два, раз-два! — Леопольд зашагал по землянке, размахивая руками.

— Леопольд, — неуверенно начал Силис, пивший меньше других, — Леопольд, я старше вас, мне хотелось бы посоветовать: у тебя и у Готфрида жизнь еще впереди, не пачкайте свои руки кровью.

— Можно и всухую, — хвастливо отрубил Леопольд, — тряпку в рот и петлю на шею.

— Сейчас ты пьян и не сознаешь, что говоришь, — продолжал Силис. — Видел, какие бывают с Вилюмом припадки? Мертвые мстят.

— Хотелось бы знать, как такая старуха может отомстить, — ответил Готфрид за брата.

— Я говорю от всего сердца, — не унимался Силис. — И в библии сказано: «Кто кровь невинного человека прольет, своей кровью расплатится».

— В библии также сказано — око за око, зуб за зуб, не так ли, пастор? — обратился Леопольд к Греберу.

— Так и так правильно, когда что потребуется, — усмехнулся тот.

— Чего ты докажешь этим? — продолжал Силис. — Только разозлишь красных. Начнут допытываться. Если мы будем вести себя тихо и осторожно, никому и в голову не придет искать нас. Кончится война, тогда, может, будет амнистия…

— Так ты ждешь милости от большевиков? — Леопольд присвистнул. — Вот до чего мы дожили! От большевиков ждем милости! Трусы! Какие же мы латышские патриоты? Разве так помогают тем, кто по ту сторону фронта?

— Здорово ты им поможешь, прикончив старушку… — проворчал в ответ Силис.

— Она покусилась на землю моего отца, вот почему она должна умереть. Понимаешь, на землю моего отца! На святое наследие прадедов! На лошадь, на корову? — орал Леопольд.

— Эх, земля, лошадь, корова! — махнул Силис рукой. — Я уж чувствую, что большой радости от этой земли не будет. Где теперь возьмешь батраков! Самому, что ли, надрываться? Нет, лучше уж поменьше этой земли.

— Пусть лежит пустошью, если нельзя обработать, но она должна принадлежать мне. Пусть бурьяном порастет, но, если не захочу, не дам никому, — кричал Леопольд, подбоченившись. — Бездельники! Ишь надумали — своей земли им надо? Каждая гнида хочет хозяином стать!

Вскинув на плечи винтовки, оба брата вышли из землянки.

Вернулись они еще до восхода солнца и принесли бидон с самогоном и продукты. Не сказав ни слова, разделись и легли. Долго они лежали, неподвижно уставившись широко открытыми глазами в потолок. Потом Готфрид потянулся к принесенному бидону, налил из него полную кружку и, выпив, повернулся к стене. В тот день все провалялись на нарах — кто спал, кто притворялся спящим. Оживились только к вечеру и на похмелье выпили принесенный самогон, закусив ветчиной и яйцами. Постовыми послали Силиса и Янсона. Парни из другой волости ушли на «охоту» в свои края.

— Пока этих кисейных барышень нет, проведем маленький военный совет, — предложил Вилюм.

— Слушаем, командир! — отозвались остальные.

— Прежде всего выражаю благодарность Леопольду и Готфриду Миглам, — Вилюм пожал им руки. — Не за эту старуху, но за шум, который теперь поднимется. Подумайте: «красноармейцы» убили и ограбили невинную старуху! Надеюсь, что вы со своим папашей договорились о показаниях очевидца.

— Старик расскажет все, как по нотам, — с гордостью ответил Леопольд. — Его ведь тоже ограбили. Остался невредимым только потому, что не сопротивлялся «товарищам». Старик умеет!

— Милочка сообщает, что вскоре начнется заготовка леса. Лесосеки еще не отведены, но если нашему участку будет что-нибудь угрожать, то она даст знать.

— Черт возьми, до каких пор будет тянуться эта канитель, — заговорил Арнис Заринь. — Я не понимаю, чего немцы возятся, не могут размахнуться и дать русским по шапке.

— Погоди, погоди, вот наготовят новых «фау», — успокаивал Вилюм. — Тогда они сперва разобьют англичан. И когда этот островок будет превращен в кашу, русские опять побегут на Урал.

— Большевикам здесь не удержаться, это ясно, — размахивал руками Леопольд. — У них самих начнутся беспорядки.

— Если бы они даже временно и победили Германию, — рассуждал Гребер, — новую войну с Англией и Америкой русским уже не выдержать. Народ устал. Лучшая часть страны опустошена. А что сразу же начнется новая война, это более чем ясно. Старик Черчилль — умная голова. Выждет, пока русские расстреляют последние патроны, и тогда бросится на них.

— За что же выпьем — за победу немцев или англичан? — усмехнулся Готфрид, подняв кружку.

— Мне все равно, немцы или англичане, или хотя бы турки, только бы не большевики, — сказал Вилюм.

Утешившись надеждами на будущее, участники военного совета легли спать.

Хотя Силису и Янсону надо было стоять каждому у своего угла землянки, они вскоре все же оказались вместе.

— Хуже всего мороз без снега, — трясясь, сказал Силис. — Когда снег, не так чувствуешь холод.

— Вилюм говорит, что эта бесснежная зима самим небом нам послана, — ответил Янсон безразлично. — Иначе остаются следы.

— Надоело это звериное житье, — вздохнул Силис. — Была бы хоть какая-нибудь работенка.

— Принесли бы они мне какую-нибудь хорошую книгу, — тоскливо говорил Янсон, — я теперь охотно почитал бы стихи Порука или Скалбе.

— Леший разберет, как было бы лучше, — тихо рассуждал Силис. — Может, и не надо было идти с Вилюмом? Тогда наговорили целый короб, ничего нельзя было понять. В других местах, где волостные старшины остались, их только допросили и не тронули. Никаких больших грехов у меня на совести нет. Не то, что у Вилюма. Видишь, тебя тоже не арестовали.

— Меня трижды допрашивали, потом оставили в покое, — рассказывал Янсон. — Все выпытывали, почему я, молодой человек, не сопротивлялся немцам? Я говорю — я интеллигент, пацифист. Махнули рукой и сказали: живи, только смотри, не делай глупостей.

— Возвращаться домой пока нельзя, — продолжал Силис. — Будут судить за дезертирство. Кончилась бы скорее война. Все равно в чью пользу, но чтобы, наконец, была ясность. Война кончится, тогда уж не расстреляют. Если с годик посидеть — это еще ничего, остаться бы только живым.

— Мне часто кажется, что все события последних лет — это лишь сон, мучительный кошмар, — рассказывал Янсон с горечью. — Уже сороковой год выбил меня из колеи. Казалось, что жизнь захлестывает, как поток. Во всем спешка, постоянно такое чувство, словно в комнате мебель передвигают, не было больше такого ощущения, что ты принадлежишь себе, все время тебя как бы подгоняли, напоминали, что слишком мало работаешь. Эльза увлеклась комсомолом. Вначале я не стал много говорить, только предупредил, чтобы обождала, но не настаивал твердо. А надо было настаивать, не пускать. Тогда бы не уехала. Мы все время были бы вместе. Я не поддался бы этому проклятому алкоголю… Теперь она говорит: «Ты пьешь. Мы чужие». Но почему я пью — этого она знать не хочет. Спрашивает: «Почему не пошел в партизаны?» Как она не понимает, что я не могу убивать, это так грубо. Помню, в детстве у нас заболела корова и ее надо было прирезать. В спешке нельзя было никого найти, кто бы помог; отец позвал меня. Я убежал в лес, но когда вечером узнал, что мать в этом деле помогала, я уже не мог любить ее, как прежде.

— В крестьянской жизни всякое бывает, — отозвался Силис.

— Поэтому все эти годы кажутся мне кошмаром, — продолжал Янсон, не слушая его. — Временами я щиплю себя, надеясь проснуться в своей постели рядом с Эльзой. Но это не сон. Это — реальная жизнь, которая, наверно, ни к кому не была так жестока, как ко мне.

— У всех свои заботы, — успокаивал Силис. — Мы с женой тоже разлучены.

— Это не то, — покачал головой Янсон. — Люди могут быть один от другого на расстоянии многих тысяч километров и все же чувствовать, что они вместе. Но когда она так близко от меня, как ты сейчас, и я протягиваю руки и хочу ее обнять, а она говорит: «Мы чужие», — и смотрит, как на чужого, то это хуже смерти.

— Может, за войну ей приглянулся другой? — неосторожно заметил Силис.

Янсон стал рвать на себе рубаху, глухо застонал и бросился наземь.

— Я этого не допущу… нет, этого не должно быть… нет, нет! — стонал он. — Она моя… Она должна быть моей. Если бы даже мне пришлось… Я этого не потерплю…

— Артур, Артур, опомнись! — успокаивал его Силис, испугавшись. — Я ведь не знаю. Может, все будет хорошо. Подразнит тебя, а потом снова будете жить вместе.

— Ты думаешь? — тихо спросил Янсон, с надеждой в голосе, и поднял голову. — Мне тоже иногда так кажется, как поэт сказал: «Кто всем существом своим верит мечте, того она в бурю спасет».

Он приподнялся и сел, прислонившись спиной к стволу сосны, посмотрел на звезды, затем неожиданно обратился к Силису:

— Не можешь ты выклянчить у них кружку самогона? Скажи, что я совсем замерз.

Когда Силис вошел в землянку, «латышские патриоты» только что улеглись.

— Что, опять ему водка нужна? — заорал Леопольд, услышав о просьбе Янсона. — А он хоть раз помог достать! Нюня этакая. Ни капли не дадим!

— Подожди, Лео, — остановил его Вилюм. — Надо дать. Только немного, чтобы не надрызгался…

Когда Силис с кружкой вышел, Вилюм пояснил:

— Этого Янсона надо прокалить. Запутать в мокрое дело — тогда не будет смотреть в сторону дома.

— Как ты его запутаешь, — сплюнул Леопольд. — Каждый день бормочет, что он такой, да сякой. Интеллигент, пацифист. Разве мы не интеллигенты? Разве комильтоны Селонии пастухами были?

— Для каждой рыбки нужен свой крючок, — рассуждал Вилюм. — Знаешь, что я придумал? Велим Милочке пронюхать, с кем спуталась эта Эльза. Наверное, с кем-нибудь из красных. И тогда мы этого Янсона будем до тех пор изводить, пока он сам не попросится, чтобы ему дали прикончить соперника, наставившего ему рога.

— Ого! Это идея! — обрадовался Леопольд. — Ну, я ему такие страсти разрисую, что он у нас запрыгает! И тогда мы создадим ему ситуэйшен[8]. А когда он докажет свою преданность, не надо будет больше бояться, что он удерет из леса и разболтает.