В гору

25 ПЯТИЛЕТКА НАЧАЛАСЬ

Из загса вышли четыре человека — новобрачные Ванаг и Зента и сопровождавшие их Озол и Мирдза.

— Будем мы сегодня продолжать работу? — сказал Озол с сомнением, но в его голосе все же прозвучала и просьба. — Правда, свадьба — не так уж часто повторяющееся событие. — Он с улыбкой посмотрел на Ванага и Зенту, пытаясь последними словами смягчить свой вопрос, который сам признавал нетактичным.

— Обязательно позанимаемся! — энергично отозвался Ванаг. — Что начато, то надо закончить. Не забудьте, что Зента последний день на своей секретарской работе. А Лайма Гаужен еще не освоилась, так что дело у нас может затянуться.

— Понимаю, почему новобрачные так рвутся на работу, — пошутила Мирдза, — не приготовили свадебного угощения и хотят как-нибудь вывернуться.

— От тебя ничего не утаишь! — засмеялась Зента, взяв Мирдзу под руку. Она не отпускала руки подруги, так как ей было неловко идти об руку с Петером по улице — в окнах видны были любопытные лица женщин. Никто еще не знал, что Зента с Ванагом поженились. Она и сама с этим еще не свыклась, ей казалось, что все смотрят только на них, и не хотелось давать пищу пересудам; пусть они двое знают о своем счастье, да еще такие близкие, хорошие люди, как Мирдза и ее отец. С облегчением она переступила порог исполкома — здесь было все привычно — комнаты, стены, здесь был ее кров. После возвращения из больницы она никак не могла заставить себя жить в своем домике, где все напоминало о трагической смерти матери. Она поселилась в комнатке Кадикиса, пустовавшей после его отъезда. Новый начальник почты был женатый человек и жил в другом месте.

Сегодня уже с утра они обсуждали план развития сельского хозяйства на этот год, которым началась великая пятилетка. Они знакомились с данными по каждому хозяйству в отдельности: сколько где неподнятой земли, сколько каждый мог бы еще вспахать и засеять. Перед этим Мирдза по поручению исполкома обошла со своими комсомольцами все дворы, зарегистрировала скот — и теперь точные сведения, собранные надежными людьми, очень пригодились. Кулакам ничего не удалось скрыть.

План по зерну просмотрели еще утром, после чего Ванаг, покраснев, неловко упомянул, что сегодня им с Зентой надо бы пойти в загс. Можно бы и отложить, но заведующий будет ждать. Мирдзе стало смешно. Ванаг сказал это таким тоном, словно ни она, ни ее отец об этом ничего не знали. А ей обо всем уже рассказала Зента. Отец и мать тоже были посвящены в это. Вчера Мирдза с матерью долго хлопотали, напекли булочек и пирожков. Мать сказала, что ни у Зенты, ни у Петера нет никого, кто бы мог приготовить что-нибудь вкуснее, и принялась месить тесто. Сегодня утром Мирдза тайком принесла в исполком корзину с булочками, Петер и Зента ничего не заметили. Теперь Мирдза могла поставить на стол свадебное угощение.

Это был необычный для свадьбы стол — вместо звона стаканов и тарелок шелестели листы бумаги, молодожены и гости перелистывали их, успевая в то же время закусывать. Вместо веселого говора и песен слышны были замечания, что вот теперь, после комсомольского контрольного рейда, количество крупного скота в волости прибавилось на семьдесят две головы, а овец — на сто пятьдесят три. Шутили, что кое-кто поспешил бы изобразить это, как результат перевыполнения плана по животноводству. Все рассмеялись, когда Мирдза рассказала, что ей снова пришлось схватиться с Думинями, у которых были зарегистрированы только четыре коровы, а в коровнике у них восемь голов. Это она знала от Яна Приеде, который, разоткровенничавшись, признался, что во время первой регистрации Ирма Думинь уговорила его записать ложные данные, и он тогда согласился — не хотелось досаждать бывшим хозяевам!

— Ладно, в этом году им прибавим к поставкам прошлогодний долг, — решил Озол.

— Ох и заскрипят, как несмазанные телеги! — усмехнулся Ванаг. — Могу себе представить, какие у Ирмы будут доводы: «Разве корова в один год может дать молока за три года? Неужто мне девять раз в день доить?» — он так похоже изобразил Думиниете, что Мирдза воскликнула:

— Петер, в следующем спектакле тебе надо играть кулака! У тебя талант!

— На что же это будет похоже, если волостной старшина выступит в спектакле? — Ванаг так важно откинулся на спинку стула и надул щеки, изображая спесивого кулака, что все снова рассмеялись.

Потом все опять посерьезнели — называли цифры, вносили их в новые списки, но это не были только цифры, это были стада, в которых среди бурых коров бойко резвились телята, блеяли овечки. Рубрика с заголовком «свиньи», разделенная горизонтальными линиями, напоминала загородку в хлеву с хрюкающими поросятами.

— Когда я ознакомился с нашими грандиозными планами на пять лет, — заговорил Озол, оторвав глаза от бумаг, — у меня прямо голова закружилась. Какие грандиозные цели и цифры; в других условиях они могли бы показаться плодом фантазии поэта-романтика. Мне иногда кажется, что и мы романтики, только другого племени. Мы на прошлое не оглядываемся, а смело смотрим в будущее, умом и сердцем устремленные к реальной жизни.

— Мечтатели прошлого ужаснулись бы, если бы им сказали, что в день своей свадьбы им придется составлять план подъема сельского хозяйства волости, — смеялась Мирдза. — Ах, белая подвенечная фата, мирты и розы, платье со шлейфом в десять метров и жених во фраке! Честное слово, я со смеху лопнула бы, если бы Зента и Петер так разоделись.

— Много ли не хватало, чтобы ты сама пошла в таком виде к алтарю, — Озол лукаво посмотрел на Мирдзу. — Изобрази Эрик после ранения героя, у тебя бы голова пошла кругом и такой прелестной показалась бы старая романтика с луной, вздохами и соловьями.

— Папа, не надо! — поморщилась Мирдза, вспомнив, как проливала слезы, когда к ней не доходили письма Эрика, а к нему ее письма, перехваченные Майгой. Нет, это уже прошло, она этим уже переболела, как корью, и ничего подобного больше не повторится.

— Да, сейчас мы тут шутим и мечтаем, а завтра, послезавтра начнутся рабочие будни, — напомнил Ванаг. — Когда поведем разговор с исполнителями плана, немало встретим и нежелания, и сопротивления.

— Если кому будет трудно — поможем, а нежелание нужно сломить, — твердо ответил Озол. — Кто станет противиться плану? Единственно — кулаки, такие, как Дудум. Большинство крестьян признает, что план отвечает их интересам.

— Папа, — перебила его Мирдза, — комсомольцы примут участие в разъяснительной работе, но я со своей стороны выставляю одно условие — к Дудуму иди ты сам. Теперь я не смею туда показываться. Пока Густ еще надеялся на Зенту, он меня медом потчевал. А теперь — наверняка костылем выгонит.

Зента провела последнюю черту и, повернувшись к Петеру, заявила:

— С этого момента ты больше мне не начальник.

— Жаль. Именно теперь мне было бы выгодно быть твоим начальником, — также пошутил в ответ Ванаг. — А то как бы не пришлось жить под каблуком у жены.

— Я позабочусь, чтобы вам пореже приходилось видеть друг друга, — пообещала Мирдза. — По плану комсомольцев в этом году надо построить Народный дом, и так как Зента с завтрашнего дня станет заведующей будущим Народным домом, она отвечает за то, чтобы к осени он был построен. Никаких отговорок мы не примем. Материалы подвезены, ребята с коннопрокатного пункта уже привели в порядок фундамент, теперь только строй!

— А Петер отвечает за постройку маслобойни, — добавил Озол. — Это последние часы, когда вы спокойно воркуете, как голубки. Скоро начнете друг у друга переманивать рабочих, а то — и красть материалы. По вечерам будете сидеть каждый в своей комнате и через стену грозить друг другу прокурором.

— Какими мрачными красками ты изображаешь наше будущее, — Петер сделал кислое лицо. — Тогда уж ничего другого не остается, как начать пить. — Он встал и принес из шкафа две бутылки вина, добавив: — Об этом он сумел смолчать.

Так была отпразднована самая необычная свадьба в волости, но мало кто о ней знал, и поэтому она не вызвала никаких разговоров.

На следующий день к Озолу приехал работник прокуратуры, которому он сообщил о безобразиях в подсобном хозяйстве. Крестьяне жаловались, что некормленая скотина там иногда целыми днями ревет. Проверка показала такую же картину, как в свое время на коннопрокатном пункте. В подсобном хозяйстве разбазарили все до последнего зерна, не оставили даже семян. Было более чем ясно — Калинку ни на один день нельзя оставлять на свободе. Оказалось, что его начальник, руководитель ОРСа, уже арестован за присвоение продуктов, выданных для рабочих. По словам Калинки, он отдавал начальнику без всяких документов половину продуктов подсобного хозяйства, за что тот другую половину оставлял Калинке.

— Ну, наконец-то освободились еще от одного негодяя! — облегченно вздохнул Озол, когда ревизия была окончена и Калинку увели. И сразу же мысли его переключились на другое — скоро начнется весенний сев. Пятилетку нужно начать воплощать в жизнь.

Озол завернул к Лауску. Здесь шла стройка. Лауск с каким-то парнем закреплял стропила, заканчивая новый хлев. Первые венцы он уложил еще прошлой осенью, углы фундамента тоже сделал, остальное забил торфом и мохом, так как на весь фундамент цемента не хватило, не были подвезены и камни.

— Почти на новоселье попал, — пошутил Озол, глядя, как Лауск учит юношу — Эльмара Эзера укреплять концы стропил.

Озолу нравилось слушать стук молотков, эхо которых отдавалось в ближней роще и говорило, что здесь возникает новое — люди строят, продолжают прерванную войной жизнь. Приятно было вдыхать смолистый запах свежеотесанных бревен. Приятно было смотреть на самих людей — они не ропщут на трудности, целесообразно используют каждый старый гвоздь и кусок железа, об этом говорили лежавшие на камне две кучки гвоздей — в одной перемешаны кривые, изогнутые, заржавленные, в другой — аккуратно сложены уже выпрямленные.

Наконец оба плотника спустились вниз и пожали руку гостю.

— Мы с Эльмаром работаем сообща, — рассказывал Лауск. — Договорились трудную работу делать вместе. Он один, я один, а разве в одиночку балку поднимешь. Мой Имант редко приходит домой с машинно-тракторной станции. Говорит, они соревнуются с Эстонией и обязательно должны отремонтировать тракторы раньше эстонцев. К тому же начали пахать, и он ездит учеником. Мне бы парень дома пригодился, но раз уж решил практиковаться, что тут поделаешь. Когда-нибудь будет бригадиром трактористов и, пожалуй, вызовет на соревнование саму Пашу Ангелину.

— Дельный парень, — похвалил Озол. — Выучится на тракториста, вспашет всю волость.

— Так-то оно так, — согласился Лауск. — Но скажу тебе по совести, трудновато приходится одному. Я не привык лентяйничать, мне работа костей не ломит. Но не знаю, день ли слишком короток, или что другое. Только вижу — одна работа другую погоняет. Осенью думал — ну, еще вот этот клочок вспашу. Никак не собрался! Так и замерзла земля невспаханной. Теперь вот — тороплюсь с хлевом, а глаза все на поле глядят. Говорю — оставлю хлев на осень, да жена тормошит: «Знаю я эту осень, опять в подойник дождь капать будет». И верно, не может же скотина стоять в этом наспех сделанном сарайчике, — он показал на жалкую хибарку, которую сколотил еще в довоенную весну.

— И общественные обязанности тоже требуют времени, — заметил Озол.

— В том-то и дело, — подхватил Лауск. — Веришь или нет, но хочется и в книжку заглянуть. Ты сам нам говоришь, что надо учиться, а стоит начать, так уж не оторвешься, нельзя ведь во тьме жить. Дети учатся в школах, и нам, старикам, краснеть приходится, они как бы на другом языке говорят, мы их не понимаем. Эльмар зимой тоже бегал в школу твоей Мирдзы. Иногда прямо из леса. Я говорю: эту сосенку мы еще могли бы свалить. А он — нет, нельзя опаздывать в школу. Все сидит за книгами, видишь, какой бледный стал.

— Ничего, на солнышке порозовеет, — успокоил Озол.

— Вот мы недавно с Эльмаром говорили, — продолжал Лауск, — как-то странно получается. Кое-кто из новохозяев начал батраков нанимать. Я говорю — что ж это, новые господа разведутся.

— Товарищ Озол, — неожиданно вмешался Эльмар, — я уже давно хотел с вами поговорить.

— Почему же молчал? — улыбнулся Озол.

Эльмар растерялся. Видно было, что он не привык разговаривать запросто с людьми, которых считает в чем-либо выше себя. А ведь он хотел говорить не только о себе лично и боялся, что не сумеет как следует высказаться.

— Ну, говори, говори, — подбадривал Озол.

— Я думаю, что пора бы и нам создавать колхозы, — эта фраза пулей сорвалась с губ Эльмара.

— Почему ты так думаешь? — Озол пытливо посмотрел на бледного юношу. Эльмар, сказав это, осмелел и готов был отстаивать свое предложение.

— Иначе земля останется необработанной. Людей маловато. Лошадей тоже не хватает, — доказывал Эльмар.

— Это правильно, — подтвердил Озол. — Но ведь не только поэтому надо создавать колхоз.

Эзер испуганно посмотрел на Озола, видимо, подумав, что тот не хочет его понять. Но раз он уже начал говорить, то не хотел уступать.

— Да ведь Ленин говорил, что при мелком хозяйстве крестьянам из нужды не выбраться.

— Это очень хорошо, что ты читаешь Ленина, — оживился Озол. — Но тогда ты должен также знать, что для создания колхозов необходимо желание крестьян.

— Если бы вы им разъяснили, что в колхозе будет лучше, они пожелают, — настаивал Эльмар.

— Не надо это упрощать, — возразил Озол. — У тебя молодая голова и молодое сердце. Ты сам только получил землю, еще не успел привязаться к своему клочку, еще своей лошади не вырастил. А поговори-ка со старыми крестьянами, тогда узнаешь, как некоторые думают.

— Ты парня не брани, — вмешался Лауск. — Он все это не один придумал. Работая вместе, мы иногда толкуем: быть может, на самом деле легче было бы артелью.

— Само собой, легче, — перебил его Эльмар с жаром. — Тогда все обрабатывали бы машинами.

— Ну, не совсем. По крайней мере, в первое время, пока не все поля вместе, и в колхозе хватило бы работы, — заметил Озол.

— Работа нас не пугает, — сказал Лауск. — Если бы мы рассуждали, как в былые годы, то спокойно копались бы себе в своей земле, потихоньку да помаленьку. Чего в этом году не поспели бы, сделали бы в следующем, постепенно, как наши прадеды новину поднимали. Но нынче — другие времена, и сами мы стали другими, просто смотреть больно, если поле остается невозделанным или сорняком поросло. Идешь мимо, глядеть не хочется. Стыдно смотреть, хотя и не виноват. И тогда мне тоже приходит в голову мысль, что надо нам сообща взяться за эту землю, больше машин и тракторов пустить, тогда мы, право, одолеем ее.

— Конечно, одолеем, — подтвердил Озол. — Только много ли найдется таких, которые рассуждают, как вы?

— Мне кажется, что Гаужен и Мария Перкон тоже были бы согласны, — поторопился сообщить Лауск. — Я как-то раз упомянул. Совсем согласны!

— Маловато, чтобы организовать колхоз, — Озол покачал головой. — Если бы, по крайней мере, дворов пятнадцать согласились, тогда можно говорить. Подумаем еще, обсудим, быть может, удастся. Давайте условимся — вы потолкуйте кое с кем из соседей, и если заинтересуются, то соберетесь все, и я расскажу подробнее о колхозах.

В тот вечер Озол долго не мог уснуть, думая о новом человеке, который рождается и вырастает вместе со своей эпохой. Этот рост происходит незаметно и проявляется не в громких фразах и декларациях, а в простом замечании бывшего батрака Лауска, ставшего теперь хозяином новой жизни: «Больно смотреть, если поле остается невозделанным». Так не сказал бы человек прошлого, живший по поговорке: «Не мой конь, не мой воз». С такими, как Лауск, уже можно строить социализм и в латвийской деревне. Первым шагом является сельскохозяйственная кооперация, крупным значительным шагом, который покажет, что общими силами можно достичь бо́льшего благополучия.

Но люди уже думают о будущем, они начинают догадываться, что раздробленность на мелкие хозяйства является главной помехой в преодолении материальных трудностей и культурной отсталости крестьян. Они даже чувствуют новую опасность — возможное пробуждение собственнических, эксплуататорских стремлений у недавних батраков, у тех, кто почему-либо не может своими силами обрабатывать свою землю и нанимает батрака. Сегодня эти новохозяева считают батраков только помощниками, но постепенно начнут считать своими слугами, стараясь извлечь из них как можно больше пользы; каждый оторванный кусок — выгода, каждый недоданный батраку рубль жалования набивает хозяйский кошелек.

Чтобы ускорить дело восстановления, чтобы пятилетка подняла жизнь на еще большую высоту, нужен хлеб, нужно все, что дает земля, и поэтому она должна давать гораздо больше, чем до сих пор. Эльмар Эзер прав, что рабочих рук не хватает и лошадей мало. В коллективном хозяйстве более тяжелую работу выполняли бы машины, что невозможно на мелких земельных участках. Человек перестал бы быть рабом своего клочка земли и постепенно вырос бы в хозяина больших просторов, повелевающего землей — нынче ты должна мне дать ржи и пшеницы, молока и мяса на столько-то больше, чем в прошлом году.

Борьбу с землей, с природой, борьбу с человеческой психикой, с вкоренившимися в нее в течение столетий отсталостью и рутиной нужно вести одновременно, ибо победу в борьбе со стихией нельзя выиграть без людей, а человека нельзя перестроить без победы над землей и природой, не доказав, чего могут добиться свободный человек и созданные им машины.

Наступила первая годовщина Дня победы. На коннопрокатный пункт стекались люди, чтобы прослушать доклад Озола. Крестьяне еще с зимы привыкли приходить сюда каждое второе воскресенье на вечера и лекции. Помещение оказалось слишком тесным, и пришедшие попозже толпились в дверях зала.

— Зента, строй скорее Народный дом, — смеялась Мирдза, здороваясь с подругой.

— Я уж не знаю, как быть, — жаловалась Зента. — Не могу найти мастеров. Сколько их в волости было, всех прибрал Петер на строительство маслобойни.

— Значит, начинается? — весело пошутила Мирдза.

— Что начинается? — не поняла Зента.

— Начинают сбываться предсказания моего отца на вашей свадьбе. Помнишь?

— Ругаться-то мы еще не ругаемся, но немножко я все же сержусь, у него только и разговоров о своей маслобойне, прямо влюбился в нее. А когда я начинаю о Народном доме, он словно не слышит.

— Давай обставим твоего Петера, — сказала Мирдза с решимостью. — Вызовем его на соревнование и построим первыми.

— Как же построишь, раз не хватает рабочих?

— Построим сами.

— Тебе все шутки, — начала сердиться Зента.

— Что же особенного? Одного плотника найдем в волости. А нет — так заберем у Петера. А в помощники пойдем все: комсомольцы, молодежь — вот увидишь, что и старики не откажутся. Вот те же, что сейчас не могут попасть в зал, — пояснила Мирдза.

Начался доклад. Озол напомнил слушателям о суровых событиях Отечественной войны, о героической победе Советской Армии. Учитель рисования с помощью учеников срисовал с газеты схему боевого пути Советской Армии, наглядно показывавшую, в какой опасности была наша родина и сколько потребовалось самоотверженности, мужества и военного мастерства, чтобы освободить страну и разгромить фашизм в его логове.

От побед на фронте Озол перешел к трудовым победам в первый послевоенный год. Двое школьников вывесили новый плакат, придуманный учителем. На нем были показаны достижения республики в восстановлении народного хозяйства. Учитель в самом деле постарался, ибо за этим последовал плакат с диаграммами пятилетки, но самый большой интерес вызвал последний плакат, относившийся непосредственно к волости.

Здесь был нарисован зелено-желтый квадрат — площадь земли, засеянной в прошлом году, а вокруг него все увеличивающиеся квадраты, показывающие, насколько нужно расширить посевы за пятилетку. Точно так же нарисованные лошади, коровы, овцы и свиньи разной величины наглядно показывали, как увеличится поголовье скота.

В перерыве Мирдза, выйдя в соседнюю комнату, столкнулась с Эриком.

Всю зиму он сидел дома и нигде не показывался, но сегодня пришел на вечер. Мирдза вздрогнула и на мгновение растерялась, не зная, улыбнуться ли ей Эрику, как хорошему знакомому, или же притвориться, что не заметила его. Но Эрик поклонился первым, без улыбки, и Мирдза, быстро ответив ему, нырнула в толпу молодежи. Она почувствовала, что покраснела, и сердилась на себя, что эта встреча испортила ей хорошее настроение. «Краснею и бледнею, словно гимназистка», — ругала она себя. Но Эрик поздоровался так спокойно и сдержанно, словно они когда-то случайно познакомились и больше никогда не встречались.

Зента снова разыскала Мирдзу и предложила воспользоваться тем, что собралось так много народу, — поговорить о постройке Народного дома.

— Ну, что ж, поговори, — согласилась Мирдза.

— Может быть, ты начнешь? — просила Зента. — У тебя лучше получится.

— Ишь какая, любишь кататься, люби и саночки возить, — к Мирдзе вернулось хорошее настроение. — А потом весь почет достанется тебе — в соревновании ты будешь победительницей!

— Нет, Мирдза, бери себе и почет. — Зента была щедрой. — Мы выгравируем твое имя на доске и установим ее в Народном доме над сценой.

— Знаешь, это идея. Я сегодня же оповещу, что имена всех участников строительства будут занесены на доску почета с указанием, сколько каждый отработал дней.

После перерыва должны были начаться выступления. Перед этим на сцену вышел Стасик и от имени рабочих коннопрокатного пункта сообщил, что они уже засеяли свои поля и теперь со всеми лошадьми смогут пойти на помощь новохозяевам.

— Слишком рано, слишком рано! — крикнул кто-то из зала. — Еще могут быть заморозки. Ячмень померзнет.

— Позаботимся, чтобы не померз! — крикнул Казимир в ответ.

— Пиджаками укроете, что ли? — спросил противник раннего сева.

Но этот эпизод все забыли, когда на сцену вышел молодежный квартет, спевший под аккомпанемент аккордеона «Песню о родине». После этого Стасик объявил, что Янина Цекулане прочтет свое стихотворение. Но сцена довольно долго пустовала — ребятам никак не удавалось вытолкнуть Янину. Она сердилась, что Стасик поступил так предательски — обещался не объявлять, кто автор стихотворения, которое она будет читать, но слова не сдержал. Она так разволновалась, что не могла вспомнить первых слов — кому-то пришлось ей подсказать из-за сцены. Зато после заключительных строк:

поднялась буря аплодисментов.

Мирдзе, также стоявшей за сценой, казалось, что именно после этого стихотворения уместнее всего говорить о постройке Народного дома. Когда аплодисменты затихли, Стасик объявил:

— Слово имеет комсорг волости Мирдза Озол.

— Еще одна поэтесса! — произнес кто-то вполголоса, но достаточно громко, чтобы Мирдза услыхала. Однако это ее не смутило, она подхватила внезапно осенившую ее мысль и начала:

— Если в старину о поэтах говорили, что они строят воздушные замки, то советские люди в самом деле сооружают дворцы. Нам в волости тоже надо построить себе дворец, но мы назовем его попроще — Народным домом. Это не будет стихотворением, сочиненным в уединении, нам надо будет писать его всем вместе.

И она рассказала о своем замысле — привлечь всех к работе и за лето построить Народный дом.

— Я думаю, вы меня поддержите, особенно те, кому сегодня не хватило мест, — она хотела закончить шуткой, но вдруг горячая волна ударила ей в голову: показалось, будто в дверях стоит человек со шрамом на щеке. Да, он действительно стоял среди тех, кому не хватило мест, и смотрел на нее. Встретившись с нею взглядом, он подбадривающе кивнул.

Со сцены она прошла в зал и хотела сесть на свое место рядом с Зентой, но ее влекло к дверям, словно надо было убедиться, не ошиблась ли.

Упмалис стоял, прислонившись к дверному косяку. Заглядевшись на сцену, он не заметил, как подошла Мирдза. Она положила ему на плечо руку. Он повернулся к ней щекой с розоватым шрамом и, вместо того чтобы поздороваться, молча улыбнулся. Мирдза взяла его за руку и повела в зал. Им пришлось пройти мимо Эрика. Он посмотрел на нее, но лицо его осталось безразличным. Мирдза усадила Упмалиса рядом со своим отцом, сама же осталась без места и хотела уйти, но Упмалис потеснил Озола, Зента подвинулась ближе к Петеру, так на краях двух стульев для Мирдзы освободилось узкое местечко.

— Я сейчас дам тебе слово, — шепнул Озол гостю.

— Не надо. Я уже наговорился досыта, — шутил Упмалис, — читал доклад в соседней волости.

После русского народного танца, исполненного Никой и Асей, на сцену вышел Стасик, чтобы объявить следующий номер программы — выступление ученического хора, но его перебил вставший с места Озол.

— Товарищи, все вы, наверное, помните нашего прошлогоднего гостя в День победы, секретаря уездного комитета комсомола Упмалиса. Попросим его и сегодня сказать нам несколько слов. Слово имеет товарищ Упмалис.

Упмалис поднялся, незаметно погрозив Озолу кулаком. Он не стал подниматься на сцену — у него была привычка говорить с места. Девушки и юноши помнили его и, аплодируя, повскакали со скамеек.

— Я не знал, товарищи, что у вас есть свои поэты, — начал Упмалис с улыбкой. — И такие, которые пишут стихи на бумаге — кровью сердца, разумеется, и такие, которые призывают сочинить целый Народный дом.

Его слова проникали в сердца слушателей. Даже старики улыбались, подняв кверху бородатые лица.

— Я, к сожалению, прозаический человек и поэтому хочу предупредить поэтов, что не следует забывать и о буднях. Если в Народном доме на доске почета будут записаны, — надо полагать, золотыми буквами — имена его строителей, то я приеду и вычеркну тех, чьи имена не будут и на другой доске — доске мастеров высоких урожаев. Согласны?

— Да! Да! — раздалось изо всех углов зала.

Он напомнил об обязанностях комсомольцев и молодежи во время сева, подчеркнул, что недостаточно только засеять — за посевами надо ухаживать, надо бороться с сорняками, и закончил:

— Предлагаю предупредить, что в день открытия Народного дома у входа контролеры будут проверять руки и белоручек туда не впустят.

Начались танцы. Упмалис пригласил Зенту, а Мирдза танцевала с Петером Ванагом. Она увидела, что Эрик танцует с заигрывавшей; с ним хозяйской дочкой Ильзой Рауде. Ильза строила ему глазки и пыталась вовлечь в разговор. «Нет, этого нельзя допустить! — мелькнула у Мирдзы мысль. — Эрик все-таки слишком хорош для такой гусыни». Она извинилась перед Петером и, разыскав Лайму Гаужен, шепнула ей, чтобы та освободила Эрика от Ильзы, как только объявят дамский танец. Лайма так и сделала. Протанцевав с ним, она усадила его рядом с Яниной и познакомила их. После этого Эрик пригласил Янину и танцевал с ней весь вечер.

«Значит, забыл меня, даже не смотрит», — думала Мирдза без той обиды, какую испытывают девушки, когда отвергнутые поклонники не замечают их. Но когда она танцевала с Упмалисом, сама чувствуя, что вся сияет, то заметила брошенный Эриком мимолетный, но многозначительный взгляд и поняла — Эрик ее не забыл, только научился владеть собой. «Показал бы хоть характер!» — вспомнила Мирдза, как она сказала, когда Эрик приезжал свататься, не веря, однако, что он способен показать характер. Но и сознание, что Эрик ее помнит, не очень польстило Мирдзе. Самообладание Эрика вызвало в ней удивление — раньше она в нем этой черты не примечала. Видимо, она появилась недавно.

Когда Мирдза вышла с Упмалисом из зала, где увлекшаяся молодежь уже в третий раз выпрашивала у Ивана «последнюю польку», рассвет над озером оповестил о наступлении рабочего дня.

— Не знаю, как быть, — сказал Упмалис Мирдзе, — хотел переговорить с твоим отцом, но он как-то незаметно ускользнул.

— Должно быть, вспомнил прошлогоднее празднование Дня победы и… Карлена. Поэтому и мать не пришла сегодня на вечер. Пойдем к нам. Отец, наверное, уже встал.

— Мы ведь можем поехать, — Упмалис принял приглашение, — мой старый «виллис» тоже хочет потанцевать.

По пути они видели, как в сером рассвете по полям уже ходили пахари. Старикашка, кричавший, что сеять «слишком рано», с лукошком вышел из дома.

— Даже неудобно, что так долго прогуляли, — призналась Мирдза.

— Да, куда ни посмотришь — всюду борьба за пятилетку. Но для того чтобы строить, сеять и добиваться урожаев, нужно и веселье, нужно сознание общности, — ответил Упмалис, глядя вперед.