В гору

7 РАЗОРВАННЫЕ УЗЫ

Когда Эльза Янсон получила в уездном комитете комсомола задание направиться в свою родную волость и создать там первичную комсомольскую организацию, ей показалось, что у нее земля поплыла под ногами. В первое мгновение она только сообразила — ей предстоит встретиться с Артуром. Она знала, что угнанные жители вернулись; Озол, уже несколько раз обошедший волость, рассказал Эльзе, что возвратился и ее бывший муж. Не встретиться с ним будет невозможно. Он остановит ее даже посреди дороги и станет умолять вернуться. Но для нее нет возврата, а есть только один четко очерченный путь, и по нему она уже идет вместе с Вилисом Бауской, бывшим бойцом латышской дивизии, изувеченным в великих боях. Ее жизнь больше никогда не будет такой спокойной и тихой, какой она была с Артуром; теперь ее увлекают широкие просторы, где ветер треплет волосы, которые больше не лежат приглаженными, с завитыми парикмахером локонами. Она больше не излучает благоухания парижских духов, которые дарил ей Артур, — за время войны ей стал знаком запах пота, и она знает, что без этого не восстановить разрушенного немцами. Ее руки, прежде такие белые и мягкие, огрубели и окрепли на горьковском заводе. Чем была ее прежняя жизнь у отца — учителя, потом у Артура? Ребячеством, — плесканьем в маленьком пруду, без цели, без содержания. «Но ты ведь когда-то была довольна такой жизнью?» — спрашивала она себя и вспоминала необъяснимое томление и беспокойство, тяготившее сердце в часы одиночества. Вспомнила, что всегда чего-то ждала, не умея сказать — чего именно. Ей казалось, что она жаждет какой-то настоящей жизни, но не знала, какова эта настоящая жизнь. Она лишь чувствовала — ей чего-то недостает. Что-то вокруг не так, как хотелось бы. Ей недоставало понимания смысла жизни и своего существования. Дни кое-как заполнялись хозяйством и книгами, которые она, прочитав, спокойно клала на полку — к ним уже больше не влекло; вечера проходили в скучных разговорах о происшествиях дня, иногда она отправлялась на банальные вечеринки, на танцы. Временами казалось, что все так и должно быть, чего еще требовать от жизни. Но часто ею овладевала гнетущая тоска, и тогда она искала ссоры с Артуром, которые были глупыми и мелочными. Он был терпелив, посылал ее к невропатологу, но ей было стыдно обращаться к врачу, тот мог бы принять ее недовольство за капризы бездетной барыньки. Она и не чувствовала себя больной и знала, что врач не поможет ей. Нужно было какое-то большое потрясение, какой-то порыв свежего ветра, который разогнал бы затхлость в ней и вокруг нее. Поэтому она с искренностью, на какую только способна молодость, приветствовала сороковой год, первый год Советской власти, — тогда ей было лишь двадцать два года, — она приветствовала его, еще не понимая всей глубины и сущности великих преобразований. Лишь чувствовала, что происходящее ново, свежо и правдиво, что это захватывает и заставляет расцветать, как весна заставляет расцветать дерево. Эльза вступила в комсомол, не слушая предупреждения Артура: выждать, посмотреть, что будет дальше. Ей хотелось быть деятельной, и она была счастлива, что комсомольцы местечка и волости, эти простые, сердечные ребята, приняли ее в свою среду, не оттолкнули.

Она вспомнила день, когда ее принимали, свое детское воодушевление и чувство горечи, которое вызвал в ней какой-то паренек. «Я сомневаюсь, — сказал он, — хватит ли у товарища Янсон сил, чтобы идти с нами. Ей недостает жизненной закалки». В это мгновение у нее из глаз брызнули слезы, она не знала, как себя защитить, — и что она могла сказать? Рассказать о своих сумбурных стремлениях? К счастью, ей не пришлось этого делать, за нее ответил секретарь комсомольской организации. «Если какой-нибудь строй сменяется новым, более прогрессивным, то лучшая часть интеллигенции переходит на сторону нового строя, — сказал он. — Товарищ Янсон по своему положению в ульманисовское время могла стать членом организации айзсаргов, но нам известно, как далека она была от этих забав дочерей богатых хозяев. Поэтому у нас нет основания оттолкнуть ее, будущая работа ее покажет, достойна ли она быть членом славного Ленинского комсомола».

Тогда Эльза не успела проявить себя. Правда, она взялась за работу с жаром, организовала красный уголок, руководила кружком самодеятельности, но не чувствовала под ногами твердой почвы, она по-настоящему не понимала причин возникновения Советского государства, какие им руководят силы и куда оно ведет своих граждан.

Понимание этого и закалку, в которой тогда усомнился юноша, она приобрела позже, в суровые годы войны, когда работала обыкновенной работницей на большом заводе в Горьком и познакомилась с советскими рабочими. Была первая военная зима, невероятно мрачная, холодная и тревожная. Немцы стояли у ворот Москвы, столица частично была эвакуирована, и часть ее мирного населения проходила через Горький. Небольшая группка латышей собиралась ехать дальше, в глубокий тыл; иные оправдывались перенаселенностью города, иные боялись воздушных налетов, а кое-кто открыто выражал опасения, что Советский Союз не выдержит. Звали и Эльзу. Она не может похвастать, что ни минуты не колебалась. Быть может, все же было бы безопаснее уехать? Об этой возможности она, как бы шутя, рассказала старому рабочему Матвею Емельяновичу. Он серьезно посмотрел на нее, не останавливая токарного станка, сказал: «Кто сомневается, тот не побеждает. Мы в победе нашей страны не сомневаемся. Если мы побежим к иранской границе, то немец настигнет нас уже на полпути. Если же каждый из нас останется на своем месте, то фашист сломает себе зубы вот об этот же кусок стали, который я обтачиваю».

Она осталась на месте, пока партия не направила ее в Киров, на курсы партийных и советских работников. И здесь она поняла все то, чего не могла понять в сороковом году. Она поняла сущность своей прежней среды, разглядела то, чего не видела раньше, когда испытывала смутные стремления к чему-то другому. Советское государство было тем «другим». Это она почувствовала, когда оно было создано, именно почувствовала, но теперь — она знала. И вся ее новая жизнь, все, что она обрела, освободившись от прежнего чувства неполноценности, теперь в сокровеннейшем уголке души было связано с Вилисом Бауской. Артур, как и вся прошлая жизнь, казался ограниченным, незначительным и скучным. Она еще не встретилась с Артуром, но уже одно то, что он остался вместе с теми, кого она с первых дней ненавидела, как воплощение отвратительнейшего зла, проводило между ними резкую грань, перешагнуть через которую не в состоянии ни он, ни она.

Эльза позвонила Вилису в уездный исполком и сообщила о своем новом задании. Она услыхала, как он сперва глубоко вздохнул, что делал всегда, когда хотел скрыть свое волнение.

— И когда ты поедешь туда? — спросил Вилис с деланным равнодушием.

— Завтра утром, — ответила Эльза и добавила: — Сегодня уже поздно.

— Но ты охотно поехала бы и сегодня? — снова, переведя дух, продолжал Вилис расспрашивать в довольно резком тоне.

Эльза не понимала, почему он задал этот вопрос. Она удивилась его волнению и, стараясь понять, замолчала.

— Тебя ведь там очень ждут! — в голосе Вилиса слышалась горечь и ирония.

Лишь теперь Эльзе стало ясно, почему Вилис порою становился мрачным и резким, когда она вспоминала свою родную сторону; он опасался, не воскреснет ли с неудержимой силой прошлое, связывающее ее с Артуром, как только она увидит свой бывший дом и встретит своего бывшего мужа, который ждал ее. «Ждал — и только пил!» — вспомнила Эльза рассказ приятельницы, и верность Артура ей показалась ничего не стоящей. С Артуром и его миром она уже покончила, но как это доказать Вилису, как заговорить с ним об этом? Он никогда не упоминал имени Артура, так же как и она. Вилис, добрый, хороший, наверное, втайне мучился, опасаясь, что она может уйти. Но нельзя же было по телефону сказать слова, которые бы убедили его, и она почувствовала, что ответ получился сухим.

— Ты возвращайся пораньше домой, тогда поговорим.

Вилис в самом деле пришел раньше обычного — часы показывали лишь девять. Но он был замкнут, неразговорчив. Эльза растерялась, и все теплые слова, которыми она готовилась его встретить, растаяли. Они молчали, и чем больше затягивалось молчание, тем тяжелее и мучительнее становилось оно. Эльза поставила на стол ужин, но Вилис не дотронулся до него и даже не ответил, когда она ему предложила есть. Он как бы еще глубже ушел в себя, еще больше ссутулился на своем стуле, оперся локтем здоровой руки о колено, а щеку подпер ладонью. Левая перебитая рука безжизненно повисла и своим бессилием резко отличалась от правой, сильной и волевой. Эльза смотрела на него и думала: почему он временами бывает таким суровым и причиняет боль себе и ей. Разве не было бы лучше сказать все, чем таить на сердце. Артур этого никогда не делал — невольно сравнила она, и это сравнение вывело ее из оцепенения. Она даже покраснела, вспомнив свой разговор с Озолом, когда они вместе возвращались в родную сторону. Почему она, когда Вилис переживает минуты подавленности, сравнивает его с Артуром? Артура она больше не любит, когда она видит его фотокарточку, валяющуюся вместе со старыми документами на дне чемодана, ни одна струнка не дрожит в ее сердце. Но она боится, не виною ли этому застрявшая где-то, еще непреодоленная, тайная тоска по тихим будням, привычному домашнему уюту.

Все ли перечувствованное и пережитое сегодня является искренним, не временное ли это увлечение? Ей стало стыдно за свое мысленное сравнение: Артур так никогда не поступал. Конечно, Артур никогда так не поступал, Артуру никогда ничто не было так дорого, как домашний уют, привычный порядок с точно отведенными часами для еды и сна, от которого его, наверное, не могло заставить отказаться даже такое потрясение, как война. И все же — он начал пить! Представив себе Артура пьяным, она усмехнулась. Эта неуместная усмешка вывела Вилиса из оцепенения. Он стремительно встал, накинул шинель, сунув в рукав правую руку, и взял портфель.

— Куда ты идешь? — испуганно воскликнула Эльза.

— На работу, — Вилис ответил так спокойно, словно ничего не произошло, словно он только для того и пришел домой, чтобы посидеть и отдохнуть.

Дверь за ним захлопнулась, и Эльза съежилась от ее слабого стука.

«Значит, вот какой ты у меня! — подумала она и рассерженная, вскочила со стула. — Ни одного слова не мог мне сказать. Ни одного слова! Не надо было слов, достаточно бы взгляда. Ушел, ощетинившись, как еж. Пусть будет так! Пусть будет, если ты этого хочешь, но потом пеняй на себя».

Она начала убирать со стола, прислушиваясь, как гремят тарелки, ударяясь одна о другую. Идя на кухню, она случайно бросила взгляд в зеркало, висевшее рядом с дверью, и увидела разобиженное, сердитое лицо. «Где она уже видела эти хмурые, выражающие пустое самолюбие черты? Ах, да, однажды еще подростком, она написала школьное сочинение, по ее мнению — очень оригинальное, но учитель назвал его плохой копией с прочитанных романов. И еще — как-то Артур единственный раз задержался на работе позже обычного, и они не смогли пойти куда-то в гости.

— Это остатки от прежней Эльзы, — она сморщилась и отвернулась. — Не станешь ли ты еще требовать, чтобы Вилис тебя баловал так же, как Артур, чтобы застегивал на ботах пуговицы, открывал бы тебе двери, точно у тебя самой нет рук?

— Да, разве я этого жду? — возражала она себе. — Нет, не этого. Я только хотела, чтобы он был со мной откровенен. Чтобы раз навсегда перестал подозревать меня в том, что я увлеклась им на время, до встречи с Артуром.

— Но что ты сделала сама, чтобы рассеять его подозрения? Только ждала, чтобы он первым начал говорить, уверял бы, что без тебя жить не может. Разве ты не ждала этого, ну, признайся?»

— Ждала… — прошептала она. — Все же, наверное, ждала. По крайней мере, мне бы понравилось, если бы он мне сказал, что я ему необходима. Это у меня еще от прежней Эльзы, я вела себя с Вилисом не по-товарищески, а чисто по-женски.

Она не хотела больше задерживаться ни минуты. Надо было увидеть Вилиса. Она надела пальто и пошла в исполком. На улице ее обдало спокойное дыхание осенней ночи. Приветливо мерцали крупные и мелкие звезды. Липы и клены стояли безмолвные и торжественные, словно готовились к бурному «листопаду». «Какая красота, какая бесконечная красота!» — радовалась Эльза, словно впервые видела звезды, осень, словно впервые прислушивалась в тишине к шороху деревьев. Через несколько минут взгляд ее остановился на развалинах сгоревшего дома — закоптелое, призрачное видение. Война. Здесь недавно прошла война. И так будет не один день: рядом с красивым, рядом с новыми посевами и насаждениями — развалины и пепел.

Эльза вбежала в исполком, стремительно поднялась на второй этаж и, не постучав, распахнула дверь в комнату Вилиса. Он как раз говорил по телефону. Увидев Эльзу, поднял глаза — спокойные, приветливые и, не прерывая разговора, кивнул на стул.

— Значит, договорились, — повторил он, — завтра комсомольские и молодежные бригады приступят к уборке урожая. В первую очередь на тех участках, где хозяева еще не вернулись. Мы не должны дать погибнуть зерну. И остальных, кто постарше, тоже надо привлечь. В воскресенье я пойду посмотрю, как у вас дело идет.

Он положил трубку и улыбнулся Эльзе.

— Хорошо, что ты пришла, — сказал он, подсаживаясь к ней. — Ты поможешь им создать первичную комсомольскую организацию. Надеюсь, что справишься. У Озола дочь комсомольского возраста. Ты добейся, чтобы ни одного колоса не осталось в поле. Вообще, с работами надо торопиться. Скоро будет мобилизация, тогда останутся одни старики и женщины. У тебя командировка надолго?

— Приблизительно на неделю, — рассеянно ответила Эльза.

— Значит, ты кое-что успеешь, — снова улыбнулся Вилис.

Эльза вопросительно посмотрела на него. Какая резкая перемена, какой перелом произошел в нем за это короткое время, удивлялась она. Является ли это спокойствие настоящим, или же он обуздал себя, чтобы не расстраивать ее перед поездкой в волость?

«Как бы то ни было, — она решительно вскинула голову, — я все же буду говорить».

— Вилис, — начала она, — я по отношению к тебе не была такой, какой должна быть.

Он нервно махнул рукой.

— А я-то уж совсем не был таким, — перебил он Эльзу, понурив голову. — Как бы это сказать? Я ревновал тебя. Однажды, разыскивая полотенце, я в твоем чемодане увидел карточку, на которой ты вместе с Янсоном. Она мне показалась мостом, которого ты еще не сожгла. Казалось, что ты бережешь карточку, как пропуск для возвращения к нему. Это мое самолюбие, оно мучило меня и тебя, не правда ли?

— Нет, нет! — громко воскликнула Эльза. — Это с моей стороны было самолюбие, остатки моего мещанства.

— Погоди, Эльза, дай мне договорить, — Вилис взял ее руку. — Когда я сегодня вечером вернулся на работу, я переломил себя. Подумав о том, сколько у меня еще работы сегодня, завтра, послезавтра и в течение еще многих лет, я внезапно понял, что отношения между людьми должны быть такими, чтобы они помогали справляться с работой, а не мешали ей, и я твердо решил дать тебе самой решить, останешься ли ты со мной или…

— Вилис! — почти закричала Эльза и закрыла ему рот рукой. — Ты не смеешь так говорить! Для меня нет никакого возврата, никаких мостов, и никаких пропусков я не храню. Эта карточка там валяется только потому, что она мне безразлична. Для меня существуют только ты и работа, и комсомол. Это мне уже давно надо было сказать тебе, но я ждала, чтобы первым заговорил ты.

— Вот как? — Вилис серьезно посмотрел на нее. Но затем его глаза стали задорными и радостными, он взял Эльзу за плечи и привлек к себе.

— Давай договоримся, — сказала Эльза, заглянув ему в глаза, — в будущем запрещается носить за пазухой камень. Если здесь что-нибудь не в порядке, — она прижала руку к сердцу, — то об этом надо сказать.

— Договорились, — Вилис поцеловал Эльзу. — Ну, теперь марш домой, спать, и не мешай мне работать!

Утром к Вилису и Эльзе зашел Озол вместе с секретарем уездного комитета партии Рендниеком.

— Я слышал, что ты направляешься в свои края, — поздоровавшись, сказал Озол. — У меня просьба, — не сможешь ли передать моей дочке и Зенте Плауде посылочку. — Он вынул из кармана две конфетки, которые оставил от чая в столовой.

— Зента Плауде тоже там, на месте? — обрадовалась Эльза. — Мирдза да Зента, — значит, две новых комсомолки мне обеспечены.

— Могу тебе порекомендовать и третьего — Эрика Лидума, — вставил Озол.

— Правда, разве и Эрик согласен? — удивилась Эльза. — У него ведь такая набожная мать.

— Во-первых, — улыбнулся Озол, — я могу тебе посплетничать, что он пойдет туда, куда пойдет Мирдза, а во-вторых, — и он стал серьезным, — эти люди, так сказать, прошли через немецкие жернова. — И он рассказал о том, что видел в волости после своего возвращения, чтобы Эльза знала, кто друг, кто враг. — Во всяком случае, я встретил много хороших людей, которых мы не должны упускать из виду. На таких, как Пакалн, Гаужен, Балдиниете, вполне можно будет опереться.

— Но как ты думаешь, — спросил Вилис, — Салениек говорил от сердца или же это было минутное вдохновение?

— Говорил-то он от сердца, — задумчиво ответил Озол. — Вопрос только — насколько у него хватит выдержки.

— У меня все же нет доверия к этим хозяйским сынкам, — презрительно усмехнулся Вилис. — Мне кажется, все они одинаковы.

— Нельзя так просто решать вопрос, — вмешался в разговор Рендниек. — Несомненно, многие из них прислушиваются к своим классовым инстинктам, но есть и такие, которые видят и трезво оценивают несуразности классового общества. Конечно, нам еще предстоит пережить острую, очень острую классовую борьбу. Она разгорится сразу же, как отодвинется фронт. Сейчас враг только скрежещет зубами, но когда мирные жители останутся одни, то он поднимет голову.

— Мне все же не верится, что он посмеет что-нибудь предпринять, — возразила Эльза. — Главная его опора — фашисты — скоро будут разбиты. На что он может надеяться?

— Не будьте так наивны, товарищ Эльза, — серьезно предупредил ее Рендниек. — Все эти шуцманы, которые в немецкое время наживались на расстрелах коммунистов и евреев, — они ведь сознают, что теперь с них спросят за их зверства. Не все удрали в Германию, их там никто не ждет. Они будут вести хотя и безнадежную, но отчаянную борьбу и так просто не сдадутся.

Когда гости ушли, Эльза собралась в дорогу. Еще накануне вечером она условилась поехать вместе с военными, которые на нескольких машинах направлялись к фронту. Она уселась между двумя бойцами. Одного из них, что помоложе, звали Митей; другой был пожилой мужчина с рыжеватыми усами.

— Как вам нравятся наши края? — спросила Эльза Митю.

— Красиво тут, ничего не скажешь, только скучновато, — ответил за Митю усач.

— Почему скучновато? — удивилась Эльза.

— Да вы посмотрите на эти крестьянские дома, — солдат очертил рукой широкую дугу. — Отбежали друг от друга так далеко, что в рог трубя не скличешь. Кругом заборы, злые собаки, не подходи, мол, сосед ко мне близко. Люди тоже какие-то мрачные, не соберутся вместе, не попоют, не потанцуют. Если захотят посмотреть кино или побывать в театре, — ходят за десять-пятнадцать километров. Сидит каждый в своем доме, как улитка в раковине. У нас все же веселей — работаем вместе, поем, о серьезных вещах толкуем. Тут же вам библиотека, клуб, всякая самодеятельность.

— Зато у нас развита любовь к природе. Каждый старается свою усадьбу по возможности разукрасить садами, цветами, — защищалась Эльза.

— Любовь к природе — это хорошо, но общение с людьми все же больше нужно, — вмешался в разговор офицер. — Цветок или дерево не поймут тебя, а с человеком можно поговорить о всех радостях и невзгодах.

Немного подумав, Эльза сказала:

— Мне кажется, что у каждого народа есть своя особенность. Латыши по своей природе более замкнуты. Зачастую они пытаются скрыть свое горе от соседа улыбкой. Приветливость и внимание они больше проявляют на деле, чем на словах. О характере в настоящий момент трудно судить. Здесь только что прошла война. Почти каждый потерял кого-нибудь из близких. Дома опустошены. Кроме того, людей в течение трех лет запугивали разными ужасами о большевиках. За эти годы они так запуганы, что даже собственному брату не верят.

— Так бывает, когда у человека нет твердых взглядов на жизнь, — сказал офицер. — В круговороте событий он не видит главного. Бояться большевиков может только их убежденный враг или человек, который не слышал о наших целях и не понимает их.

— Трудно очистить голову людей от мусора, которым их начиняли в течение десятилетий, — заметила Эльза, вспомнив свои школьные годы. — Школа, литература, церковь всячески старались притупить сознание, чтобы человек не научился думать.

— Вы советский или партийный работник? — спросил кто-то.

— Комсомольский, — ответила Эльза.

— Тогда вам будет легче работать, — улыбнулся офицер. — В мозги молодежи этот мусор не так въелся.

— Людей старшего поколения тоже нельзя мерить всех на один аршин, — энергично ответила Эльза, вспомнив рассказ Озола о жителях волости. — В партизанах ведь были люди самых разных возрастов. А те, которые не боролись открыто, по большей части вели себя так, что народу за них не стыдно. А работу с молодежью я себе представляю вовсе не такой легкой. Старшее поколение еще может сравнивать с прошлым, а молодежь — нет.

— А времена ульмановского фашизма? — спросил офицер.

— Для несозревших умов именно оно и было самым вредным, — улыбнулась Эльза. — Коммунисты были загнаны в глубокое подполье, встречи с ними были случайными и рискованными. Латышская так называемая классическая литература настраивала молодого гражданина на замкнутость и молчание, современная же все больше воспевала прелести деревенской жизни в кулацкой усадьбе.

— Ну, а такие факты, как безработица и тому подобное? — перебили Эльзу вопросом.

— В данном случае людей убеждали, что это лишь индивидуальное несчастье того или иного человека, — сказала Эльза, подумав. — Ведь проповедовали же, что при наличии предприимчивости и толковой головы, каждый пастушонок может стать миллионером. Трудности испытывали десятки тысяч, но лишь сотни разбирались в настоящих причинах. Правда не доходила до всех. Ей просто затыкали рот.

— Скажите, а как вы узнали правду? — спросил кто-то. — Вы тоже работали в подполье?

— Нет, — ответила Эльза и покраснела. — Правду я узнала в вашей стране.

— Вы в эти годы были там? — заговорил усатый сосед. — А теперь, стало быть, вернулись домой. Семья-то в целости?

Эльза снова покраснела. Как признаться, что муж, молодой, здоровый человек, служил оккупантам? В это мгновение она почувствовала, как сильно ненавидит Артура, презрения одного было мало. Трус и тряпка — и ему она посвятила свои лучшие чувства, первую любовь!

— У меня здесь нет семьи, — холодно ответила она. — Когда-то был муж. Но он остался жить с немцами. В эти годы, когда приходилось видеть так много страданий, так много убитых и искалеченных людей, я часто думала: смогла бы я подать руку кому-нибудь из оккупантов? Мне казалось — нет, казалось, что моя жизнь будет слишком короткой, чтобы все это забыть. И когда я, приехав сюда, узнала, что мой муж сидел за одним столом с оккупантами и шуцманами, пил вместе с ними, то почувствовала, что не смогу подать ему руки даже как обыкновенному знакомому.

— Вы очень горячая, — сказал сидевший напротив офицер. — Мне нравятся такие люди! Не люблю вялых, заржавелых, равнодушных. Любить так любить, а если презирать, то так, чтобы врагу от одного взгляда твоего страшно становилось.

Уже замелькали знакомые места родной волости Эльзы. С интересом она смотрела на ближайшие к дороге дома, пытаясь угадать, остались ли хозяева или уехали с немцами. Какой-то чужой показалась родная сторона, природа изуродована, поля заросли сорняками, дома стояли оголенные — вместо яблонь вокруг них чернели пни, заборы обвалились, цветочные клумбы запущены или вытоптаны. У нее дрогнуло сердце: «Что с тобой сделали, любимая, родная сторонка!»

На большаке она увидела молоденькую, одетую в легкое платье девушку. Энергичная и задорная походка показалась знакомой. Машина быстро нагнала девушку, и Эльза успела посмотреть ей в лицо. Мирдза! Мирдза Озол! Перед войной она была еще школьницей, а теперь выросла в стройную, красивую девушку. Эльза помахала рукой, и Мирдза ответила ей тем же.

— Это ваша знакомая? — спросил один из офицеров. — Подвезем ее немного. — Он велел остановить машину и помог Мирдзе перелезть через борт. Усач пересел подальше, уступив девушке место. Большие голубые глаза ее приветливо улыбались.

— Знакомьте нас, Эльза Петровна, — раздалось сразу несколько голосов.

— Зовут ее Мирдза, — сказала Эльза, — а это…

— А мы — большевики! — перебили ее. — Ну и страшно же вам, Мирдза, а?

Мирдза громко засмеялась. Она понимала по-русски, но говорить стеснялась, боясь ошибок. Поэтому она сказала Эльзе по-латышски:

— Тогда мне своего отца тоже надо было бы бояться.

Эльза перевела ответ — и эти слова сразу сблизили девушку и военных.

Упоминание об отце напомнило Эльзе о переданной «посылочке». Она вынула из кармана одну конфетку и подала Мирдзе, сказав:

— Чтобы не забыть, отдам сразу. Это тебе посылает отец. Наверное, ты у него хорошая дочь.

Бойцы смеялись над смущением и детской радостью девушки, спрятавшей конфету в карман.

— Вряд ли это понравится ей, — поддразнил кто-то, — немецкие офицеры, наверное, угощали шоколадом.

— Плевала я на их шоколад! — возмущенно воскликнула Мирдза.

— Вот молодец, девушка! — засмеялся один из офицеров и положил ей на колени конфету. Теперь со всех сторон к Мирдзе тянулись руки, предлагавшие шоколад, печенье, а усатый солдат вытащил из кармана кусок сахара. Мирдза покраснела. Ей было так хорошо среди этих простых, сердечных людей. Они вели себя с ней, с чужой девушкой, как с товарищем, человеком, младшей сестрой, хотя она с ними и говорить-то как следует не умела.

Машина приближалась к местечку. Эльза жадно смотрела на знакомые, близкие пейзажи. Вот кладбище. Обычно в эту пору года под березками расстилался ковер белых цветов. Теперь березы повалены вдоль и поперек, могилы изрезаны траншеями, кресты разбросаны, памятники опрокинуты.

«Найду ли я еще могилу матери или отца!» — Эльза помрачнела. Для этих немецких громил не было ничего святого и неприкосновенного, они нарушили покой даже на кладбище, превратив его в поле боя. От церкви остались закоптелые стены, а там, где стоял народный дом, даже фундамента не видно было.

Машина переехала через временный мост, построенный рядом со сгоревшим. За рекой начинался более оживленный район, здесь сохранились жилые дома. Встречные с любопытством смотрели на девушек, сидевших между военными. Эльза узнавала некоторых прохожих и здоровалась. Те удивленно останавливались и смотрели вслед, словно не узнавали.

И вот она увидела того, кого так боялась встретить. Она увидела Артура. Он шел по обочине дороги, понурив голову, шляпа съехала на затылок, потертое пальто было расстегнуто. Он пытался ступать твердо и прямо, но то одна, то другая нога отклонялась в сторону, увлекая за собою его стройную фигуру. Артур был пьян.

Когда машина с ним поравнялась, он посмотрел на нее пустыми глазами и его взгляд тупо скользнул вниз. Потом его словно осенила внезапная вспышка воспоминаний, он стремительно повернулся и посмотрел вслед машине, сбавлявшей скорость. Эльза видела, как он, должно быть, не поверив себе, вяло махнул рукой и хотел уже поплестись дальше, но вдруг снова обернулся и стал смотреть на машину и замахал, словно делая знак, чтобы грузовик остановился. Как это ни неприятно было, но пришлось остановиться, так как Мирдза сказала, что они уже доехали до исполкома — их конечной цели.

Тепло простившись с военными, Эльза и Мирдза слезли.

— Приезжайте к нам к Октябрьским праздникам на фронт! — кричали им из машины.

— Тогда вы уже будете в Германии, а у нас нет заграничных паспортов, — пошутила Эльза.

— Хорошие девушки! — услышали они за собой.

Мирдза не повела Эльзу сразу в исполком, думая, что та хочет обождать своего мужа, поздороваться с ним. Но Эльзе казалось, что у нее земля горит под ногами, а воздух сгустился, как летом перед грозой. Она поговорит с Янсоном, скажет ему все — смелости у нее хватит, но ей угрожало это неприятное объяснение на улице, на глазах у людей, с пьяным человеком, которому нельзя дать понять взглядом, несколькими словами, что здесь не место ни для идиллической встречи двух любящих друг друга людей, ни для восстановления разорванных уз. Эльза схватила руку Мирдзы, крепко сдавила, впившись ногтями в ладонь.

— Мирдзинь, пойдем быстрее, — прошептала она, сжимая зубы.

— Ах, так, — наивно сказала Мирдза и стремительно увлекла Эльзу за собой по ступенькам.

В помещении исполнительного комитета, к счастью, не было посетителей. Там сидели лишь Зента и Ян Приеде, которого Эльза не знала. Зента бросила карандаш и кинулась обнимать подругу детства. Эльза целовала Зенту, слышала ее шумные выражения восторга, но слов не могла разобрать, — она настороженно посматривала на дверь — не откроется ли она, не войдет ли Артур.

— Зентынь, — попросила Эльза, — нет ли здесь какой-нибудь свободной комнаты? Хочу переодеться, запылилась в дороге, — наспех она ничего другого не могла придумать.

— Милая, я живу за городом, в своей старой халупке, — развела Зента руками. — Сейчас мы сбегаем на обед. Я для тебя даже баньку истоплю.

За окном мелькнула шляпа Артура, и сразу же на ступеньках послышались его неуверенные шаги, дрожащая рука открыла дверь, и он вошел.

— Не Эльза ли это приехала? — спросил он.

— Ну, конечно, она! — весело ответила Зента, не подозревая о переживаниях подруги. — Примите ее из моих рук, хотя она сначала хотела приготовиться к этому торжественному моменту.

— Эльзинь, Эльзинь, ты… ты… — запинался Янсон, приближаясь к Эльзе. — Как я тебя ждал!

— И пил, — резко перебила его Эльза.

— Да… это только так… от тоски… но не всегда… — оправдывался он. — Эльзинь, дорогая… — Он хотел ее обнять.

Эльза отступила и, защищаясь, подняла руки:

— Нет, чужие люди так не здороваются, — сказала она, отчеканивая каждый слог.

— Чужие… я чужой?.. ты чужая? — заикался Артур.

— Мы чужие, — ответила Эльза и удивилась, какое спокойствие, холодное, безразличное спокойствие овладело учащенно бившимся сердцем и разогнало прихлынувшую к мозгу кровь.

— Как же так, я ведь ждал тебя?.. — не унимался Артур.

— Ты сейчас в таком состоянии, что серьезно говорить с тобой нельзя, — твердо сказала Эльза. — Иди домой, проспись, а завтра поговорим обо всем.

— Иди домой?.. Пойдем домой, Эльзинь! Я привел в порядок твою комнатку… Твои вещи я зарыл в землю. Все уцелело… Теперь они опять сложены, как были. Ты увидишь… Я все помню, где что стояло.

— Это больше не моя комната, и я туда ногой не ступлю, — раздраженно воскликнула Эльза. — Прошу тебя, иди же! — она чувствовала, что жестока, но быть такой ее заставлял жалкий, несчастный вид Артура. Он стоял перед ней отчаявшийся и растерянно мял в руках шляпу, на осунувшемся лице не было ни кровинки.

Он был похож на человека, нуждающегося в помощи, в сильной руке, которая послужила бы ему опорой, а этой опорой могла быть только ее рука, никто другой спасти его не мог. Но тогда ей нужно пожертвовать собой — бросить Вилиса и всю эту полную горения новую жизнь, бурлящую вокруг нее; она должна свернуть с широкой дороги в гору — в узкий тупик. «Он ждет от меня жертв? — Эльза разжигала в себе гнев, чтобы освободиться от жалости. — Но какую жертву принес он сам? Подлизывался на пирушках к шуцманам, чтобы спокойно пережить войну. А там — милостивая судьба вернет любимую женщину. Пацифист ведь не может стать партизаном!»

— Эльза! Ты меня больше не любишь! — воскликнул Артур, вдруг поняв все. Он опустился на стул, голова упала на колени, и все тело начало вздрагивать от безудержных рыданий. Зента и Мирдза застыли, сбитые с толку, случайный свидетель всего этого Ян Приеде не знал, как поступить: уйти в свою комнату, закрыть двери канцелярии? Неожиданно для всех он подошел к Янсону и положил руку ему на плечо.

— Поднимитесь, Янсон, в мою комнату, — предложил он. — Как же так… Могут зайти люди.

Янсон встал и покорно пошел за Яном. Куда — ему было безразлично.

— Не любишь… ты меня не любишь… — уныло шептал он.

Эльза вздохнула. Почему здесь, подле нее, нет Вилиса, доброго, сильного человека, который одним взглядом, одной улыбкой освободил бы ее сердце от тяжести этой встречи.

— Девушки, — Эльза спохватилась, что подруги ждут объяснения, — я знала, что это будет тяжело, но не думала, что так тяжело, так неприятно, но я ведь не могу иначе. Я не могу лгать. Не могу кривить душой.