В гору

6 ВОЛОСТНОЕ СОБРАНИЕ

На другое утро Озол спозаранку отправился в местечко по ту сторону реки, где в бывшем помещении почты обосновался волостной исполнительный комитет. Ян Приеде поселился в том же доме, на втором этаже, в маленькой чердачной комнатушке. Когда пришел Озол, он уже был во дворе у колодца и лил себе на голову холодную воду.

— Что, голова болит? — поздоровавшись, спросил Озол.

— Ну да, болит, — пробурчал Ян. — Я ее, эту водку, больше в рот не возьму.

— Можем мы начать работу? Ты уже позавтракал?

— Да нечего же есть, — махнул Ян рукой.

— Как нечего есть? — не понял Озол.

— Нечего. Вчера последний кусок хлеба съел. Никто не продает. Говорят, будто мельница разрушена, молоть негде.

— А сам ты осматривал? Может, мельницу можно исправить?

— Пожалуй, можно. В мукомольне не было ни взрыва, ни пожара, только шерсточесалка взорвана. Остальное недавно разминировали. Только не знаю, кто унес приводной ремень.

— Наверно, унесли такие же мародеры, как твой бывший хозяин Петер Думинь, — Озол внимательно посмотрел Яну в глаза. — Ну расскажи откровенно, что у него дома понатаскано.

— Откуда мне знать, — Ян отвернулся. — Я работал в поле. Что он делал дома, того я не знаю.

— Ян, тебе надо бы оставить свое равнодушие, — с с жаром воскликнул Озол. — Пойми, ты отвечаешь за все имущество волости. И за благополучие всех жителей.

— Но мельница же принадлежит Лидаку, — оправдывался Ян. — Уехал и бросил все как было. Рассказывают, что сам и велел немцам взорвать.

— Так почему же ты говоришь, что мельница еще принадлежит Лидаку? — вспылил Озол. — Это наша волостная мельница. Нам нужно беречь каждый винтик, а не только ремень.

— Да как же я могу уберечь? — недовольно ответил Ян. — В правлении мне тоже надо бывать.

— Тебе нужно найти мельника, и пусть тот отвечает.

Во двор вошли Мирдза и Зента, румяные от утренней прохлады. Зента вела велосипед. Девушки были веселы, от них веяло молодым задором, что так не вязалось с равнодушием и вялостью Приеде. Одновременно в сердце Озола зашевелились жалость и сочувствие к Яну, который за всю свою жизнь только и знал, что тягость труда на чужих, хозяйских полях и в хлеву. С малолетства он не смел ничего желать. В тысячах людей это возбуждает упрямое стремление сломать такой порядок, но иным беспросветная жизнь надламывает крылья, и, когда такие люди вырываются на волю для полета, ими овладевает усталость. Но, может быть, это временная усталость и Ян Приеде стряхнет ее?

— Папа, я притащила Зенту чуть ли не силой, — весело щебетала Мирдза, держа за руку подругу, словно та собиралась убежать, — поэтому я должна получить две конфеты!

— В таком случае надо выяснить, не убежит ли она сразу же, — Озола заразила веселость девушки, — тогда ты не получишь ни одной.

— Это странно, — Зента состроила капризную гримасу, — я должна работать, как вол, а Мирдза будет лакомиться.

— Ну, если ты будешь хорошо работать, то председатель тебя одним шоколадом кормить будет, — подзадоривала ее Мирдза.

— Откуда я его возьму, с неба упадет, что ли, — проворчал Ян, не поняв шутки.

— Ну, ладно, девушки, — Озол стал серьезным, — шутить — это хорошо, но нам быстренько надо браться за работу. Пойдемте.

— Подождите! — Зента схватила его за рукав. — Подумайте хорошенько, ну какая из меня секретарша — мне ведь только двадцать два года.

— Самое время начинать серьезную работу, — сказал Озол. — На фронте ребята в таком возрасте уже командуют. Так неужели девушки в тылу с бумагами не управятся?

В канцелярии новые работники сразу же столкнулись с трудностями: не было копировальной бумаги, поэтому каждый опросный лист надо было писать и расчерчивать в отдельности. Как ни старались они втроем — Ян из-за своего плохого почерка в этой работе не участвовал, — время двигалось быстрее их рук.

— Так ничего не получится! — Озол нервно бросил карандаш. — Надо найти еще помощников.

— Я могла бы съездить на велосипеде за Эриком Лидумом, — смущенно вставила Мирдза и густо покраснела. — У него четкий почерк.

Зента поняла, почему она покраснела, но, желая поддразнить подругу, с улыбкой заглянула ей в глаза и вполголоса, словно опасаясь, как бы ее не услышали, таким же тоном добавила:

— А я могла бы съездить за Густом Дудумом…

Озол слышал это замечание, но ему было некогда вникать в скрытый смысл девичьих шуток. Он видел на столе кипу еще чистых листов, и ему становилось не по себе — вот-вот начнет сходиться народ, соберется вся волость, после короткого собрания надо будет провести регистрацию, но ничего еще не готово, людям придется ждать, и с полным основанием они будут роптать, что их отрывают от самой срочной работы — от уборки перезревшего урожая.

— Поезжай, Мирдза, побыстрее, попроси Эрика и также Салениека, — скомандовал Озол. — Когда соберутся люди, найдем среди них еще кого-нибудь.

— А ты, Ян, мог хотя бы графить линии, — сдержанно сказал он. Озол чувствовал, что к горлу подкатывает досада на Яна, который спокойно сидит, сложа руки, словно ему нет никакого дела ни до лихорадочной спешки, охватившей остальных, ни до чувства ответственности.

— А где твой Рудис Лайвинь? Почему он не является? — строго спросил Озол, сердясь, что Ян слишком медленно потянулся за листом бумаги, намусолил палец и пощупал, не склеились ли листы.

— Да я же не знаю, — спокойно ответил Ян. — Вчера он на похоронах был. Многовато выпил.

— Берет пример с начальника, — заметил Озол.

У Яна начали дрожать руки, и лист бумаги полетел под стол. Ему казалось, что новая жизнь, новая его должность увлекла его, как волнующееся море, но он плавать не умеет, а Озол, желая научить, так безжалостен, что время от времени погружает его с головой в воду. Ему стало жаль прошлого, когда самому ни за что не надо было отвечать и не приходилось думать о том, что делать сегодня или завтра. Что хозяин велел, то и делал, был кое-как сыт и одет, и что еще можно было требовать от жизни в свои пятьдесят пять лет? Три недели тому назад, когда Озол предложил ему взяться за новую работу, в нем зашевелилось какое-то жившее в глубине сердца чувство обиды. В памяти всплыли спесивые волостные старшины ульманисовского времени, не дававшие ему земли, которой он так добивался. Вся жизнь тогда обернулась иначе, чем он надеялся. Мария, с которой они работали вместе три лета и условились пожениться, ушла к другому. Мельник Лидак, одно время бывший старшиной, даже не отвечал на приветствия Яна — ты, мол, батрацкая душа, не достоин, чтобы я из-за твоего «здравствуйте» рот раскрывал. И Яну казалось, что, заняв новую должность, он стряхнет с себя все былые унижения и оскорбления, на которые жизнь не скупилась для него. Но высокая должность требовала большой ответственности, умения самому руководить и распоряжаться, а этому он нигде не учился. В школу ходил только две зимы, от Мартинова дня до Юрьева дня, и научился немногому. Чего же вдруг захотел от него Озол? Был бы хоть помоложе, мог бы втянуться. Те, что выполняли эту работу раньше, и те, что будут выполнять ее теперь, тоже ведь только люди. А куда он годится теперь — даже пальцы не гнутся, фамилию и ту трудно вывести под повесткой. Когда Рудис Лайвинь накрутит на бумаге свои завитушки, словно поросячьи хвосты, и прочесть путем невозможно, — так себе самому порку подпишешь. Парень только ухмыляется, когда он по складам разбирает его каракули.

— Уволь ты меня от этой должности, — процедил Приеде сквозь зубы.

Озол встрепенулся и посмотрел на него. Ему показалось, что у Яна блеснули слезы, но сразу же исчезли. Он отложил начатый лист и вместе со стулом повернулся к Яну.

— Ты меня совсем неправильно понял, — сердечно сказал он. — Если я с тобой бранюсь, то потому, что мне хочется, чтобы из тебя вышел настоящий советский работник. Ты испытал тяжелую работу и несправедливость и сможешь лучше понять нужды трудящихся и быть справедливым.

— Ну, куда мне, — махнул Ян рукой. — Поставь лучше другого, я сначала погляжу, как это делается.

— Так нельзя, — медленно ответил Озол. — Подумай сам, над тобой смеяться будут, дескать, поработал несколько недель — и на «пенсию». Соберись, напряги силы, от тебя не требуют ничего невозможного. Найди себе хороших помощников. Вот Зента теперь будет здесь каждый день. Сегодня, в самое жаркое время, я тоже помогу. Завтра, правда, мне надо быть в уезде.

Ян хотел что-то возразить, но отворилась дверь и вошли Мирдза, Эрик и Салениек. Все они приехали на велосипедах, от быстрой езды их лица разрумянились.

— Милые мои, народ уже сюда валит! — весело воскликнула Мирдза. — А вы тут баклуши бьете.

— Мирдза, что за выражения, — упрекнул ее Озол, — серьезней надо быть!

— Есть быть серьезней, товарищ отец, — Мирдза торжественно приложила руку к виску.

Новые помощники уселись за столы и начали работать. Только слышно было поскрипывание карандашей и постукивание линеек. Но вот на дворе загрохотала телега, и немного погодя кто-то постучался в дверь и легонько приоткрыл ее, в щелку заглянула хозяйка «Думиней».

— Доброе утро, — поздоровалась она, и, когда все, ответив на приветствие, снова склонились над своими листами, она пальцем поманила Яна, чтобы тот вышел.

— Яник, я ведь знаю, тебе трудновато с едой, — прошептала она, когда Ян вышел к ней за дверь. — Привезла тебе хлеба и кое-какой снеди, не могу же я дать своему человеку с голоду умереть. Работу-то на тебя взвалили, но жди, пока кто-нибудь о еде позаботится. Снеси наверх в свою комнатку, чтобы остальные не видели. Если что будут говорить, так скажи, это твой заработок еще с лета.

Ян взял корзинку с провизией и отправился наверх. Ирма Думинь схватила спрятанный в углу кувшин с молоком и пошла следом. В комнате она сама сняла с корзинки платок и достала каравай хлеба, мисочки с творогом и масло, немного свинины и важно выкладывая все это на стол, беспрерывно приговаривала:

— Вот хлебец. Вот еще кусочек белого хлеба с поминок. Вот и маслица привезла, вот творожок, ты ведь любил его. Вот на обед свинина. Смотри, там, в кувшинчике, — молоко.

Ян отрезал ломоть хлеба и принялся завтракать. После водки, неумеренно выпитой вчера, он сегодня утром чувствовал себя плохо, поискав в ящиках хлеба и не найдя ни корки, он помрачнел и даже новая должность опротивела. Каждый новый кусок пищи рассеивал тяжесть, которую он со вчерашнего вечера ощущал в голове и во всех суставах. Теперь ему казалось, ну что там особенного быть руководителем волости, главную работу ведь сделает секретарь.

— Разве все, что там собрались, будут при регистрации? — допытывалась Ирма.

— Да, будут, — ответил Ян. — Еще Рудиса Лайвиня ждем.

— Вот как. Ну, скажи, что слыхал о поставках? Такие же, как при немцах будут?

— Озол говорил, что будут намного меньше.

— Ах так! Но нам все же трудно все сдать! Ты ведь знаешь, как нам тяжело. Самому ногу оторвало. Лошадь погибла. Работать тоже как следует некому. Одни русские беженцы да глухая Алвите. От стольких несчастий, как у нас, ей-богу, с ума сойдешь! Лошадь надо покупать. Ну, ешь же, Яник, маслица побольше намажь! Пока еще есть. Заберет все новая власть, тогда, бог знает, будет ли у самих.

Ирма оглянулась, приоткрыла дверь, высунула голову и, хотя никого не заметила, продолжала полушепотом:

— Ты, Ян, человек разумный и нашу жизнь знаешь. Не по силам нам сдать все. И так немцам сдали всю годовую норму. Сам видел, у нас на столе одна сыворотка была. А если еще этой власти сдавать за этот год, разоримся совсем. Подумай, лошадь надо приобрести. Сколько это по нынешним временам будет стоить!

— Да, стоить будет немало, — согласился Ян, вытирая нож.

— Ну, видишь, много будет стоить. — живо подхватила Ирма. — Я хотела поговорить с тобой, чтобы четырех коров не записывали. Две ведь почти недойные, к рождеству отелятся, а та, что весной ногу вывихнула, слабенькая. На три литра меньше дает, чем в прошлое лето. А еще одна только для детей дает. Если я от остальных четырех сдам — и то будет достаточно. Сколько же сдадут те, у кого по одной корове осталось? Почему же нам столько сдавать?

Ян чувствовал в речах Думиниете что-то неладное, но не мог сразу сообразить, что именно. Она, прежняя его хозяйка, так смиренно и умильно глядит ему в глаза, что его невольно охватило чувство не то гордости, не то жалости.

— Что я, — махнул он рукой. — Как скажете писарям, так и будет.

— Ну да, Яник, пусть так и будет, — сказала Думиниете, кладя платок в корзинку. — Я уж пойду к лошадке, подожду начала. А ты иди к господам, как бы искать не стали. Положи хлеб и остальное в шкаф, чтобы не увидели, — поучала она его.

К одиннадцати часам у исполкома собралось много народа. Посмотрев в окно и увидев нетерпеливые лица, Озол понял, что больше мешкать нельзя, надо открывать собрание, хотя к регистрации еще не все было готово.

— Ян, тебе надо будет открыть собрание! — крикнул он Приеде, вяло чертившему линии.

— Ну, что же, — пробормотал тот и положил карандаш.

Народ собрался во дворе исполкома. Не было ни трибуны, ни специального возвышения, поэтому Озол и Приеде стали попросту на ступеньки крыльца.

Гул разговоров улегся. Озол ждал, что Ян откроет собрание и даст ему слово, но Ян стоял неподвижно, уставившись глазами в землю. Озол, незаметно для других, тронул его за локоть. Но только он к нему прикоснулся, как Ян испуганно съежился и так удивленно на него посмотрел, что кто-то даже засмеялся.

— Пора открывать собрание, — вполголоса сказал Озол, как бы не замечая того, что произошло.

— Ну, что же, — снова пробормотал Ян, выпрямился и начал:

— Товарищи…

После этого слова наступила тишина, оглушившая Озола сильнее треска пулемета на фронте. Он услышал тиканье часов в кармане своей гимнастерки и непроизвольно стал считать.

— Раз, два, три… десять.

Досчитав до «тридцати», он опомнился… Тишину нельзя больше затягивать, иначе будет совсем смешно. И Озол начал с того же слова, на котором остановился Ян:

— Товарищи!

Он тоже на мгновение остановился. Окинул взглядом лица слушателей и провел ладонью по глазам, отгоняя видение: ему показалось, что перед ним стоят фронтовые ребята. С теми говорить было легко. Не надо было подыскивать слова. У всех в груди горело одно пламя — ненависть к тем, кто топтал и опустошал родину.

Озол заставил себя вернуться к действительности. Ему надо говорить, убедить этих людей. И он заговорил. Он рассказал о первых днях войны, о вероломном нападении на Советскую страну.

Картина за картиной проплывали перед его глазами, он облекал их в слова, простые и сердечные. Он больше не думал над словами, не подбирал их, не наблюдал, какое они производили впечатление на слушателей. Он еще раз сам шагал по огненным дорогам войны, чувствовал под ногами тлеющие развалины сожженных городов и деревень, где-то вдали видел пылающее зарево. Вместе с друзьями он еще раз останавливался под яблоней, к стволу которой немецким штыком пригвожден младенец. Он спешил в пылающую деревню, где разведчики обнаружили попавших в плен к немцам раненых товарищей, и снова переживал приступ острой боли, убедившись, что пришел туда слишком поздно — сарай уже сгорел, под остатками обвалившейся крыши они нашли обгоревшие, скорчившиеся в ужасных муках тела. «Разве можно простить, разве можно не отомстить за страдания, за бедствия, причиненные фашистами нашей стране, нашим людям?» — он почти выкрикивал эти слова, кончая свою речь.

Наступила тишина, тишина, полная глубоких размышлений. И вдруг, как издевка, как грубая насмешка, прозвучал вопрос, мелочный и практичный, заданный матерью шуцмана Саркалиса:

— Разрешите спросить, как же будет с поставками?

С другого конца двора ее поддержал голос, более тонкий и менее смелый:

— Да, этой осенью надо бы освободить, сами рассказывали, как все разрушено.

И в ту же минуту из толпы раздалось шипение Густа Дудума:

— Ну да, разве кто-нибудь с латышей снимет поставки?

Озол весь задрожал. Вот что приросло у них к сердцу — узкие интересы, горсть семян, кусок масла.

И как последняя капля, переполнившая чашу, — вопрос, заданный, кажется, Янсоном:

— А как с рынком? Будет опять, как при немцах?

Озол спрятал руки в карманы. Надо было совладать с рвавшимися наружу словами, проглотить их, как колючий комок. Не для этих людей говорил он эти пылкие слова, не на них надо рассчитывать в деле восстановления. Вот молчит Балдиниете, у которой немец отнял двух сыновей, — в ее сердце, а не в доме, — его тоже немцы сожгли, — нашли приют два осиротевших русских мальчика. Молчат Пакалны — отец и сын, маленькую любимицу которых немец столкнул в ужасную пропасть смерти. Молчат Лидумиете и Эрик — свежая могила дочери и сестры убедительнее любых слов говорит им о том, кто такие немцы.

Но на вопросы все же надо ответить, ответить спокойно и деловито. В действительности он должен был их затронуть в своей речи, но он забыл, вернее — не представил себе, что Яну Приеде, который должен был их разъяснить, так трудно будет войти в свою новую работу.

Когда он кончил, раздался спокойный голос старого Пакална:

— Правильно. Начинайте-ка поскорее запись населения, надо кончать уборку.