Время для жизни - 2

Глава 5

С приятелем Косову довелось встретиться следующим утром, в умывальной, где поднятый, как обычно — на двадцать минут раньше подъема, он совершал процедуры. Сержант, зайдя в помещение, от души шлепнул Ивана по голой спине и заржал.

Косов зашипел, все же силенка у Степы была, и оскалился, показав зубы в пенной шапке зубного порошка.

— С дуба рухнул, конь педальный?! Тьфу… тьфу, мля… Вот же… шутничёк!

— Да ладно… не расклеишься! — Ильичев излучал довольство и радость жизни.

Иван прополоскал рот, сплюнул:

— Ты во сколько вчера пришел?

— Вчера? Да я вот только что заявился! — снова захохотал сержант.

— О как? А как так-то? — удивился Косов.

— Ну-у-у… есть некоторые поблажки для отдельных военнослужащих. Ты все? Пошли в туалет, подымим.

По порядку, заведенному в училище, в холодное время года курить курсантам разрешалось в туалетах. Благо были они весьма немалых размеров. Одних белых «тронов», вмазанных в бетонные пьедесталы, в ряд стояло аж десять штук, да и напротив — бетонный желоб не малых размеров, обложенный какой-то плиткой.

Правило это, как объяснили второкурсники, соблюдалось довольно формально. На улице холодно? Дождь? Значит — можно курить в туалетах. Даже летом, если после отбоя, в туалете можно было встретить пару-тройку «курков», смолящих табачок. Но — это уже под настроение дежурного по училищу. И на наряд «вне очереди» можно было нарваться. Поэтому, большее время суток окна туалета были открыты настежь. И чтобы дымом не воняло, и чтобы хлорка выветривалась. Но «амбрэ» соответствующее было в наличие. Куда от него деться — отдушки и химические чистящие средства, обладающие приятным запахом, остались в будущем.

— Ну что… кобелирующая личность… удоволен? — спросил Косов, продолжая вытирать морду лица вафельным полотенцем.

— Хе-е! Тут даже и не знаю, что сказать, — Ильичев с улыбкой протянул ему портсигар, — угощайся! Дукатовский табачок!

— Да чего там говорить-то — вот улыба на пол-лица, скоро рот треснет, если не прекратишь так щериться! — Косов понюхал папиросу: «ага… хорошо пахнет!», — и раз табачок дукатовский, значит дама тоже осталась довольна.

Весь вид Ильичева отвечал заповеди — «лихой и придурковатый!». Но был он чист, свеж, чисто выбрит и благоухал «Шипром». В общем — жизнь у военного удалась, хотя бы в данном, небольшом, периоде времени. Только чуть темноты под глазами говорили, что, скорее всего, данный «чел» эту ночь не спал. И… да — легкий перегар все же ощущался.

— Вижу, что все желания героического сержанта — сбылись, не так ли? — с удовольствием закурил Косов.

— Ну дык…, - весьма информативно ответил Ильичев.

— Это ты во сколько же «подорвался» — чтобы к подъему сюда прискакать?

— Дак а я… это… и не ложился вовсе! — продолжая улыбаться, проводил взглядом струйку папиросного дыма Степан.

— Силен, бродяга! Ну — показал работнице общепита, почем фунт лиха?

— А то! — хохотнул Ильичев.

— Самому-то как? Все к душе? А может — вообще — жениться затеешь? — «подъелдыкнул» приятеля Косов.

Ильичев поперхнулся, закашлялся и замахал на Косова рукой. А что — долг платежом красен! Не все другим его по спине колошматить! Иван вернул долг приятелю, гулко вдарив по широкой спине Ильичева.

— Ты… мля… Ваня, ты так… не шути, ага! Скажешь тоже — жениться! Не… я же сразу сказал, что там… не в моем вкусе! Я жену буду выбирать долго. Чтобы и внешне — красавица была, и с головой — чтобы все в порядке было. Не люблю дур… Ну и чтобы… к душе была. А так…

— А так — дурь слил и доволен, да! — хмыкнул Косов, — как же ты… Степа! Эх! Комсомолец ведь! Как же… потребительское отношение к женщине!

— Ну да… дурь слил, точно! А при чем тут комсомолец? Комсомолец же… не монах ведь!

— Да ладно тебе… шучу я, шучу! — отмахнулся Иван, — сам не святой!

— Ага… ладно тогда. А еще — потребительское отношение приплел! Да там… неизвестно еще, кто больше приобрел… в процессе-то! Видно было… оголодала баба. Потом-то сказала, что уже месяцев шесть, как очередного ухажера отшила! Надоел, говорит, захребетник. Ни хрена не делает, только деньги тянет, да и как мужик… тоже — не очень-то.

— Ну ты-то… не подкачал в этом плане?

— А чего… я старался! Да и… баба все же ласковая, податливая. Но и — жаркая!

— Знойная женщина, мечта поэта! — продолжал сыпать сарказмом Косов.

— Это… это же… Ильф и Петров, да? — показал знание современной литературы сержант, — ага, читал в госпитале. Смешная книжка! Ага… так вот — Глашке пуд бы скинуть… а лучше — полтора! И вообще была бы бабенция в самом соку!

«Значит Степину пассию зовут Глашка… Глафира. Как купчиху какую, ага!».

— И ты знаешь… все как ты говорил — прихожу, глядь — стол от закусок ломиться! И она вокруг меня… как та пчела — все вьется и вьется, и жужжит и жужжит! То — то подложит, то это — накладет! Я уж ей говорю… Глаша! Если вы хотите сегодня чего-то поиметь — имейте совесть! Зачем же закармливать меня как борова перед заколом? Ну а потом… да уж… только пару раз за ночь на кухню покурить отпустила! Вымотался, Ваня, слов нет! Аж ноги трясутся!

— И как же ты сегодня… до отбоя-то выдержишь? — посочувствовал Косов.

Ильичев отмахнулся:

— Да ладно… чё там… впервой что ли? Курить побольше буду, да и все! — потом засмеялся, — а вот как она сегодня смену в пельменной отработает… тут уж я сказать не могу! Ну да… знала, на что шла!

Закурили по второй.

— Сейчас подъем уже будет. Ты это… на командиров старайся поменьше дышать. Вроде и не сильно разит, но — припахивает! — посоветовал приятелю Иван.

— Да я и не пил-то толком! С вечера если пару-тройку рюмок замахнул, то и… не больше! Да под такую закуску! Там литр можно было выкушать! А вот потом — не до того было!

Ильичев задумался слегка:

— Бегать начать, что ли… Дыхалки не хватало… да и выносливости бы добавить. А! Это еще… я Глашке намекнул насчет подруги. Обещала подумать. Так-то, говорит, подруги есть, но вот… Я ж ей сказал, что тебе похудее нравятся! Так что… не ссы, Ваня! В борьбе обретем мы счастье свое!

— Ладно… пошли, половой революционэр… Сейчас дневальный орать начнет! Кстати… насколько я помню, про борьбу — это лозунг «эсэров», так что… не стоит его вообще употреблять, тем более — на людях! Имей в виду!

— Да? А я и не знал. Так-то вроде бы — красиво. Ладно, буду знать… У-а-э-х! — рявкнул, зевая сержант, — ага… думаю — все же умыться надо. Посвежее буду, да и зубы снова почистить…, - Ильичев на глазах обретал ответственность и целеустремленность, входил в колею повседневной службы младшего командира.

Учеба начала входить в свое русло. Подъем, построение, физзарядка, умывание, снова построение, утренний осмотр, переход в столовую. Завтрак. Построение на подъем флага, доклады руководству училища командиров рот и комбатов.

И — три пары учебы. Две — до обеда, и еще одна — после! Потом… потом — приборка закрепленных помещений, ужин и два часа самоподготовки. И так — по кругу, по кругу… Как лошади на манеже. Все это перемежалось нарядами и прочими плановыми и внеплановыми мероприятиями.

В наряд, как уже было известно Косову, заступали в семнадцать ноль-ноль. Количество заступающего наряда было куда больше взвода. Это и наряды по роте: дежурный и три дневальных. Эти можно сказать — дома! Хотя именно дневальные по роте отвечали за накрытие столов роты для приема пищи — завтрак, обед, ужин. А так… «шуршали» по роте двадцать часов в сутки. Дневальному положено четыре часа на сон! Не больше! Вот меньше — частенько случалось, а больше — нет.

Кроме того, дежурство по батальону. Примерно та же схема, только наряд по батальону в столовой не работал.

Потом шли разные наряды — на пищеблоке, к примеру. Тут уже состав наряда был существенно больше — двенадцать человек. И ни хрена у них не было времени филонить! Это ж… подумать страшно, сколько на всех в училище нужно картошки начистить! А посуды перемыть? Здесь, как там, в прошлом-будущем, посудомоечных комбайнов, именуемых курсантами — «дискотека» — не было! Три здоровенные ванны для мойки — для грязной посуды, под очистку; для непосредственного мытья; и для — ополаскивания!

Грязно! Ну — а куда деваться-то… фактически с отходами возятся. Очистки всякие, шелуха… Б-р-р-р!!!

Жарко! От плит, которых было — до хрена! Жаром прямо так и пышут!

Шумно! А как без шума, если в эти ванны постоянно сваливают кучу жестяных мисок и кружек, а также ложек!

Мокро еще! Парит вода, постоянно подливаемая в ванны в состоянии — «еще немного и — кипяток!». Запахи — тоже… ни хрена не «Шанель». И остатки пищи пахнут, и какое-то моющее средство… Хрен его знает, какое, но — воняет! Выдаваемые наряду, когда-то белые халаты, несмотря на фартуки из клеенки, намокают моментально.

И все — бегом, бегом, бегом! И дежурный по кухне подгоняет, а того — бригада поваров. Жуть жуткая — этот наряд! Одна радость — голодным там не останешься. Повара подкармливали курсантов, особенно — первокурсников. Порции — без меры наваливают! И «картофана» можно всегда поджарить для наряда. И хлеб — без ограничений; и даже — масло сливочное! Но… да ну его на хрен! Косов сходил пару-тройку раз, как отделенный, старшим кухонного наряда, под присмотром второкурсника, и решил — ознакомился, и ладно! Лучше… по роте дежурить, или — по батальону. Или даже — по училищу. Пусть и накормлен не досыта, но зато в чистоте! Более или менее… Туалеты мыть — тоже то еще удовольствие. А дежурный по роте — он только по ответственности старший наряда, а так — пашет наравне с дневальными.

Еще были внешние наряды — на КПП училища, еще — на внешних воротах в хоздвор, именуемые — «железные ворота»! Там тоже — свои нюансы. Днем — задницу некогда на табурет примостить. И машины туда-сюда шныряют, и роты и взвода — выходят-заходят на территорию училища. И командиры снуют. А ночью — поспокойнее. На КПП есть помещение для наряда. Небольшая комнатушка для отдыха. Шесть часовых — по три на каждые ворота и один — разводящий, старший наряда. Пока температура приемлемая — часовые стоят по два часа. Зимой, в морозы, как говорят второкурсники — по часу. И разводящему все это разруливать! Только привел-увел очередную смену, перекурил — и снова вести! Когда спать-то? Потом поспишь, курсант, когда с наряда сменишься!

Но… все это — более или менее привычно по прошлой учебе в училище. Есть некоторые особенности, но… вполне понятные и «легко усвояемые!».

Наряды… наряды…

Учеба… тут тоже было все… интересно. Так как училище дает среднее-специальное образование, и основная масса «курков» — после девятого класса… А ведь есть и только с восьмью классами! А для армейцев — порог еще снижен. Их принимают и с семью классами! Так вот… в программу обучения входят и предметы средней школы. Ага! Та же математика и русский язык с литературой же… тоже — русской! И география. И даже — физика, с химией.

Вообще-то, как человек имеющий аттестат о законченном полном среднем образовании, Косов мог попробовать решить вопрос об освобождении от изучения общеобразовательных предметов на курсах училища. Но! Даже если бы руководство решило этот вопрос положительно, у него бы образовалось куча свободного времени! А свободный курсант — это нонсенс! Это — крайне неудовлетворительная организационная работа руководства и командиров! И его сразу бы нашли чем занять! И что-то Косову было не охота пробовать — а что же это будут за занятия? Не-не-не… Уж лучше — вместе со всеми, не отрываясь от коллектива! Зачем привлекать к себе внимание? Не надо нам такого!

К тому же, тут был еще один нюанс — гражданские предметы все же не так важны и… Нет! Запускать их вообще — не стоит, но и спрос там… так себе!

Даже иностранные языки есть! Немецкий и французский. Английского — нет. Не набрали еще «наглы» такой «дутый» авторитет, чтобы их «лэнгвидж» везде и всюду совали!

Вот — французский — даже у военных котируется! Потому как на данный момент — французы считаются очень сильной армией. Как бы — не самой сильной в Европе, а значит — и в мире. Ага! Не обосрались еще лягушатники! Сороковой — он только впереди! И никто пока предположить не может, что «галльский петушок» — уже не тот! Нет того «душка», который был у потомков наполеоновской гвардии еще двадцать лет назад. Выбили из франков всю доблесть под Верденом и на Марне. Остались в земле лежать потомки «Шарлеманя»…

Ну да — и хрен с ними! У нас своих проблем — выше крыши! Поэтому, зная чуток историю всего позора, который ждет франков чуть позже, Косов логично выбрал язык будущего противника. Как говорил Владимир Ильич: «Чтобы бить врага, нужно его знать!». А какое же знание врага может быть без знания его языка? Пусть и очень поверхностное знание, на уровне: «Фамилия?! Должность?! Воинская часть?!». То есть — «Намэ?! Динстград?! Нумер региментс?!». Ага… как-то так. Благо — в училище были две группы — немецкая и французская. Вот и воспользовался правом выбора.

В прошлой жизни Елизарову пришлось учить два языка, в школе немецкий, а в училище — английский. Английский, потому как — язык международного морского общения. И в «вышке», то есть в Высшей школе милиции — тоже английский. Со школы из «дойча» в памяти осталось лишь: «Эс ист кальт, эс ист кальт! Бунде блетер флиген!», да «Их хабе хойте класендинст!». Все.

В училище английский давали не в пример строже и сильнее. Спрос был. А потому — даже спустя столько лет в голове отдельные фразы оставались, не только про то, что «Ландон из зе кэпитал…».

«Придется снова осваивать «немецьку мову».

Преподавателем немецкого была пожилая дама интеллигентной наружности. В их группе оказались из курсантов взвода — Гиршиц, Капинус, да Алешин с Гончаренко. Это с его отделения. Всего в группе оказалось пятнадцать курсантов.

«Гиршиц, по его же словам, в школе учил немецкий, и вполне себе успешно. Ну да… идиш и немецкий — пусть и не совсем одно и тоже, но — близко. А Капинус… да хрен его знает. Но — будет с кем «пошпрехать» в свободное время, чтобы практика языковая была».

По его рекомендации, в немецкую группу записался и Ильичев.

Надо сказать, что преподаватели в училище были как из числа командиров, так и из числа вольнонаемных работников. Первые, что логично, вели специальные дисциплины, вторые — дисциплины общеобразовательные. К печали Ильичева, молодых преподавательниц — вообще не было.

— Клюшки старые! Никакой дополнительной мотивации к изучению предметов у курсантов! О чем думает начальство? — сетовал сержант в перерывах между занятиями.

— Начальство как раз-таки — правильно думает! Иначе не дополнительная мотивация у курсантов к изучению предметов была бы, а витания в облаках и грезы… о всяком непотребном! — цыкнул сквозь зубы Косов.

— Ты не прав, Ваня! В борьбе за внимание красивой учительницы, учащийся очень многого может добиться! Уж я то знаю! — улыбаясь, покачал головой приятель, — и не цыкай! Вот я давно уже заметил, что у тебя иногда какие-то блатные ужимки пробиваются?!

— Тебе, конечно, виднее, чего может добиться ученик… в борьбе за внимание учительницы. А блатные ужимки, как ты говоришь… так я — детдомовский, там у половины такие были. Да что там — у половины?! Почти у всех… Да и потом… были знакомства среди этой публики, скрывать не буду.

Учился Косов — довольно легко. Либо молодые мозги так хорошо работали, либо вновь получаемые знания — гладко ложились на имеющиеся, но прочно забытые старые. В отличие от него, Ильичеву приходилось сложнее. И базы нет, и знания слабые. Но сержант брал другим.

«Вот же где… «железная жопа»! В любую свободную минуту — он в Ленинской комнате, с книжками!».

Примерно так же легко, как у Ивана, складывались дела с учебой еще у нескольких курсантов взвода — у Гиршица, что было ожидаемо… глупого еврея найти гораздо сложнее, чем еврея умного! У Амбарцумяна — тоже вполне ожидаемо, и, что немного неприятно для Косова — у Капинуса. Их отношения не вылились пока в прямое противостояние, но… периодически Капинус «взбрыкивал». Не в явную отказывался подчиняться распоряжениям отделенного, но… эдак — показывал раздумья над грамотностью и своевременностью таковых распоряжений. А иногда — «включал дурака», обращаясь с просьбой разъяснить необходимость и срочность того или иного. Пока Косов с этим справлялся, без конфронтации, но раздражало это — изрядно!

Как и везде, к годовщине Октябрьской Революции, поступила команда от политрука роты на изготовления стенной газеты — повзводно! С последующим конкурсом, и награждением причастных руководством училища.

«Сам дурак — ляпнул же, что могу писать перьями, вот — сиди сейчас, после отбоя, когда все нормальные «курки» уже сопят и «носопырками» пузыри надувают!».

Кроме него в Ленкомнате находились Гиршиц — как выявленный художник, и Амбарцумян, вызвавшийся написать статью для газеты. Ильичев, позевывая, зашел перед отбоем, посмотрел на их «изыски», похмыкал, призвал «не осрамить», и «высоко держать знамя», и, почесывая со скрежетом шаровары в районе «пятой» точки, удалился, как он сказал — контролировать исполнение личным составом команды «Отбой».

Косов же, шипя на свою дурь; на дурацкие перья, которых был вовсе не полный набор; на хреновую бумагу, на густую и комковатую тушь… в общем занимался обоснованной критикой своей мошонки, которая, как водится — мешала хорошо танцевать. И на свою пустую голову, которая, в соответствии с поговоркой — всегда найдет приключения на свою задницу!

Художник из него был — так себе, но все же… подтирая иногда мазлы, заскребая иногда лишнее своей бритвой, при помощи и советов Гиршица — заголовок был «вчерне» исполнен.

— Тут еще можно будет потом — обвести буквы тушью другого цвета, чтобы мазлы были не видны… Думаю — даже красиво получится! — потер ухо Гиршиц, и снова углубился в начертание эскизов для газеты.

— Серега! — позвал Иван Амбарцумяна, с головой ушедшего в статью, — Серж! Оглох, что ли?!

— М-м-м…, - ответил «творец», подняв голову, но продолжая находится «не здесь».

— Я хотел у тебя спросить — на какой объем статьи нужно рассчитывать? Надо же… компоновку какую-то сделать… на газетном поле.

— Размеры… размеры… х-м-м… размеры. А сколько надо? — перевел на Косова взгляд куйбышевский армянин.

— Не… это я тебя спрашиваю — какой размер будет? А ты мне — вопросом на вопрос! Это вон — у Юрия родичи, в Одессе, любят так разговаривать.

— Я не из Одессы. Я из Челябинска, — пробурчал Гиршиц.

— Да вы только посмотрите на него! Уральский казак! И сколько ты прожил в Челябинске? И… таки да — родственники в Одессе есть?

— Прожили мы с родителями в Челябинске и правда… недолго. Папу только пять лет как перевели на тракторный из Харькова. И в Одессе у меня родственников… немало! — признался Гиршиц.

— Вот! Мы, как материалисты, должны признавать неопровержимые факты, пусть даже иногда они нам и не нравятся! Ты же материалист, Юрий? А ты, Серж?

— Материалисты… Что-то, товарищ командир отделения, от Ваших слов… душком нехорошим попахивает, — насупился Гиршиц.

— Душком нехорошим попахивает… вон — из туалета, по коридору несет. Окно опять не закрыли в сортире, козлы! А мои слова… а чем они тебе не нравятся, Гиршиц? Тебе что, стыдно или обидно, что ты еврей? Мне вот не стыдно, что я русский. А тебе, Серж, стыдно, что ты армянин? Нет? Ну — вот видишь, Юра, нам не стыдно за свои национальности. А ты чего тогда… стесняешься?

— Я не стесняюсь… просто часто… многие некультурные люди… Да что я! Ты же сам все понимаешь! Чего ты дураком представляешься? — не выдержал Гиршиц.

— Спокойно, Юра, спокойно! Я же спокойно разговариваю, вот и ты давай, эмоции в узде держи! Люди говоришь? Часто? И да — я понимаю, о чем ты ведешь речь. И ты прав — люди закостенели в своих предрассудках. И эти предрассудки — очень плохо и медленно из людей уходят. Очень медленно! Тут выход один — повышать культурный уровень людей, чтобы было понимание, что такое — интернационализм, к примеру. И понимание, что судить о людях по их национальности — просто глупо. Но, как ты сам понимаешь, уровень культуры растет крайне медленно, годами, возможно даже — поколениями. Вот сейчас уровень культуры — невысок, а от того и подобные эксцессы. Это нам от царизма досталось. Сам же знаешь — тогда буржуям не нужен был образованный и культурный народ. Глупых и примитивных — проще облапошивать. Закон «О кухаркиных детях» помнишь, по истории проходили? Вот… В царской России был один из самых низких уровней образования в Европе. Такое уж наследство получили большевики. И это еще очень долго нам будет аукаться. Не только в плане ущемления… или хренового отношения к отдельным народам. Много где. На производстве, к примеру. Но ведь работа в этом направлении ведется, да? Вот… нужно просто продолжать работать и работать. Постепенно все наладиться. Я уверен!

Амбарцумян хмыкнул:

— Ты сейчас, Косов, как Кавтаськин заговорил. Тебе бы в политруки податься, а не в строевые командиры.

— А чем тебе, Серж, не нравятся политруки? Почему такое отношение к этим руководителям? — «осекать надо такие разговоры, прежде всего — для блага самих высказывающихся!».

Серж смутился:

— Да нет… ты меня не так понял. Никакого презрения к политическим руководителям у меня нет. Просто — говоришь грамотно, даже — красиво! Как-то… непривычно для курсанта, да даже — для командира не привычно.

— Ладно… проехали! Так какой размер статьи ждать?

— Давай… на два листа! Да! Два листа. У меня черновик уже готов, вот завтра на свежую голову посижу, подумаю. Что-то добавлю, чего-то — уберу… Но — два листа, договорились?

— Лады! Принято! Пойду-ка я покурю…

Пока Косов курил, Гиршиц закончил эскизы.

— Вот, примерно так… я думаю! — показал он листы Ивану.

— А что? Очень неплохо! Очень! Вот есть в Вас эта творческая жилка! И разве я сейчас что-то плохое сказал, Юра?

Гиршиц промолчал.

— Объема пустого еще много! Чем лист заполнять будем? — заметил Амбарцумян.

— Стихотворение нужно. Какое-нибудь такое… пафосное, про Революцию, про Ленина! — предложил Гиршиц.

— Стихотворение, говоришь… Про Революцию…, - задумался Косов.

— И Ленин — такой молодой,

И юный Октябрь — впереди!

Не задумываясь, пробормотал Косов и только после этого заметил ошарашенные глаза курсантов.

— Чего Вы? — «от же дурень где!»

— Это что сейчас было? Это ты сам сочинил? А еще? Дальше что? — посыпались вопросы.

«Вот же черт возьми! Вот же — голова садовая! Язык — без костей!».

— Стоп! Это так… экспромт был! — попытался откреститься Иван.

— Нет, ты давай, Косов, не юли! — рубанул Серж, — если уж начал, если… получится что… Ну — а вдруг?

«Блядь, блядь, блядь… Вот здесь мне только этого не хватало!».

— Ладно… только не бухтите, и не лезьте под руку. Не мешайте в общем!

Косов принялся вышагивать по проходу между столами.

— Так… Небо утреннего стяг, в жизни важен — первый шаг! — Косов шагал, вышагивал, ерошил короткий ежик волос и пытался вспомнить… вспомнить.

— Юрка! Ты давай — записывай! — услышал шёпот Амбарцумяна.

— Тихо, я сказал! Мешаете…, - запнулся о табурет, машинально переставил его под стол.

— Слышишь реют над страною

Ветры яростных атак!

«А — ну да… там же вроде бы сразу припев был… в школе же учили… или уже в училище? вспоминай, давай!».

— И вновь продолжается бой!

И сердцу тревожно в груди!

И Ленин — такой молодой,

И юный Октябрь — впереди!

Оба соратника по газетной деятельности вскочили, заорали, замахали руками!

— Вы чего, сдурели, что ли? Роту поднимете же! А ну — тихо, тихо! — замахал на них в ответ руками Косов.

Парни опомнились, присмирели, снова уселись, но продолжали смотреть на Косова очень выразительными глазами. Выражали те глаза…

«Выражало то лицо — чем садятся на крыльцо!»

«Вот именно жопа мне и светит! Опять встрял! Дебил, блядь! Это, кстати, не мои слова — Лавров их сказал, там в будущем!».

В Ленкомнату заглянул дневальный по роте:

— Вы чего тут орете?

— Все нормально! Это мы так… поспорили! — отмахнулся от него Косов.

— А-а-а… а я думал — подрались! — хмыкнул дневальный и ушел на «тумбочку».

— Иван! Этого мало! — требовательно посмотрел на него Гиршиц.

— Да, мало! — вторил ему Амбарцумян.

— Твою ж мать… Ладно! — махнул рукой Косов.

— Весть летит во все концы –

Вы поверьте нам, отцы,

Будут новые победы,

Встанут новые бойцы!

— И вновь продолжается бой! И сердцу тревожно в груди! — свистящим шёпотом подхватил Амбарцумян.

— И Ленин — такой молодой! И юный Октябрь — впереди! — подтянул ему фальцетом Гиршиц.

— Это же песня, Иван! Это — марш! Ты — гений! — бросился к нему с «обнимашками» эмоциональный армянин.

— А еще, Иван! — снова требовательно смотрел Гиршиц, — окончание нужно. Два куплета — маловато!

«Маловато будет! За елкой его отправить, что ли? Как же там дальше-то? Точно — в училище… в училище мы пробовали ее под марш пристроить, но почему-то не вышло. Уже не так модны были такие песни, как-то от них стали отдаляться!».

— С неба милостей не жди,

Жизнь для правды — не щади!

Нам, ребята, в этой жизни,

Только с правдой по пути!

Теперь уже оба черноволосых курсанта шёпотом подхватили:

— И вновь продолжается бой…

— В мире зной, и снегопад.

Мир и беден, и богат!

«Как же там… дальше… вот же память… девичья!».

— С нами юность всей планеты,

Наш всемирный стройотряд!

Косов снова ушел курить, а когда пришел — текст песни уже был записан на листе.

«Красивый почерк у Гиршица. Как девушка пишет — убористо, аккуратно. А у тебя и здесь — то так, то сяк! То вроде красиво, то — как курица лапой!».

— Все, бойцы… Я спать. Там еще нужно будет что-то написать про наш взвод, про учебу и службу. Может вывести средний балл успеваемости, отметить лучших. Призвать тех, кто отстает — наверстать. Дать обещание, что и учеба, и служба будет идти по заветам Ленина и коммунистической партии… Как-то так… Все… Отбой! Что-то я вымотался сегодня!

— Подумаем и сделаем, Иван! — кивнул ему Амбарцумян.

На следующий день, утром, спокойно все обдумав, Косов вышел на редколлегию взвода с предложением:

— Серега! Юра! Я вот что подумал… нельзя такой стих на стенгазету вешать!

— С чего бы это? — опешил Амбарцумян. Гиршиц стоял и молча ждал объяснений, — Ты чего, Иван? Хорошее же стихотворение!

— Тут… вопрос политический. Там же и про Ленина. Правильно ли все… Политические вопросы… это дело — серьезное!

«Нам надо посоветоваться со старшими товарищами!».

В обеденный перерыв, пришлось подходить к Кавтаськину.

— Тащ политрук! Разрешите обратиться?

— Слушаю Вас, товарищи! — Кавтаськин, надо отдать ему должное, не страдал снобизмом и нос перед курсантами — не задирал.

«Как завещал Великий Ленин: будь проще, веди себя скромней — и народ за тобой потянется!».

Говорил ли так Ленин, Косов не знал, но фраза почему-то вертелась в голове.

— Мы с ребятами стенгазету готовим, к годовщине Революции…

— Ну и что — хорошее дело! Правильно! И что? — поправил очки Кавтаськин.

— Стих у нас образовался… Вот. Думаем — а правильный ли стих? Можно ли его в стенгазету, к такой дате размещать…

— Да? — Кавтаськин задумался, — Это Вы — правильно… Разумно. А то — может некрасиво получится, нехорошо! Давайте-ка я посмотрю.

Косов передал ему листок со строками.

— Ага… Ага… Х-м-м… Очень… Да… очень даже. Это же… песня получается, я правильно понял? Только вот — последний куплет… как-то… не очень понятно. А кто автор?

Стоявшие рядом с Иваном Амбарцумян и Гиршиц дружно покосились на него.

«Вот так… «сдали» — как стеклотару!».

— Ты, Косов? Да? — смотрел на него политрук.

— Я, тащ политрук!

— Х-м-м… не знал, что ты стихи пишешь. Интересно…

— Ну так… получилось, тащ политрук! Как-то само на ум пришло…

— Ладно, ты не оправдывайся… Давай так… Я возьму с собой, мы их почитаем в политотделе. Подумаем. А что решим — я тебе скажу! Договорились, да?

— Так точно, договорились, тащ политрук.

«Фух… так-то лучше будет! Если и решат, что все плохо — виноват, дурак, исправлюсь! Хорошо — значит повесим на стенгазету!».

Но расслабился Косов рано. Это стало ясно, когда уже ближе к вечеру, на ежедневной приборке закрепленных помещений, его разыскал рассыльный по училищу, курсант из другой роты.

— Фу-у-ух… ты Косов, да? — переводя дыхание, спросил «курок».

— Ну я… Что нужно? — приборка сегодня как-то подзатянулась, и Иван был недоволен и собой, и своими подчиненными.

— Ты это… в политотдел тебя, срочно!

«Твою ж мать… дебил, что тут еще скажешь! Не высовываться, тянуть лямку… Не высунулся, м-м-мудак!».

— Ясно. Значит — в политотдел! — вздохнул Косов.

— Сказали — срочно! — повторил рассыльный.

— Да слышал я, слышал…, иду уже! — буркнул «рифмоплет» и «стихосложец».

Косов направился в сторону расположения политотдела.

«Кстати… политотдел и кадровики — сидят в одном коридоре. Это — совпадение, или близость по духу? Бля… какая хуйня в голову лезет, а?».

Обратил внимание, что рассыльный следует за ним чуть сзади и справа.

— А ты что — конвоируешь меня, что ли? — хмыкнул Иван.

— Сказали — доставить! — набычился рассыльный.

Косов — развеселился:

— А если — не пойду, то что?

— Как это — не пойдешь? Ты чего — совсем сдурел? — искренне поразился «курок».

«И-э-э-х-х… дярёвня!».

— Ладно, иду, иду… — Косов решил не продолжать далее «троллинг» парня.

«Все равно — не поймет! Ни что такое «троллинг», ни юмора… Дикие люди! Дети гор!».

— Ты эта… чё натворил-то? — полюбопытствовал рассыльный.

Косов уже на лету поймал так и стремящееся вырваться из тупой головы и не менее дурного языка, признание о работе на разведку Гватемалы и Гондураса.

«Дятел! Ты берега-то совсем не путай! Все же… «шиза косит наши ряды!».

— Дочку Груздева совратил! — ляпнул первое, что на ум пришло Косов, и мысленно застонал — «Ни хера не лучше! Молчал бы уж… Петросян гребанный!».

— Да ну?! — на ходу опешил рассыльный, отчего запнулся и чуть не упал. Пришлось придержать его за руку.

— Да ну, да ну…. Данука какой! Ты не из цыган, болезный? — размышляя, что его может сейчас ждать, бухтел Косов.

— Чего это из цыган? Русский я! — обиделся рассыльный.

— Да не… ты не обижайся. Просто «заданукал»… У цыган припев есть такой — «Ай дану-дану-данай! Ай-дану-данай!». Не слышал?

Рассыльный опасливо покосился на Косова, хмыкнул и протянул:

— Ты как медкомиссию-то прошел? Цыганский совратитель!

«Ага! Съел? Ну и кто кого «троллит»?».

— Да у меня же не постоянно с головой нелады. Только осенью и весной. А так-то я — нормальный вполне. А комиссия же — летом была… Вот! Проскочил.

— М-да…, - протянул «конвоир», — значит и впрямь — придурок!

— Ну дак… а я о чем? У меня и справка есть!

— Ладно… шут гороховый, пришли уже! Давай… вперед. Там тебя вылечат… тут разные врачи есть. И по твоему профилю найдутся!

«Черт! Похоже ошибся в парнишке-то! Не так уж он и прост!».

В кабинете политотдела Косов еще не был. Постучался… вошел.

Если быть точным — это была секция, а не один кабинет. Прямо от входа — большой, почти квадратный кабинет, квадратов эдак на двадцать. В нем — несколько столов… ага, четыре! Четыре стола. Дверь еще в правой стене, и такая же дверь — в левой! То есть там еще по кабинету.

«Если посчитать… у нас — восемь рот. В каждой — свой политрук. По одному еще — на батальон. Итого — десять. Комиссар училища, он же — начальник политотдела. И его зам. Всего — двенадцать. Так-то и не много. Но и не мало! Хотя нет… должны быть еще политработники по направлениям деятельности, как мне кажется, не входящие в численный состав подразделений. Человека три, на мой взгляд!».

Мысли скакали, а тело и язык делали предусмотренную работу. Увидев за одним столом Верейкиса, и наклонившегося к нему Зимарева, а также стоявшего и курившего у открытой форточки Кавтаськина, моментально определился — «Верейкис — старший!», а потому:

— Товарищ батальонный комиссар! Курсант первого взвода второй роты первого батальона Косов! Явился по Вашему приказанию! — ну и «лапу к уху!», как без этого?

«Именно так — «явился», а никак не «прибыл», мать Вашу, авторов многочисленных книжек… Уставы читать нужно!».

— Вольно, курсант! Для чего тебя вызвали — знаешь?

В голове вертелись разные варианты продолжения диалога.

«… все приму! Ссылку, каторгу, тюрьму!» — это ну его на хер! Каторги и ссылки ваши! А вот еще есть — «Не был, не был, не был, не был! Даже рядом не стоял!». Это получше будет! А еще — как вариант — «Не виноватая я! Он сам пришел!». Да что ж такое-то?! Как какой-то форс-мажор — так меня на «хи-хи» пробивает! Клоунада — так и прет!».

И тут Косов увидел, как Кавтаськин на секунду повернулся от окна и еле заметно подмигнул, а еще — явно стер улыбку с лица. Как мел с доски влажной тряпкой!

«Эге-й! Значит — живем! Значит — не все так страшно! Пытки и расстрелы — откладываются! Ну дык… мы ж со всей душой к такому продолжению диалога!».

— Не знаю, тащ батальонный комиссар! — и взгляд — честный-честный, даже без мыслей всяких. Как у младенца!

— Ага… не знаешь. А вот скажи-ка… это ты написал? — показал Верейкис листок, приподняв его со стола.

Расстояние — метра три-четыре.

«Не… ну чего там? Такой убористый почерк Гиршица, я и с такого расстояния различу! Да и стихи же… вон как столбиком аккуратно изложены! Да и видел я этот листок, несколько часов назад видел!».

— Не различу что-то… тащ батальонный комиссар! — решил «включить дурака». Вдруг — прокатит!

Не прокатило!

— Да ты подойди ближе! Ну! — Верейкис потряс листком.

Пришлось сделать несколько шагов вперед, поближе к столу.

— Никак нет, тащ батальонный комиссар! — помотал головой Косов, не обращая внимания на удивленный взгляд Кавтаськина, — не я писал! Курсант Гиршиц писал, его почерк!

— Тьфу ты! Геннадий Яковлевич! Как так-то? — удивленный Верейкис перевел взгляд на Кавтаськина, — Гиршиц все-таки?

Кавтаськин удручено вздохнул, покачал головой:

— Косов! Ты тут Ваньку не валяй! Кто писал — не о том спрос. И ты это прекрасно понимаешь! Стихи — твои? Об этом тебя спрашивают!

Косов принял стойку — «повинную голову меч не сечет», чуть расслабился, плечи подопущены, голова поникла.

— Мои, тащ политрук! — и вздох глубокий… «до изнеможе-ни-я!».

— Мда… товарищи политработники… похоже мы заполучили в училище вот такого… клоуна! — Верейкис наклонив голову, внимательно разглядывал Ивана.

«Переиграл! Точно — переиграл… смотрит так… вот в какой-то книге был подобный эпизод — батюшка смотрит на юного, но уже дурного прихожанина, с мыслью — «Грехи отпустить? Или кадилом наебнуть? Или… пусть идет себе… чадо… тварь ведь божья по разумению?».

— У меня в батальоне такой же боец был. Шут гороховый и клоун! Разгильдяй, в общем-то… Но… безобидный! Бойцы его любили, все что-то выдумывал, да затевал. Жаль… погиб на Хасане… — Верейкис вздохнул.

«Ну вот… мать твою! Начал за здравие — кончил за упокой! Никакого понимания правильного развития сюжета! А как же — понять и простить? Наказать, но не сильно! Наградить всеобъемлюще!».

Диалог прервался тем, что в кабинет, распахнув дверь, стремительно вошел комиссар училища Ветров.

— Ну что тут у Вас? Что говорит? — мельком взглянул на подчиненных, внимательно уставился на Косова.

«Опять за рибу гроши? «Что говорит?». Это как понимать? В особый отдел отправят? Ломать пальцы, отбивать почки? Троцкисты-утописты? У-у-у… гэбня проклятая… Ни слова в простоте! «Умру ли я дрючком пропэртый? Иль мимо прохерачит он?». Мне к чему готовиться-то, братцы-живодеры?».

— Ну… Косов, да? — повернулся Ветров к подчиненным.

— Он, тащ полковой комиссар! — вздохнул Верейкис, — вот… разбираемся. Кавтаськин! А он что — и правда отделенный командир?

— Правда, Александр Артурович! — вздохнул политрук и укоризненно посмотрел на Косова — «Что ж ты подводишь, блядь такая?!».

— Да? И как он? Не ошиблись с назначением? — удивился заместитель Главного училищного комиссара.

— Да… до этого момента никаких сомнений в правильности назначения не было. Службу знает, хоть в училище и без году неделя. Нареканий к отделению нет. Учиться — хорошо, в числе лучших курсантов, я бы сказал. Наряды — тоже все в порядке, без замечаний.

— Да? Странно… обычно у таких клоунов с этим как-то все хуже, — раздумывал Верейкис.

— Так! Товарищи политработники! Я чего-то не понимаю, начало разговора — пропустил. Косов! Стихи твои? — начал раздражаться комиссар.

— Так точно, мои, тащ полковой комиссар! — вытянулся Иван.

«А ведь интересно получается сейчас… со всеми этими — «так точно», «никак нет» и прочими армейскими штучками-дрючками. Никогда бы в голову не пришло… но — есть такое! Не знаю, как в войсках, но вот в училище — стало заметно… Хотя… Тот же Ильичев ничего об этом не говорил, но раз не удивился — то это и ему знакомо! Сейчас все «армеуты» — как бы разбиты на две части. Не знаю уж точно их соотношение, но… В Уставе записаны виды обращений между военнослужащими и ответами на таковые. Так вот… Никаких «никакнетов» там и близко нет! Есть — «да», «нет», «понятно» и прочие — вполне известные слова из обихода всего населения СССР. Но вот… есть в армии значит… и в училище — уж точно есть! Сторонники возврата чисто армейских обращений и команд, докладов и терминов-обозначений. И частенько слышится в училище — и «так точно», и «никак нет», и «здравия желаю». Хотя… как сказал уже — нет этого в уставах. Этакая фронда, получается!

Кстати… это ведь и формы касается! И даже — здорово заметно внешне! Есть «поклонники» широченных галифе; длиннющих гимнастерок, которые — как юбки, чуть не до коленей доходят; фуражек с длинными, почти горизонтальными фибровыми лакированными козырьками, которые, как слышал, часть курсантов называют — «лопаты». А есть вроде бы такие же фуражки, но с полукруглыми козырьками, похожими на старые, еще времени царской армии. Их, эти козырьки называют — «жоржики». Ну и фуражки так же именуют. Почему так? Хрен его знает! И гимнастерки у «жоржиков» — нормальной длины, и галифе у них вполне здравых размеров. То есть — для моего восприятия — это более симпатично. Надо будет у Степы спросить — чего это так все сложно!».

— Товарищ комиссар! Мы тут хотели разобраться и доложить уже Вам, как дело обстоит. Извините! — повинился Верейкис за вроде бы игнорирование присутствия старшего воинского начальника, точнее — политработника.

— Ладно… Давайте вместе разбираться, раз уж не успели до моего прихода! — кивнул Ветров.

«Бля! Гениально! Вот что значит — опыт! Опоздал… пардон — задержался! Задержался, значит, ни хрена не понимает из сути разговора, начинает злиться! И — перекладывает вину на подчиненных! Но — проявляет милосердие и демократизм, позволяет подчиненным исправиться. Опять же — но! Уже под его чутким руководством! Ай, молодца, комиссар! Высокий штиль руководства!».

— Косов! Значит — стихи твои, да? — снова подступил к нему Верейкис.

— Получается — мои, тащ батальонный комиссар! — кивнул Иван.

— Нет… так дело не пойдет! Получается — твои, или — твои? — настаивал Верейкис.

— Так точно, мои стихи, тащ батальонный комиссар! — встав по стойке смирно, рявкнул Косов.

— Вольно! Ну вот… хоть какая-то ясность! — выдохнул Зимарев.

«Не вели казнить! Вели слово молвить!».

— А как ты их… ну — как они у тебя получились? — продолжал «допрос» Верейкис.

— Не знаю… тащ батальонный комиссар. Готовили стенгазету с ребятами… Гиршиц… Виноват! Курсант Гиршиц говорит — стихотворение нужно в газету. Чтобы — о Революции! К годовщине же стенгазета! Ну вот… как-то так и получилось.

— Не понимаю я. Что значит — как-то так и получилось? Ты что… поэт? — и с таким выражением, как будто — «Свят-свят-свят! Упаси Бог!».

— Смеетесь, тащ батальонный комиссар…, - хмыкнул Косов, но тут же поправился, — Извиняюсь, тащ батальонный комиссар! Никак нет, не поэт. Просто — сами получились, стихи эти!

— Ага… сами значит получились! Вот так просто, да? — засомневался Верейкис.

— Погоди, погоди, Александр Артурович, — перебил его Ветров, — а вот раньше… тоже — получались?

— Ну… товарищ комиссар… Я же в совхозном клубе работал. Мы там несколько концертов готовили… Ну да… несколько песен… ну — таких… получилось. Пели их со сцены. Но там мне директор клуба здорово помог! Он, знаете, на всех инструментах умеет играть! — заулыбался Иван.

«Здесь надо потоньше… Чтобы усомнились, разочаровались, и — отстали! И чтобы я еще раз… хоть раз! да ни в жисть!».

— В колхозном клубе? А ты кем там работал? — чуть разочаровавшись спросил Ветров.

— Да много кем… И сторожем, и истопником, и дворником, — перечислил Косов.

«Только про киномеханика — молчок! А то… знаем мы этих политработников! А мне лишняя головная боль — да на хрен не нужна!».

— Ага…, - похоже Ветров окончательно успокоился. Ну да — сторож-истопник в колхозном клубе…

«Пусть думают, что случайно песня получилась. Ну вот — звезды так сошлись!».

— Ладно, товарищи… Тут я думаю, все понятно. Давайте переходить к самой песне, — предложил Ветров и достал из кармана галифе портсигар.

Политработники, оценив снижение градуса напряженности обстановки, тоже потянулись за папиросами.

У Косова моментально рот наполнился слюной. Курить захотелось… очень! Но — это же только в сказке рядовой курсант «запанибрата» смолит папиросы в обнимку с большим начальством. А как ни крути — Ветров, в чине полкового комиссара — это фактически — полковник! Не по Сеньке шапка — с ним в одном помещении курить!

Оценив правильно ситуацию, Ветров скомандовал:

— Так! Перекур — десять минут. Потом — продолжим!

— Тащ полковой…, - начал Косов.

— Иди! Оправься, если надо, и тоже перекури! — отпустил Ивана комиссар.

Косов пулей вылетел из кабинета. Но не успел добежать до угла коридора, как его окликнул Кавтаськин:

— Косов! Погоди! Вместе прогуляемся до курилки на внутренний двор…

«Фух… а Кавтаськину — тоже не по чину курить там, в кабинете? Или… он чего-то выспросить хочет?».

— Иван! А ты же из Красно-Сибирска? — показал знания личного состава политрук.

— Так точно, тащ политрук! Из Красно-Сибирска…

— А какой же там… колхоз?

— Не колхоз! Совхоз. Это… пригород. Фактически город. А совхоз — номерной, считайте — подсобное хозяйство завода «Сибкомбайн».

— Ага… слышал про «Сибкомбайн». Большой завод. А вот… ты сказал, что концерты Вы готовили. И ты тоже участвовал? — гнул что-то свое политрук.

— Ну да, участвовал! — «Надо сдать немного, так сказать — отступить на заранее подготовленные позиции! Если сразу отнекиваться от всего — может и не поверить!».

— То есть… ты и на музыкальных инструментах играешь, да? Или пел?

— И петь доводилось… Ну — я же там не один участвовал и пел. А играю… на гитаре. И на аккордеоне… немного.

— На аккордеоне?! — оживился Кавтаськин.

— На аккордеоне… так! — Косов махнул рукой, — честно скажу — плохо играю. Учили меня, учили… но — либо времени было мало, либо — руки из жо… извините, тащ политрук!

— Да? Плохо… а на гитаре? — уже выбирал хоть что-то из ситуации Кавтаськин.

— На гитаре — подходяще! — но было видно, что гитара политрука не вдохновила.

«Ну да, гитара сейчас — это так… баловство! Для частных вечеринок, дружеских посиделок!».

— А у нас вот… духовой…, - начал было политрук.

— На духовых — вообще никак! — отмел поползновения Иван, и подтвердил слова, рубанув рукой.

Кавтаськин — скис.

— Я чего спрашиваю-то… У нас, в каждой роте, должна быть самодеятельность. Каждую весну — конкурс между ротами проводим…

— Ну… тут можно подумать. Тут я готов! Может, что и получится, — выразил готовность идти навстречу Косов.

— Ладно…, - вздохнул политрук, — докуривай, да пошли. Там руководство ждет!

В кабинете политсостава все уже успокоились и готовы были конструктивно обсудить предмет по существу — песню значит.

— Посмотрели мы, Косов, твою песню, — комиссар замолчал, покрутил головой в тесном воротнике, как бы еще сомневаясь — а Косов ли автор? и продолжил, — в целом, песня у тебя получилась — что надо! Хорошая песня! Даже… вот — очень хорошая! Только вот… последний куплет как-то…

Косов и сам понимал, что последний куплет у Добронравова получился — неоднозначный. Нет — там-то, в будущем, может он и нес какую-то смысловую нагрузку, но вот здесь? Ну право слово — какой стройотряд? Почему — и бедные, и богатые? И без явной негативной оценки к последним? Что это за соглашательство и примиренчество? То есть Косов — этого внятно объяснить это не смог. Промямлил, что, дескать, ребята просили еще добавить… вот — что получилось, то и получилось.

Сошлись на том, что последний куплет из песни — убрать!

«Да ради Бога! Только… отпустите меня уже… дяденьки, а? Я на все, на все согласный!».

С мокрой на спине гимнастеркой, еле волоча ноги, Косов вернулся в расположение. А там рота уже готовилась следовать на ужин!

— Ну! Чего тебя в политотдел вызывали? — насел на него за столом, сев рядом, Ильичев. И переживание его выглядели искренними.

«Ну вот… хоть приятелем добрым обзавелся. И то — хлеб!».

— Да…, - вяло ковырялся в миске с кашей Косов, — вон… некоторым песни захотелось… в стенгазету. Ну… у меня чего-то и получилось. А там… пошло-поехало!

— И чего? — продолжал наседать сержант.

— Да вроде — обошлось!

— М-да… телепень ты, Ваня! Как есть — скорбный на голову! Кто ж… к такому празднику стихи пишет? На то — есть поэты известные…

— Угу…, - кивнул Иван.

— Ладно… обошлось и обошлось! А это… песню-то где посмотреть можно?

«Еще один… ценитель прекрасного!».

Косов кивнул в сторону Гиршица:

— Вон… у него наверняка второй экземпляр есть…

На Ильичева песня впечатление — произвела. Сильное впечатление! После отбоя, они стояли в туалете, курили. Ильичев протянул:

— Неожиданно! Вот никак я не думал, что ты, Ваня, еще и стихи писать можешь!

Косов сплюнул в жёлоб с текущей водой:

— Хоть ты не начинай, а? Какой, на хрен, поэт? Какие, на хрен, стихи? Я тебе что — Пушкин, Александр Сергеевич? Или — Лермонтов? А может… Маяковский? Или — Есенин? Нашла какая-то блажь… строчки подвернулись. Подобрал, зарифмовал. Все! Тьфу ты!

— Ага… подобрал, зарифмовал. Чего-то у меня не подбирается и не рифмуется! Даже вон, у еврейчика твоего — не рифмуется. Хотя… они, жидята эти… грамотные и как это… творчески хорошо развитые. Может и он стихи пишет?

— Может и пишет… Не спрашивал! Возьми, да спроси. Сам…, - кивнул Косов.

— Ладно… хрен с ними, со стихами. Никогда не понимал этих стихов. Вот книжка хорошая — это да! Вон… Фурманов, к примеру, как хорошо про Чапаева написал. Да даже эти… «хохмачи» — Ильф с Петровым. А стихи… они только, если для девушек… Чтобы лучше охмурять!

— А эта… твоя учительница? Ну — там… Она разве стихи не любила? — поинтересовался Иван.

— Любила! — кивнул Ильичев, — очень любила. Есенина там… Блока еще. Читала мне часто.

— И что? Тебе не нравилось?

— Ну почему же… Нравилось что-то. Только… мне больше нравилось — что она рядом, и что… не совсем одетая! — засмеялся Степан.

«Военный, хули!».

А через неделю стало известно, что их газета победила в конкурсе среди ротных газет. Хотя… по рассказам Ильичева, споры между командирами взводов, ротным и политруком были жаркие. На втором этапе, уже в рамках всего училища, газета заняла только второе место. И там, как рассказывал уже Кавтаськин — дебаты были горячие. И статья Амбарцумяна, кстати — очень хорошая статья! нашла своих не менее добротных конкурентов. И оформление Гиршица было не бесспорно лучшим, нашлись в других ротах и помаститее художники. Но вот… песня — сбивала с толку всех сторонников других газет. Такого у соперников — не было! Так что — второе место. Иначе и в тройку лидеров бы не вошли.

С самого возвращения батальона в училище, первые дни помалу и неторопливо, а чем дальше — тем сильнее и больше по времени, фактически — ежедневно, их стали готовить к параду гарнизона на День Революции. Так как предполагалось прохождение ротными коробками, занятия и шли — поротно! Нет, так-то и взводы тренировались, но — первую часть занятия, а потом — взводы сводились в роты.

Косов объяснил рвущемуся вперед Ильичеву, что готовить взвод так, как он объяснял сержанту в лагере — не стоит. Только хуже будет!

— Степа! Пойми — прохождение будет — поротно! Хотя… почему поротно? Если бы я решал — сделал бы — по-батальонно! Ну да ладно… Речь не о том сейчас. Вот смотри — объяснил ты взводу, как правильно стоять, ходить, эволюции совершать. И даже, если успел, то — подготовил ты взвод на «ять»! И что? Поставят твой взвод отдельно на прохождении? Нет, не поставят. Взвод раскассируют, выстроят всю роту по ранжиру, все перемешаются. Ты своих — подготовил и научил маршировать так, а другие взвода — совершенно не так. И что получится? Кто в лес, кто по дрова! Твои будут стараться, ножку тянуть, отмашку полностью и четко отрабатывать, равнение держать. А остальные? Из других взводов? Нет, не будут — их этому не учили. И получится, что курсанты нашего взвода выделяются среди строя — как ворона среди лебедей. И что? Понравится это командованию училища? Нет, не понравится. Кто виноват в таком «афронте»? Степа Ильичев виноват. Так что… не беги впереди паровоза, сержант. Пусть люди научаться хотя бы в ногу ходить, да равнение в шеренгах держать. А этот… «высокий балет», его хоть и можно поставить… но небыстро. Но ты уверен, что этого же хотят другие взводные, ротные? Не говоря уж о комбатах? Вот то-то же…

История с песней особого продолжения не получила. В их взводе — народ немного шушукался, поглядывая на Косова с удивлением; в роте разговоров уже было меньше — не все знали автора песни, которая была размещена в стенгазете. Стихотворение подписано — не было. А если и знали — наверняка сомневались! Да и других проблем у курсантов — полно. И каждый день проблемы видоизменяются, разрешаются, отходят на второй план, заменяются другими.

А тут — песня. И чего? Ну песня. Ну — неплохая. И что? Кто, говоришь, написал? Вон тот вон курсант? Да ладно… хватит трепаться-то! Нашли поэта, ага! Известно же, что песни пишут великие поэты, они вообще не здесь живут! И в пехотных училищах поэты не учатся, скажете тоже! Так что… хрень это все! Кто-то ляпнул ради смеха, а вы и рады повторять ерунду всякую.

Косова это — целиком и полностью устраивало. Иван понимал, что командованию училища — известен автор, но — пока командование никак «плюшек» не выделило. Может потому, что само сомневалось в авторстве? Да и ради всех богов! Главное пиздюлину не получить! А «плюшки»? А что «плюшки»? Не в «плюшках» радость. Может автор вообще сладкого не ест — фигуру бережёт и зубы.

Так что — учеба и служба шли своим чередом. Ни хорошо, ни плохо — нормально!

«Вон «кобелинский» сержант уже дважды сбегал к своей подружке. И каждый раз — с такой рожей возвращается в роту, что хочется ему эту рожу… немного поправить! Губищи ему эти полные, девичьи — увеличить, но не ботоксом! Нос… нос можно чуть в сторону свернуть. В правую, да! Чтобы налево не смотрел! И зубы — проредить! В общем выправить Ильичеву облик, чтобы не выделялся тут из общей массы курсантов, серой массы! Довольный такой, коз-з-зел! «Идет из бани — морда красная такая, ага!». Кстати… этот мудень хвастался, что у Глашки его и банька тоже — очень даже ничего! В частном секторе живет зазноба Степина. Эх… гасить зависть становится все труднее — естество бунтует! На голодном пайке Ванин организм! Хотя… какой на голодном — ва-а-а-ще без плотской писчи! Тяжело это… Уже и забыл, как это тяжко, без женского плеча, бедра, груди, ноги… Блядь!».

— Ну что, скис, курсант? — подсел к нему на самоподготовке Ильичев.

— Не… ну а чё — не у всех так сладко жизнь протекает. Кто-то и лямку тянет… за себя и за того парня! — пробормотал, не отвлекаясь от учебника Косов.

— Слышь… чё сказать хочу… Сначала не хотел, думал — сюрприз будет. Но тут вижу — чего-то ты, Ваня, загрустил. И как друг и соратник… хочу тебя немного встряхнуть и обрадовать! — сержант опять излучал оптимизм.

— Ну давай, радуй! — без особого интереса согласился Иван.

— В общем, тут дело такое… У нас же в этот год Седьмое ноября на какой день недели выпадает? — проверил на сообразительность Косова приятель.

— На какой, на какой… а то ты не знаешь?! На субботу! — начал раздражаться Косов.

— В-о-о-т! Значит… распорядок дня будет следующий: утром, после завтрака будет митинг… недлинный, так как училище на парад нужно будет выводить. А дело это — небыстрое! Парад-то в одиннадцать начинается. После парада — возвращаемся в училище и курсантам будет увольнение. Второй курс — все, кроме наряда и заступающих. Мы — не более тридцати процентов. Вот!

— И что? Чё-та я и в увольнение не очень-то и хочу…

— Да погоди ты… На митинге, с утра, в честь праздника, будут раздавать всякие поощрения, понял. Вам… за второе место газет — тоже положено. Я тут подсуетился, Карасева попросил, к Верейкису подходил. В общем, Ваня! Увольнение у тебя будет с обеда субботы и до вечера воскресенья, понял? Ну как?! — довольный Ильичев отстранился от Ивана и ждал его реакции. Радостной реакции, конечно! А другую — зачем ждать-то?

— Т-а-а-а-к… Продолжай, дружище Степан! Ты ведь не все новости вывалил, да? Ну! — воспрял Косов.

— Ишь ты… продолжай! — усмехнулся приятель, — И ведь есть мне, чем продолжить! Есть! Цени, товарищ курсант! В общем… Глашка сказала, что подобрала она тебе… вроде бы подружку. И не против, и сама — со слов Глашки — ничего так. В общем, договорились мы, что после обеда, седьмого, значит — ждать нас будут. Ну там… баня, стол, танцы-манцы, все дела! Ну как? Обрадовал я тебя?

— Вот, Степа… Вот — большое тебе, человеческое спасибо! Только… блядь… как же все эти дни оставшиеся вытерпеть? — выдохнул Косов.

— Да ладно… и больше терпел! Как ты мне говорил — копи любовь, да? Вот — копи любовь, Ваня! — подколол его приятель.

— Да у меня ее уже столько… скоплено, что — из ушей скоро брызнет, та любовь!

— Ты это… Иван! Только учти — я ту зазнобу и не видел ни разу. Так что — с меня спроса нет!

— Да ладно тебе! Какой спрос-то?! У меня той любви столько накоплено… мне, и крокодил по нраву придется!

Ильичев захохотал:

— Крокодила — не обещаю. Но какая-то бабенка — будет. Ты это… если что, Ваня… платочком ей мордашку закинешь…

И опять — гулкий ильичевский хохот.

— Цыц ты! Чего парням заниматься мешаешь?! — окоротил того Иван.

— Только… Ваня. Про то, что у тебя увольнение будет на такой срок — все же сильно болтать не надо. Это… в порядке исключения, понял? — посерьезнел сержант.

— Не дурак, понял! Если еще пойдешь к подруге — великий ей «рахмат» передай! И даже… надо какой-то подарочек ей сделать, что ли…

— Да погоди ты с подарком… Там может… такая лошадь, что самому подарки спрашивать в пору будет!